***
К моменту, когда Бьянка снова появляется в палате, я уже почти не сомневаюсь: несостыковки и знаки неслучайны. Странно, но это придает мне сил. Возможно, своими действиями я расшатала эту реальность и нужно продолжать сопротивляться. Я беспомощна против доктора Йохансена, но больше не собираюсь подыгрывать ему, потому что уверена: обещанная процедура обернется экзекуцией. — Лелия, вы готовы? Карие глаза покрыты льдом. Как быстро маска доброжелательности покинула ее лицо… Сейчас Бьянка напоминает равнодушного мясника, который ведет овцу на убой. — Нет. — Руки сжимаются в кулаки. Она окидывает меня изучающим взглядом. Замечает побелевшие костяшки и хмурит брови. — Вам лучше беспрекословно следовать протоколу лечения. — Да пошла ты, — медленно и с наслаждением проговариваю я заклинание, которое столько раз кричала в пустоту всего пару часов назад. Бьянка кивает кому-то за дверью, и, обойдя ее, ко мне направляются два рослых санитара. У меня нет ни шанса отбиться от них, но я все же бросаюсь в сторону, когда огромная рука одного из санитаров хватает меня за ворот ночнушки. Прочитав однажды, что в драке с превосходящим по силе противником стоит бить либо в пах, либо в солнечное сплетение, неловко направляю дрожащий кулак в живот мужчины. Разумеется, атака оказывается абсолютно бессмысленной против закаленной в усмирении буйнопомешанных человекоподобной махины. Даже не пытаясь уйти от удара, санитар флегматично перехватывает мое запястье и отработанным движением заводит за спину, заставляя меня согнуться. Изо рта вырывается шипение — не от боли, а от ярости и отчаяния. За что? Почему все это происходит именно со мной? Хочется орать, проклиная того, кто поместил меня сюда — то ли Асафа, то ли бога, допустившего это. Людей нельзя вот так просто лишать свободы, нельзя запирать в психушке, нельзя внушать им, что они безумны. Хочется орать, но я молчу, осознавая, что это бесполезно. Мы вновь идем по однообразному лабиринту из бесконечных коридоров. Поворот направо. Поворот налево. Прямо и вниз по лестнице, а потом снова налево. Я иду за соблазнительно покачивающей бедрами Бьянкой Буджардини, ощущая железную хватку вцепившихся в меня санитаров. — Да отпустите вы, я не убегу. Попытка переговоров проваливается в самом начале: усилившие нажим пальцы говорят красноречивее любых слов. Я понимаю, что там, куда мы идем, меня ждет не спа-курорт, и стараюсь морально подготовиться к «процедуре», но стоит Бьянке постучать в железную подвальную дверь, храбрость окончательно покидает меня. — Не-е-ет! — Крик срывается на визг. Страх бежит по венам, страх туманит мысли. Бороться со злом, противостоять злу из последних сил, не поддаваться, ни в коем случае не поддаваться! Перед глазами всплывает улыбающийся с глянцевого разворота Зейн. Визг перерастает в вой. Я — бешеная собака, которую планируют усыпить. — Не-е-ет! Замок открывается, и я вижу обеспокоенное лицо Магнуса Йохансена. — Лелия, успокойтесь. Я не причиню вам вреда. Я здесь, чтобы помочь. Обессилев, обмякаю в руках санитаров. Этот участливый тон хуже угроз, хуже плена в стерильно белых стенах палаты. — Асаф, прекрати. Хватит. Достаточно. Я не знаю, где кольцо отца… — Мне стыдно, потому что он еще ничего не сделал, а я уже всхлипываю от ужаса, лишь представив, что ждет меня за дверью. Доктор Йохансен смотрит на меня с сочувствием: — Я не знаю, кто такой Асаф, но в клинике нет посторонних. Вам нечего бояться. Меня мягко, но настойчиво подталкивают в спину, вынуждая войти в ярко освещенную люминесцентными лампами комнату без окон. Внутри изголовьями к стене стоят кушетки с ремнями. — Электросудорожная терапия хорошо зарекомендовала себя при лечении больных с биполярным расстройством и шизофренией. — Негромкий голос главного врача доносится откуда-то сбоку. — Я считаю, что она даст свои плоды и при борьбе с поглощающим вас делирием. — Вы ненормальный… — ошарашенно шепчу я. Когда Лиер Сикехус закрыли, наружу всплыло много неприглядных фактов о месте, которое было предназначено для лечения, а стало адом на земле. Электрошоковая терапия без погружения в медикаментозный сон, регулярные пытки ледяной водой, после которых даже относительно здоровые пациенты сходили с ума, незаконная лоботомия… По рассказам мамы, когда в газетах появилась информация о том, что на самом деле происходило в клинике, общественность испытала глубокий шок. Я хорошо помню, с каким негодованием мама говорила о том, что регулярные 150 вольт в мозг с целью вызвать эпилептический припадок могут привести разве что к поражению центральной нервной системы, но никак не к исцелению. Дышать вдруг становится тяжело. Прикрываю глаза, концентрируясь на вопросе, который стучит в виски, подобно мячику для пинг-понга: «Если все это кошмар, то в действительности со мной ничего не произойдет». «Сейчас и проверим!» — истерично хохоча, визжит внутренний голос, и, словно со стороны, я слышу звучащий с ним в унисон собственный вопль. Меня тащат к ближайшей кушетке, не обращая внимания на сопротивление. Магнус Йохансен больше не тратит время на то, чтобы вызвать доверие и убедить в своих добрых намерениях — он сосредоточенно настраивает аппарат для электросудорожной терапии, пока санитары пристегивают меня ремнями и фиксируют, исключая любые попытки вырваться. — Держите ее крепче. — Бросает он Бьянке. — Иначе есть риск, что она получит травму во время конвульсий. Паника нарастает. Все это уже было. Я помню, как ток пронзал тело, вызывая судороги, разрывая сосуды, разбивая черепную коробку на тысячи осколков. Тогда, во сне, в Нью-Йорке, который развалился на части и провалился в грязную скотобойню, тот, кто мечтал убить моего отца, истязал большими щипцами для оглушения свиней меня. Не в силах кричать, я хрипло шепчу, и шепот раздирает гортань наждачкой. — Асаф… — Бедная Лелия, вам столько пришлось пережить, — произносит доктор Йохансен, вставляя мне в рот эластичную капу, которая призвана защитить язык от повреждений. Капу, которая лишает меня последнего, что было разрешено — права говорить. — Но я помогу вам, обязательно помогу. Мы будем проводить терапию каждые два дня, до получения позитивных результатов. Мычу, дергая головой, слезы застилают глаза, когда покрытые марлей и пахнущие химическим раствором электроды прикасаются к коже. — Начнем с минимального напряжения, — обращается он к Бьянке. — 80 вольт на полсекунды. Она кивает, тянется к аппарату и через мгновение вспышка боли пронзает виски острыми иглами. «Щипцы для оглушения накладываются на голову, вернее, на область за ушами». Голос Асафа закручивается, подобно спирали, пробирается в ушную раковину, грызет извилины, расширяет пространство между ними, чтобы заполнить собой. «Свииинья-я-я…» Запах аммиака забивает ноздри, и я задыхаюсь в удушливых испарениях. Они впитываются в легкие, покрывают их черной плесенью, разъедают, оставляя после себя дыры с неровными краями. Нож для резки мяса входит под горло, раскраивая грудную клетку ровной линией. Он расчерчивает меня напополам, как бумажный лист из школьной тетради. Я больше не чувствую отвратительный запах — только кровь, теплую, соленую кровь, которая льется из разорванных артерий, раскрашивая кожу красным. Кровь заляпывает красным очки на портрете Джона Леннона, заливает красным вспоротый живот, покрывает красным сетчатку, просвечивает сквозь закрытые веки. Красный. Красный. Красный. Резко открываю глаза. В лицо бьет холодный свет лампы. Я не понимаю, где нахожусь и что происходит. Я не уверена, что помню, кто я. — Доктор Йохансен, осмелюсь предположить, что 80 вольт недостаточно. — Глядя на высокого серьезного мужчину произносит красивая женщина с собранными в пучок темными волосами. — Мы добились лишь кратковременной потери сознания. Для того, чтобы вызвать судороги, придется усилить напряжение хотя бы до 120 вольт. — Вы правы, Бьянка. Начинайте. Сияющие лезвия ножей впиваются в виски. Я вижу их, стоя перед огромным зеркалом в покрытой белой плиткой комнате: голая, с выпотрошенными кишками, которые вываливаются из живота на пол. Из невидимых динамиков звучит классическая музыка, и я узнаю в четырехголосном хоре «Реквием» Моцарта. Орган и альт вплетаются в пространство, заполняют нотами каждый сантиметр, проигрывают его для его единственного слушателя, и под созвучие струнных и духовых я разглядываю узорные рукояти ножей, поглаживаю разодранное горло. Кровь капает на грудь. Я размазываю ее по коже. Однажды кто-то другой касался меня, ласкал, целовал соски. «Зейн». Незнакомое имя. Незнакомое, но красивое. Мне хочется произнести его вслух, но стоит открыть рот, как он до краев заполняется кровью под солирующее сопрано, и я захлебываюсь ей, опускаясь на колени. Зеркало трескается, но не рассыпается. В отражении появляются тени, и одна из них принимает знакомые очертания. — Любимая, я буду скучать. — Парень с гитарой садится передо мной, проводит рукой по моей щеке, и его пальцы окрашиваются в алый. — Мне нужно что-то, что будет всегда напоминать о тебе. Ты позволишь? Не дожидаясь ответа, он цепляет край разодранной кожи и медленно снимает ее с меня, как пленку. Странно, но я не ощущаю боли. Я не ощущаю ничего, лишь с безразличием наблюдаю за тем, как он обнажает мою спину и кровоточащие капилляры, любуется контурами татуировок, улыбается окровавленной Санта Муэрте. Загипнотизированно смотрю на него в потрескавшееся отражение. Смотрю на то, как он поднимается с колен и целует мои лопатки прежде чем уйти, а после растворяется среди теней. На его место приходит другой — мужчина с темной бородой и острым носом. От него смердит, и вонь разлагающихся внутри органов перебивает металлический запах крови. Он наклоняется ко мне и выплевывает: — Ты достойна своего отца, Лелия. Ты достойна его сейчас. Вы будете гнить вместе. Добро пожаловать в ад. С этими словами он кладет ладони на торчащие из моих висков рукоятки ножей, сжимает их и поворачивает. Ноги и руки потряхивает, когда я открываю глаза. Во рту пересохло, но вместо того, чтобы дать мне воды, чья-то рука поправляет медицинскую капу. Свет люминесцентных ламп грубо разламывает окружающий мир. Я вижу склонившиеся надо мной лица — одно женское и три мужских. — Лелия, моргни, если осознаешь, что я говорю с тобой. — Требует высокий мужчина, и я моргаю. — Хорошо. — Он поворачивается к женщине. — Повторим для закрепления эффекта. Бьянка, вы готовы? — Да, доктор Йохансен. — Откликается с энтузиазмом та, кого он назвал Бьянкой. — Усиливаем напряжение до 150 вольт? — Верно. — Соглашается он, и спустя несколько секунд я погружаюсь в темноту. Мое растерзанное тело лежит на холодной плитке. Я ощущаю ее кожей, хотя гляжу на то, что от меня осталось, сверху. Ошметки кожи и мяса смешались, как если бы в глубине солнечного сплетения разорвалась бомба. Шея неестественно вывернута, внутренние органы проткнуты переломанными костями. Вместо Моцарта откуда-то издалека звучит песня: «Так давно, было ли это во сне, был ли это лишь сон? Знаю, да, я знаю, он казался столь реальным…». Присматриваюсь к предплечью и замечаю чудом сохранившуюся татуировку с изображением мужчины, губы которого двигаются, старательно подпевая. Когда он замолкает, грудную клетку пробивает увеличивающийся на глазах росток. Ребра трещат под напором распирающего их стебля и ломаются, а над тем, что было когда-то мной, возвышается огромный красный мак.***
— Па-а-апа, какая большая пещера… — Восхищенно выдыхаю я, и эхо с готовностью откликается от шершавых стен, повторяя мои слова. — Она называется «грот». — Папа шутливо треплет меня по голове и оглядывается вокруг. Сюда почти не попадает свет. Только сквозь расщелину у входа, отделенную от него большой каменной грядой, видно небо. Я уверена, что нам повезло найти самое таинственное место на земле. Мама завороженно идет вдоль грота, проводя ладонью по влажной рельефной скале. Внезапно она останавливается, наткнувшись на что-то, а затем ее рука исчезает в узкой щели. — Саид, смотри! — она взволнованно зовет папу. Он подходит, и они вместе рассматривают углубление в камнях. Я подбегаю и тоже пытаюсь заглянуть, но ничего не могу разглядеть и быстро теряю интерес к неожиданной находке. Кричать в гроте, слушая эхо, намного веселее. — Кошка! Пушистик! Мама! Папа! Сад! Море! Слоги отскакивают от стен, глухо раскатываясь по сводчатому потолку, и затихают в далеком шуме разбивающихся волн. — Мюсли! Молоко! Дом! Собака! Эхо послушно повторяет за мной, и я смеюсь, увлеченная этой незамысловатой игрой. Будто издалека до меня доносятся обрывки разговора. «Ты уверен?» — спрашивает мама. «Да, мое сокровище, это единственная возможность… Если что-то произойдет…» — негромко отвечает папа. «Нет, даже не думай об этом», — в темноте пещеры ее резко побледневшее лицо кажется еще белее. «Нора, прошу тебя…» «Неужели другого пути нет?» «…что бы ни случилось…» Я отхожу к центру грота — здесь эхо звучит громче, и на его фоне голоса родителей окончательно теряются. Вскоре мы выходим из пещеры. Мужчина в капитанской фуражке помогает нам забраться в красивый белый катер. Мотор урчит, смешно отфыркиваясь, прежде чем мы отплываем от берега. Солнце скользит по волнам, блестит в каплях воды, отражается от прозрачного стекла бутылки с минералкой, которую протягивает мне папа. — Хочешь пить? — Спасибо! Тянусь к ней, щурясь от яркого света, который продолжает проливаться одной бесконечной расплавленной вспышкой, проникать сквозь веки, мешать, раздражать зрительные рецепторы… Я пробую отвернуться, потому что боюсь ослепнуть, и поворачиваюсь на бок, открывая глаза в комнате с белыми стенами. На широком подоконнике стоят горшки с цветами. Где папа? Мы ведь не доплыли до острова… Тишина. Подношу ладони к лицу и смотрю на них, словно вижу впервые. Голова раскалывается, мышцы сводит. Кто я? На окно садится ворона. Она открывает клюв и ее громкое карканье раздается так близко, будто птица кричит в самое ухо. Я вспоминаю. Вспоминаю все, что произошло: пытку, устроенную доктором Йохансеном, непрекращающийся кошмар, который приходил каждый раз, когда я теряла сознание, прошивающую тело боль. У меня вырывается стон. Я больше не могу. У людей есть границы того, что они способны вынести. Мои границы сломала Лиер Сикехус. Слезы собираются в уголках глаз и скатываются на подушку. Содрогаюсь в рыданиях, вновь задаваясь вопросом, почему жертвой этого кошмара было суждено стать мне. К нему добавляются другие: когда события стали необратимыми? Где отец и что с ним? Зачем все эти сны, после которых хочется удавиться — настолько далеким и невозможным кажется то детское счастье… Солнечный свет, как его было много… То ли из-за воздействия на мозг электрошока, то ли по другой причине, но я не сразу вспоминаю лицо отца, и это повергает меня в отчаяние. Цепляюсь за обрывки сна, ускользающие мгновения, последнюю улыбку, и когда картинка в голове наконец складывается, замираю. Мне страшно поверить в то, что это может быть правдой, страшно, что догадка окажется очередной иллюзией. Сажусь на кровати, игнорируя головокружение. Во сне я видела реальное воспоминание о нашем путешествии на море. Мы на самом деле были в гроте, а потом сели на катер и поехали на остров. Но было кое-что еще, на что я не обратила внимание. Папа протягивает мне бутылку минералки, и я тянусь к ней, не замечая, что солнце бликует в прозрачном стекле, а не в изумрудных гранях кольца. Когда мы плыли на остров, перстня не было на его руке, хотя тем же утром на пляже я любовалась сверкающим камнем, пока папа доставал из волн спасательный круг. Боже. Грот. Случайно подслушанный разговор. Расщелина, найденная мамой в пещере. Делаю глубокий вдох, и в груди разрывается колючий застарелый ком. Я знаю, где спрятано кольцо отца.