Спи со мной. Кошмары

Птичка смотрит на меня, смешно поворачивая голову то вправо, то влево. Люблю птичек. Хотя лучше бы эта была не черной, а фиолетовой. Или хотя бы голубой. Мне нравятся яркие цвета, но здесь нет ни красок, ни фломастеров. Надо попросить маму принести их, когда она придет. Мама же придет? Придет, правда? Растерянно ерзаю в постели. Я хочу есть, а женщина, которая всегда провожает меня на завтрак, все не появляется. Дверь открыта, и я могу пойти в столовую сама, но мне нельзя гулять одной. Вдруг накажут? Не хочу, чтобы доктор сделал мне больно. Лучше подождать. Облизываюсь, вспоминая, какой вкусный омлет ела несколько дней назад. Вот было бы здорово, если бы его приготовили и сегодня! И чай, обязательно с сахаром, да, чай! А если у поваров будет хорошее настроение, я смогу попросить добавки. Мечтательно закатываю глаза. Скорей бы пришла медсестра! Нетерпеливо оглядываюсь по сторонам, раз за разом возвращаясь взглядом к приоткрытой двери. Про меня же не забыли? Когда я уже почти готова отправиться на поиски омлета самостоятельно, из коридора доносятся шаги. Радостно сажусь на кровати, отбрасывая одеяло. В дверях возникает знакомое лицо. Наконец-то! — Мама! Как я счастлива, что она пришла! Интересно, а если я очень-очень попрошу старшую медсестру, маму тоже пустят на завтрак? Будет жаль, если она не попробует наш омлет! — Лелия! Ты улыбаешься! Теперь я узнаю свою девочку. — Мама обнимает меня и целует в щеку. — Значит, доктор Йохансен оказался прав, и процедура помогла тебе избавиться от кошмаров… Обещай больше не пугать меня, ладно? — Ладно. — Киваю я. Мама довольна мной. Я молодец. Мама будет гордиться мной еще больше, если я нарисую фиолетовых птичек, и я прошу ее: — Мамочка, пожалуйста, принеси в следующий раз фломастеры, маленькую упаковку, но, если сможешь, большую. — Конечно, детка. — С любовью гладит меня по волосам мама. — Я куплю тебе самую большую упаковку фломастеров, там будут все цвета радуги! — И альбом для рисования! — Спохватываюсь я, обеспокоенно теребя подушку. Вдруг мама откажется? — И альбом для рисования, — ласково повторяет она, и я успокаиваюсь. Все будет хорошо, мои птички получатся красивее настоящих! Словно догадавшись, что я думаю о них, птички слетаются к окну. Я считаю их про себя: «Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать…» Я забываю, какое число идет после двенадцати, а птички продолжают собираться, стуча крыльями по стеклу. — Мама, что с ними? — встревоженно спрашиваю я. — Не бойся, они просто прилетели посмотреть на тебя, потому что ты самая красивая! — Смеется мама, и я подхватываю ее смех. Как же я сама не поняла? Мне хочется быть похожей на маму, хочется доказать, что я такая же умная и сообразительная. Притягиваю ее к себе, заговорщицки улыбаясь, оборачиваюсь на дверь и, убедившись, что никто не подслушивает, шепчу: — Мамочка, я знаю твой секретик! — Какой секретик? — с любопытством глядя на меня, шепчет она в ответ. Я готова прыгать от восторга, ведь он известен только нам двоим. Это наша с ней тайна. — Я видела, что вы с папой спрятали его кольцо в пещере недалеко от пляжа, куда мы вместе ездили на море. В стене было углубление, и вы поместили кольцо туда. Да, мам, я права, скажи, права?! Мама молчит. Мне удалось ее удивить! — Мам, я права? Права? Права? — повторяю, как заведенная, однако мама не реагирует. Отодвигаюсь и заглядываю ей в лицо. Странно. Глаза остекленели, потеряли цвет, будто подернувшись дымкой. На губах замерла улыбка. — М-а-ам? — опять зову я. Она не моргает, не двигается. Застыв в неестественной позе, обнимает кого-то невидимого. Кого-то, на чьем месте секунду назад была я. Не-меня. Трясу ее за плечо, но это все равно что пытаться сдвинуть с места танк: мамины кости превратились в стальные пруты, на которых держится тело. Интересно, она долго будет сидеть так? ОНО долго будет сидеть так? А может, это игра? Еще какое-то время пробую привести маму в чувство, но она не шевелится, и мне быстро надоедает. В конце концов, завтрак скоро закончится! А что, если весь омлет уже съели?! Решившись, я все же соскальзываю с кровати. Заправляю ее, насколько это возможно, ведь мама по-прежнему сидит на ней и никуда не уходит. Хмурюсь, взбивая подушку и накрывая сверху одеялом. Как же сложно сделать это аккуратно! Если медсестра будет ругаться, надо объяснить, что я не виновата. Это все мама. Осторожно шагаю к выходу. Все хорошо, я всего лишь иду в столовую. Вспомнить бы нужный поворот… Брожу по клинике и окончательно запутываюсь в коридорах. — Э-э-эй! — кричу в пустоту, надеясь, что меня услышат. — Это Лелия! Я хочу есть! Не проходит и секунды, как первая слева дверь распахивается. Сначала я зажмуриваюсь от заливающего комнату отдыха яркого солнечного света, но моментально забываю о нем, почувствовав запах свежей выпечки. — Пирожки! — восклицаю, вбегая на середину комнаты. Ко мне подходит старушка, сжимающая в одной руке книгу, а в другой — плетеную корзинку с ароматными булочками. — Деточка! — Старушка, сияя, протягивает мне подарки. — С выздоровлением тебя! Какая же она милая! Я, расчувствовавшись, обнимаю ее, но живот виновато урчит, и я плюхаюсь в кресло. Прекрасный день! Самый лучший! Нужно непременно поделиться подарками с мамой, когда она перестанет играть в эту скучную игру. М-м-м. Поджаристые пирожки с капустой. Замечательно! Устраиваюсь поудобнее и открываю книгу. «Августина пронзительно вскрикнула, когда флибустьер, зарычав, разорвал на ее груди корсет». Смущенно хихикаю и перелистываю страницу. На ней остаются жирные следы от пирожков, и я украдкой оглядываюсь, но никто не спешит наказывать меня за это. Хорошо. Можно почитать еще немного. «Он был большим и сильным по сравнению с ней, и Августина буквально таяла в его объятиях. Флибустьер же поражался тому, как эта хрупкая девица смогла сбежать из родительского дома на пиратское судно и сохранить невинность. Впрочем, это уже не имело никакого значения. Сегодня ее девственность заберет он — гроза Карибских морей, покоритель неизведанных земель, истинный сын Тортуги!». На моих щеках появляется румянец. Какая красивая история любви! — Посмотри на меня! — Внезапно раздается чей-то громкий крик. Отрываюсь от книги, недовольно насупившись. Пациенты в комнате отдыха должны уважать друг друга, этому учат нас медсестры. Зачем так вопить? — Ну же, я здесь! — Голос вновь взывает к кому-то, и, раздраженно оглянувшись, я понимаю, что он доносится из телевизора. Неужели нельзя сделать потише? Вздыхаю и перевожу взгляд на экран. Мужчина в форме шерифа стоит посреди прерии. Он держит под уздцы лошадь и с отчаянием глядит в небо, будто пытается поговорить с богом, а тот отказывается его слушать. — Надо было помолиться, — бормочу я себе под нос, недоумевая, как он сам до этого не додумался. Но, вместо того, чтобы опуститься на колени и смиренно обратиться к господу и его ангелам, мужчина со звездой на жилетке вдруг оборачивается ко мне: — Ли, очнись! Какой-то дурацкий сериал. Шериф должен ловить преступников, а не кричать в одиночестве, обливаясь потом в сорокоградусную жару. Кому это вообще может быть интересно? Другое дело, если бы кто-нибудь снял фильм про флибустьера и Августину… Приключения, страсть, поцелуи… Это было бы замечательно, совершенно замечательно. Тем временем, картинка в телевизоре меняется: верхом на вороном жеребце к шерифу приближается разбойник. — Пришел час расплаты, шериф Зейн! — насупившись, выкрикивает он. Угроза не действует на обезумевшего стража закона: он не собирается защищаться, игнорируя присутствие врага. Всадник вскидывает кольт, а шериф продолжает говорить со мной: — Ли, где бы ты ни была, сопротивляйся кошмару! Наверное, он перепутал меня с кем-то. Морщусь и проговариваю по слогам, как в детстве. — Ме-ня зо-вут Ле-ли-я. Беру второй пирожок и с наслаждением надкусываю. Как славно, что другие пациенты так добры ко мне! «Августина застонала, когда флибустьер вошел в нее, и они стали едины. «Целуй же меня, целуй!». И влюбленный флибустьер впервые подчинился женщине, целуя набухшие соски Августины, даря ей смешанное с болью удовольствие. И с ним она получила свой первый сокрушительный оргазм, а после еще один, и еще. «Оооо!» — ее очи возбужденно блестели, когда она содрогалась в мучительной и сводящей с ума лихорадке любви». — Ли! Шериф опять пробует обратить на себя внимание с другой стороны экрана. Злюсь. Скорей бы сериал закончился, и я смогла сконцентрироваться на романе про влюбленного флибустьера. — У тебя уже есть все, чтобы проснуться! Слышишь?! — надрывается блюститель порядка, кажущийся сейчас абсолютно беспомощным, даже смешным. Хмыкаю, доедая пирожок. Нелепый сериал. «Флибустьер пытался отдышаться, прижимая к своей мощной груди разомлевшую Августину. «Ты родишь мне сына?» — неожиданно серьезно спросил он. Ее губы задрожали, и она почувствовала на них соленый привкус слез, которые обожгли щеки. «Ах, я рожу тебе трех!» — поклялась она, с готовностью сбрасывая с голой груди одеяло». — Ли, если ты там… Невыносимо. Захлопываю книгу, с ненавистью глядя в телевизор. — Найди кл... Прискакавший на вороном жеребце разбойник спускает курок, и шериф не успевает договорить. Мертвое тело тяжелым окровавленным мешком валится на сухую, уставшую без дождей землю. Убийца сдувает тянущийся от ствола черного кольта дымок и злобно усмехается: — Тот, кто много болтает, получает заслуженную пулю вне очереди. Прощай, шериф Зейн. Новых встреч не будет. — Прощай, шериф Зейн! — радостно вторю я. — Прощай, шериф Зейн! Прощай, шериф Зейн! Кто-то тянется за пультом и выключает телевизор. Отлично. Теперь никто не посмеет отвлечь меня от «Твоего влюбленного флибустьера», и я узнаю, родила ли Августина трех сыновей, как обещала. Обещания же надо сдерживать… Вздыхаю, представляя себя на месте главной героини романа. Вот бы кто-то любил так меня! Я была бы самой счастливой на свете… Улыбаюсь своим мыслям, обнимая книгу и корзину с булочками. Они действительно замечательные — по-прежнему горячие, словно их вытащили из печи минуту назад. Как удачно я зашла в комнату отдыха! Мои размышления о выпечке прерывает взявшийся из ниоткуда симпатичный парень с ямочками на щеках. Он улыбается так открыто и искренне, что я тоже улыбаюсь ему в ответ. Наверное, он мой друг. Надо будет нарисовать для него особенную птичку, когда мама принесет фломастеры: с пышным зеленым хвостом, красным клювом и золотистыми перышками на крыльях. — Лелия, любовь моя… Он называет мое имя и говорит о любви. То есть, он любит меня? Меня? По-настоящему, как флибустьер Августину? Взволнованно вскакиваю и корзинка с пирожками опрокидывается на пол. Я расстраиваюсь, но лишь на мгновение. Намного важнее, что этот парень пришел сюда, потому что он меня любит. «Ян…» — шепчет голос на подкорке, и я произношу: — Ян. Он берет мое лицо в ладони: — Честно говоря, я опасался, что лоботомия навредит, но ты выглядишь и держишься молодцом. Кладу свои руки на его. Ведь так между влюбленными принято выражать чувства? — Ты хочешь, чтобы я родила тебе сына? Он на секунду впадает в замешательство, но потом притягивает меня к себе и крепко обнимает, смеясь: — Трех! Я рада. Нужно не забыть купить корсет, чтобы все было точно, как в книге. Надеюсь, у Яна хватит сил, чтобы порвать его. Или это сложно? Может, стоит попросить его потренироваться заранее, чтобы в ответственный момент все получилось? Я в беспокойстве кусаю губы, но Ян не дает мне думать об этом слишком долго. — У меня для тебя подарок, — объявляет он. — Правда?! — Я не могу сдержать эмоций. — Какой? Цветные карандаши? Личный дневник? Книжка про любовь? Что, что, что? — Подожди, присядь. — Ян, улыбаясь, подводит меня к креслу, а сам садится на подлокотник. — Ну? — Я хочу скорее получить свой подарок! Я старалась быть хорошей девочкой. — Слушай. — Ян достает мобильный, нажимает пару кнопок и в комнате раздаются звуки укулеле, к которым присоединяются и другие инструменты. Силюсь понять, где подарок, а в это время из динамика доносится голос самого Яна. Когда мой путь смывает морской волной, Когда случайный взгляд вызывает цунами, Я делаю шаг навстречу тому, что ждет за чертой, И звоню девочке с удивительными глазами. Непонимающе разглядываю Яна и телефон. Как он может одновременно говорить со мной и петь? Когда перекрестки дорог сплетаются в лабиринт, Когда реальность подобна игре со снами, Я собираюсь в свой самый последний спринт И звоню девочке с удивительными глазами. Мне нравится его песня. Мама всегда считала, что петь надо от души. Я уверена, что Ян поет от души. Ян молодец. Если бы он был пациентом, медсестры были бы им довольны. Когда бесконечную ночь сменяет рассвет, Когда слова любви становятся цветами, Я превращаю любые вопросы в один ответ И звоню девочке с удивительными глазами, Я всегда звоню девочке с удивительными глазами… — Я написал эту песню тебе и впервые спел на крыше оперного театра. Помнишь? — Он смотрит на меня с такой теплотой, что я смущаюсь. — Вчера, когда у тебя была операция, мы записали ее. Это мой сюрприз в честь твоего выздоровления. Вероятно, он ждет благодарности, и я послушно обнимаю его: — Спасибо. Мне кажется, что этого недостаточно, и я добавляю: — А можешь включить еще раз? — Разумеется! — Видимо, я подобрала правильные слова — Ян светится от счастья. Песня снова играет. Растягиваю губы в улыбке, зная, что он наблюдает за моей реакцией. Я все делаю правильно. Ян, как и врачи, останется доволен мной. Куплет — припев — куплет — припев. Кто-то из пациентов начинает танцевать и, взяв с них пример, Ян приглашает на танец меня. — Я не умею… — Стеснительно опускаю глаза в пол. Танцевать — это сложно. — Не переживай, малышка, я помогу тебе. Ян не убирает руку, ожидая, что я приму приглашение, и я все-таки вкладываю свою ладонь в его. Мы прижимаемся друг к другу так близко, что я слышу его учащенное дыхание. Он взволнован? Но почему? Ян умеет танцевать. Он двигается, как артист из телевизора — уверенно и красиво. Рядом с ним я похожа на деревянную куклу. Хихикаю, представив в его объятиях огромное полено человеческой формы с ветками вместо конечностей. Вот была бы потеха! И звоню девочке с удивительными глазами, Я всегда звоню девочке с удивительными глазами… Подпеваю, предполагая, что Яну это понравится, и он ободряюще сжимает мои пальцы. — Ты — мой смысл, Лелия. Тебя выпишут через неделю, и мы полетим на Мальдивы. Веришь мне? — Верю, — не сомневаясь, отвечаю я. Почему бы не верить? Ян добр ко мне, я обязательно нарисую ему птичку. Вдруг песня искажается, как если бы пленку зажевало. Помехи коверкают голос Яна, превращая его в гнусавый бас озвучивающего сериал про шерифа диктора. Я всегда звоню девочке с удивительными глазами… Отвратительно изменившаяся песня становится громче, проникает в голову и, отшатнувшись от Яна, я закрываю уши и кричу в попытке заглушить ее хоть ненадолго: — А-а-а! Остальные не замечают того, что произошло с песней: пациенты танцуют, и лишь обеспокоенный Ян аккуратно трясет меня за плечи. Зачем он это делает? Неужели не видит, что мне больно? Мамочка, как же больно… Подняв на него глаза, я медленно отнимаю руки от головы, и песня тут же усиливается. Однако сквозь ее мотив я различаю другие слова: Если спишь ты крепко-крепко, Не пугайся, моя детка, Не кричи, не плачь, не бойся, Успокойся, успокойся… Мне нравится новая песня. Я узнаю ее, и мне становится хорошо, очень хорошо, чудесно. Это папина колыбельная, а я люблю, когда папа поет. Но ведь папа умер… Я всегда звоню девочке с удивительными глазами… Искореженный припев перебивает мотив папиной песни. Падаю на пол, вновь пытаясь заткнуть уши. Когда это закончится? Я хочу читать книжки, рисовать и танцевать с Яном. Я не хочу, чтобы было больно… — Можно уменьшить звук? — умоляю я. — Необходимо уйти туда, где тихо. Можно? — Тебе можно все, — произносит Ян, и мир дребезжит, заполняясь звуком скребущего по стеклу пенопласта, подергивается рябью, переносит мое сознание далеко за пределы Лиер Сикехус — туда, где стоит июль, а ночи такие горячие, что город плавится, приобретая тягучее и сладкое послевкусие. В Неаполь.

***

 — Тебе можно все. — Он выглядит серьезным, но глаза смеются. — Это никак не повлияет на магию. Он флиртует, заставляя Эву напряженно сжимать губы. Я была готова поверить, что мы можем подружиться, но в том, как она следит за каждым моим движением, чувствуется скрытая агрессия. — Запомнила карту? — уточняет Ян перед тем, как поместить ее обратно в колоду и перетасовать с остальными. Киваю, не сдерживая усмешки. — И что теперь? Отработанным движением перевернешь ее за мгновение до того, как поместить обратно в колоду, а затем удивишь меня, «угадав»? На каждого волшебника найдется свой разоблачитель. Сегодня им буду я. — Лучше… — Ян улыбается, как Чеширский кот Льюиса Кэролла, и я вздрагиваю от того, насколько неестественно эта улыбка выглядит на его лице. В следующее мгновение он изображает шутливый поклон, достает из-за моего уха карту и переворачивает рубашкой вниз. — Я угадал? Смотрю на карту и меня бьет крупная дрожь. Черная масть. Пиковый король. — Магия… — шепчет нарисованный монарх, а после корона на его голове трансформируется в шутовской колпак. Дурак. Трикстер. Мужчина с густыми вьющимися волосами необычного зеленого цвета усмехается и жестом указывает на карту. — Ты явно не входишь в число туристов, которые привозят из поездок магнитики. Считай, что это сувенир на память о Неаполе. Золотой перстень с рубином ярко сияет даже при искусственном свете. Смеющийся паяц напоминает о том, что я забываю: о сложенной в несколько долгих секунд вечности, о растянувшемся мгновении — одном на двоих, когда никто не решался отвести взгляд первым. О мужчине, которого я люблю. — Зейн… Выдыхаю его имя, и воспоминание обретает целостность, выталкивает из себя все чужеродное, придуманное, привнесенное извне. Исчезает набережная, на которой я впервые заметила играющего на гитаре Яна, рассыпается на осколки ненормальное дружелюбие Эвы, сменяясь куда более понятной и логичной ревностью, оказывается непроизнесенным обещание Яна написать однажды песню о моих глазах. Прекрасная помолвка на Мальдивах разрушается, обнажая фальшивую историю любви, которой не было. Красное парео рвется, превращаясь в грязную половую тряпку. Обрамленный белым золотом большой бриллиант теряет свой блеск — вряд ли после этого кто-то узнал бы в поблекшем сером камне ограненный алмаз. Лазурный океан покрывается похожей на разлившееся нефтяное пятно кислотной пленкой. Ром в бокале Дайкири утрачивает крепость. Вместо него в прозрачном стекле — протухшая вода. Выпрыгивающий из волн дельфин падает в мутную жижу мертвой смердящей рыбой с потрескавшейся чешуей. Я вижу похороны отца. События стремятся назад, будто кто-то включил перемотку на видеокассете. Гладкий ободок обручального кольца, опущенные веки, слезы, паническая атака, невнятные слова сочувствия, машина скорой помощи, бьющаяся в истерике мама, отъезжающий задним ходом грузовик, захлопнувшаяся дверь, выключенный свет. Тишина. Все, в чем пытался убедить меня кошмар, покрывается дешевым пластиком, вскрывается, как наполненный гноем некачественный суррогат. Я вижу это так ясно, что не могу взять в толк — как можно было хоть на мгновение допустить мысль, что жизнь, которая мне приснилась, случилась по-настоящему? Вдыхаю полной грудью и медленно выдыхаю. Я здесь. Я живая. Действительно живая — единственная среди всех в созданной Асафом чудовищной иллюзии. Выключенный телевизор включается сам по себе, и одновременно с этим я прихожу в сознание. Голова гудит, сосредоточиться на чем-то кажется непосильной задачей, но я сжимаю зубы и ползу к черно-белому экрану, на котором Зейн в костюме шерифа зовет меня, не обращая внимания на застрявшую в затылке пулю: — Ли! Ты меня слышишь?! Ты должна вернуться! Я не могу тебе помочь, только ты сама способна разрушить кошмар! Провожу рукой по изображению — то ли надеясь, что Зейн почувствует мое прикосновение, то ли рассчитывая, что экран треснет и пустит меня к нему, как портал, а декорации психиатрической клиники уступят место не менее безумным пейзажам Дикого Запада. Но ничего не происходит. Вместо этого антенна на телевизоре искрится, а после взрывается. Изображение пропадает. Оглядываюсь, вижу застывшие фигуры пациентов, безжизненное лицо Яна, и снова перевожу взгляд на потухший экран, ощущая, как мной овладевает отчаяние: — Но как?! Как мне выбраться отсюда?!