tempus edax rerum

      Она упала на землю.       Глухо, достаточно больно. Из неё вышибло дух. С секунду Малефисента осталась лежать на месте, глядя по сторонам. Куда её забросило?       Но вокруг на первый взгляд ничего не изменилось — разве что теперь фея была одна, без своего ушастого спутника и его домишки. Но, стоило ей приподняться, отряхнуть крылья и платье, осмотреться вокруг, как стало ясно, что её вправду куда-то перенесло.       Судя по всему, она была в персефорестских лесах — она поняла по деревьям и общей безжизненности. Вокруг не было ни души, ни даже незаметных протоптанных тропинок среди сугробов — только нетронутое грязно-белое полотно, перемешанное с землёй и пожухлой зеленью. Воздух стоял прохладный, по-утреннему свежий, пахло снегом. Голые ветви упирались кончиками в золотеющий небосвод.       Только-только занимался рассвет.       Значит, день начался заново? Неплохо. Ей досталось больше времени. Теперь пред Малефисентой красиво, как колода карт, разложились все часы — двое суток — переданные в её распоряжение. Даже не верилось.       Нужно было немного пройтись — она могла бы взлететь и отсюда, но лучше перевести дух и осмыслить произошедшее, хоть крылья её и покалывало от предвкушения долгожданной свободы. Она прошла вперёд, по пути поправляя поваленные под снегом ветви деревьев. Совсем как в старые времена. Это расслабляло.       Она никого не встретила, и тишина была такой же сладкой, как уединённость. Следующие два дня она планировала насладиться ею, как следует, раз уж могла, и её никто не хватится. Затем, правда, нужно будет вновь погрузиться в пучину дел и требований, но она хотя бы сможет начать на свежую голову, на втором дыхании.       Так она провела какое-то время, выполняя столь привычную для неё работу с мастерством, отточенным практически за всю жизнь — всё-таки приводить земли в порядок у неё выходило лучше всего. Лучше, чем общение с сородичами или людьми, чем выяснение отношений и всё остальное. Не было ответственности, не было и её собственных сокрушающихся ожиданий. Никто не полагался не неё, и она никого не искала, даже в пещерных тенях и чужих лицах, в утомительных медленных двойниках.       Никто не смотрел испытывающим взглядом и не торопил. День только начался.       Снег хрустел под ногами, в носу со временем перестало щипать от холода, и солнце даже чуть высушило и подогрело её промокшие от падения на снег крылья.       Тогда она больше не могла терять времени — небо звало её.       Разумеется, она могла летать и прежде, но то были лишь путешествия с острова домой или в Альстед и обратно. Она редко оставалась дольше одного дня и обычно улетала в тот же день, что было не так уж и просто — приходилось экономить энергию. Интересными те полёты назвать было бы трудно. А в пределах острова было либо невозможно летать в тёмных плетёных подземельях, либо скучно. За полтора года она изучила каждый дюйм зелёных лесов, болезненно напоминающих дом, но лишь напоминающих, и ветреных пустынных низин, и дождливых джунглей, где, впрочем, густая растительность также мешала передвижению. У снежных вершин летать было приятнее всего, если бы не гнетущий холод, но проблема, в какой части острова она ни пыталась отыскать свою любовь к полётам, оставалась прежней: не было неба. Острые пики смыкались высоко над головой, зачастую скрывая даже солнце, позволяя лишь части его лучей, как прозрачному водопаду, касаться крошечных участков земли и отскакивать от скал. Ни облаков, ни гуляющих ветров, ни стай птиц.       С ней часто летала эльфийская ребятня, совсем маленькие дети — и это, бесспорно, было очень трогательно: и их доверие к ней, и их очаровательная неуклюжесть. Только вот летали они в силу своего возраста и неопытности ужасно медленно и требовали постоянной слежки — а потому Малефисента едва ли могла развить даже половину привычной скорости, если хотела, чтобы они смогли поспеть.       Иногда, если она кочевала около пустынных земель, к ней присоединялись взрослые эльфы — обычно Борра или Шрайк. Но с Боррой они друг друга понимали поразительно плохо, и он как будто совершенно не понимал, когда её начинала раздражать его компания — или его бездействие по поводу переселения Эльфов, к которому то и дело сводились разговоры. Обычно он горделиво уклонялся от темы, а после мрачно тушевался, и Малефисента могла только догадываться, что складывающаяся ситуация терзает его не меньше. И это очень злило.       Затем она, конечно, злилась и на себя тоже — за то, что ожидала от него какого-то прогресса, как если бы от него что-либо зависело. В конце концов, он больше не обязан был класть на свои плечи никаких обязанностей. Это она была Фениксом, это были её проблемы. И всё же ощущение, будто он должен и может делать больше, её не покидало. А летала она совсем не для того, чтобы думать о тех же вещах, о которых могла думать и стоя на ногах. В общем, его компания ей не нравилась.       Шрайк какое-то время удавалось быть хорошим балансом — она быстро летала, хорошо шутила, не обижалась на колкие фразы. Но затем что-то стало меняться, и Малефисента с беспокойством наблюдала, как тёмная волна, пробежавшая по всем, начала касаться и её. Стоило бы догадаться и раньше, в чём была проблема — Шрайк была совсем не скрытной и очень часто говорила о Персивале, статном альстедском воине, к которому время от времени наведывалась. Слушать её болтовню было, разумеется, утомительно, но Малефисента терпела — Шрайк удавалось рассказывать подробно и при этом не сопливо. О его глухоте к очевидным намёкам, вере в божественные силы и даже его «обворожительной» лысине. Что бы это ни значило.       Но со временем характер историй изменился: они стали короткими и будто бы напряжёнными, особенно когда голоса сомнений и страха среди Эльфов стали всё громче. Тень сомнения легла и на Шрайк, пока та в конце концов не предположила, что, наверное, будет лучше оставить всё с Персивалем как есть, если не прервать общение в принципе. Она сказала, ей очень трудно объяснять самой себе, почему она строит отношения с человеком, который практически без задней мысли выполнял приказы по уничтожению её рода. Что одной харизмы и оптимизма недостаточно, чтобы поверить, будто его мнение о крылатом волшебном народе изменилось так быстро. Решение её, казалось, было взвешено — и взвешивала его Шрайк как раз при ней каждый раз, стоило им подняться в воздух. И всё же расставание ранило её: она едва ли отличалась от своих поверженных скорбью братьев и сестёр, хоть скорбь её была о смерти другого рода. Эту вселенскую грусть Шрайк освобождала так же в полётах с Малефисентой, в сконфуженных, запутанных, печальных мыслях вслух, которые было трудно распутывать — особенно сверху всего остального. Они нагнетали и омрачали и без того незавидное положение, в котором Феникс себя находила. А потом случилась эта ошибка с Диавалем… После этого она не желала слушать ни о чьих отношениях.       Таковы были её полёты на острове — либо досаждающая печаль, либо неестественная медлительность. Казалось, никому не удавалось равняться с нею, догонять её и при этом не раздражать своим присутствием.       Сейчас же всё было иначе.       Было что-то схожее со днём, когда она впервые по-настоящему взлетела после всего, что случилось в день шестнадцатилетия Авроры. Конечно, Малефисента летала — летала, как фурия, — по тронному залу Персефореста в тот необыкновенный день, но то было из страха. Следующую же неделю или больше крылья её нещадно болели и ныли от многолетнего заключения. Она приложила немало усилий, чтобы практически заново научиться пользоваться ими. Но когда этот судьбоносный день настал, и она смогла сбросить себя со скалы, только чтобы вновь воспарить… не было чувства слаще.       И теперь облака встречали её радушно, с оркестром: духовыми был свист воздуха только для её ушей, трещотками был шелест путающегося в перьях ветра, крылья её хлопали громче барабанов. Не надо было никого слушать, ни за кем приглядывать — можно было лишь смотреть на несущиеся по сторонам облака, золотые, бежевые, персиковые, молочные, оранжевые — смазывающиеся так быстро от её ускользающего взгляда. Можно было чувствовать бодрящий осенний холод, борющийся с осторожно выглядывающим солнцем, что закатывало рукава в готовности посвятить весь день своей ослепительной работе. Удивительно, но в ноябрьской вышине было даже теплее, чем она ожидала. Это тоже было частью исполнения желания? Какая прелесть.       Всё выше и выше она неслась, пока земля под нею не стала похожа на огромный расшитый всевозможными цветами гобелен. Горные цепи были складками на нём, каждый освещённый с одной стороны холм — рассыпанный бисер, полоски снега и тянущаяся голубая извилистая река — великолепная вышивка, переливающаяся в золоте рассвета. Всё под нею пестрело дотлевающим красным, сожжённым коричневым, выцветающим зелёным, кристальным серым. Где-то вдали виднелись поля на границе Топких Болот и Персефореста — какие-то тускло-жёлтые, какие-то опустошённые печально-чёрные. Но даже они не портили картины, а только делали её чётче — углубляли залегающие тени горных хребтов, точки и линии голых деревьев.       Но как можно было долго на них смотреть, когда её ждал ликующий небосвод! Она вступала в гонку сама с собой, с облаками, с выкатывающимся солнцем — и каким бы результат ни был на самом деле, она чувствовала себя победительницей. Северный ветер задул в одно ухо и, выдув из другого, забрал с собой все тяжёлые мысли, с весом которых она ни за что не смогла бы взлететь так высоко.       Казалось, она провела там целую вечность, прежде чем снова коснуться ногами земли.       Удивив саму себя, она приземлилась на окраинах Персефореста-города, хотя никогда раньше не находила в себе особого интереса к этому месту, даже во времена, когда Аврора всё ещё жила в замке. Ей совсем не нравилось встречаться с людьми лицом к лицу — обычно этот «сантимент» был взаимен. Люди выползали, чтобы поглядеть на неё, а это было последним, чего ей желалось. Но сегодня всё должно было быть иначе, не правда ли? Сегодня всё должно быть так, как она хотела. А она хотела, чтобы все оставили её в покое.       «Все» её не подвели. Очень даже впечатлили.       Чем-то даже напомнило крестины — самые первые. В хорошем смысле, конечно. То, как все буквально попрятались, завидев её, и даже ставни позакрывали там, где они были в нормальном состоянии. В считанные секунды на улице, по которой она шла, не осталось, кажется, ни души — только какой-то скрежет и отдалённые разговоры тех, кто ещё не узнал о её присутствии.       Красота.       Величаво и размеренно прошагала она вперёд, расслабив крылья.       Она редко бывала здесь. За этот год — ни разу, кажется. Малефисента предпочитала лететь без остановок и передышек, сразу в Альстед, в его распахнутые окна. В последний раз она была здесь… после рождения Мэрейд, вроде бы.       …Да. Вроде бы тогда.       Тогда праздники стояли повсюду: рождение принцессы отмечали и в Альстеде, и в Персефоресте, и на Вересковых Топях, все, кто мог — тех, кто не мог, доставали из домов и нор, и им приходилось мочь. Малефисента была как раз из таких.       Первый день они провели в Альстеде, с Авророй, но потом её всё-таки потащили в центр Персефореста. «Подышать свежим воздухом» потащили. Диаваль потащил.       В те дни было так же холодно, если не ещё холоднее, и мокрый снег заполонил каждый дюйм: на их глазах только-только впереди люди усиленно расчищали огромными лопатами дороги и проходы к своим домам, лезли на крыши, чтобы мётлами и граблями сбить толстую снежную корку. Повсюду стоял гул и разговоры, через дорогу то и дело со свистом пролетали снежки и врезались в лучшем случае в соседние стены, в худшем — в чью-то непутёвую детскую голову.       Один снежок, правда, настигнул Диаваля прямо за шиворотом, и тот всю дорогу то гундел, то смеялся.       Малефисента изо всех сил притворялась, будто ей не было весело — Диаваль к этому не прибегал. Его всё ещё несло на победоносных волнах ликования от рождения маленькой девочки, и этому огню никакие снежки персефорестских хулиганов помешать не могли. Фея едва поспевала за его шагами — он шёл впереди, но лицом к ней (потому и не заметил атаки), и всё это время что-то оживлённо рассказывал с разинутым ртом, будто ему и декабрьская погода была не страшна.       Он что-то говорил о том, сколько птиц улетело на зимовку в тёплые края, и остались только самые смелые, и о том, как он помогал развесить и расставить украшения по всему городу в честь грядущего праздника весь прошлый месяц, а она вот всё пропустила. О том, что к этому времени люди Персефореста его почти в лицо узнавали, вот и стали фамильярничать и оскорблять разным снежным оружием. О том, как он теперь охотно пользуется щедростью одной немолодой дамы, предлагающей ему за помощь горячую похлёбку, пеньковую кашу или что-нибудь покрепче, хотя она, кажется, так и не знает его имени. О том, что на носу одни праздники: Рождество, к которому все усиленно готовились, и ещё одно рождение, её собственное, к которому никто никогда не готовился, но Диаваль зачем-то всё равно вспомнил. Ни о чём из этого Малефисента не спрашивала, но нашла себя прислушивающейся, потому что это был первый раз с её первого отлета на остров, когда они говорили дольше десяти минут.       Вокруг носилась по-страшному укутанная ребятня: в шарфах и красных шапках, уплотнённых мехом, чулках под брюками, перчатках, шаперонах и капюшонах — не люди, а группка коричневых, жёлтых, зелёных и красных меховых и кожаных комков, маленькие жменьки чечевицы. Одни только они вдвоём шли, как два безумца в своих чёрных одёжках — Малефисенту, может быть, и спасала её головная повязка, ворон же вообще потащился с непокрытой головой — уши его теперь были краснее детских шапок. Он всю неделю испытывал её терпение, как будто напрашиваясь на какую-нибудь болячку.       Она как раз и говорила что-то по этому поводу в тот самый вечер. Про болезни. Он тогда открыл балконные двери со своим «какая красота», и она велела закрыть их, потому что она не собирается оставаться и корпеть над ним с лечебными отварами и платками для высмаркивания. Он ещё тогда в ответ однобоко улыбнулся.       А потом случилось всё остальное.       Но до этого… До этого они гуляли ещё раз, в последний раз — уже вечером, когда зимнее солнце, как и прохожие, совсем спряталось, и на улицах остались только редкие огни, тусклые моргающие глаза освещённых изнутри домов. Снег блестел, изо рта валил пар, а он так и не добыл себе шапку, зато успел заглянуть к той щедрой женщине и символически хлебнуть. На него, справедливости ради, это почти никак не повлияло, разве что он шёл чуть свободнее невзирая на холод. От него было не скрыться — у неё замерзли колени. Чем-то напоминало прогулки по Топям давным-давно.       На небе было ни облачка, и звёзды подмигивали с чёрнильной вышины, едва-едва проливали свой свет, и волосы Диаваля иногда казались почти синими. Он вечно дышал на ладони и хотя бы в этот раз экономил слова — хотя всё равно отказывался от её предложения превратить его обратно, будто всё-таки хотел говорить.       И сказал ведь. Потом. Проговорился. Ещё как.       Зачем она о нём сейчас думала? Она проводила день одна. Они не виделись целый год.       Стояло утро, а не вечер, и было тепло, и она была одна, и она была свободна, и в её голове не должно было быть места для горьких воспоминаний. Сегодня и завтра всё должно быть хорошо.       Она шла вперёд, нащупывая за пазухой в слоях плотного платья лист с договором, осматриваясь по сторонам, прогоняя претившие ей тени и мороз, напоминая себе о поднявшемся солнце и занимающемся дне. Не о том, чего не было, а обо всём, что она могла сделать.       Возможно, она могла бы провести день где-то далеко от всех — на берегу Альстеда, где королевство упиралось в море, там, где и Персефорест, и Топи, и Альстед, и даже Остров были только точками и чёрточками на горизонте. Посмотреть на холодное море и скалы, в конце концов. Поиздеваться над рыбаками, если потревожат её спокойствие.       Может быть, жители Персефореста считали её мысли по лицу — потому и прятались по домам. Она в предвкушении приближалась к повороту, за которым её ещё не видели.       Там кое-кто пока остался снаружи. С поникшими головами пара женщин несла огромные мешки на плечах и за спиной, тяжело переступая с ноги на ногу. Некий мужчина в большой соломенной шляпе стоял у закрытой запряжённой повозки внушительных размеров, поблёскивающей металлическими стенами на солнце, и неуклюже поправлял очевидно изношенное, плохо сидящее на худенькой кобылке седло.       Малефисенту припечатало к месту.       Стоял мужчина ссутулившись, двигал руками немного дёргано. Сердито качал головой — шляпа съезжала всё ниже на лицо.       Шляпа. Если бы не шляпа, наверное, у неё не осталось бы сомнений.       Но это не мог быть он. Он был мёртв.       И был мёртв уже больше шести лет.       Она приказала себе пошевелиться, но ноги не слушались. Вместе с тем казалось, будто её покачивало на месте, как лодку в непогоду.       Безмолвно, со звенящей пустотой в голове она следила, как мужчина — повернись лицом, только не поворачивайся лицом — шатает седло, ругает лошадь, как виноватую. Может, ей показалось, может, у неё совсем голова поехала.       А может, и голос был в самом деле похож.       Скрипучесть и невыносимый непонятный говор.       Стефан погиб. Возможно, Стефан стоял в сотне футов от неё.       Чертовщина какая-то. Малефисента помотала головою, взглянула вновь — нет, не похож. Не похож. Даже издали, даже сбоку. Сейчас даже и не подумаешь.       Ноги наконец послушались её — она сделала целый шаг вперёд. Он не видел её.       Нет, не похож. Борода совсем другая, намного гуще и длиннее. Стоит почти так же, сморщенный, как изюм, тут все так стоят. Волосы того же цвета. Но это не он.       Это ж надо было понапридумать! Небеса. Может статься, она, в самом деле, была не в порядке, раз такие ужасы в голову начали сами по себе лезть. Казалось бы, ну хотя бы сейчас ей должно было стать лучше. Но нет. Похоже, чем дальше, тем сильнее она выживала из ума.       Небеса… Это потому что она вспомнила о Диавале. Глупая цепочка ассоциаций. Неужели она теперь всегда должна будет напоминать о себе? Каждый раз, когда она думала о нём, то думала об их последней встрече — и о том, что не случилось — и о том, что случилось целую вечность назад, и к чему это привело. Как клеймо на вьючном животном. Даже спустя почти четверть века.       Он что-то сказал — громко ругнулся, воздев руку, и уверенным шагом обошёл лошадь и ворвался под шатёр ближайшего здания, с грохотом хлопнув дверью — и исчез с её глаз.       Она сорвалась с места. В здании не было ставен. Какого чёрта она сорвалась? Это был не он. Она уже была уверена. И всё же ей хотелось взглянуть — если не взглянет, любопытство съест её изнутри.       Прижав к себе крылья, она подошла впритык, мимо лошади, разваленных бочек и бумаг с рисунками и словами, прибитых к стене. Пригнулась у низких резных окон. Как назло, стекло было не только разрезано на крошечные круги, покрытые патиной — само оно в этих кругах было мутным и непрозрачным, будто гранёным, как в хижине тётушек пикси. Она едва различала хоть что-либо. С другой стороны — рассмотреть не смогли бы и её.       Мужчина стоял спиной к ней. Жилетка, тусклые брюки, сапоги. Бедняк с сивой кобылой — ни разу не король. Даже через дверь она слышала режущее слух шотландское красноречие.       Жар подкатывал к лицу — с усилием она велела себе прекратить. Чем бы это ни закончилось — а закончиться это могло только одним путём — она сможет улететь и продолжить свой день. И постараться не вспоминать о проклятом мёртвом двойнике этого несчастного ещё двадцать пять лет. Он наверняка в гробу переворачивался…       — Тёмный Эльф! — раздалось вдруг неподалёку. — Одна из них!       Малефисента мотнула головой — в стороне боязливо ютилась одна из поваленных грузом женщин — впрочем, по её свирепому лицу нельзя было быть уверенной в её страхе. Она показывала пальцем прямо на эльфийку.       Что-то пошевелилось по ту сторону окна. Она дёрнулась.       — Она сбежала? — пискнула другая.       — Думаю, да… Ты! — крикнула она.       — Да замолчи! Она же нас убьёт!       В лавке повторилось движение. Малефисента сконфуженно переводила взгляд туда и сюда, с окна на них, туда и сюда, окно-стена-улица, туда-сюда, окно-стена-бумага-       Бумага. Слова. «Тёмные эльфы. За каждую голову — денежное вознаграждение».       — Это мы её сейчас..! — замахнулась одна. Малефисента оценивала, стоит ли оглушить их магией.       — А вдруг она зачарованная..?       «За каждую голову»! Она сорвала листок со стены. Противный звук рвущейся бумаги.       — Какая разница! — крикнула она. — Дадут за каждого!       За каждую голову эльфа! Они подписали договор с людьми! Они согласились на перемирие! И двух лет не прошло! «За каждую голову»!       — Тёмный Эльф!! Тёмный Эльф!!       — Где он?! — завопила другая что есть мочи. — Где его носит!       За дверью заорали: «Да иду я!».       Взмах руки — мешки охватило пламя — женщины вскрикнули и отпрянули — мужчина разразился руганью — она взмыла в воздух.       Мужчина и женщины кричали друг друга — всё тише и тише, дальше и дальше.       Сжимая оторванный лист в руке, кипя, как варящееся зелье, быстрее ветра она помчалась в сторону, с которой пришла — к лесничему домику.       Присутствующим на именинах не пришлась по душе её взбучка? Они ещё ничего не видели.       Невероятно. Невозможно.       На короткий миг Малефисенте было даже всё равно, что у Авроры был маленький ребёнок, что она выполняла обязанности королевы не так усердно, как могла раньше. Неважно. Не с Авроры, так с Филиппа или с короля Джона — она найдёт, с кого спросить. Найдёт, кого сравнять с землёй.       Они обещали ей перемирие. Им всем — всем Тёмным Эльфам — люди обещали перемирие. Дружбу. Мир. Они не сдержали своё обещание. В самом деле, ей не стоило удивляться.       Что удивляло её, так это то, что никто даже не соизволил сказать ей, ни одна чёртова душа. Ни её собственная дочь, королева этих земель, ни ошалевшие альстедские самодержцы, по чьей воле бумага и была подписана. Стражники исполнительно сдержали рот на замке. Чёртов Ликспиттл ни словом не обмолвился. Ни одна живая душа. Даже наведывающаяся в эти места Шрайк. Даже Диаваль.       Деревья мчались под нею, будто расступались. Небеса. Разумеется! Она хотела для себя жалкие два дня свободы, два дня спокойствия — как она посмела! Проблемы оказались ещё больше, ещё опаснее. А она даже не догадывалась о них. Чёртова королева Тёмных Эльфов — равносильная слепой, или спящей, или мёртвой.       И — горше всего — значит, эльфы были правы. Когда не хотели переселяться, когда сторонились людских мест, когда видели в едва прошедшей войне предзнаменование новой волны жестокости. Когда не поверили людям. Им не стоило — и ей не стоило.       Она была почти на месте. Поля сменялись персефорестским лесом — редким, лиственным, голым и пожелтевшим, погружённым в грязный снег.       Ещё и это странное видение, галлюцинация — как призрак во плоти. Он совсем сбил её с толку, и две эти странные новости смешались, лишились смысла.       Что теперь? Новые бойни? Она не могла этого позволить. Их осталось слишком мало. И это не выход — как бы ей ни хотелось собственноручно стереть в порошок каждого, кто позволил этому начаться. Нужно было прекратить это на корню, пока оно не разрослось, как губительный сорняк. Когда она хорошенько, от души отделает всех за предательство, за халатность — тогда она уже донесёт мысль о том, что надо принимать меры. Пусть этим мерзавцам хоть в глотку монеты вместо еды пихают, раз уж они так голодны до денег.       Показалась знакомая поляна — такая же по-осеннему безжизненная, какой она её оставила — или, пожалуй, ещё безжизненнее: кажется, за время её отсутствия снега выпало в три раза больше, чем было. Разве шёл снег?       Она приземлилась около главного входа. Расправила крылья. Подняла подбородок. И замерла. Было тихо.       Но это было не главным.       Хижина лесника стояла перед нею — перекошенная, заросшая листвой и мхом, пожелтевшая и оседающая под весом снега на крыше. Древняя.       Она никогда так не выглядела. Теперь нельзя было даже прибегнуть к презумпции своего безумия.       Лачуга, хоть и считалась лачугой, никогда не была настолько плачевно заброшенной, насколько разваливающейся, настолько… неживой. Оседающей под грязью, зеленью и временем.       У неё было плохое предчувствие.       Малефисента кинулась к двери — «Аврора!» — та, задушенная ржавчиной и растительностью, не поддалась. Она толкнула со всей силы — «Аврора!» — и дверь повалилась вниз, поднимая клубы коричневой пыли. Фея ступила вперёд, в тягостный синий полумрак.       Её встретило ещё больше грязи, ещё больше пыли и даже огромная смердящая лужа — прямо под дырой в крыше. Из неё лился слабый свет, но даже так Малефисента различила контуры мебели — мебели, которая должна была стоять снаружи на время праздника. Расстановка её была непривычна — всё чуточку на других местах, не так, как их обустраивали пикси, поселившись здесь. Стол не должен был стоять так близко к камину — или наполовину в воде, покрытый ею, сыреющий. Она отступила на шаг в сторону — мимо неё пробежала здоровая крыса.       Здесь как будто целую вечность никто не жил.       По спине прошёл холодок.       Что здесь произошло? Почему хижина стояла, как заброшенный дом, съеденный природой? И если здесь никого не было — то где же все были? Что могло случиться, пока её не было? Или время здесь шло по-другому? Сколько её не было?       Нет. Нет, этой части не было в сделке! Она отдала только один день, ни часом больше. Два дня договора должны были начаться с момента подписания договора. Ликспиттл не мог забрать больше или переместить её в другой момент времени. Значит, дело в чём-то другом.       Он не мог её обмануть. Она прочла весь текст.       С тяжёлой головой, с колотящимся сердцем, с престранно слабыми конечностями она вышла наружу, окидывая взглядом провалившуюся крышу. Что-то над головой свистнуло — может, кровь прилила к ушам. Она достала из-за пазухи договор.       Нет. Всё те же буквы. «Абсолютная свобода от прошлой жизни на 2 (два) дня». «Стоимость оказания услуг составляет 1 (один) день».       Нет, что-то всё-таки свистело над головой.       «С момента подписания договора».       Она посмотрела наверх, но никого не увидела — только какие-то жёлтые огни. Подождёт. Взгляд её вернулся к бумаге. На рисунках не было букв, никакого мелкого шрифта, как она ни вертела бумагу, и-       Свист приближался.       Да что такое? Она подняла голову. Что-то стремительно пролетало над нею — даже не что-то, а кто-то. Этот кто-то остановился над её головой и стал вдруг знакомым лицом с рогами.       — Борра? — крикнула Малефисента. — Что ты здесь делаешь?       — Это Эльф! — крикнул он вдруг во всю мощь. Спасибо, она знала? С чего это все так этому удивлялись? О, небеса, надо рассказать ему о тех провозглашениях… Она даже понятия не имела, с чего лучше… — У нас тут ещё одна на руках!       К нему подлетели и остальные эльфы, создававшие весь это гам — она узнала пару лиц. Ини и, кажется, Шрайк, и она… И она с истошным криком неслась прямо на неё.       Малефисента едва уклонилась, хлопнув крыльями — Шрайк чуть кубарем не врезалась в землю. Вместо этого она продолжила с воплями кружить, и к чудному хороводу присоединились остальные.       — Берём с трёх сторон! — крикнул Борра. Ей это совсем не нравилось.       — Какого чёрта здесь происходит? — крикнула она, совершенно сбитая с толку — надо было взлететь, нельзя стоять под ними — и эльфы рассмеялись, набирая обороты. Что-то с ними было не так. Теперь она скорее была готова поверить этому, чем любому другому объяснению. И её терпение лопнуло. С неё хватит неправильных вещей.       Ей повезло буквально на секунду — за мгновение до того, как Ини собралась атаковать, Малефисента засекла движение её крыльев — и тут же послала прямо на неё волну магии, сшибающую ту на землю с криком. Это ни разу не обрадовало. Особенно, когда теперь, видя Ини поближе, фея точно видела, что изменилось в их лице — их глаза. Они были ярко-жёлтыми.       Ини оскалилась.       — Кажется, у нас тут настоящая смутьянка! — закричала Шрайк, не сбавляя скорости, роясь за пазухой. Теперь было очевидно — её глаза тоже поменяли… — Это усмирит её!       ...цвет.       В мгновение ока она швырнула что-то на землю между ней и Ини — та тут же испуганно отшатнулась. Значит, отшатнуться надо и ей — с громким хлопком она наконец взлетела наверх и увидала, как буквально у самых её ног на земле клубится золотой, почти жёлтый цветок дыма — даже не дыма, а какого-то порошка. Почему-то ей не хотелось под него попада-       Свист.       И что-то вцепилось ей в руку.       Ей обожгло тут же — пронзительно и неожиданно, почти до костей — и потянуло назад — она постаралась удержать равновесие — что-то вцепилось ей в плечо — она вскрикнула — её откинуло, откинуло почему-то наверх — она перевернулась — боль потянула её за собой.       Перед её глазами перевернулось небо. Ей ослепило от боли. Она забила крыльями, пока не перевернулась правильно, но боль обвила её, как змея, и смех взорвался над её головой. С трудом она подняла взгляд.       Тёмные Эльфы летели перед ней и по сторонам, каждый с ухмылкой или серьёзным оскалом и глазами самого жёлтого цвета, каждый — держа какую-то чёрную ручку, от которой тянулись длинные цепи — цепи, оканчивающиеся чем-то, что вцепилось в неё, как капкан. Она не могла взглянуть вниз на свои руки.       Надо что-то делать.       Она собрала в кулак силы, сколько смогла, и пасть одного из замков разомкнулась, она вдруг покосилась и перевернулась на спину снова — крылья её не несли, и поддержка одной из цепей лишила её равновесия.       Пора выбираться.       Махнув крыльями, она попыталась перевернуться, чтобы размотать оставшуюся цепь — ей удалось: она освободилась, но опустилась ещё ближе к земле, боком, почти задевая поверхность крылом. Плохо. Очень плохо. Нельзя падать.       Тогда она взмахнула ими, как смогла, чтобы выравниться, подняться и избавиться от второго капкана в плече. Его будто насквозь пронзило горящей стрелой. Неважно. Она набрала высоту. Шрайк, держащая цепь, была прямо перед ней — надо только не промазать. Она сощурилась, прицелилась….       И огонь вонзился ей в ногу.       Её пошатнуло — пошатнуло, а затем она будто зависла на месте, захваченная с обеих сторон, в силах только качаться в стороны от свежей боли, что растеклась лавой от ноги вверх. Цепь дёрнулась — она перевернулась спиной вниз, встретилась со стремительным серым качающимся небом. Борра теперь был прямо по курсу. Одна рука её всё ещё была свободна. Ещё раз!..       — Пора угомониться, — сказала ей пара цитриновых глаз.       И что-то такое же жёлто-золотое полетело в её сторону и взорвалось огромным цветком.