tempus edax rerum

      Из всех существ, населяющих Вересковые Топи, древесные стражники всегда нравились Малефисенте больше всего — потому что они молчали. Берчалин проронил в лучшем случае два словечка за все те часы, что она провела в его компании, на дереве недалеко от Больших Камней и Хрустального Водопада, наблюдая за отходом остальных ко сну. Он предложил задремать и ей — то и была его пара слов. Она даже попробовала, но, кажется, так и не сумела: глаза её были закрыты, и мысли ослабевали, но ей не казалось ни на минуту, что она спит по-настоящему. Она сжимала крылья покрепче, укутывалась в одеяло получше и медленно, медленно думала.              Но вскоре звёзды выстроились так, как надо: заветный час настал. Сложив одеяло вчетверо, перекинув его через руку и позволив свисать, как щиту, Малефисента двинулась к лазарету. Шаг её был стремителен, хотя какая-то часть её, на самом деле, ужасно боялась того, что будет, когда она дойдёт до места.              Когда они говорили в последний раз — по-настоящему говорили, целую вечность назад, в декабре — это ничем хорошим не закончилось, как бы хорошо ни начиналось.              С Диавалем — с настоящим Диавалем — Малефисента знала, как разговаривать. Что, на самом деле, удивляло. Он всегда был бойким на язык, она — молчаливой. Первую пару лет после их встречи она не выносила его компании, а точнее — его вечных попыток завязать беседу. Он же был слеп к холодной отстранённости её от всего белого света. Первую зиму без крыльев, пока Стефана не короновали, Малефисента провела в руинах того же замка, где спряталась поначалу — и глупая птица вечно портила и без того утомительные часы своим клёкотом. Он будто не понимал, что ей неведом его глупый язык щелчков, свиста и карканья — да и человеческим его словам она не придаёт никакого значения.              Но за зимой следует весна: как снег, растаяла со временем корка льда, сковавшая её горло. Она научилась выговаривать не только приказы, поворачивать к нему голову, когда тот определённо обращался к ней, пусть и с пустым карканьем. Во всяком случае, лучше уж пусть заявляет о своём присутствии, чем подкрадывается сзади.              Сейчас, осторожно ступая в лазарет, тёмный и похолодевший за несколько часов без огня, она начала догадываться, насколько это тяжёлая работа — пытаться говорить с кем-то, кто не желает говорить с тобой. Или не может. Или не знает, о чём.              В те годы, коли ей всё-таки становилось совестно — когда он наконец-то сдавался и утихал, безмолвно повисал на ветке высоко над головой, чтобы не быть бельмом на глазу — она твердила себе, что они не говорят потому, что и не обязаны. Можно подумать, король Стефан обменивается любезностями со своими прислугами, бывшими сослуживцами. К тому же, они были очень разными, и эта разница её не радовала. Эмоциональность она не жаловала, эту зависимость от чувств. Навязчивость, раздутое самомнение, некоторую почти романтичность — тоже. Они всегда надоедали, особенно в последнее время, что они виделись — когда они ещё виделись.              «Ну, как дела?»              «…Неплохо».              «Неплохо? Почему не хорошо?»              «Диаваль».              «Ладно, ладно. Как… эм… Как обстоят дела с эльфами? Вы скоро переселяетесь?»              «Да».              Но она ценила исполнительность. Трудолюбие. Усердие. Чувство ответственности. Всё, чего у него тоже было хоть отбавляй — столько, что он просто заставил её, сам того не зная, себя уважать.              Ей потребовалось некоторое время, чтобы понять, что одно неразрывно связано с другим, что одно и есть другое. Он навязчив, потому что хочет докопаться до истины. Он всюду суёт своё чёртово мнение только затем, что хочет помочь. Он исполнителен именно потому, что болезненно, хронически оптимистичен — иначе просто не хватило бы сил или терпения. Он предусмотрителен, дальновиден и трудолюбив именно потому, что любит угождать, любит быть полезным — или нужным — причём только тогда, когда видит в этом смысл, когда любит свою работу, только тогда и трудолюбив. Что он думает много, просто думает сердцем. И что поэтому он, точно как она не стеснялась ни силы своей, ни интеллекта, носит его, сердце своё, на рукаве.              Что, если она столкнётся с кем-то другим, когда поднимется по лестнице и откроет занавес? Настолько иным, что никакой опыт, никакая память о нём ей не поможет?              А даже если он и остался прежним — она была незнакомкой для него. Он редко был открыт с теми, кого плохо знал… Такая странная мысль. Ей всегда казалось, что он невероятно общителен — но, оказалось, мнение её было лишь отражением её собственного опыта. Кто же знал, что он, оказывается, своим трёпом ещё и одолжение ей делал. Он был общителен — с нею. А, как оказывалось после долгих скучных вечеров, угнетающих встреч, мучительных персефорестских балов, заканчивающихся отдыхом на балконе на двоих, в каком-то смысле только они друг у друга и были.              Даже теперь. Теперь тем более.              Она одёрнула ткань, отделяющую его комнату от остального мира.              Тотчас стало ясно, что ворон не спит — постель пустовала. Вместо этого фея с трудом различила его скрючившуюся фигуру у окна, боком — только лицо повёрнуто к ней, ещё прежде, чем она вошла.              Выражение его лица осталось загадкой.              — Флиттл очень изменилась за вечер.              — Она оказалась занята, поэтому попросила меня заменить её и разбудить тебя, — отчеканила Малефисента рывком, потому что успела заучить эту фразу в голове за последний час.              — Какие они все занятые пчёлы, попросить ничего нельзя… — буркнул он, опуская руку — перья у его локтя слились с утопающим в темноте полом. — Ну, как видишь, я проснулся. Спасибо. Можешь отправляться.              — Ещё я хотела вернуть одеяло.              Это заставило его обернуться.              — Почему оно у тебя? …Впрочем, неважно. Положи туда, — он указал на постель — совсем нетронутую. Она так и знала! — Да. Спасибо, — она оставила сложенное покрывало поближе к стене и встала неподалёку, ощущая каждым пёрышком нарастающую нервозность. — Что-нибудь ещё? — вздохнул Диаваль.              — Флиттл также просила передать, что советует тебе не лететь в замок — она считает, что это бесполезно. С ней согласны и Нотграсс, и Фислвит. И я тоже, — добавила она, чёрт знает зачем.              — Нет, ну, раз уж даже ты так считаешь… — покачал он головой важно. — Тогда рад вам всем, таким заботливым и упрямым, сообщить, что я только что оттуда.              Он успел побывать во дворце? В то время, как они надеялись, что он поспит хотя бы для вида? Чёртов… чёртов! Она фыркнула:              — Ну и что, это того стоило?              — Очень даже, — дёрнул он головой, но без особого хвастовства — скорее, прикрывая какую-то горечь. Настороженно она выглянула наружу, хотя, конечно, замка было не видать. Как и всего остального: полосы леса утопали в ночи, как в дёгте.              — Что-то случилось? Или случится? — вопрос он встретил хмурыми бровями. Прискорбную секунду молчания он провёл, будто бы решая, стоит ли ей о чём-то сообщать. Она попыталась не дать крыльям её выдать.              — Возможно, случится. Если нам не повезёт, то завтра перед боями с солдатами и Ликспиттлом нам придётся потерпеть ещё и твоих дружков.              Она невольно поморщилась. Это всё из-за неё… Наверняка Ликспиттл догадался, где она — теперь, когда в лесах пропала целая группа солдат. А если она вернулась на Топкие Болота и нашла Диаваля — то его план под угрозой. Конечно же, он этого не допустит. Что ж, а она не допустит ещё одной битвы в свою «честь». Только не без неё.              — Это не проблема. Я смогу сразиться с ними, — выпрямилась она.              Даже если «ими» будут её сородичи.              Диаваль чуть приподнялся на месте — даже в темноте была видна его озадаченность. Но он смягчился.              — …Этого от тебя не требуется. С Тёмными Эльфами не сражаются — их пережидают в засаде, — буркнул он — и, видимо, заметил её реакцию: — Слушай, я не в настроении пересказывать, что творят твои рогатые друзья, когда нападают на Топи. Тебе понравилось, как работал их порошок на тебе? Раз нет, то просто поверь мне на слово: ты не хочешь им попасться. Легче высидеть атаку в укромном месте, накрытой с головы до ног, чтобы не попасть под влияние, — махнул он рукой. Её решимость не дрогнула, но, похоже, тема была закрыта. Он добавил лишь чуть позднее: — Я всё всем расскажу завтра на собрании, рано утром. А ты, как только проснёшься, сходи к мистеру Чантереллу. Или напомни мне отвести тебя, — он сощурился. — Кстати. Как себя чувствуешь?              Она взбодрилась: последние мгновения ей казалось, будто сейчас её выпроводят к чертям — тогда придётся находить ещё более глупую причину остаться или сразу выложить все карты, к чему она была не готова.              Только вот разве у неё было время готовиться? И каковы они только были, её карты? Она едва осмысляла свою задачу. В самом деле, раз уж нет никаких шансов заставить его вспомнить её, оставалось только… что? Соблазнить его? Очаровать? Влюбить его в себя? Ничего безнадёжнее, ничего труднее придумать нельзя. Что для этого вообще требовалось? Она не умела быть приятной, или обольстительной, или милой.              Конечно, если опираться на опыт, Диаваль каким-то образом влюбился в неё, когда она была ни разу не приятной, не милой, и тем более не обольстительной… Но это был другой Диаваль. Как тогда добиться этого Диаваля?              Времени выяснять у неё тоже не оставалось.              — Мне гораздо лучше, — произнесла она, осиливая самый приветливый тон голоса, на который была способна. — Спасибо тебе.              — Это хорошо, — отозвался он, и это настолько сильно откликнулось в ней, что стало не по себе.              «Хотел спросить: как дела с перелётом? Скоро?»              «Я не знаю».              «Хм. Я пытался выведать что-нибудь у Шрайк, когда она была здесь в последний раз, ещё в конце лета, но она не стала со мной говорить. И вообще, очень быстро скрылась. Её давно не было — что-то случилось? Они с Персивалем рассорились? Как у них дела?»              «Это не моё дело».              «Ну…»              «Я не хочу никого обсуждать за их спиной».              «Вот как? Тогда мы можем обсудить, как дела у тебя?»              «Хорошо».              «…Это хорошо. Если хорошо».              «Да».              — Так что, чувствуешь себя способной сражаться завтра? — вывел её из пелены ворон. — Вечером, я имею в виду.              — Определённо, — отчеканила она. Надо задеть что-то, что покажется ему важным, чем можно добиться его расположения к себе. У неё была только одна идея. Чёрт возьми. Как же глупо всё это звучало.              — Потому что, знаешь, если нет, лучше оставаться в засаде и не высовываться. На тренировки не так уж и много времени осталось…       Она схватилась за свою идею. За свою первую карту.              — Что насчет превращения? Ты ещё не передумал…              — А-аа! — засмеялся Диаваль безрадостно. — Мне стоило догадаться, что ты для этого пришла… Нет! Я не передумал. Я не хочу быть человеком.              — Не человеком! Не только человеком. Кем угодно. Ты сможешь превращаться в кого угодно, как и сейчас, только…              — И какая же тогда разница, если я и сейчас это могу? Я и сейчас могу быть кем угодно!              — Кроме самого себя.              Он дёрнул плечами. У неё кольнуло в сердце.              — О чём ты?              — Ты не можешь превратиться обратно в ворона, не так ли? Ты ни разу не стал вороном за всё это время.              — …Это не значит, что я не могу. Глупости.              Вторая карта.              — Да, глупости. Ты можешь. Ты ведь в облике ворона прямо сейчас.              Она поняла это чуть раньше, когда пыталась уснуть и вертела в руках его упавшее перо. Она вспоминала его лицо, и то, как почти все его волосы на голове и руках были перьями, и как ниже пояса он почти не изменился, остался птицей. Она ненавидела, ненавидела эту мысль. Но она могла быть решающей.              — Какое блестящее наблюдение, — буркнул ворон, прячась в тени. Лунный свет стекал по его сложенным перьям — он опустил руки.              — Мне жаль.              — Оно и видно, с твоим приставанием…              — Поэтому я и хочу помочь, — она вплотную подошла к окну. Он смог бы дотянуться до неё рукой, если бы захотел — или она до него.              — Потому что тебе меня жалко? Не переживай за меня, я сам разберусь.              — Не потому что мне тебя жалко!              — Что ж, тогда у тебя нет совсем никакого объяснения! Думаешь, я стану тебе доверять? Мы знакомы едва ли несколько часов, и теперь ты хочешь помочь мне? С какой это стати?              Она почти возразила, что знакомы они вовсе не несколько часов — ведь просилось, вырывалось — но в прошлый раз эти слова и придушили разговор, и она прикусила язык. Даже если его возражения были хуже пули под бок. Даже если они напоминали, жарче смертельного огня, что лишь одна из них двоих мучается тем, что когда-то было.              Весна длилась долго — шестнадцать лет, становясь, согласно законам природы, всё теплее и теплее. Так же, как солнце с каждым днём вставало раньше и задерживалось дольше, чем вчера, так и окрепло между ними двумя что-то, что вначале ограничивалось лишь делом исполнения долга — и так же, как солнце, грело и позволяло миру цвести, позволило им обрасти чувствами. Как бы то ни было, что бы между ними ни разорвалось, он больше шестнадцати лет был её ближайшим соратником — её единственным соратником. Никого за всю свою жизнь — эта мысль её однажды так напугала, позже, на острове, после — никого за всю свою жизнь она не знала так же долго, как его.              И Аврора, их Чудище. Он привёл её в её жизнь — он приволочил её в её жизнь. Она никогда не узнала бы Авроры без него. Никогда не захотела бы навестить её, шагая мимо болот, сугробов и чужих невнимательных взоров, если бы он не полетел туда первый. Никогда не открыла бы для Чудища врата в Топкие Болота. Никогда не подпустила бы это солнце к себе настолько близко, что её ледяное сердце оттаяло совсем и стало капать слезами раскаяния. Он сделал из них семью.              Аврора была настоящим солнцем: войдя в их жизнь, она превратила войну в перемирие, ведьму — в крылатую героиню, а весну между нею и её ближайшим другом — в лето.              Она схватилась за раму окна, потому что её ладонь порывалась вспорхнуть к нему.              — Послушай, — подал тот голос, мягче, а теперь ещё и ближе, что совсем никогда не помогало. — Я помог тебе с руками за то, что ты помогла с солдатами сегодня — мы квиты, и…              — Неужели так сложно представить себе безвозмездную помощь? — воскликнула она — и рука потянулась к его ране на лице, и он замер.              Она тоже замерла — только полилось золото, рассыпалось под её ладонью, потекло по его щеке. У него была мягкая кожа — такая же, как всегда. Она хотела провести по маленьким пёрышкам на его скулах, и под глазами — были ли и они такими же? — но не решилась. Когда она притянула обратно руку, осторожно и волнительно, от раны не осталось и следа — он отнял голову.              — Спасибо… — взгляд его только стал ещё более подозрительныи. Растерянно он провёл рукой по исцелённому месту: чёрные когтистые лапы, они-то наверняка были другими.              Лето было таким прекрасным, таким тёплым, таким иногда жарким, что сейчас, посреди зимы, казалось, его и вовсе не было. Но оно было, оно было! Она была так благодарна ему за верность, даже когда от его низкого звания осталось одно название, даже когда вернулись её крылья, даже когда она ничего не сказала вслух. Об этом она не смела вымолвить ни слова — но они беседовали о чём угодно другом, сколько душе угодно. Даже редкие летние дожди: кошмары, поднимающие с постели, а иногда заточающие в свои липкие объятия, её беспричинные приступы тревоги, никогда не покидающие сомнения — сдавались на милость теплу. Как и прежде, она полагалась на него — но более не потому, что иначе не могла, а потому что так было гораздо приятнее. Только его она подпускала к своим крыльям, ведь он и был её крыльями так долго. И его руки были такими мягкими на её перьях.              Осень началась с ливня, с потопа, с утопления — и смыла всё к чертям.              — Я хочу помочь, потому что так правильно, — вздохнула она. Теперь, у открытого окна, она вся явственнее чувствовала поздний ноябрьский вечер снаружи. Холод прокрадывался к ней. — Разве ты сам никогда не делал ничего, потому что это правильно? Ты всерьёз собирался в одиночку противостоять дюжине воинов лишь затем, чтобы никто больше не пострадал. Ты защищаешь их уже долгие годы — разве не потому, что это правильно?              — Ты пришла, чтобы укорять меня в вещах, о которых ничего не знаешь?              Очевидно, её попытки ни к чему не шли. Карты, которые она выставила перед собой, он побил и забрал. А её «приятность» — что притворная, что настоящая — почти иссякла. Как и в тот раз. В самый неподходящий момент.              — Я пришла отдать тебе одеяло. И разбудить тебя перед вылазкой во дворец. Я не виновата, что ты не летишь во дворец и даже не спишь… Почему ты не спишь? — спросила она запоздало. Быстрый взмах рукой:              — Неважно. Можешь оставить себе, оно тебе нужнее, — он кивнул в сторону оставленного ею одеяла. Ему не пришлось повторять дважды — она отошла к гнезду за ним. — Ты выглядишь иначе, — бросили ей вслед. — Что-то поменялось. …А, это платье. И что-то с лицом, — добавил он, когда она обернулась. — Теперь выглядит аккуратнее.              — Ну, спасибо большое, — фыркнула она — и заполучила первую за весь вечер более-менее тёплую улыбку. Так вот оно что! Стоило ей поворчать! Ну, тогда она ещё могла побороться за него — если уж путь к успеху лежал через брюзжание. — Как можно догадаться, мне не было дела до прихорашиваний, когда я удирала из замка.              Диаваль прыснул — и сложил руки на груди:              — Да, я догадался. Подозреваю, твой побег как-то связан с гигантской дыренью в витраже главного зала?              — Понятия не имею!.. — бросила фея. Он покачал головой, скорее восхищённо, чем осуждающе.              — Но как Эльфы не вылетели за тобой из дыры?              — Они не смогли бы, люстра застряла в витраже.              — Ты- Ух ты… Уау! — Ворон улыбнулся: она обнаружила, что улыбка у него закрытая и однобокая — такая, какая должна быть. Она зацепилась за неё, как за спасательную щепку: всё, напоминавшее о том, что Диаваль перед ней — это другой Диаваль, тяготило её. — Вот это я называю «урон»! Великолепно. Хотя, должен сказать, что, если… когда мы выиграем завтра, то это нам придётся заделывать дыру… Не слишком-то ты помогаешь общему делу! Тебе лучше хорошо поесть и поправиться, и завтра вдарить, как следует, чтобы искупить свою вину, — он ухмыльнулся. Качнул головой в сторону: — Там есть рябина, если хочешь. Ты ела сегодня?              — Спасибо, я не голодна.              — Тебе так только кажется. Это последствие яда, ты не чувствуешь голода. Это не значит, что надо голодать. Давай, давай, — она достала из корзины, спрятанной под тряпкой, на которую он указал, пару красных гроздей. Это были ягоды с Древа Жизни, её дома детства. Она надеялась почувствовать с ними хоть какую-то связь, но тщетно — даже Древо Жизни забыло о ней. — Ну? Растёт рябина на вашем треклятом острове? Вот так им и передашь, если закопошатся с перелётом.              Фея уставилась на него — потому что его поза, вопрос и тон голоса, эта чёртова забота, даже здесь, даже сейчас, всадила в неё дротиком воспоминание, то самое, которое она собирала лишь по кусочкам, обходя. Но ведь с этого всё и началось, не правда ли? Он спросил…              «На вашем острове нормальные деревья хоть растут? Как дома? Виноград там какой-нибудь …Я спрашиваю, потому что мне интересно. Что, если ты там уже целый год винограда не ела?»              «Очень смешно… Растут. Но там есть и другие фрукты ничуть не хуже, которых здесь нет. Есть часть острова, в которой никогда не падает снег — там очень странные плоды».              «…Ну, надеюсь, они не будут слишком по ним скучать, когда прилетят сюда. Вы там с этим как? Скоро?»              «Нет».              В тот вечер они сидели друг напротив друга: она на деревянном диванчике лицом к балконной двери, с вручённой ей подушкой на коленях, он — на низком круглом стуле с подлокотниками, закинув одну ногу на колено другой — прямо как сейчас, в оконном проёме этой захламлённой сумрачной комнатки над лазаретом. И между ними стоял стол с ужином и бокалом вина, который он осушил «для храбрости» — и, пока она упорно отказывалась от еды, он пытался выбить из неё ответы.              — Ну, а каким же образом сбежал ты? — выдавила она еле-еле, отгоняя мысли, отламывая черенок. — Сомневаюсь, что ты мог позволить себе громкий выход с разбитыми витражами. Что тогда? Водосток? Чёрный ход? Или… — она предложила ему следующую карту, одну из гроздей, — …ты превратился и смог сбежать прямо у него из-под носа?              Ягоды он взял, но вкусить, в отличие от неё, не спешил. Блефовал.              — Превратился? Я едва мог соображать. Мне было ещё сквернее, чем тебе сегодня — я едва помню, что тогда вообще случилось. И я не… Тогда я не мог управлять этим, — он обвёл рукой вокруг себя. Взглянул на неё — на ягоды у себя в руке — снова на неё: два огромных чёрных колодца. Она подумала, страшно ли на него глядеть другим. Ей даже в голову не приходило. Ещё немного, и она начнёт считать его красивым даже так. Он сокрушённо вздохнул: — Не хочу портить твоё впечатление обо мне…              — Вот оно как?              — …но в моём побеге не было ничего героического. Ликспиттл держал меня подле своей лаборатории. Там случился пожар — сам виноват, между прочим. К счастью, его склянки оказались важнее моей жизни — я ускользнул, когда сгорели ограждения. А потом пришлось ползти по стенам замка, как какому-то таракану.              Она улыбнулась. Не нарочно, естественно, — ничего весёлого. Но Диаваль однажды сетовал на то, что ему пришлось заползать в альстедские палаты по гладкой крутой стене — его посчитали человеком и не пропустили через главные ворота с волшебным народом на запланированное массовое убийство. Обижаться было, конечно, нечего — это спасло ему жизнь. Но его нервировало то, сколько всего указывало на то, что он стал настоящим человеком. Он стал человеком, когда она утонула, когда она умерла…              Человеком он был всё то время, что она провела вдали — она ни разу не превратила Диаваля в ворона с тех самых пор, как пыталась сделать это, стремительно падая в воду… Он был человеком всё это время.              Должно быть, он ненавидел её за это. Она лишила его крыльев, его собственной сущности, сначала медленно, частично, целыми годами отколупывая её, а затем резко и так больно. «С чего это я должен хотеть быть человеком?», — спросил Диаваль, этот Диаваль — потому что настоящий Диаваль был человеком только ради неё.              Хоть осень и началась так внезапно и громко, Малефисента до последнего её не замечала: ни холода своих отказов, ни пропасти, растущей всякий раз, когда он пытался выведать о её жизни, а она предпочитала не жаловаться. К их последней встрече, в декабре, она почти закоченела и покрылась инеем, как те острые торчащие шипы снаружи Убежища, где осиротевшие Тёмные Эльфы часами стояли и старались не глядеть в тёмные быстрые воды слишком долго.              Её улыбка превратилась в ядовитую змею.              — Да, рябина немного горькая, — глянул на неё Диаваль. — Казалось бы, Древо Жизни, да? А они горькие. Может, в этом мудрая шутка какая-то… Очень странное место, эти Болота, — он закинул половину грозди в рот одним махом.              — Как ты оказался здесь? На Топях?              — Я сюда приполз, — проглотил он. — Буквально приполз. Бальтазар нашёл меня и притащил сюда.              — И Топи приняли тебя?              — Я был весьма обаятелен, — он ухмыльнулся. Закинул оставшуюся рябину в рот, пробурчал с набитым ртом: — Нет, на самом деле я являл собой настолько ужасное зрелище, что они, наверное, пожалели меня, ничего обаятельного. А жалко, — проглотил он. — Следует сказать, что я выглядел бы очень даже неплохо, если бы выглядел так, как должен на самом деле.              — Не сомневаюсь, ты был бы настоящим Красавчиком, — вырвалось у неё такое подавленное, что от своей же сентиментальности стало тошно.              — Не подлизывайся, — прищурился Диаваль смешливо. И даже когда он взглянул прямо на неё, а она и вовсе не могла отвести взгляда — когда показалось, что что-то вот-вот случится, — он только сморгнул и встал с места. Забрал последнюю её карту. — Рябина. Хочу ещё рябины. Ты?              Она лишь молча покачала головой, не оборачиваясь. Волна удушливого чувства подступила вновь, и даже когда волшебница устремила взор к чернильному небу, развешанному над белой землёй, в поисках успокоения, это принесло только колкий удар — продолжение того обрывочного, складывающегося воедино воспоминания, когда было так же холодно и так же темно, и когда что-то почти случилось.              «А почему «нет»? Разве не… Эй, что случилось? Ты видела? Не знаю, стало как-то темно снаружи. Я посмотрю», — он подорвался с места и зашагал на балкон, с грохотом отворяя стеклянные двери. — «О!» — раздалось оттуда чуть позже. Диаваль засмеялся. «Это факелы на стене погасли от снега…»              «Могу зажечь обратно», — откликнулась она с места.              «Да нет, не надо, пусть будет темнота», — он замер там, у перил, подняв голову наверх. Его фигура была длинной и тёмной на фоне чернильно-синего неба. «Ух ты. Звёзд так много… И снег…» — протянул он, подставляя лицо падающим хлопьям — и пропуская в комнату морозный ветер. С минуту он стоял, безмолвствуя, только чтобы потом пробормотать почти мечтательно: «Небеса, какая красота…»              Они совсем недавно потушили огонь в камине — теперь вся его работа пошла насмарку.              «Закрой двери, Диаваль!»              — И как ты из подобранной дворняжки стал предводителем восстания? — поинтересовалась она громче. Он шуршал за её спиной, а потом был резкий мягкий звук — он опустился на гнездо, свесив ноги. Старался сесть так, чтобы не мешался хвост.              — Думаешь, я знаю?! — хохотнул он. — Я не собирался этого делать. Каким-то чудом к тому моменту, как я кое-как научился не превращаться с каждым чихом, не падать в обморок и разговаривать, этот отморозок ещё не успел починить свой кабинет и взяться за старое, поэтому у нас появилось некоторое преимущество. Только вот Топи справлялись с атаками солдат не очень — я мог помочь и поэтому помог. Может, ещё потому, что это правильно, — он повторил её слова. — Я хотел им помочь, и у меня получалось это делать — наверное, они это оценили. Я не знаю. Мне на голову корону никто не надевал, просто в какой-то момент у всех вошло в привычку посылать меня навстречу опасности, а у меня вошло в привычку идти…              Малефисента ухмыльнулась. Если бы её попросили описать своё место среди Тёмных Эльфов, она сказала бы что-то похожее. Он как будто прочёл её мысли:              — Но потом, пару лет назад, появились вы. Тёмные Эльфы. Это было плохо, потому что он заполучил новую силу.              — Они находятся под влиянием какого-то зелья? — поджала губы эльфийка.              — Как будто ты сама не знаешь. Да. Зелья, или порошка — когда и как ему удобнее, — он начал отрывать ягодки по одной, отводя взгляд. — На мне он проверял свою чёртову наперстянку, на волшебном народе тоже — только иным образом, уж не знаю каким, меня здесь тогда не было. Но для того, чтобы заполучить эльфов на свою сторону, он добавил ещё и гробоцвет, — он стиснул зубы, и Малефисента со скорбью и злостью сообразила, что история повторилась.              — Гробоцвет убивает, — возразила она.              — Да, мне говорили. Целый заряд гробоцвета — да. Но он смешал совсем немного порошка с кучей других ингредиентов — наверняка и без наперстянки не обошлось. В конце концов, он получил смесь, которая убивала не всё их существо, но их волю, их чувства.              — И заполучил армию бездушных солдат.              — Точно. Он ещё и их самих вооружил порошком с наперстянкой, чтобы поражать жертв во время атаки. После этого они могут отдавать тебе любые приказы, выплюнуть своё… своё «Слушайся меня!», и ты будто марионетка на ниточках, — огрызнулся он. Малефисента поморщилась: наверняка это и случилось утром, когда её схватили у разваленной забытой временем каморки лесника и отдали в руки Ликспиттлу! Наверняка то же он проделывал и с Диавалем целыми годами, когда у того не было возможности сбежать… И это всё — её вина! Она загнала всех в мерзкую, опасную ловушку, в беспросветную яму! И теперь… — Малефисента, — она дёрнулась на звук своего имени из уст ворона. Напряжённый и бледный, он скрючился, как испачканная горгулья на крыше каменного замка. — Ещё раз. Напомни отвести тебя к мистеру Чантереллу. Иначе мы оба до победы не дотянем.              Он не должен был говорить всего этого! Не должен был пройти через огонь и воду, даже не зная зачем, не ведая, по чьей вине терпит годы унижений и пыток! Найти кого-то завтра — перед битвой, а потом перед другой битвой! Этого не должно было происходить — этого не должно происходить… Должен быть выход…              Выход был. Выход был только один. И у неё не осталось никаких карт, чтобы прикрывать свои намерения.              — Да ладно тебе, не кисни, — протянул Диаваль нарочито небрежно, доедая ягоды. Она стояла над ним в тщетном поиске слов. — Всё не так плохо. Пробьёмся. Следующую ночь встретим с ушастой головой Ликспиттла в кулаке и открытыми бочками в его подвале.              — Нет, — отозвалась она.              — Нет?              — Есть… есть другое решение.              — Неужели?              — Ты не поверишь мне…              Она не поняла бы по его глазам, но, кажется, он окинул её взглядом с головы до ног.              — Уже представляю, — протянул он, кривя губами. — Но я постараюсь.              Ей стало неловко стоять над ним. Она не ведала, куда деть свои крылья — как угомонить их — и поэтому присела рядом.              — Я знаю, как покончить со всем этим, — выдохнула она решительно. — Как спасти нас всех от этого.              — «От этого»?              — От войны, от страданий, от злодея на троне. Даже от твоей боли. Мы можем положить всему этому конец. И мы снова будем счастливы, — прохрипела она — и осеклась: — Настолько счастливы, насколько мы были…              — Я ни черта не понимаю. Что ты хочешь сде…              — Да, да, — оборвала она, собираясь с силами. Пора. Она взглянула прямо на него. — Что ж. Нам надо будет поцеловаться.              Как и ожидалось, с секунду он помолчал. Потом на его устах медленно расцвела улыбка — такая, что у неё дух захватило, и она улыбнулась тоже, не веря своей…              Он прыснул. И откинулся назад в приступе хохота.              — А я ведь даже прислушался на секунду!              Малефисента так и замерла на месте, под ушатом воды, которым он её окатил.              — Я серьёзно!              — Да я вижу, что ты серьёзно! — проблеял тот. — Лучше мне от этого не становится!              — Я знаю, что это звучит странно, но…              — Что ж, по крайней мере, тогда мне не придётся это говорить самому! — он приподнялся обратно. Её лицо, что бы оно ни выражало: смущение, смирение, удивление или ледяной ужас, силками охвативший её, — его немного отрезвило, разрезало его лоб хмурой полосой бровей. — Как это поцелуй может всех спасти?              — Потому что, как я уже говорила, мы знакомы в реальной жизни. Замолчи, — прошипела она отчаянно, прежде чем тот открыл рот. — Мы знакомы в реальной жизни. Мы разделим Поцелуй Истинной Любви, и он вернёт нас в реальный мир, где война окончена —              — Поцелуй Истинной Любви?              — Да.              — Я, конечно, знал, что ты фея, но не до такой же степени! — он подорвался с места, проводя рукой по голове. — Мы вроде оба слишком взрослые, чтобы полагаться на сказки. Или вы по несколько веков живёте? Неважно, это всё неважно, — отмахнулся он — в тоне его голоса засквозила не насмешка, но настоящее раздражение. У окна, спиной к ней, он встряхнул руками, как крыльями. — Никаких больше чудных идей, пожалуйста. Мне нужно нормально соображать. Я сегодня вообще не спал.              Ей оставалось только глядеть на его тонущую в темноте вытянутую форму, чувствуя под языком, что совсем ничего не получается. Он даже не понимает её, совсем не видит. Даже под одеялом ей стало предательски холодно.              Холодно.              «Закрой двери сейчас же, — повторился наказ. — Я не останусь здесь лечить твое лихорадочное тело, если ты простудишься».              Он оставил перила.              «Как я мог предположить это, госпожа», — вздохнул он, закрывая створки дверей на засов. На его волосах таял снег — он немного отряхнулся и шагнул вперёд — попробовал шагнуть вперёд: «А! Ни зги не видать. Ты где? Я тебя совсем не вижу».              «Я на диване, — закатила она глаза. — Ты сам дал мне подушку».              «Ах. Верно», — хмыкнул он и двинулся к ней, в дальнюю часть комнаты. Она сама едва различала его в темноте — а потом вдруг его протянутая вперёд рука врезалась сначала в её крыло, потом в спинку дивана повыше. «Вот ты где», — выдохнул он — она увернулась от его ладони-поводыря, чтобы не стать жертвой его попытки присесть рядом к ней. Он плюхнулся на место, которое она освободила, сбросив ноги на пол, положил руку на спинку дивана.              Был ли смысл настаивать? Она не могла заполучить его сердца уговорами. Она не могла… Она не представляла, что делать дальше. Судя по его фигуре, он в любую секунду мог её прогнать — тогда она потеряет ещё больше времени.              С другой стороны: ну и что с того, что потеряет? Не видно, чтобы у неё были причины надеяться — а коль так, то не так уж и важно, проиграть сейчас, или завтра, или с последним рассветом.              Но она не могла покинуть его — не только из эгоистичных причин. Пусть это и был Диаваль, безразличный к ней, любезничающий лишь из жалости, теряющий остатки терпения — это был Диаваль. Она хотела видеть счастливым. Он выглядел несчастным. И, судя по его словам, она могла покопаться в своей памяти и вспомнить, как именно такое несчастье чувствуется. Она не могла его оставить, хотя бы ради него самого. Поэтому она тихо спросила:              — Тогда почему ты не спишь сейчас?              Его плечи чуть расслабились — до неё донёсся смешок:              — У меня в комнате гости.              — Это лишь оправдание. Ты мог лечь спать, как только вернулся из замка. Ты мог отпустить меня со словами, что улетишь, и вернуться в постель, как только я покину комнату. Но вместо этого ты сидишь здесь в темноте уже полчаса. Если не больше.              Диаваль послал в её сторону строгий взгляд — но она его не боялась. Перья выдавали его — это он её боялся. Как бы она ни желала, чтобы всё было иначе, ей оставалось только выстоять его оценивающий взор, больше ничего она не могла сделать. Мысль эта оставляла за собой неприятный горький вкус.              — Слушай, это… Это странно с кем-то обсуждать, — скривился он. Малефисента склонила голову, призывая его, тем не менее, попробовать. Он встал в очень знакомую позу: чуть расставив ноги, отряхивая ладони друг о друга: — В общем, я тут подумал…              — Плохая привычка.              — Слушай, замолчи! — буркнул он — и ещё пуще зафыркал, когда она рассмеялась. — Очень смешно. Только потому, что я поглумился над тобой, ещё не значит… Неважно… Ты ведь была на собрании? Ты подслушивала — не отнекивайся, я видел тебя с человеком, вы подслушивали. Мы обсуждали нашу тактику во время завтрашнего боя. Но потом кто-то вдруг спросил … Он сказал: «А что потом»? Что потом?              — Ты ведь ответил ему.              — Да, я ответил так, как должен был — на тот вопрос, что он хотел задать: как мы будем действовать после захвата короля. Что мы будем делать в замке, с Эльфами… Это всё вместе займёт день или два, не больше. Но ведь после них ещё вся жизнь.              — Хм.              — Вот именно, «хм»! Хмм-м-м? Чёрт его знает, что будет после! — развёл ворон руками. Он принялся мерить крошечное оставшееся пустым пространство шагами, сложив руки за спиной — так он ещё сильнее походил на птицу. — Раньше я мог лишь надеяться, что доживу до этого момента, не загадывал наперёд. Я просто смотрел на небо и думал, что скоро однажды мы посмотрим на такое же небо, но это будет уже совсем другой мир. Теперь всё иначе. «Завтра» дышит мне в затылок, — он остановился с горькой усмешкой. — Самое время подумать о таком, конечно.              Завтра дышало ей в затылок тоже — как бешеная собака. Фея собралась с мыслями.              — Тогда начни думать с себя, — предложила она. — Что насчёт тебя? Ты так и останешься… кто ты тут сейчас?              — Я тут никто, я оборотень, который лупит плохих парней и в награду выполняет ворох других обязанностей, — он сложил руки на груди. — И нет, я не собираюсь оставаться у власти — ничего хуже не придумаешь. Не знаю, что «насчёт меня». Буду что-то искать в этой жизни. Буду грызть жёлуди и принимать солнечные ванны каждый день два раза в день.              — Солнечные ванны? Ты сгоришь на солнце в первый же день.              — С чего это?              — За двадцать минут, — ухмыльнулась она издевательски — ностальгически. Но для него, конечно, это не имело смысла. — Что ты будешь искать? …Я не могу знать за тебя, — нахмурилась фея, глядя на его пожимающиеся плечи. Кто знает, остались ли у неё ещё карты? Она выудила одну из них — заискивающе улыбнулась: — Может быть, истинная любовь?              — Опять? — пискнул тот — но понял, что она шутит. Наверное, шутит. Он отвернулся, протягивая задумчиво: — Истинная любовь… Немного амбициозно, не находишь? Нет, истинная любовь… Было бы очень здорово, конечно, но это вряд ли.              — Почему?              — Ну, причин много, так что я могу начать с самой смешной и тупой, которая заключается в том, что я уже просто слишком старый для этого.              Это было совсем не тем, что она ожидала услышать, поэтому она и смогла только ответить, что:              — Тебе двадцать восемь!              — Двадцать восемь?!              — Это совершенно не слишком много, это едва ли…              — Я не знал, что мне двадцать восемь, откуда ты знаешь, что мне двадцать восемь?              — …половина человеческой жизни!              — Что же, человеческой жизни это, может быть, и половина! Но, скажу тебе, двадцать восемь лет — это целый век для воронов, это слишком много. Представь себе столетнего старика на моём месте! «Я найду её! Мою леди Гвиневру!» — прохрипел ворон важно. Засмеялся. — Думаешь, это нормально?!              — Ну, если он её всё-таки найдёт, — улыбнулась она. Диаваль закатил глаза, отталкиваясь от проёма.              — Вы, эльфы, все такие, или это мне так повезло?              Её улыбка сползла.              — Ты даже не представляешь, насколько, — выдохнула она. Знай бы настоящий Диаваль, в каких телячьих нежностях она тут рассыпается, ни за что бы не поверил… Да. Потому что чёрта с два она бы что-то такое сказала ему настоящему. Хотя ему, наверное, хотелось… Она обхватила себя руками. Ворон вернулся, присел рядом, передал ей часть ягод. Она повертела их в руках, вспоминая, сколько раз на самом деле принимала от него угощения. — Я только хочу сказать, что возраст не так важен, — произнесла она медленно. — Можно найти свою Истинную Любовь позже на жизненном пути, возможно, даже… Возможно, даже полюбить гораздо позднее.              Их знакомству было больше двух десятилетий — двадцать три года, почти двадцать три года — прежде чем Диаваль сделал первый шаг. Когда это началось — для него? Как долго он уже был влюблён в неё? Узнает ли она теперь об этом когда-нибудь?              Их знакомству было больше двух десятилетий — ей самой было чуть больше двадцати лет, когда она спасла птицу из силков. Как-то раз Диаваль пошутил, что скоро наконец-то и она дойдёт до той точки, когда знает его дольше, чем не знала. Сам-то он давно перешагнул этот порог. Эта точка настала, в прошлом году — всего через пару недель после их ссоры. Это был ужасный день. Наверное, потому, что был, ко всему прочему, её днём рождения.              У неё были другие планы на тот день.              — Я это и имел в виду, — промолвил тем временем ворон под её ухом, — ты меня неправильно поняла. Я не сказал, что возраст сам по себе — это проблема, хотя он тоже никак не помогает, — он заинтересованно разглядывал свои длинные птичьи когти. — Я говорю, что… Не знаю, как тебе, но мне нужно время, чтобы влюбиться. Наверное. Мне нужно быть уверенным. На это нужно время, которого у меня уже нет.              Она шмыгнула носом. «Забавно, потому что у меня его тоже нет», — подумала она, и это было так забавно, что она закивала головой, боясь, что сейчас начнёт качаться на месте, как какая-нибудь больная птица на жёрдочке… Сердце её ухало вниз.              — Ты в порядке? — она дёрнулась на звук его голоса. Её не пугало его лицо, не пугало, но как же страшно было видеть чужака, с другими глазами и лицом, без единого воспоминания о ней, но слышать столь знакомые слова! На которые никогда не находился ответ.              — Просто немного голова болит, — проронила она и даже не соврала. Диаваль вскочил с места, клацнув зубами, как клювом:              — Вот не стащил бы кое-кто все мои припасы, я бы в два счёта предложил тебе чай! Теперь придётся ждать. Посиди здесь.              В следующую же секунду его и след простыл — он с грохотом слетел с лестницы и принялся звенеть и тарахтеть внизу. Сидеть в одиночестве, в тёмной тихой комнате, как в пещере на острове, было ещё тоскливее, особенно когда внизу загорелся свет — Малефисента, оборачиваясь в одеяло, села на одну из ступенек, чтобы видеть его сверху. Пару минут Диаваль работал молча: развёл огонь очага, так же, как Флиттл ранее, набрал немного снега снаружи, растопил его и нагрел воду.              — А что с волшебным народом? — спросила она нетерпеливо. — Кто будет управлять ими без тебя?              — Мёд пустырника, мёд пустырника… Чёрт возьми… Ну, у нас есть определённая команда, которой я перепоручаю задания, если меня нет. Почти все древесные стражи, Робин… Говорят, эти земли никогда не знали властителей, так что, когда мир восстановится, я уверен, они как-нибудь да управятся. Тем более, — цыкнул он, не поднимая головы, — если бы ты подслушивала внимательнее, то услышала бы, что мы собираемся освободить и исцелить Тёмных Эльфов. Которые, между прочим, так и рвались сюда, в родимый дом. Пускай тогда перебираются и своим родимым домом сами же и управляют.              Малефисента мрачно усмехнулась.              — О, но на них нельзя так просто положиться. Они могут передумать или перебираться очень медленно.              — …Вот ты где! — он понюхал мелиссу. — А почему?              — Мы можем быть вспыльчивыми, когда на нас давят, но довольно нерешительными, когда нет.              К этому выводу она пришла недавно, но раз за разом её правота подтверждалась — было то поведение её сородичей или её собственное — а терпение иссякало всё стремительнее.              — Весело. Ну, извини, мне неоткуда было знать, какие вы занозы на самом деле, — развёл тот руками, поднимая на неё взгляд. — Ты первый эльф, с которой я разговариваю. Кстати… — он передал ей чашу — зеленоватая ароматная жидкость колыхнулась внутри, переливаясь неярким огнём свечи, что Диаваль зажёг. — Раз уж мне представилась такая возможность… Как вы там на острове занимались всем этим? Правлением, управлением, направлением… Пойдём наверх.              Они вернулись в комнату — Диаваль не принёс свечу с собой, а наоборот, погасил и её, и огонь за собой, и в его берлоге воцарилась прежняя угрюмая обволакивающая темнота. Чай был неплох на вкус — кроме мелиссы там наверняка было что-то ещё.              — Раньше… Кхэм. Раньше был совет старейшин от каждого клана. По несколько мужчин и женщин от лесных, тропических, тундровых и пустынных Эльфов. Они решали вопросы между собой.              — Неплохо.              — Но это было очень давно, эта традиция прекратилась, — фея присела на край гнезда, опустила крылья. Ворон неуклюже опустился на пол напротив, скрестив лапы. — Вскоре стало ясно, что война продлится, что важен больше не опыт, а смекалка и сила, и тогда появились вожди: один на военное, другой на мирное время.              — Вот и прекрасно! Излечим всех, найдём этих ваших вождей, встряхнём их хорошенько и скажем, что их поле влияния увеличивается, как они и хотели, а я ухожу в отставку. И все довольны, — он развёл руками. Отвёл взгляд. — Честное слово, что угодно, только не вся власть на плечах одного, это невозможно. Так больше нельзя.              — …Почему?              — Свихнуться можно, вот почему, — поморщился тот. — Любого сломает — особенно тех, кто не умеет этого делать, или не хочет. Да и вообще. Таким нельзя заниматься в одиночку, — выдохнул он, выглядывая в окно. Его лик едва проступал во мраке. Он цокнул языком. — В одиночку вообще ничем нельзя заниматься.              — Забавно, — обронила она эхом. Опять же — не то, что она ожидала услышать. Но теперь она вспомнила вновь его силуэт на фоне ночного неба, когда он сидел здесь у окна. Точно так она больше года сидела в своём тёмном гроте, так и не ставшем ей домом: над головами десятков, с выходом прямо на огромный камень с высеченным рисунком, от глаз, крыльев, огня которого её подташнивало.              А ещё он клацнул языком точно так же, как тогда.              Она уныло отхлебнула.              «Ну, как вино?»              «Вижу, на меня не подействовало и вполовину так хорошо, как на тебя». Он прыснул. «Достаточно ли в тебе теперь смелости? Для чего бы она там тебе ни была нужна».              «Наверное», — он шумно выдохнул. Она привыкла к темноте: теперь различала очертания его лица, головы — он откинулся на спинку. «Мне гораздо лучше, это правда, — добавил он, а потом вдруг хмыкнул, перекатывая голову, снова пялясь на балкон. — Давно у меня не было такого приятного вечера. К ночи обычно немного одиноко. Ни полетать, ни поговорить с кем-нибудь… Нет, я имею в виду, — осёкся он тут же, — есть жители Топей и, конечно, Аврора… И я могу поговорить с ними, наверное… но это не те же самые разговоры — и мы не можем просто так сидеть без слов, и это не… Ну… Ай, неважно», — цокнул он языком — она позволила себе посмеяться над ним — он положил голову поперёк спинки дивана, чтобы взглянуть на неё. «Думаю, я пытаюсь сказать, что мне тебя не хватало».              Она ответила на его тёплый взгляд, как она понадеялась, таким же — не обронила слабой улыбки и позволила приятному теплу разлиться по плечам и груди, как сладкому душистому мёду. Она просидела так несколько секунд в гробовом молчании, глядя на его улыбку, пока та медленно не сползла, пока чернота его глаз не сделала привычного прыжка по её лицу, пока он не сморгнул пару раз и не отвернулся — и тогда ей показалось, что она должна была вместо этого тоже что-то сказать.              — Что забавного? — фыркнул Диаваль. Она покрутила чашу в руках.              — То, что именно к этому мы и пришли. Я имею в виду Тёмных Эльфов, — пояснила она нерешительно, отхлёбывая. Откуда начать? И зачем?.. Она видела всё меньше смысла в попытках убедить его в её честности, в здравомыслии — тем более, что она сама начала в них сомневаться. Но речь лилась сама, просто так. — У нас есть… у нас есть легенда. О Фениксе. Говорят, что Тёмные Эльфы начались с неё и затем развивались на протяжении столетий. И должна быть… должна быть последняя из её потомков, та, кто несёт в себе её кровь и будет по праву считаться правительницей. Она должна будет принести… мир и покой своему народу.              Из осторожности она решила передать всё именно так. Навряд ли, расскажи Малефисента ко всему прочему и о том, что она Феникс, он поверит, если не поверил всему остальному. К тому же, Фениксом она и не была более, не так ли? Смерть теперь имела такую же власть над ней, как над всеми остальными — сейчас, может быть, даже ещё большую.              — И что, вы теперь её ищете? Или она должна родиться среди вас? Или она уже…              — Нет, мы, на самом деле… — она замялась. С враньём у неё всегда было плохо. — Я вела к тому, что, когда она появится, то займёт своё место среди Тёмных Эльфов, станет их предводительницей, — она проглотила ещё, горячее и горькое. — Будет властвовать над ними, искать решения проблем, вести в будущее…              Вслух звучало безнадёжно, если честно.              — Что, в одиночку?              — Ну, второй у меня нет! — фыркнула она.              Совсем по-птичьи, Диаваль заинтересованно склонил голову набок — её напрягало то, что она не различала в сумерках его физиономии. Она спрятала своё нервное смущение за чашей. Осталась только половина.              — …А эта Феникс, она… она настоящий феникс? Это птица? Или Эльф? — кажется, он улыбался. — Или… или она превращается? Как я?              — В каком-то смысле. Превращается, да — раз за жизнь.              — Хах. Так это настоящая феникс? Вроде тех, что умирают и воскрешаются, и умирают, и воскрешаются, и… — она кивнула. — Здорово… — протянул он — теперь он точно улыбался. Но вдруг: — Нет, стой, погоди! Совсем не здорово! Значит, Феникс должна управлять Эльфами не только в одиночку, но ещё и целую вечность? Звучит, как пытка!              Она моргнула.              — …Разве? Почему…              — Слушай, — он заёрзал на месте, — я занимаюсь этим только последние семь лет, с кучей помощников, которые большую часть времени меня разве что терпят, и даже так мне уже осточертело. Но нести ответственность за целый народ, который о тебе легенды слагает — в одиночку? Целую вечность? Управлять буквально всем…              — Ну, не то чтобы прямо всем…              — …что, совсем без чьего-либо даже совета? Или поддержки? Это нечестно. Это жестоко.              — Разве?              — Конечно! К тому же, это чревато последствиями для всех, — отколол тот. — Может, и заманчиво передать всю тяжелую работу в священные руки, оставить за кем-то последнее слово, но это лишает других голоса. Уверен, Темные Эльфы, какими бы едиными вы ни были, наверняка имеют совершенно разные взгляды на многие вещи, — он невесело улыбнулся. Малефисента с неприязнью вспомнила спор, почти переросший в драку, разразившийся в день, когда она проснулась на острове — и почти каждый последующий. Бесконечные препирания о том, каким эльфам может оказаться хуже на Болотах, те, что ей приходилось узнавать окольными путями, потому что никто не решался высказаться ей в лицо… — И… это же просто тяжело! Как можно взваливать всю ответственность на одни плечи, всю вину, в конце концов, за всякую ошибку, которая обязана когда-нибудь случиться? — воскликнул ворон, ощетинился: — Даже если Феникс прямо-таки горела желанием стать их правительницей!..              — Она не хотела становиться их правительницей, — отозвалась она глухо. Диаваль замер, насупившись.              — …Тем более. Ещё хуже.              Он опустил голову, подтянул ноги, но, кажется, не отнял взгляда.              — Разве? — выдавила фея, задетая его мрачным тоном голоса, почти жалостливым — и поняла, что вторит одно и то же уже в третий раз. — Мне казалось, лучше уж правителем будет тот, кто не хочет править, — изложила она тогда нехотя.              — Разумеется. А печь хлеб лучше всех будет тот, кому никогда не нравилась печка.              — Это не одно и то же, — прошипела фея, отхлёбывая остывающий напиток. Чем холоднее, тем горче. — Можно подумать, ты сам очень хотел управлять Вересковыми Топями.              — Можно подумать, у меня выходит управлять Вересковыми Топями! — выпалил тот в ответ. — Конечно, что-то я умею хорошо — именно что «что-то». Но нужно так много, — он вздохнул. — Каждый хорош в чём-то своём. Есть те, кто смотрят далеко наперёд и знают, что случится. Есть те, кто может взять этот пространственный прогноз и сказать: тогда мы сделаем вот это и вот это за такое-то время. Уже двое, — усмехнулся ворон. Его рука свисала с поднятого колена, и он водил ею, аккомпанируя своей напряжённой речи, как баттутой. — Только вот они оба лишь в свои долгоиграющие планы зреть и могут. Нужен и кто-то для быстрого решающего выбора, если произойдёт что-то внезапное, что никакой интуицией не почуешь. Уже трое! Что дальше? Разве не нужен кто-нибудь, кто проверит, подходят другим эти решения или нет? Кто сверит эти умные слова с желаниями и чувствами всех остальных? Кто не просто скажет, что надо что-то делать, надо и всё тут, а увлечёт идеей, и поддержит, и приободрит, если надо, и…              — Ты так и скажи: «Диаваль», зачем столько слов.              — …кто- Ха-ха-ха-а! — он залился своим бухающим, отвратительным хохотом, который настолько же порезал её слух, насколько согрел сердце. — Почему бы и не Диаваль? Я бы очень даже неплохо смотрелся, сидя, скажем, на Больших Камнях. Глядел бы на всех и орал: «Ты! И ты тоже! Ты можешь это сделать! И ты можешь это сделать! Я верю в вас, чёрт возьми!» — проблеял он — и рассыпался в смехе, к которому она едва не присоединилась — но быстро протрезвел. Откашлялся. — Словом, если Феникс… — он чуть приподнялся, — …кем бы она ни была… — и вдруг хлопнул её по колену — и присел обратно, оставив её в изумлении и обезоруживании, раскрыв её секрет, — если она должна унаследовать эти земли, то ей лучше иметь подмогу при себе, и, ну, — он хмыкнул, — не облажаться.              Тогда и её покинуло всё то колыхающееся, как кромка воды перед дождём, спокойствие — она вцепилась в свой кубок, надеясь, что не перельётся. С гулким звуком тонущего тела вернулось к ней холодящее ожидание чего-то неизбежно ужасного.              — Ну, тогда всё плохо, — обронила она медленно.              — Почему?              Ведь даже если — подумалось ей вдруг — даже если она каким-то чудом вернётся… то к чему она вернётся? К тому, перед кем, наверное, уже поздно будет извиняться? К народу, которым она не научилась управлять, которое так и не смогла понять, не привела в счастливое будущее?              К жизни её, которая…              — Потому что я считала наоборот. Но, возможно, я ошибалась… — выдохнула она — и выдох её споткнулся, превратился в смешок, и в ещё один, и в короткий злобный бессильный смех… — Что, на самом деле, уже давным-давно должно перестать меня удивлять, — выдавила она.              …которая ей опостылела.              — Ух! Жёстко, — поморщился ворон. — Почему ты так говоришь?              Улыбка растянулась на её устах, как змея — и, как змея, истекла ядом:              — Ну, ты говоришь, что каждый хорош в чём-то. Я говорю, что хорошо умею сеять хаос вокруг себя и даже не замечать этого, пока не становится слишком поздно, а потом бежать в противоположном направлении и творить то же самое, что приводит меня в то же место.              Пальцы вцепились в чашу. Ей хотелось вылить всё к чертям. Никакого спокойствия. Она не заслужила спокойствия.              — Уж больно меланхолично звучит, — отозвался Диаваль осторожно.              — Если бы. Но именно это я и делаю. Уже больше года, — она оскалилась. — Или уже лет сорока — это как посмотреть.              — Знаешь, это очень разные «как посмотреть»!..              — Нет, вовсе нет. В этом весь смысл, — процедила она. — Год, или семь, или шестнадцать, или все сорок — всё равно. Всё остаётся прежним. Даже если ты пытаешься, даже когда веришь, что ты исправился… Небеса, ты можешь хоть умереть и родиться снова — дальше ведь наверняка не зайти! это должно ведь что-то изменить, всё изменить? Но это не так, ничего не меняется. Или, точнее — всё-то как раз меняется. А я нет.              Не в силах больше держать эту гадкую ношу, эту чашку, она наколдовала крошечный огонёк в ладони, чтобы увидеть, куда поспешно отставит её. Золотом проплыл мимо отблеск от лица Диаваля: его огромные глаза, поджатые губы. Вспушенные настороженно перья, тень от них на щеке. Она замерла на месте, стоя по его левую сторону, с опущенной ладонью.              — У меня был один… друг, — сглотнула она. — Друг, который стремился к трансформации, и изменению, и развитию… Все эти предания о Фениксе. Он был вождём — тем, о ком я рассказывала, лидером мирного времени — и он верил, что я стану хорошим Фениксом. По крайней мере, он этого хотел… — у неё перехватило дыхание. Пред нею, как в морской глубине, снова, как сотню раз прежде, проступили длинные тёмные косы, чёрный рисунок на лбу, шрам над бровью. Зелёные глаза. Зелёный превратился в жёлтый, в золотой, но никакая магия возрождения ему не помогла. Цвета иссякли. — Может, оно и хорошо, что он скончался, — отчеканила Малефисента. — Он не увидит, как мы не делаем ничего из того, что он сказал нам, сказал мне. Иначе он бы ясно понял, что никакая я не Феникс. Я не восстаю ни из какого пепла.              Она знала, кем она была. Злобной змеёй, что пожирает саму себя и ползает кругами, пока не теряются начало и конец, пока всё не становится одинаковым, неизменным.              Диаваль цокнул языком так досадливо, что ей почти стало его жалко.              — Ну зачем, — отозвался он мягко. — Не надо так думать.              — Разумеется.              — Нужно надеяться на лучшее.              Вихрем она обернулась, встретилась с ним лицом.              — Разве ты не понимаешь, что это хуже всего? Надеяться? На что надеяться: что в этот раз всё устроится? Что на этот раз, о, на этот раз ты всё делаешь правильно? Что теперь, когда урок усвоен, ты больше не совершишь ту же ошибку — ты пойдёшь другой дорогой!              Тяжёлый выдох. Одеяло сползало по крыльям, слезало, как змеиная кожа — осень пробежалась холодной рукой по плечам и спине.              — Я желала мира, в детстве, я грезила о нём днями и ночами, — вымолвила она. — Я рискнула безопасностью целой страны во имя единства, во имя любви — и это стоило мне всего, что я когда-либо имела: моего достоинства, моей свободы. Это стоило мне моего сердца.              У неё заняло так долго простить себя за эту ошибку, за свою наивность, неопытность — за свой возраст, в конце концов. Но теперь, когда оказалось, что года не меняют её, она возненавидела эту девочку ещё сильнее — ту, с которой всё началось. Ту, что не замечала козней, строящихся прямо под носом, лжи, льющейся ей прямо в уши. Что предпочла не видеть шторма, не слышать гула водоворота, закручивающегося прямо вокруг неё.              — Значит, это было ошибкой? — усмехнулась Стражница. — Стало быть, война и есть ответ. Я решила, если нельзя обрести душевный покой рукопожатием и связыванием веревок, я вырву его обратно голыми руками.              Наконец она обернулась — настороженный лик был как раз напротив её приглушённого света. Она прочла по одному его взгляду, по изгибу губ: он догадывается, чем закончилась эта история — теперь и она знала. Но тогда это казалось…              — Тогда это казалось великолепным, — прошептала она. — Более чем правильным. Какое-то время.              Она ещё помнила триумф пламени, мечущегося от всего её тела, как от звезды, его горячее, жгучее, убийственное объятие. Может, это тоже было перерождением — умерла фея с вересковых топей, родилась Владычица Зла.              — А потом я уничтожила чужую жизнь.              И, как всегда, разрушила всё вокруг себя. Она стала слепой и к разуму, и к чувствам, онемела ко всему счастью, которое могла бы иметь… или разделить… к тем последним остаткам своего сердца, которые чудом сберегла — пока не стало слишком поздно.              — И я поплатилась за это тоже, — процедила фея. Они снились ей в кошмарах: застывшая навсегда девочка, лежащая в крови птица, падающий человек, горящий дворец, столпы дыма… Диаваль насупился, всё более сконфуженный и как будто сожалеющий.              — Хотел бы я знать, о чём ты говоришь, — проговорил он тихо, почти извиняющимся тоном. Она усмехнулась, вглядываясь в него.              — Да. Я тоже.              — Чем всё закончилось?              — Я вернула кое-что из того, что у меня украли. Отказалась от того, что не имела права присваивать. Притянула тех, кто был близок мне, ещё ближе.              — Это хорошо, не так ли? — склонил тот голову. Малефисента лишь глумливо покачала головой.              — Это заставило меня принять их как должное.              Его рука соскользнула со спинки, повисла ниже локтя. «Значит… ты улетаешь завтра утром, да?»              «Да».              «Когда собираешься вернуться в следующий раз?»              «Не знаю. Правда, — фыркнула она, когда он закатил глаза. — Я не могу знать заранее».              «Да ладно! У тебя день рождения через две недели! — бросил он. Посмотрел на неё, прочёл недоумение на её лице. — Что? Ты могла бы отпраздновать тут».              «С каких это пор я отмечаю свои дни рождения?»              «Можешь начать с этого года. Так вот, как я уже сказал, — он снова бросил руку между ними, у её крыла, — мы могли бы отпраздновать».              «Кто это «мы»?»              «Э-эм, мы вдвоем?.. — он дёрнул головой. — Конечно, если ты не хочешь, чтобы был кто-то ещё. Извини, что не прояснил раньше».              Она могла поклясться, что он покраснел — она даже в темноте заметила. «И как ты предлагаешь отмечать?» — улыбнулась она, выпрямляясь, чтобы быть поближе.              «Что ж, можно много чего сделать, много где побывать, или… Хотя я уверен, что в последнее время ты устала что-то делать и быть в разных местах, — бросил он, — так что мы могли бы и отдохнуть здесь, дома. Мы могли бы просто провести время вместе, порыскать по вересковым топям…» Он начал смеяться даже прежде, чем закончить мысль — она хлопнула его по свисающей руке. «Я не сдержался! — согнулся он в кашляющем хохоте. Неохотно смех спрыгнул и с её уст — он сделал ей такое же предложение давным-давно — хотя, конечно, не так уж и давно — на свадьбе Авроры. Тогда его идея потерпела крах — Малефисента пригрозила натравить на него королевскую кошку, если он сейчас же не замолчит, а потом улетела на остров следующим утром. В самом деле, как давно это было? Тогда стояла весна, а теперь от него пахло снегом. Прошло столько месяцев… Она забыла, когда в последний раз не отмахивалась от его вопросов. — Так что ты думаешь?»              Это было смешно, в самом деле. Ведь она поначалу была так благодарна: ей, за то, что не отвернулась, узнав всю правду о своей Фее-крёстной, за то, что в ней каким-то чудом хватило любви на то, чтобы простить. И ему, за то, что остался. Она никогда не думала, что у нее будет всё это, так почему она начала принимать это за должное?              Она поклялась защищать то, что получила — только вот жизнь всегда была известна тем, что мешала её планам и обещаниям. И если Диаваль, по крайней мере на тот момент, был доволен и больше ничего от неё не хотел, то Аврора, напротив, сделала единственное, что могла, — повзрослела. И влюбилась. И захотела свою семью. Захотела сделать собственный выбор, жить своей собственной правдой. «Правда» эта казалось Малефисенте такой поверхностной и опасной, что она не могла допустить этого — она встала против, как глыба в реке, прерывая течение, пока воды не поднялись настолько, что захлестнули её, повлекли за собой, унесли на дно, как пуля в бок.              Даже в лучшие свои времена она оказалась сеятельницей хаоса. Руками, данными ей, чтобы творить волшебство, чтобы успокаивать, чтобы исцелять, она крепко хваталась, так крепко, что то, что она пыталась сдержать, разбилось. Вдребезги, проливая кровь.              И кровью стало всё. Целое поле крови, как драгоценные камни — сорванные, осквернённые. Каждый цветок — чья-то жизнь. Такие же цветы — в небе: взрывающиеся, забирающие с собой, таящие в себе бездонные рубиновые дыры. Цветок — та, кто когда-то говорила с ней, сидела с ней, а потом с её дочерью. Цветок — тот, кто молчаливо охранял её земли. Цветок — друг, не успевший стать другом. Цветы — десятки тех, кого он взял с неё клятву защищать, тех, после кого остались многие другие, такие же потерянные. Цветы алые, как кровь — стекающая по лицам, не оставляющая тел — никаких похорон, никаких поминок, только пустые поля, только снежные вершины острова, собирающие несчастных, только дети без родителей, родители без детей, разорванные пары, растерзанные семьи.              Она не могла рассказать ни о чём из этого, ни единого слова, никому: ни тому, кто сидел перед нею в ожидании, ни тому, кто в таком же ожидании пытался достучаться до неё месяц за месяцем, встречу за встречей. Ни о запахе пороха в воздухе, ни о том, как больно умирать. Даже если это было правильно. Даже если она никогда не пожалела об этом. Это было очень больно.              И она должна была родиться снова — и воздать кому-то, кто наградил её этим, за ещё один шанс. Кажется, ничего из этого так и не произошло. Она будто вернулась в пещеру на Острове, окружённую живыми и мёртвыми — а может, в коридоры замка, где по её вине сгинула её дочь — или в развалины замка, убежище своей бескрылой слепой любви — или в глубокую поднимающуюся воду, прощаясь с жизнью. Разве есть какая-то разница? Ничего не поменялось. Всегда вокруг неё была холодная, разрушающая тьма — потому, что исходила от неё самой.              Она опустилась на накрытые колючие ветки. Огонь в её ладони дрогнул. Она не помнила, о чём говорила до этого или на чём закончила, что Диаваль хотел услышать.              — Может быть, я была рождена для хаоса, — бросила она пусто, самой себе. — Может быть, это то, кем я и должна быть. И мне никогда не знать мира, никогда не знать покоя.              — Слишком уж печально.              Может быть. Но такова была правда. Он ведь сам этим мучался, разве нет? Он не мог придумать, чем займётся, когда война закончится, потому что на самом деле она никогда не закончится — по крайней мере, в его голове. Быть может, и настанет долгожданный день победы, только вот затем наступит следующий день, и день после, и месяц, и год, и два. И в один прекрасный день он осознает, что он… Что всё для него осталось прежним. Что он чувствует себя всё так же, словно совсем не ведает, что можно перестать. Как будто… Как будто война закончилась, но тебе забыли об этом сказать.              «Может… Может, это не такая уж и плохая идея».              «Конечно! — встрепенулся ворон. — Так ты вернёшься? Ты могла бы даже остаться на некоторое время, раз уж на то пошло: Мэрейд ещё такая кроха — я уверен, ты не хочешь пропустить всё, что она сделает впервые, и…»              «Подожди, я лишь сказала, что идея хорошая! — она остановила его, пока её голова не разболелась совсем. — Это не значит, что я смогу в самом деле прилететь, не говоря уже о длительном пребывании!»              «А почему ты вдруг не сможешь? — поджал он губы. Она встретилась с его взглядом. — Что тебя останавливает?»              «Ничто меня не останавлив-»              «Тогда кто тебя останавливает? Они никак тебя случаем не угнетают?»              «Нет-»              «Я надеюсь! Они не имели бы на это права! — прошипел он. Развернулся к ней, вгляделся. — Но тогда в чём проблема?»              «Я управляю ими, Диаваль, — вздохнула она, повторяя его движение, — я не могу просто так бросить всё, чтобы прохлаждаться в своё удовольствие здесь. Они не могут без меня».              «А ты думаешь, мы можем?»              «Я не могу просто улететь куда-то на целых…»              «На Топкие Болота, а не «куда-то»! Это твой дом! — лицо его сделалось вдруг суровым — всего на секунду, прежде чем по нему молнией что-то пробежало. Он приподнял подбородок. «…Если, конечно, всё не изменилось», — опустил он голос.              — …Как давно вы ведёте войну с людьми? — спросил он. — Нет. Как давно ты ведёшь войну с людьми?              До неё едва донеслись эти слова. Её сносило течением, шумным — оно неслось ей навстречу, это гнетущее воспоминание — она помнила, куда оно вело. Её сносило течением и качало, как лодку — так уже было много раз, и тоже ничем хорошим не заканчивалось. Надо было успокоиться. Успокоиться.              Её пульс бил по вискам, как тикающие стрелки часов. Время, время, время.              Надо успокоиться.              Как давно она вела…?              — Война шла, сколько я себя помню, — отозвалась она.              Даже когда о ней молчали, она царила в воздухе. Её родители погибли от её руки, она стала Стражницей Топей, как только смогла — сколько ей было? Пятнадцать? Четырнадцать? В двадцать она уже побеждала королей. Это было двадцать лет назад, даже больше.              Время, время. Двадцать лет, даже больше. А потом ещё год — не видясь. Как будто её смыло течением.              — Ну? Подтверждает мою мысль, — кивнул тот головой безрадостно. Она заставила себя повернуться — его лицо выплыло из тумана, как спасительная шлюпка. — Любой умом тронулся бы. Конечно, ты станешь думать, что рождена для хаоса, если ты только его всю свою жизнь и знала. Тогда, конечно, становится не по себе, когда его гул стихает, — он пожал плечами. Могла ли она ответить? Она раскрыла рот, но ни звука не покинуло её. Его слова складывались в предложения, пускали корни, опускали якорь в бушующем море её трясущегося внимания. Был ли он прав? И что делать, если да? Что это будет значить? — Если бы ты была «рождена» для хаоса или для войны, ты бы не жалела об этом так сильно, ты бы наслаждались этим. Что-то не похоже, чтобы ты наслаждалась.              Он попытался улыбнуться — тонкая однобокая улыбка, которая ей всегда нравилась, которая успокаивала штормы. Она её тысячу раз видела. Непонятно, почему сейчас её так тронуло.              Потому что она её так давно не видела, вот почему. Она скучала по его улыбке, подумалось ей — не только сейчас, но и, наверное, раньше, в тёмных пещерах… Не в силах пошевелить мускулом, как истукан, она только медленно моргнула в знак признательности.              — Война… Война приносит смерть и страх. Я не думаю, что птица, которая решается гореть, чтобы жить, создана для войны.              Она взглянула на него. Не могла отвести глаз. Но он выглядел так же, ровно как секунду назад — не так, словно бы ударил её по голове своими словами, одной этой мыслью. То, как он это выразил… даже перестало звучать, как проклятье. Она поджала губы то ли в улыбке, то ли в ужимке, сморгнула своё смущение, свою жгучую, душераздирающую благодарность — подступающую солёную воду.              Диаваль чуть наклонился вперёд — уперся локтями в край гнезда, у её колен, положил голову на свои скрещенные руки, глянул исподлобья.              — Видишь ли, проблема в том, что я не совсем понимаю, о чём ты говоришь… так что извини мне мой вопрос: как долго ты была Фениксом?              — С прошлой весны, — промолвила она. Ему не понравился её ответ — лицо его стало горестным:              — Я должен был догадаться. Тогда-то здесь и появились Тёмные Эльфы, не так ли? И твой друг, тогда он и… — она кивнула. — Значит, тебя сделали Фениксом сразу после его смерти, смерти твоего друга? …Ясно, — вздохнул он. Передёрнул плечами — перья отлили синим. — Что ж, если тебе интересен совет от незнакомца, я могу сказать вот что. Я думаю — и я говорю это в самом хорошем смысле — я думаю, тебе нужно сказать им, эльфам своим, чтобы они любезно отцепились от твоего хвоста. Поскольку они не дали тебе времени на горе и сделали тебя Фениксом без личной жизни и с бременем ответственности, навсегда, я считаю, ты имеешь полное право сказать: «Я не буду делать это одна… — он загнул один палец, — …и я не буду делать это вечно», — он загнул второй и слабо улыбнулся. Она не улыбнулась. — «Я хочу жизни. Я заслуживаю покоя». И вообще, о чём мы там щебетали пятнадцать минут назад? Об Истинной Любви, которую мы должны отыскать? Пусть так. Скажи так. Любовь… В конце концов, любовь настолько близка к миру и покою, насколько возможно в последнее время, не так ли? — он грустно улыбнулся. — Тогда так и скажи. Скажи: я хочу любви, и я хочу времени.              Она выдохнула — рывком. И больше воздуха у неё не было. Она не могла даже вдохнуть. Я хочу любви, и я хочу времени. Я хочу любви и времени. Любви и времени. Любви и… времени… у неё не было… не было…              …слов. У неё не было слов.              «Не надо со мной сейчас играться, Диаваль», — отозвалась она вечность спустя.              «Я не играю», — он метнул, сбросил руку на сиденье. Теперь она покоилась между ними ладонью вниз — на неё искоса глядели две чёрные дыры вместо глаз на маленьком птичьем черепе. Раньше это было её кольцо, в какой-то момент оно перекочевало к нему. Меньше всего ей хотелось с ним спорить — тем более из-за того, что было лишь его собственными необоснованными догадками.              «Ты знаешь, что ничего не изменилось, — вздохнула Малефисента. Она потянулась к его ладони — именно тогда ему понадобилось отнять её, провести по волосам. — Не приводи один аргумент, чтобы скрыть другой!» — ощетинилась фея, борясь с подступающим, как туча, волнением, с желанием всё равно схватить его за руку.              «Я просто говорю, что тебя все ждут здесь ровно так же, как и там…»              «Ты просто прячешь свои собственные мысли за этими словами!» — воскликнула она наконец.              «А что я должен сказать?» — он вдруг подался вперёд, опираясь на руки, прямо перед ней. — «Останься со мной»? «Останься со мной, пожалуйста»? Это бы на тебе сработало?»              У неё отнялось дыхание. Жар, подступивший к лицу, так и застыл, застрял. Его слова, как заклинание, обернули её в камень. Она только и сумела, что тяжело выдохнуть, потому что… потому что…              Потому что тон его голоса остановил бы любого. Особенно её.              Она знала лишь блеск его глаз в окружающем их мраке — глаз широких, огромных и тёмных… Его оцепеневшее лицо, так близко, что она чувствовала запах снега и елей, почти ощущала его тёплое дыхание…              «…Это бы сработало? — повторил он изумлённо. Она осторожно сделала то, что собиралась сделать, прежде чем погибли её мысли — накрыла его ладонь своей. Он выдохнул и развернул свою руку, сжал в ответ. — Тогда останься, останься со мной. Прошу тебя. Не улетай».              Любовь и время. Любовь и время. Никакой любви, никакого времени. У неё ничего не было. У неё ничего не осталось. Ничего не осталось.              Она сжала его руку. Они склонились так близко друг к другу, она не видела его лица — только почувствовала его дыхание на своей щеке. На губах. Он сделал вдох.              Ничего не осталось.              Нет. Нет…              «Нет!»              Она задыхалась. Она задыхалась.              «Что ты наделал… Что ты наделал…»              «Извини меня!»              «Что ты наделал…»              «Прошу тебя! Малефисента!.. Пожалуйста, я не…»              «Что ты наделал…»              Что она наделала?              Комната чуть покачнулась пред её взором, и она уловила голос неподалёку от себя — просьбу прилечь. Она рухнула вниз. Она рухнула вниз.              «Малефисента!»              «Что ты наделал…»              Она положила голову на мягкое.              Его лицо было перед ней, плывущее — он был позади неё — она сморгнула — ей хотелось кричать — она закричала — она сморгнула — она подпустила его к себе — она не подпустила его к себе — его лицо было перед ней, плывущее — она сморгнула — оно стало чётче.              Усиленно она вдохнула — она не тонула, она не горела заживо. Она просто лежала в постели. Она выдохнула и вдохнула снова. И ещё несколько раз.              — Хей, ты что, плачешь? — прошептал он. — Ты чего?              — Всё нормально.              — Я же вижу, что нет.              — Это пройдёт.              — Ты почти плачешь.              — Я перестану.              Лицо отплыло — ей стало теплее — оно появилось снова. Он подоткнул одеяло ей под сложенные руки — она обнимала себя, вцепившись, но не помогало — она всё равно дрожала. Надо было выровнять дыхание. Она считала до пяти: раз, два, три, четыре, пять, капали секунды, утекали от неё. Нет времени. Нет любви. Она никогда не вернётся домой. Она не осталась.              — Что мне сделать? — раздалось рядом с нею — она готова была поклясться, что слышала это от него десятки раз. Она почти заплакала сильнее. Тот, кто был перед нею — эта была её последняя надежда, пропащая, как тонущая шлюпка, но она отдала бы всё на свете, чтобы перед ней был настоящий Диаваль. Тогда бы он не стал ничего спрашивать, ему не нужны были бы её слова, он бы просто… просто…              — Поговори со мной, — прохрипела она.              — О чём? — придвинулся тот. Горло её сжалось — она не смогла вымолвить: «о чём угодно». Взгляд блуждал по нему в надежде зацепиться хоть за что-нибудь, усмирить её дрожь.              — Что ты натворил со своей одеждой? — осилила она.              — С чем? А, — он оглядел на свою жилетку. — Я покромсал немного, — продолжил он шёпотом. — Она была длиннее, но с хвостом совсем неудобно. Но она и раньше выглядела не очень. Она вообще… она вообще-то с пугала снята, так что… — он клацнул языком. — Представляешь себе? Ворон, носящий одежду с чучела, которым его запугивают. Что за жизнь… У тебя… — в темноте его рука потянулась к её лицу — он попробовал аккуратно когтем затолкнуть выбившийся из её повязки локон, но тщетно. Он оставил попытку — она жалела об этом. — Но сейчас приходится носить, совсем холодно. К тому же, надо прятать куда-то клинок, — пожал он плечами. Она ничего не ответила, и он достал его сам. Каменное лезвие поблёскивало в темноте. — Мне его сделали. Я хотел было просто стащить что-нибудь из оружия воинов, которые нам попадались, но оно обожгло мне руку к чёртям. Прям, как тебе. Мне сказали, это из-за магии, — он тяжело вздохнул. — Так что мне помогли тут. Он из озёрных камней. Мне все уши прожужжали о том, какие эти камни особенные, какой удачей и силой они наделяют… — протянул он тихо, убирая клинок обратно. С секунду он помолчал. Потом положил голову рядом с ней — он остался сидеть с согнутыми ногами, но теперь она смотрела на него прямо. — Можно тебя спросить? — сказал он тише. — Почему ты плачешь? Я расстроил тебя?              Она покачала головой.              — Ты не поймёшь, — прошептала она.              — Раньше тебя это не останавливало.              Она вдохнула и выдохнула. Вдохнула и выдохнула.              — Я уже говорила, что… ошибаюсь всё время. Я… Я провела больше года вдали от дома, — выдавила она из себя. — Я думала, так правильно.              Оно подкралось к ней незаметно. Оно выстрелило в неё внезапно. Что-то соскользнуло, что-то вышло из поля зрения, из-под контроля — она летела, а в следующую секунду уже падала вниз.              Всё стало так далеко, так далеко от неё. Она словно стояла под стеклом — под водой — где всё плыло, где звук превращался в гул, едва давал о себе знать. С ней говорили — Борра, Шрайк, Ини, Удо, дети — она всё слышала и ничего не понимала, слова не имели смысла. Казалось, если она напряжёт голову, чтобы разобрать их, то та лопнет.              И так шли дни, и недели, и месяцы: она заканчивала дело, которое должна была закончить вчера, и вспоминала о деле, которое надо сделать до завтра, она помогала одному и видела двоих обделённых, она делала один шаг вперёд и отступала на два назад. Она оставалась, чтобы завоевать их доверие, но радовалась всякий раз, когда о ней забывали, и выдыхала, когда её оставляли одну — она могла вернуться в свой мрачный грот.              — Но это было ужасно, я была такой несчастной там.              Иногда пещера казалась ей огромной, даже бездонной, как пасть чудовища, как бескрайняя вода — она чувствовала себя крошечной, она закрывалась крыльями, пока они не сдавливали её, как кокон — она засыпала и молилась, что проснётся бабочкой. Иногда пещера сужалась до таких размеров, что давила со всех сторон — она спотыкалась об углы, едва перемещала ноги, не могла пошевелить крыльями, чтобы не упереться в давящие своды. Она била хвостом, задыхалась, как рыбка, выхваченная из воды, чтобы исполнить чьё-то желание.              По утрам дни казались ей такими длинными, такими непосильно тяжёлыми — к полудню она уже считала, что они закончились: если она не успела что-то сделать, то начнёт завтра. И день тянулся, бесполезный — она выходила, она пялилась на еду, надеясь, что та съест себя сама, она летала, как будто от этого зависела её жизнь, вглядывалась в лицо и косы призрака, что проплывал мимо — без слов, ничего, кроме упрёка. Дни тянулись, пока вдруг не превращались в точку, схлопывались. К вечеру её настигала такая жгучая тоска, как дикий зверь, распарывающая живот, хватающийся за ноги и валящий вниз. Он кричал, кричал на неё её же голосом о том, какая она бесполезная, как она не держит ни одно своё обещание, как она волочит себя по свету как будто назло всем погибшим. Он напоминал ей об ещё одном проваленном дне, и неделе, и месяце, пока не сбился со счёта — тогда дни и недели превратились просто во «время», сколько же прошло времени?              Он кричал, что в страданиях её нет никакого толка, никакой святости, и что никто её за них не поблагодарит, не пожалеет, и не простит. Какой толк в её горящих глазах, в её тяжёлых мыслях, какой толк в том, что она вечно думает о том, что делать, если она ничего не делает? Какая разница, что они все сидят в одной лодке, если она завидует и гребущим, и упавшим за борт? Какой толк в её словах? Она обещала ему, кричал он, она не сдержала обещание. Ей тоже обещали, кричала она в ответ, это было обещание самой себе — ей тоже обещали.              Он хватал её за ноги и валил вниз — она оставалась лежать. Она не покидала постели целыми днями. Чем раньше она решала даже не пытаться, тем спокойнее ей становилось — пока не надвигалось снова чувство стыда и не било под дых. И она видела себя со стороны: лежащую, выброшенную на берег, и ненавидела свою неподвижность. Она видела себя изнутри: свои отяжелевшие конечности, свою пульсирующую голову, свои закоченелые мысли, бегающие по кругу, разум, застрявший в теле. Она видела себя изнутри: Феникс, горящая птица — от неё воняло гарью, от неё поднимались клубы дыма, они забивались в щели, проникали внутрь — у неё горели глаза, схватывало горло, забивались лёгкие.              Она боялась сгореть — она не подходила к вечерним кострам. Она боялась утонуть — она звала обратно тех, кто стоял на вершинах снаружи, всматриваясь в воду, и старалась не следить за их взглядом. Она боялась жить и боялась умереть. Она бы всё отдала, только бы ничего не делать, но только об этом и могла думать — о том, что делать.              Под её руками будто росла скала, с каждым днём всё круче, и, чем выше она в гору поднималась, тем выше она казалась. Она забралась так высоко, что не видела никого там, на земле: никого, кто пытался докричаться до неё, просил её спуститься — но так было нужно. Она же ползла ради чего-то. Она уже забыла, ради чего, но точно знала, что должна. Она боялась, что, когда поднимется, то уже ничего не увидит, или ослепнет и забудет, как видеть.              Иногда она спускалась — спрыгивала, на землю где её ждали. Говорила им — говорила ему — что вид со обрыва хороший. Что когда-нибудь она доползёт — особенно, если ей не мешать, если не зазывать вниз. Тогда она помашет ему рукой с вершины, если доберётся — если увидит его оттуда.              А потом попросил её остаться. Чуть не столкнул её вниз. И она больше не спустилась.              Ей казалось, хуже быть не может — оказалось, может. Она не могла плакать до этого целыми месяцами — она прорыдала весь вечер, когда улетела от него. И потом через две недели — на её день рождения. И всякий раз после, когда гора эта рассыпалась, и она вспоминала с кристальной чистотой на одну ужасающую секунду, что именно происходит — что она лежит абсолютно одна. Что мысли эти — её, и стыд тоже — её, и сила, заталкивающая его вглубь — тоже её. Что и загнанное в ловушку животное, и ловушка, и охотник — это всё она, а рядом никого нет. Вообще никого. И она здесь только потому, что сама так решила. Ей казалось, ей не дали права выбора, когда должны были — но оно было. Это она делала неправильный выбор.              Она на секунду чувствовала предельно чётко, где начинается её голова и заканчиваются ноги, и какой плотный воздух, и чувствовала, как оседают пылинки на её крыльях, и как идёт время, отделяя её от всех остальных, оставляя её одну.              Как время идёт — а она сама остаётся той же.              Она спрашивала себя в эту ледяную секунду, почему она одна. Но эта ледяная секунда пролетала, и возвращался жар — она одна, потому что это её дело, не его дело. Она одна, потому что заслужила этого. Она одна, потому что это не должно быть проблемой — ей плохо лишь потому, что она не справляется со своей задачей, со своей жизнью. Она не должна себя так чувствовать — справлялась бы она лучше, не чувствовала бы себя так.              И опять, опять она засыпала, часами позже, не двигаясь, затыкая голову до утра, когда всё должно начаться заново, когда из горстки пепла она должна будет стать чем-то большим. Она боялась сгореть — во сне она тонула, и никто не нырял за нею, никто не вытаскивал её на сушу. Она просыпалась в судорогах, не чувствуя своего тела, не в силах приказать ему, и лежала, не открывая глаз. Она знала, что никого не увидит, когда откроет их. Её никто здесь не знал, она никому здесь не была нужна. Здесь никого нет.              — И я не могла сказать никому, даже… — она вдохнула, — даже тем, кто…              Кто дал бы ей всю любовь и время на свете, если бы она попросила.              И это было такое чувство, такое беспощадное чувство, такое же, как прямо сейчас, как то, что приковало её к гнезду, что пролило воду из её глаз — невыносимое чувство, которому она так долго не могла дать имени, а теперь могла. Она скучала по нему. Она скучала по нему так сильно, что это разрывало ей сердце.              По его глазам, бегающим по её лицу, пытающимся поймать её взгляд. По его хриплому голосу и прыгающей, поющей интонации, и по тому, как он произносил некоторые слова, чёртов ирландец. По его улыбке. По тому, как он отряхивался всякий раз, как становился человеком. По тому, как он называл её госпожой, почти всегда, и иногда — по имени. По каждому, каждому разу за все двадцать с лишним лет, когда он просто молча сидел с нею — или не молча. По тому, как крепко он её обнял, когда они летали вместе в первый раз, когда она вернула свои крылья — так крепко, что ей стало вдруг ясно, что никто на свете не рад за неё сильнее. По всему, что она успела о нём запомнить. По тому, что стало вечно жить в её голове. Потому, что он только там теперь и останется жить.              Она подняла глаза.              — …даже тем, кого я люблю, — выдохнула она.              По тому, что было, и тому, что уже никогда не случится. По всей любви, что у них была, и всему времени, которого у них не было.              Она повернулась обратно. Сказала она это наконец вслух? Она любит его. Она скучала по нему всё это время. Какая разница. Он никогда об этом не узнает. Никакой любви. Никакого времени.              — Я, должно быть, и сама это знала. Но ты лучше сказал, — она нахмурилась мрачному, страдальческому лику Диаваля. Она не хотела расстраивать его, никогда не хотела, просто… — Какой смысл жить вечно, если я только и делаю, что жалею обо всём в своей жизни? — прошептала она.              Лицо его смягчилось — красивое, красивое лицо, даже сейчас:              — …Ну, думаю, ты на правильном пути, — он поправил одеяло, хотя с ним всё было нормально. — Ты Феникс, ты помогаешь другим, ты живёшь, делая великие дела для всех.              — Я сделала слишком много плохого.              Он цокнул языком — как всякий раз, когда ему приходилось говорить что-то, чтобы поддержать её.              — Тогда есть только один путь — отныне ты можешь делать только лучше. То есть — ты уже делаешь. Феникс, разве в этом не заключается вся суть? В изменении, в преодолении. Ты всегда можешь начать снова, — улыбнулся он слабо. Он говорил искренне, хоть и неправду, поэтому она промолчала. Убрала щеку с подушки, уставилась наверх. Подумала о том, как ей теперь заставить себя подняться. И куда ей идти. — Уже поздно. Нет смысла уходить, можешь поспать здесь. — он поднялся на ноги, отряхнулся, шаркнул к выходу. — Я лягу в лазарете, внизу. Если тебе что-то будет нужно, позови… Но, если что, я проснусь рано. Утром мне придётся уйти.              Темнота поглотила его. Она почти попросила его остаться.