***
Я иду по коридору, отчетливо понимая, где выход из клиники, и мир, который остается позади, рушится с чудовищным грохотом. Один раз я оглядываюсь, чтобы увидеть, как дрожат и осыпаются стены, вылетают из оконных рам стекла, а сами рамы превращаются в труху. Я уже не оборачиваюсь и шагаю вперед, ощущая, как выравнивается под звук взрывающихся ламп дыхание, слыша, как усыпают пол блестящие осколки, чувствуя запах бывшего когда-то паркетом гнилого дерева. Неизвестный импульс выбивает двери из петель, в крыше появляются прорехи и свет электрических ламп гаснет в нависших над клиникой темных облаках. Я вдыхаю морозный воздух, и только тогда вижу начавшийся снегопад. Снег хлопьями падает на ладони, укрывает серебром волосы, застывает на ресницах. К моменту, когда я прохожу мимо комнаты отдыха, иней окутывает замершие в сумраке фигуры тонкой ледяной сеткой. Неподвижный Ян улыбается посиневшими губами, и меня передергивает, когда я вспоминаю, как целовала их. На секунду мне кажется, что он хочет позвать меня к себе, в холодные полуживые объятия, и я поспешно захлопываю дверь. Ускоряю шаг под доносящийся из комнаты отдыха странный шум, которому сложно дать определение. Наверное, именно так звучит смерть тех, кто никогда не был жив. Смерть моих иллюзий. В этот шум вплетаются крики ворон, которые бьются в окна, не желая принимать то, что небытие скоро поглотит и их. Отворачиваюсь, поморщившись, и карканье резко стихает. Нет необходимости возвращаться взглядом туда, где мгновение назад бесновались птицы — я знаю, что вырезала их из картонных декораций сна, и испытываю необъяснимое спокойствие. Вороны были меньшей из проблем в этом кошмаре, однако для меня они стали одним из главных его символов, и я рада наступившей тишине. Дохожу до центрального входа. Здание клиники практически исчезло, а то, что от него осталось, засыпано кристаллами льда. Места, которое стало моей личной тюрьмой на долгие месяцы, больше нет. Небо неожиданно проясняется. На нем зажигаются тысячи звезд, и они срываются вниз — одна за другой, рассекая ночь, сгорая и взрываясь сверхновыми. Я замечаю слабые всполохи на фоне Млечного Пути и завороженно слежу за тем, как они танцуют. Северное сияние раскрывается, подобно порталу, разрастается, пронзает зеленовато-розовыми бликами снежинки, которые продолжают падать, несмотря на расступившиеся облака. Они увеличиваются в размерах и кружатся вокруг, как могут кружиться исключительно во сне — почти касаясь земли и резко взмывая ввысь по спирали. Я рассматриваю расходящиеся от центра лучи, звездную сердцевину, идеальную геометрическую форму, отражающееся в белоснежных гранях полярное сияние. Загипнотизированно тянусь к снежинкам, чтобы ощутить магию на кончиках пальцев, но стоит мне коснуться ближайшей, как она песком рассыпается у моих ног. То же происходит и с другими. Теплые золотистые песчинки падают на землю, складываясь в невысокие барханы. Аврора Бореалис сияет ярче, и мне приходится зажмуриться, чтобы не ослепнуть от раскрашенных цветными брызгами всполохов, а когда я открываю глаза, то обнаруживаю себя в пустыне. Сугробы обернулись горами песка, северное сияние сменилось ровным солнечным светом, на смену ночи пришел день. Поднимаю лицо к солнцу, и от раскаленного воздуха снег на ресницах тает. Я не сразу осознаю, что по щекам бежит вода, а не слезы, но это не имеет никакого значения. Главное, что я свободна: на километры вокруг — лишь пески, жар от которых обжигает кожу сквозь одежду. Пустыня реальна. Реальна настолько, что я невольно всматриваюсь в горизонт, пытаясь разглядеть караваны и навьюченных верблюдов из сказок, которые рассказывал отец. Но на освещенных полуденным солнцем дюнах нет ни души, и я испытываю то ли разочарование, то ли облегчение. Я по-прежнему сплю. Кошмар продолжается и наткнуться в нем можно на кого угодно. Мысль об этом заставляет прийти в себя. Прямо сейчас мое сознание заперто в лабиринте бесконечных видений, и я должна выбраться из него, чтобы найти кольцо отца первой… Оглядываюсь, прикидывая, что делать дальше, но пустыня не дает ни одной подсказки. Пустыня молчит. Лиер Сикехус, снегопад, снежинки размером с ладонь, через которые просвечивает северное сияние — все это кажется таким далеким, будто было не со мной. Я в очередной раз пытаюсь проснуться, но ничего не происходит. Похоже, все силы ушли на то, чтобы разрушить клинику. Однако бездействие еще хуже и, смирившись с неопределенностью, я делаю шаг навстречу барханам — в неизвестность.***
Я северянка — не взирая на то, кем является мой отец. Мне нравится поздняя осень в Осло, когда дни становятся короче, а воздух наполняется запахом мороза, опавших листьев, речной воды и яблочных пирогов, которыми пахнет из приоткрытых дверей пекарен. Меня успокаивает звук скрипящего под подошвами ботинок снега, длинная полярная ночь, звенящие огни приближающегося Рождества. Я северянка, и солнечные лучи убивают меня — медленно и изощренно. Солнце иссушает тело. Пустыня выжигает душу. Ноги вязнут в песке, пока я бездумно бреду вперед без плана и цели. Мне сложно понять, сколько прошло времени — его нет, оно увязло в воронке зазеркалий. Скажи мне кто-нибудь, что я иду неделю — и я поверю. Месяц — и я согласно кивну. Только говорить со мной некому. Вокруг — ни звука, ни, уж тем более, человеческого голоса. На моих потрескавшихся от жары губах появляется ухмылка. Не удивлюсь, если скоро начну скучать по Бьянке Буджардини в роли старшей медсестры. Все-таки люди — существа социальные и им нужна компания. Даже если это компания их собственных кошмаров… Спотыкаюсь и чуть не падаю, с трудом удерживая равновесие. С тоской смотрю вдаль. Все тот же опостылевший пейзаж, напоминающий дешевые фотообои. Или… нет? Прищуриваюсь, вглядываясь в неясную точку на границе земли и неба. С каждым шагом она обретает четкость, увеличивается в размере, и я различаю очертания дворца, а затем — зеленое кольцо оливковых рощ. Слишком невероятно, чтобы быть правдой. — Пальмира… Город из снов Зейна. Возможно, он возник здесь неслучайно… Вытираю рукой пот со лба и ускоряю шаг. Что, если Зейн ждет меня там? Что, если это последний Рубикон? Вдруг я вновь найду его в Пальмире, и он выведет меня из лабиринта? Выход есть, и наверняка искать его надо в городе. Лихорадочно дыша, бегу к нему, но быстро устаю. Останавливаюсь, чтобы отдышаться. Меня посещает смутная догадка, но я отмахиваюсь от нее, не желая думать о плохом. Во рту пересохло, слюны не хватает, кожа такая горячая, как если бы по венам текла лава, а не кровь, но я уговариваю себя не обращать на это внимания. Я дойду. Обязана дойти. Пульс стучит в висках, меня мутит и чудом не выворачивает на землю в ту секунду, когда я думаю об этом. Ну же, Ли, стены Пальмиры перед тобой, ты достигнешь их, главное, не сдаваться! Мне приходится пройти под палящим солнцем пару тысяч шагов, чтобы признать: я не приблизилась к городу ни на метр. Да и был ли город в принципе, или высокие колоннады и верхушки пальмовых деревьев — это обман зрения? Где же возникать миражам, если не в пустыне… Словно со стороны я слышу свой истеричный смех. Наивная дура! Как можно было всерьез надеяться, что все будет настолько легко? В изнеможении опускаюсь на горячий песок и зарываюсь в него пальцами. Всего этого не существует, никогда не существовало, но чувство голода и усиливающуюся жажду я ощущаю по-настоящему — как ощущала проникающие в мозг электрические импульсы. Интересно, можно ли безвозвратно погибнуть в галлюцинации? Перед глазами плывут красные круги. Закрываю веки, но спрятаться в спасительной темноте не получается — солнце прожигает тонкую кожу, ввинчивается в зрачки, плавит радужку. У меня вырывается стон. Обнимаю себя за плечи, представляя чужие руки. Руки, принадлежащие лучшему мужчине в мире. Руки, которые сводили меня с ума в Колизее. Прости, Зейн, твоя девочка-джинн не справилась. Воспоминания из той, другой жизни, из жизни-до-кошмара, перебивают мысли о Зейне. Они мелькают в голове красивыми картинками, как фотографии на отрывном календаре. Папа, который дарит мне пушистого мягкого зайца, улыбающаяся мама, первый закат в Танжере, взлетающий самолет, сжимающие гитарный гриф пальцы, ямочки на щеках. Когда мой путь смывает морской волной, Когда случайный взгляд вызывает цунами… Песня, которая возродила мое сердце однажды, теперь звучит неизвестно откуда мрачным предзнаменованием конца. Рифмы расшатывают сознание, музыка скребет барабанные перепонки, угрожая разорвать их. Жажда становится невыносимой, язык распухает. Я готова все отдать за то, чтобы мелодия выключилась, но она звучит настойчивей. Я делаю шаг навстречу тому, что ждет за чертой, И звоню девочке с удивительными глазами. Сам того не подозревая, Ян сочинил для меня реквием. Не смех мамы, не голос отца, не шутки Зейна — последним, что я услышу, будет его песня. Слезы тонут в негромких всхлипах, но тут же высыхают. Я лежу на песке, мечтая об освобождении. Если для того, чтобы выбраться отсюда, необходимо умереть, то я готова. Обжигающий легкие воздух. Сломанный калейдоскоп образов. Хрип вместо слов. Неконтролируемые судороги. Переставшее слушаться тело. Обрывки воспоминаний. В ту секунду, когда я практически теряю сознание, колыбельная отца полностью заглушает песню Яна — в точности, как это произошло в клинике, когда я забыла о том, кто я и кем являюсь. Если спишь ты крепко-крепко, Не пугайся, моя детка, Не кричи, не плачь, не бойся, Успокойся, успокойся… Баю-баюшки, мой свет, Расскажу тебе секрет. Когда станет очень страшно, Ты запомни, это важно, Ключ всегда откроет дверь Только, главное, поверь. Баю-баюшки, мой свет, Расскажу тебе секрет… — Папа, — беззвучно шепчу я, — что ты хотел сказать? Я пыталась, я, правда, пыталась, но здесь нет двери… Выхода нет… «Только, главное, поверь», — повторяет голос отца, и нечеловеческим усилием воли я заставляю себя открыть глаза, чтобы опять увидеть простирающуюся до горизонта пустыню. Зейн говорил, что это мой кошмар, отец с детства учил тому, что все получится, если поверить. Почему же я лежу здесь сломанной марионеткой? Как и тогда, с доктором Йохансеном, меня одолевает злость. Это нечестно. Отяжелевшие веки медленно опускаются, однако я успеваю заметить колеблющийся в нескольких метрах от меня воздух. Он дрожит прозрачной маслянистой пленкой, превращаясь… в дверь моей детской. В ту самую дверь, за которой после исчезновения отца я впервые столкнулась со всепоглощающей тьмой внутри себя — наркотиками, побегом из дома, затянувшейся депрессией. Дверь материализуется напротив, но никуда не ведет. Это выглядит потрясающе сюрреалистично, словно одна из ненаписанных картин Дали воплотилась в однообразном пейзаже. Если открыть ее — попадешь в ту же пустыню. Или… нет? Это выглядит, как очередной мираж, издевка, но я должна попробовать. Встаю на четвереньки и сразу же падаю обратно в песок. Проклятье. Снова поднимаюсь, концентрируясь на каждом движении и стараясь не растрачивать энергию попусту. Ползу, сжав зубы, к двери, и останавливаюсь лишь тогда, когда лоб упирается в косяк. Вцепившись в него, смотрю вверх. Ну же, давай, Ли, финальный рывок. С трудом держась на дрожащих ногах, облокачиваюсь о дверь. Дергаю ручку, но она не поддается. Конечно, мне же нужен ключ… Спасибо за подсказку, папа, но ты умолчал о самом важном — где мне искать его? — Лелия, моя маленькая храбрая девочка, тебя ждет сложная, но удивительная жизнь, в которой будет много счастья и много препятствий на пути к нему. Допев колыбельную, папа гладит меня по голове. Я обнимаю голубого плюшевого зайца, уткнувшись носом в его макушку, и исподлобья гляжу на папу: — Я не хочу никаких препятствий! Пусть нам всем будет хорошо — мне, тебе, маме и Пушистику! А если возникнут проблемы, то ты их решишь. Решишь, да? Ты сильный, ты можешь все! В темноте комнаты приглушенный свет торшера играет в изумрудных гранях его перстня, и я, зевая, слежу за бликами. Они очаровывают меня, и я представляю волшебную страну, попасть в которую можно в полночь. Не хочу спать, ночью происходит много интересного! Но глаза слипаются… — Я не всегда буду рядом. — С грустью улыбается папа. — Поэтому ты должна помнить: что бы ни случилось, ты непременно найдешь дорогу к себе. — А где она, эта дорога? — спрашиваю я, проваливаясь в сон. — В твоем сердце, — отвечает, целуя меня в лоб, папа, — в той любви, что живет в тебе. Ты можешь все, моя девочка. Верь в это. Верь в себя. Очередной флешбэк бьет под дых, и я сгибаюсь пополам. — Я люблю тебя, пап… — произношу заплетающимся языком и внезапно понимаю, что надо делать. — Я спасу тебя, я успею. Любовь, которая всегда была для меня синонимом боли, любовь, которую я отрицала, любовь к родителям, любовь к мужчине, та любовь, что заполняла мою душу, когда я стояла во сне на крыше небоскреба — вечность назад — эта любовь вновь рождается во мне. В том, как папа кружил меня, а я смеялась, обнимая его за шею, как пахло с кухни маминой шарлоткой, когда она звала нас в дом под звук закипающего чайника, в том, как гладил мои ладони Зейн, как смотрел на меня со сцены Ян — во всем этом была правда. Все это было по-настоящему. И это единственное, во что я верю. Иллюзии эфемерны — даже самые страшные, те, от которых в темноте мы прячемся под одеялом, испытывая странную уверенность, что оно спасет нас от монстров под кроватью. Ужасы мнимы, опасности мимолетны, пока мы помним: страху нет места там, где есть любовь. Только мы принимаем решение, бояться ли тьмы, которая есть в каждом из нас, или выйти из комнаты, оставив мрак за спиной. Выйти к свету. Все это время я пробовала выбраться из кошмара, движимая испугом, гневом, чувством несправедливости, отчаянием, но тьму нельзя победить большей тьмой. И именно поэтому он каждый раз не выпускал меня, принимая новые формы. Но теперь все иначе. Теперь я свободна. Ключ, о котором пел мне в детстве отец, всегда был со мной — просто потому, что любые двери открывает любовь. Любовь тех, кто всегда будет с тобой, несмотря на границы и расстояния, прошлое и будущее. Я запускаю руку в карман и нащупываю металлические зубцы. Вытаскиваю ключ, и солнце на мгновение отражается от стальной поверхности и скрывается за облаками. Я вдыхаю долгожданную прохладу и вздрагиваю всем телом, когда на плечо падает первая капля дождя. Вставляю ключ в замочную скважину, поворачиваю его и нажимаю на ручку. Дверь бесшумно открывается. Я просыпаюсь.