Одал

настоящее время

Коротко поведал Митрофан Василию историю Павла, не утаив неравнодушия того и заверив, что это безопасно и даже полезно, ведь он знал, где и как себя повести, чтоб Павел пошел на уступки. Ведь шел он на уступки даже ради Василия, зная, что Митрофан его любит. А меж тем сидели они на кровати в белых простынях, кутались в одеяла да в объятия друг друга, покуда ночь глубокая простиралась над Одалом, над горой, да над деревенькой у ее подножия. — Мить… — тихо позвал Василий. Митрофан тут же встрепенулся и еще ближе прильнул к нему. — Как меня из петли вытащили и как хоронили, если сейчас я здесь с тобой? — спросил Василий. — Я вытащил тебя из петли, а тело твое подменил веткой заколдованной, так что хоронили не тебя. Коль открыть гроб, то ничего, кроме ветки, в нем не увидеть. Оживлять отпетых еще трудней, это прям высшее колдовство, — горячо выдохнул Митрофан ему в шею, будто обсуждали они какие-то полюбовные, а не похоронные страсти. — А Павел и отпетых оживлять умеет? — спросил Василий. — Он все умеет. — И все равно он мне не нравится, чтоб ты о нем ни говорил, — хмыкнул Василий. — Ты ему тоже не нравишься, чтоб я о тебе ему ни говорил, — парировал с улыбкой Митрофан. Василий замолк и насупился. Неприятно сделалось ему, да странно неприятно — будто в сердце и в горле копошился клубок змей, того и гляди, выползут наружу или начнут его пожирать изнутри. Дурное предчувствие нашло на него, да сам он не мог растолковать себе, что именно дурно. Иль просто не верилось ему, чтоб колдун по доброй воле решил оживить того, кто люб тому, кто люб ему, да не люб самому колдуну? — Так, говоришь, на воздухе мне теперь не помереть? — спросил Василий. — Истинно так, Вастюта. — То есть… если снова повешусь, то не умру? — Не умрешь, — промурлыкал Митрофан. — Ты что ж, решил проверить? — Неужто такой я предсказуемый? — а про себя думал Василий, как же иначе убедиться, что это и в самом деле не сон, коль не повеситься иль еще чего. Митрофан тем временем принялся рассказывать про смерть на воздухе да воде, в огне да земле. Тут несмелые Васьльевы мысли подтвердились: смерть на воздухе в самом деле подразумевала собой все от кирпича на голову или пули в сердце до отравленной ягоды или болезни. Утонуть можно было только в воде, сгореть — в огне, а заживо быть погребенным только под землей. Меж тем поведал еще Митрофан про смерть от старости, от коей вернуться к жизни можно было только в новом теле — как и в смерти от огня. — А если от ожогов умирать — это смерть от огня или воздуха? — спросил Василий. — Это смерть на воздухе, ты ж не сгорел, — улыбнулся Митрофан. — И только прошедший Обряд Бессмертных не умирает? Вздохнул Митрофан, заглянул Василию в глаза, а потом стал рассказывать. — Ты давеча еще спрашивал, не помирал ли я, да если бы я сказал, что так оно и есть, ты бы мне совсем не поверил. Всякий, кто проходит Обряд Бессмертных, умирает. Пройти Обряд могут лишь колдуны и колдуньи — чародеи, а не получары, — если их колдовских сил хватит, чтоб снова вернуться к жизни. Так уж получается, чтобы стать бессмертным, сперва надо помереть. Проводить Обряд может только тот, кто сам его прошел, но я пока еще этому не обучился… да и рано тебе Обряд проходить. — Мне и не надо, я же не колдун, — пробормотал Василий. Последние пару дней чуть ли ни с утра до ночи пытался выудить из него Митрофан хоть искорку колдовства, хоть ниточку волшебства. Читал Василий худо-бедно на латыни, повторял за Митрофаном заклинания на слух, травы бросал в котел и шептал над ними — ничего не случалось. А там, где и шептать нечего было, все равно кисло варево. Еще два дня промучил Митрофан Василия, умаялся сам, да и Василия уморил, и когда пришел ему час на ночь глядя самому идти на урок колдовства к Павлу, то у Василия уж не было сил, чтоб искать веревку да пытаться вновь повеситься, как он помышлял сделать, оставшись в одиночестве. В какой-то момент показались ему колдовские будни обычными днями: промелькнули быстро, точно рабочая неделя. Неужто и впрямь все это ему не снилось? А может, стоит головой стукнуться о стену? Да только ничего не добился он, кроме головной боли — должно быть, переусердствовал. Голова его раскалывалась, и лезли в нее всякие нехорошие мысли о Митрофане да Павле, так что не хотелось впредь отпускать Митрофана одного. Надо в следующий раз напроситься следом. Как же тягостно ему было без него, как он заскучал и в то же время как боялся выйти из избушки, будто тогда не сможет отыскать к ней дорогу. Терялся Василий в догадках, не знал, что делать да что думать. Тяжко было признавать ему, что происходящее не сон. Уж никак не укладывалось это в его голове, да только так трещала голова, что казалось, он непременно бы проснулся, коли бы спал. Всем сердцем изревновался, всей душой изволновался Василий, а Митрофан только под утро заявился, да такой бодрый, будто всю ночь спал, а не колдовству обучался, не то, что Василий — точно мертвец бледный и бессонный. Тут же Митрофан снадобьем его колдовским напоил, да в кровать уложил, приговаривая, что не стоило головой об стену биться. Хотел было Василий спросить, как Митрофан об этом прознал, да уснул прежде, чем смог слово вымолвить, а проснулся уж ближе к вечеру, да таким бодрым и свежим, точно заново на свет народился. А Митрофан тут как тут и огорошил его новостью: никудышный из него покуда наставник, и лучше Василию походить в местную школу да поучиться основам. — Три раза в неделю по четыре урока, — вещал Митрофан. — А покуда погода хорошая, пойдем на выходных в речке купаться да ягоды собирать? Теплым ранним осенним утром повел Митрофан Василия на речку, да повел подальше от Одала — туда, где нет ни водяных, ни русалок, ни прочих получаров, чтоб никто им не мешал купаться. Василий уж было надеялся, что они окажутся на том самом месте, куда приходили купаться много лет назад, да только Митрофан поведал, что их место вовсе не их — там все время водились получары, тоже облюбовавшие укромный уголок. Трудно было поверить, что на протяжении всей реки еще осталось не занятое получарами место, но таковое все ж имелось по одной простой причине — часто там собирались компании деревенских гуляк, шумели, мутили воду да так, что голова у получаров шла кругом, и давно уж оставили они попытки напугать гулящий народ — всяк во хмелю смел, ничем его не устрашишь. Бедокуры обычно собирались под вечерок, а потому в субботнее утро река была тиха и пуста, и полуразвалившийся мост, точно остов корабля, увлекал в воду, изумрудную от пышной зелени, раскинувшейся по берегам да колеблющейся от робкого ветра. Митрофан первым скинул с себя одежду на песчаный берег и в два прыжка с полуразрушенного мостка прыгнул в реку. Как выяснил Василий, больше всего нравились Митрофану белая рубашка с черными брюками, а потому так он все время и наряжался, разве что немногим отличались меж собой рубашки да брюки по фасону. Василию и самому больше нравились его собственные футболка со спортивными штанами, чем те рубахи и штаны на завязках, которые Митрофан как-то предлагал ему. Нормальной одежды в Одале не водилось: либо сам наколдуй, либо сам сотки, либо обменяй что-то на желанное тряпье. Митрофан умел колдовать одежду только по имеющемуся образу и подобию — отчасти и поэтому полнился его шкаф лишь рубашками да брюками. Стоял Василий на берегу весь в мурашках и не решался идти дальше в реку, чего уж там — даже штаны снимать ему не хотелось. Пусть и ласково грело солнце, да вода была такой холодной, что можно было только диву даваться, как Митрофан в ней плескается. А Митрофан меж тем грозился затащить Василия в воду прямо в штанах, коль тот не зайдет по доброй воле. — Давай на мостик — и прыгай! — кричал он ему из реки. — Как прыгнешь, так и околеешь, — Василий фальшиво стукнул зубами, но все ж ступил на мосток. Стоило ему скинуть штаны и прыгнуть с мостка, как над всей рекой разлетелся визг, сменившийся смехом. Резвились они и брызгались, как малые дети, смеясь и вереща, покуда Василий не ойкнул от боли, а не от забавы: наступил на осколок стекла в воде. Плаванию пришел конец, колдовство исцеления Митрофану давалось не лучше, чем воскрешения, а потому пришлось вести Василия в Одал к лекарше, чтоб та сварганила зелье да залечила порез. Митрофан меж тем пыхтел, что давно уж хотел спрятать это место от деревенских мужиков иль чем замутить воду, но Павел все ему одно: Митрофан — не водяной, не пристало колдуну забирать водную территорию в личное пользование, коль не собирался он в том месте устраивать свой дом. Митрофан, однако, не сдался и уговорил одного из молодых водяных сплавать присмотреть тихую заводь, да обещал помочь ему с тем, чтоб людей напугать. Вот только пьяные мужики ничегошеньки не испугались, так что пришлось Митрофану отказаться от своей затеи. Успокоенный Василием, что рана незначительная, заживет, а мусор во всякой речке есть, он утихомирился, но тут же в его беспокойную голову стукнула совершенно другая идея: коль Васюта учился на фельдшера, то у него наверняка имеется дар к врачеванию. Несчастная лекарша просидела с ними до самого вечера, пытаясь обучить Василия целительному колдовству, да только ничего не выходило, и в конце концов пришлось им откланяться да извиниться за свою настырность. На следующий день, как и было уговорено, отправились они собирать ягоды, а после — в библиотеку за школьными книжками. Остаток дня Василий пролистывал книги и уверял Митрофана, что сам способен их прочесть, ведь они написаны на родном языке, да только Митрофан все отпирался и ссылался на необходимость приобщения Василия к здешнему миру. — Приобщаться ко всем этим тварям мне не охота — неуютно среди них сразу, а как без тебя, так хоть на стену лезь, — не унимался Василий. В конце концов сдался Митрофан и в качестве последнего да самого веского довода упомянул, что на то вовсе не его воля, а Павла, и коль он так хотел, то Митрофану должно так поступать — ведь он обязан ему за всякие разные свои проделки и за оживление Василия в конце концов. Василий фыркнул да полюбопытствовал, чем Митрофан не угодил колдуну. — Многим, Васюта, слишком долго сказывать, а ночь коротка. Спи давай, завтра на уроки вставать рано, да и мне вставать с тобой: составлю тебе компанию в первый день, чтоб не было тебе там непривычно. — Или чтоб не сожрал меня какой-нибудь получар, — недовольно буркнул Василий. Митрофан хихикнул и зарылся носом в его шею, целуя ссадину, лентой обвивающую шею. А там и сам обвился вкруг него. Придя в школу, такую же деревянную, как и все в Одале, окромя библиотеки, Василий думал, что окажется переростком в первом классе, да не тут-то было: полон был класс разного рода получаров, внешне ничем не отличимых от людей, коль не считать, что у леших в волосах было много веток да листьев, а у водяных и прочих водных обитателей — жабры на шее. Остальные же и вовсе не отличались от людей, и люди эти, то есть получары, собрались в классе от мала до велика. Митрофана знал почти каждый ученик, а потому во вторник Василий решил отправиться на занятия сам, чтоб не приковывать лишнего внимания, хотя особым желанием к посещению колдовской школы не пылал. История колдовства да Одала, природа людей да получаров, латынь да руны — вот и все, что преподавала невысокая пухлая Марфа Игнатьевна, отличавшаяся от обычной школьной учительницы тем, что была одета в пестрый сарафан. Впрочем, один только Митрофан во всем Одале выглядел деловито и современно в своем вечном параде и не смущался тем, что его наряд не вписывается в общую массу. Во вторник во время уроков Василий спиной чуял на себе косые взгляды. С Митрофаном или без — он не был обделен вниманием. Из-за этого на последующие занятия идти ему хотелось еще меньше, и во время рун он пытался измыслить план, как бы отвертеться от уроков. Может, отпроситься, как в обычной школе? Или прогулять, как в обычной школе? Хотя как прогуляешь, коль Митрофан не позволит отлынивать по указке Павла? Ох уж этот Павел… Может, поговорить с ним? Василий не видел его с той самой короткой беседы за круглым столом в ночь своего пробуждения, да и перспектива разговоров с колдуном прельщала куда меньше, чем уроки. А потому Василий пообещал себе, что уж лучше пережить пристальное внимание дюжины любопытных получаров, чем одного колдуна, испытывающему к нему откровенную неприязнь. Обещал Митрофан во вторник встретить Василия после занятий, да только не оказалось его возле школы. Потоптался Василий на месте, подождал, покуда все ученики его класса покинут школу и одарят его напоследок вопросительными взорами, да и пошел домой. Ведь теперь дом Митрофана — и его дом. Как странно это было. Шел он по каменной тропке, оглядывал деревянные избенки, натыкался взором тут и там на людей, да тут же одергивал себя, что никакой это ни летний оздоровительный лагерь (да и откуда ему быть в их глуши?), а совсем другое место. Другое. И сам он теперь другой. Все другое. Хотелось ему думать, что происходящее сон, да понимал: напрасно тешит себя подобными мыслями. Невозможно. Да только от его веры и убеждений не менялось происходящее, не подчинялось, не просыпался он, ведь не спал. Рассеялась дымка призрачного тумана, где он мог оправдываться перед собой лживыми увещеваниями, ибо правда никак не укладывалась в его уме. Но вот ведь она правда — на лицо. — Добрый молодец! — окликнул его незнакомый голос. — Я? — Василий затормозил. — Другого доброго молодца здесь нет, — на лавке за двором одной из избушек сидел молодой черноволосый паренек, кудрявый, угловатый, с большой круглой родинкой на щеке. Глаза его были цвета старого мха, губы кривились в лукавой улыбке, да и сам он сидел криво и кособоко, вцепившись длинными тонкими пальцами в лавку, будто боялся сорваться — и при этом мотал ногами, то и дело задевая землю. И если нечесаные кудри и скрюченность еще можно было пропустить мимо глаз, то худобу с выпирающими ребрами пропустить было так же трудно, как и изодранную юбку, цветастую, пеструю, видавшую виды. Ноги у него были босыми, в пыли, а на шее телепались разномастные бусы. Василий, оценив видок получара, хотел было дать деру, да тот поманил его к себе, и Василий, сам того не понимая, поманился и сел на лавку. Чуял он, что сел туда не по своей воле, да только казалось ему, коль вскочит, то его одним движением пальцев и усадят обратно. — Одал — дивное место, — заворковал получар. — Дивное, — поддакнул Василий, не желая спорить с ним. — Кому —тюрьма, кому — свобода. Василий неуверенно улыбнулся: казалось, получар озвучил его мысли. — А вам? — спросил он робко. — Вечный пленник свободы освободиться может только в заключении, — таинственно произнес получар. — Как так? — не понял Василий. — А так, как подумаю о смерти, мне сразу страшно и боязно, до того страшно и боязно — словами не передать. Как помыслю, что в один миг ничего не смогу помыслить, перестану быть, застынет мой вздох, умолкнет сердце, скрутится язык, так невыносимо делается, что не описать. Хочется куда-то бежать, что-то творить, да не знаешь, куда и что, ведь смерть повсюду… — Вот ты где! Не слушай его, Васюта, он ничего дельного не скажет, — прямо перед лавкой из ниоткуда возник Митрофан. — Все-то я дело говорю, а ты, чего не скажешь — все безделье, — хмыкнул получар на него. — Я-то с самого утра в работе, — Митрофан задрал нос и сузил глаза, — в отличие от некоторых бездельников. Василий тем временем поднялся, неловко улыбнулся и пробормотал невнятное «рад был поболтать». — Кто это? — спросил он шепотом, когда они отошли от лавки с получаром. Сидевший там продолжал что-то лопотать, но слов его Василий уже не различал. — Николай. Миколка. Я тебе про него сказывал, помнишь? Он дважды помер, а потом прошел Обряд Бессмертных и умом тронулся. От него больше бед, чем пользы, ты его не слушай и уж тем более не ведись на его речи. — Он опасен? — удивился Василий. — В целом безобидный, да коль пристанет — не отвяжешься. Василий с облегчением выдохнул и полюбопытствовал, где Митрофан пропадал. Тот отвечал, что чистил «их место», а потом еще и поколдовал там, чтоб больше никто не приходил и не сорил, а получилось у него иль нет — это они узнают, когда снова пойдут купаться. Говорить об этом никому не надобно, а то ведь никому не понравится, что он без ведома водяных да вопреки колдовским порядкам присвоил себе кусок реки. Дальше он пустился в философские размышления о том, что земля изначально бесхозная, и вполне справедливо, коль ей владеет тот, у кого на то есть власть и сила, однако в Одале все было не так: свои древние порядки, под которые подстроились местные колдуны — Марья да Павел. И Митрофану надлежало подстроиться, да только буйная кровь бурлила в его сердце, била в голову, будила природные непокорство и упрямство, свойственные молодым. — Если тебе здесь не нравится, может, уйдем? — с надеждой спросил Василий. — Куда? — Митрофан едва заметно улыбнулся, глянул мельком на него и затормозил у порога их избушки. — Куда-нибудь, — Василий неуверенно улыбнулся. Митрофан хихикнул и толкнул входную дверь, приговаривая, что никуда из Одала не уйти. Некуда. — Но мы ведь ходили в лес, пугали охотников… мы могли бы уехать в другую деревню, где нас никто не знает, — предложил Василий. — Все не так просто, Васюта. Оба мы с тобой мертвы, коль нам и идти куда, то в глушь, где никого нет, а мне такое не по душе — я живу здесь двенадцать лет и сросся с этой землей, точно дерево — корнями. Не спорю, мне многое здесь не по душе, но где ж отыскать такое место, чтоб все было по душе? — Значит, мы здесь навсегда? — упавшим голосом спросил Василий. — Не вздыхай так обреченно, — Митрофан ласково улыбнулся, — коль мы — навсегда, то я бесконечно счастлив. Он юркнул в дом, а Василий пошел вслед за ним, не зная, жалеть о сказанном иль нет. Быть может, все же удастся ему однажды уговорить Митрофана покинуть Одал? Но это потом — сперва надо сделать уроки и набраться храбрости для посещения школы в завтрашнем дне. Благо, среда — последний день занятий. На следующий день довел Митрофан Василия до школы, точно старший брат младшего. Самому ему предстояло отправиться на мельницу — там срочно нужен был колдун, а кроме него просить было некого: у Марьи слишком много дел поважней, чем починка мельницы, а Павел в Одале бывал только ночами, да и то не всегда. Про Миколку и говорить нечего — его попроси помочь, так он еще больше дров наломает. И все ж Митрофан обещал встретить Василия после школы, и хотя тому было приятно, в то же время он чувствовал себя так, будто ему снова десять, а не почти тридцать. Иль ему теперь всего несколько дней отроду?.. Взгляды большинства получаров уж не казались Василию странными, да и не смотрели нынче на него особливо — насмотрелись в предыдущий день. Руны давались ему туго, а лучше сказать — вовсе не давались. Однако Марфа Игнатьевна никого не журила, спрашивала только желающих, а домашнее задание и вовсе не собирала, как водилось в людских школах. Все по желанию, как и посещение школы, что понял Василий по лицам получаров, коих не видел в предыдущие два дня. Кончились уроки, а Митрофана у школы не было, и Василий, решив, что тот застрял на мельнице, жалел лишь о том, что не ведал, где эта мельница, чтоб самому туда наведаться. Пошел он по извилистой каместой тропке к их избенке, да по пути снова встретил Миколку на той же самой лавке, в той же оборванной юбке, в той же скрюченной позе и с пылью на босых ногах. Отчего-то неловко сделалось Василию: пройти мимо не поздоровавшись казалось ему невежливым, ведь столкнулся он уже глазами с ним, ведь тот смотрел на него и улыбался, точно его и ждал. И зачем он говорил про смерть, коль сам бессмертный? Впрочем, слушать его не стоило, да и не обязательно это вовсе. — Добрый молодец, — улыбнулся Миколка. Василий тоже улыбнулся и махнул ему рукой. — Одал — дивное место: кому — жених, кому — невеста, — пропел вслед ему Миколка. Василий сделал вид, что ничего не слышал и продолжил дальше шагать своей тропинкой. — Петля будет давить твою шею! — крикнул вдруг Миколка. Крикнул, точно птица, пронзительно и резко. Василий замер, а рука его невольно дернулась к шее, но не оказалось там никакой петли — только испуг, комком застрявший в горле. А ведь Митрофан велел не слушать Миколкиных речей… И все ж Василий обернулся. — Будет давить, покуда не снимешь, — довольно проворковал Миколка, щурясь и улыбаясь. — Но я ведь не в петле… — неуверенно пробормотал Василий. — В петле, добрый молодец, покуда не снимешь. — Не понимаю… — Поймешь, — со знанием произнес Миколка. Он спрыгнул с лавки и, виляя бедрами, зашагал в противоположную от Василия сторону. Задумчивый, вернулся Василий домой да принялся в бане разглядывать свою шею, то и дело трогая борозду пальцами, даже попытался отодрать ее, но лишь исцарапал кожу. Тут вернулся Митрофан и принялся жаловаться на мельницу да на Миколку — ведь это он и сломал мельницу. — Крылья крутятся, колесо вертится, да только все бестолку: мука не перемалывается, — ворчал Митрофан. — Я-то думал, зачем им колдун, сами что ль починить не могут, а она колдовством поломана, куда там самим починить! Вот я и провозился с ней полдня, еле разобрался, что к чему. Пообедав, позабыл Митрофан про мельницу и на манер родителя иль учителя предложил Василию помощь по урокам, а когда тот с ухмылкой заявил, что все сделал, решил снова обучать его колдовству. И Василий уже жалел о том, что не сел за уроки. — Не умею я! — возмутился он спустя час колдовства и с досады швырнул книгу в таз с водой. Колдовали они в бане. Митрофан нахмурился, достал книгу, высушил ее, что-то пошептав над ней, и снова положил на лавку, служившую столом. Сами они сидели на другой лавке. — Колдунам, Васюта, подвластны все заклинания, а таким, как ты, только часть. Нужно лишь разобрать, что это за часть, и тогда все пойдет, как по маслу, — объяснил Митрофан. — Таким, как я? — не понял Василий. — Подколдунникам. Ха-ха! Я тоже ходил в школу, и на одном из занятий юный водяной ляпнул «подколдунники» — все смеялись. На самом деле ты тоже получар, — Митрофан весело улыбнулся. — Получар, — Василий брезгливо скривился. — Ты так говоришь про юного водяного, будто сам старый. — Летами-то я не старей его, да только тогда оба мы были юны, а отныне только я. — А если я все-таки не получар и не умею колдовать? — спросил Василий. — Не увиливай. Каждый в той или иной мере может колдовать, и только чародей — в полной мере. Василий обреченно вздохнул, а затем лукаво улыбнулся и снова запустил книгу в таз с водой, сопроводив свою затею смехом. Рассердившийся Митрофан едва не спалил ее в попытке высушить, чем еще больше позабавил Василия. В конце концов он тоже сдался под натиском смеха и согласился на занятия на дому вместо школы. — А как же указание Павла? — съехидничал Василий. — Он может сотни раз повторять, что ты не нашего поля ягода, да только не значит это, что я ему поверю и уж вовсе не значит, что во всем с ним соглашаюсь и всегда его слушаюсь, больше вид делаю. Ты походил в школу, как и было велено. Приобщился. Чего еще надо? — И он не будет против, если завтра я приду с тобой? — Василий тихо засмеялся. — Куда он денется? — Митрофан довольно улыбнулся. — Я приведу тебя и скажу, что вместо школьных уроков ты выбрал наши, а необходимому сам тебя обучу. Притянул Василий его за плечи и крепко поцеловал его в щеку, а после — в губы. Стали они прибирать баню от колдовских книг да трав, и тут ему стукнуло в голову, что колдун может отказаться от Митрофана, коль тот ослушается, а ведь для него так важно постигать колдовское мастерство. Быть может, не стоит ему все-таки идти вместе с ним? Уж как-нибудь переживет он ночь, хоть и будет маяться. — Не тревожься, он от меня не откажется. Я очень ему по душе, — Митрофан хитро улыбнулся. — Прям-таки очень по душе? — спросил Василий. — Очень-очень по душе, — подтвердил Митрофан. Он выглядел таким довольным, что Василия кольнула игла ревности. — А это ничего? — пробормотал он. — Конечно, ничего, я ж его к себе не пускаю, — успокоил его Митрофан. — Не нравится мне это, Митя. Нельзя ль ему сказать, что он не по душе тебе? — Ах, я пытался, — Митрофан театрально закатил глаза, а потом улыбнулся, — да все бестолку. — Теперь мне это не нравится еще больше, — Василий нахмурился. — Не бойся, Васюта. Он не сделает зла ни мне, ни тебе. Он знает, что я не прощу его, коль он тебя обидит. Василий мало-помалу успокоился, да не до конца. Змейки ревности заползали в его сердце, подпитывались неуверенностью в себе. Пришлось признать, хотя отчаянно не хотелось — колдун был красив собой. А потому Василию не верилось, как спустя столько лет рядом с тем, кто в тебе души не чает, мог Митрофан продолжать любить его и ждать встречи с ним. И дождаться. Змейки ревности оказались придавлены камнями невыплаканных слез: он похоронил Митрофана и оттого сдался. Но знай он, что Митрофан жив, верно, любил бы его так же, как любил и в эту ночь, как всегда любили они друг друга. Всегда.