Спи со мной. Кошмары

С чего начинается любовь? С момента, когда двое впервые сталкиваются в толпе взглядами, и границы их миров пересекаются, создавая судьбоносные перекрестки? С минуты, когда одежда оказывается на полу, а губы — на обнаженной груди? Или все происходит намного позже, когда слова сказаны, простыни на постели скомканы, а жизни переплелись так прочно, что не разорвать, не разделить — только вдыхать запах волос, выдыхать неозвученную нежность? С чего начинается любовь? У меня нет ответа на этот вопрос, однако, вернувшись из-за черты, которую нельзя переступать, я точно знаю: любовь не заканчивается после смерти. Я думаю об этом, глядя на улыбающегося в дверях мужчину — самого необычного из тех, кто был со мной, самого желанного из тех, кого я хотела. Он подходит ко мне, и я зарываюсь пальцами в зеленые кудри, лишь сейчас понимая, как же соскучилась. — Пройдоха. Я проспала все веселье, а ты развлекался один? — У меня не было ни одной свободной минуты… — Он перехватывает и целует мою ладонь, а затем достает из внутреннего кармана синего плаща букет разноцветных альстромерий, которых, я готова поклясться, еще секунду назад там не было. — Ты не изменяешь себе. — Вымученно усмехаюсь, заметив выглядывающие из-под кожаных рукавов белые манжеты. — Ни себе, ни тебе. — Мягко добавляет Зейн, и в его зрачках вспыхивают и тут же гаснут искры. Мама наклоняется к медбрату и что-то говорит ему, а затем оба выходят из палаты, оставляя нас наедине. Я откладываю цветы в сторону, чувствуя, как предательски дрожат ресницы. Мы снова вместе, но если для него с той ночи на лодке прошла неделя, то для меня — вечность в квадрате. С трудом встаю на ноги, опираясь на стену, и иду к окну. Неба не видно за облаками, а трава в парке укрыта пожухлыми осенними листьями. Трогаю стекло, чтобы убедиться: зима не наступила, невидимая сетка инея не переплетается с линиями на моей руке. — Не представляю, что тебе пришлось пережить. Зейн встает рядом. Он осторожно обнимает меня, и я не сопротивляюсь. Наоборот, поворачиваюсь и притягиваю его к себе, обхватывая широкую спину, ощущая легкое головокружение от пряного запаха шафрана, испытывая радость от того, что мне удалось проснуться, и тревогу — потому что это произошло не сразу. В голове проносятся обрывочные видения: доносящийся из колыбели детский плач, покрытые щетинками тараканьи лапки, горячее дыхание Яна между бедер, лежащий в гробу отец, электроды на висках, льющаяся из разорванных артерий кровь, похожий на нож для колки льда инструмент, крики ворон, зажеванная, как в кассетном магнитофоне, песня, жар пустыни… Бесконечное. Одиночество. Кошмары мелькают, ускоряясь в памяти, превращаясь в далекие, но по-прежнему пугающие фантасмагории, и я шепчу, касаясь губами небритой скулы: — Ад. Страх вибрирует, обретает плотность, будучи произнесенным, и я не уверена, что когда-нибудь мне удастся избавиться от него навсегда, но сейчас он рассыпается в объятиях единственного, с кем я чувствую себя по-настоящему живой. Внезапное осознание вырывает меня из оцепенения. — Зейн, находясь там, я рассказала, где спрятано кольцо отца. Джинн отстраняется, оглядывается в поисках вазы и, не найдя, ставит цветы в стакан с водой. Изумленно слежу за ним, поражаясь спокойствию, с каким он поправляет помявшиеся лепестки. Неужели ему все равно? Но ведь Зейн хотел спасти отца и обезвредить Асафа не меньше, чем я… — Ли, что ты видела, когда была в коме? Вопрос вводит меня в замешательство. Зачем мы теряем время на разговоры о кошмарах? Разве главное — это не опередить Асафа и забрать перстень первыми? Зейн ждет ответа, и, не в силах спорить, я с неохотой делюсь с ним тем, о чем предпочла бы забыть. — Я очнулась в психиатрической клинике, сейчас она заброшена, но работала, как раньше: врачи, медсестры… Главный врач, доктор Йохансен, то есть Асаф, мучил меня электрошоком и сделал лоботомию, а я рассказала маме, где перстень, приснившийся мне до этого… И мама превратилась в статую и все стало хуже, и Асафу, который создал эти жуткие иллюзии, теперь известно, где спрятано кольцо. Это звучит настолько сумбурно, что я бы сама себе не поверила. Впрочем, самое важное, что мне верит Зейн. Он не смеется и не окидывает меня сочувствующим взглядом, не зовет врачей с просьбой подобрать подходящие для лечения психических расстройств медикаменты и не ставит под сомнение мою адекватность. Он качает головой и тихо произносит: — Ли, Асафа там не было. — Что значит «не было»? — Не могу разобрать, чего во мне больше — возмущения или растерянности. — Он не давал мне проснуться, пытал электрошоком… — Послушай, — останавливает меня Зейн. — Когда человек впадает в кому, его сознание исчезает в таких глубинах, куда невозможно попасть — ни другому человеку, ни джинну, ни одержимому сумасбродными идеями убийце. Один Аллах знает, какая битва за жизнь разворачивается в душе того, кто застрял между мирами, но и он не вмешивается в эту борьбу. Похожий на загустевшее молоко тягучий туман, складывающаяся в детские страхи пустота, вязкая тишина, тупики сознания… Двери, которые нельзя открывать. Лимб, в чьих лабиринтах заключен отец и Команданте… Место, в котором оказалась я. При воспоминании о том, как за дверью клубилась тьма, пробирает дрожь. От мысли, что я все-таки не смогла ее избежать, накрывает ужас. Я должна была погибнуть, потерявшись в лабиринтах иллюзий… — Почему тогда кошмар надломился, когда я проговорилась про кольцо? — Потому что ты хотела в это верить. — Каждое слово бьет под дых, выбивает дух, вышибает стон. — Ли, ты была убеждена, что возникшая вокруг реальность сконструирована Асафом. Однако в действительности то, что тебя окружало, являлось извращенной интерпретацией образов твоего собственного воображения. В состоянии комы мозг воссоздает самые неприятные и пугающие сценарии, делает черное белым, а белое черным, искажает сокровенные мечты и оживляет старые фобии. Хмурюсь, пытаясь сложить дважды два, и злюсь, когда это не выходит. — Чушь! В моем воображений нет больных фантазий о том, что у нас с тобой рождается дочь и мы с ней оборачиваемся огромными отвратительными тараканами! Не сдержавшись, язвительно добавляю: — Напоследок, кстати, ты раздавил меня ботинком. — Какая экспрессия и какая чудовищная история! — Зейн восхищенно хлопает в ладоши и, резко приблизившись, неожиданно серьезно говорит: — Копай глубже, девочка-джинн. Дело ведь не в гигантских насекомых, а в том, что в своем сердце ты боишься отдаться чувствам, не можешь позволить себе расслабиться и постоянно ждешь подвоха. Ты уверена, что мироздание попросту не разрешит тебе быть счастливой, потому что ты не заслужила — в этом и кроется причина, по которой твое бессознательное выставило меня злодеем и нарисовало жуткую картину совместного будущего. Молчу, не находя слов. Истина оказывается такой горькой, что непроизвольно сводит челюсти, а Зейн вдруг усмехается: — Кто бы мог подумать, что ты не прочь завести со мной детей! Точно хочешь девочку? А то я составил список имен для мальчика. — Ты неисправим! — Отмахиваюсь я. — Допустим, это правда. Но откуда тогда взялась психиатрическая лечебница? Зейн поднимает бровь. — Киска, какое место внушает меньше доверия? Разве что тюрьма строгого режима, но вряд ли она бы гармонично вписалась в твое восприятие реальности. Спроси первого встречного, с чем у него ассоциируется психиатрическая клиника и, уверяю тебя, это явно будут не розовые пони и румяный Санта с мешком леденцов. — Он хмыкает и достает из серебряного портсигара самокрутку с марихуаной. — Серьезно? — Не выдерживаю я. — Собираешься накуриться в госпитале? — Иногда ты слишком правильная, Ли. — Зейн с тяжелым вздохом убирает косяк обратно и как ни в чем не бывало продолжает: — Неудивительно, что в качестве декорации для кошмара твое подсознание предложило психушку — как раз в одном ряду с ней и стоят жестокие медицинские опыты над пациентами, лоботомия и электрошоковая терапия. То есть, все те методы лечения, которые пользовались невероятной популярностью в конце прошлого века и успели искалечить множество жизней до того, как их вред был научно доказан. А доктор с непроизносимой фамилией, которого ты приняла за Асафа, подумай, кого он напоминает тебе на самом деле? «Если дам волю фантазии, доктор Йохансен превратится в доктора Менгеле или в самого Гитлера, а это уже и впрямь серьезная заявка на диагноз». — Боже, — вырывается у меня, — встретившись с ним, я подумала о нацистских врачах. — Бинго! — восклицает Зейн, и я вздрагиваю от раздавшегося из ниоткуда громкого звука торжественных фанфар. — Кто лучше сыграл бы главного садиста?! — У вас все в порядке? — В палату, постучавшись, заглядывает обеспокоенная медсестра. — Я слышала странный шум. — Вам показалось. — Дежурно улыбаюсь я, надеясь, что звуковые спецэффекты закончились. Зейн, посмеиваясь, садится на широкий подоконник, а я надолго замолкаю. Если он прав, то многое становится ясно. Даже название лечебницы… Я знала о Лиер Сикехус и снимала ее лет пять назад, нелегально пробравшись на закрытую территорию. Мамины рассказы о том, какая шумиха поднялась в обществе, стоило придать публичности происходящее за стенами больницы, дополнили негативное впечатление. Полученная информация осталась в подсознании и приняла новую уродливую форму, когда моя точка входа разрушилась окончательно, а я ослабела настолько, что не смогла проснуться после падения в жерло вулкана. Вытаскиваю на поверхность образы, которые, кирпичик за кирпичиком, аккуратно встраивались в невидимые стены моей тюрьмы. Вестерны, которые я смотрела, будучи подростком, воплотились в спасающем крошку Эву шерифе Зейне. Ночь в римском Колизее возникла в рисунке на стене палаты. Итальянская актриса в амплуа фанатичной медсестры — прекрасная кандидатура на второстепенную роль в абсурдном спектакле, которому бы позавидовал сам Босх. Господи, даже имя читающей любовные романы старушки из комнаты отдыха было позаимствовано из реальности, у главной медсестры настоящего госпиталя — Эмили! А книга про влюбленного флибустьера, которую я читала, наверняка появилась в контексте свидания с Зейном в музее Васа и рассказа про пирата Генри Моргана. Я продолжаю за ниточки вытягивать параллели между реальностью и сном. Путешествие на Мальдивы и помолвка с Яном — красиво, совершенно, в точности как могло бы быть в отношениях с мужчиной, о котором грезят миллионы. С мужчиной, который, в отличие от Зейна, не дал ни одного повода сомневаться в себе. Оборачиваюсь на радио, из которого регулярно звучала песня Яна — теперь понятно, откуда она появилась в иллюзии. Закрываю глаза. Асафу не нужно было ничего придумывать: моя пошатнувшаяся из-за наркотиков психика отлично справилась сама. Не знаю, что видят, впав в кому, обычные люди, а не бывшие наркоманы, но у меня есть основания полагать, что в моем случае играть в «Проснись или умри» пришлось на максимальном уровне сложности. — Выходит, нам не нужно мчаться в аэропорт и садиться на первый же самолет до Испании, чтобы забрать кольцо, пока этого не сделал Асаф? — спрашиваю я с нескрываемым облегчением. — В точку, — подтверждает Зейн и прищуривается, кивая на больничный двор. — Но развеяться все же не помешает. — Не знаю, хватит ли у меня сил, — с сомнением произношу я, но Зейн уже спрыгивает с подоконника. Он снимает плащ и надевает на меня, оставшись в белой накрахмаленной рубашке по моде восемнадцатого века. — Не переживай, киска, я помогу. Прежде чем я успеваю сказать хоть слово, джинн берет меня на руки, и я снова вспоминаю ту ночь, когда, спасаясь от Асафа, мы прыгнули в колодец. Зейн держит меня с такой легкостью, что исходящей от него силе инстинктивно хочется покориться, и я делаю это, расслабленно обхватив его за шею. К черту все. Мы идем вдоль стоящих у стен каталок, закрытых дверей палат, спешащих к пациентам медсестер, обсуждающих медицинские карты врачей; проходим мимо стойки администрации и взволнованно оглядывающегося усатого доктора, но никто не обращает на нас внимания. Будто в порядке вещей увидеть в больничном коридоре старомодно одетого высокого мужчину с кудрявыми зелеными волосами, который несет на руках пациентку в синем кожаном плаще не по размеру. Я представляю, как мы выглядим со стороны и восхищенно закусываю губу. Кадр, достойный экранизации Паланика. Что может быть абсурднее? Что может быть прекраснее? Зейн останавливается и целует меня. Я отвечаю на поцелуй, испытывая странное чувство, словно мы прямо сейчас занимаемся любовью, словно никогда и не прекращали. В его зрачках вновь вспыхивает пламя, и я улыбаюсь, не отрываясь от мягких, соблазнительных губ: — Мне тебя не хватало.

***

С жадностью вдыхаю свежий осенний воздух, в котором смешался запах опавших листьев, влажной земли и дождя. Вдыхаю и не могу надышаться в жажде поскорее заменить им больничный суррогат. Лучший сентябрь в моей жизни, если брать за точку отсчета сегодняшний день — день, когда я родилась второй раз. Справа щелкает зажигалка. Зейн глубоко затягивается, задерживая внутри горячий дым, и медленно выдыхает. Осенняя сырость сплетается со сладким, дурманящим ароматом. — Я боялся, что ты не выберешься. — Я тоже, — машинально отвечаю я и вдруг осознаю, что так и не спросила, чем тот, последний сон закончился для Зейна. — Что произошло после того, как ты столкнул меня в вулкан? Ветер путается в листве, через облака пробивается солнечный луч. Поднимаю лицо к небу. Зейн придвигается ближе. — Хочешь, покажу? — А ты можешь? Если бы кто-то писал о нас книгу, то сказал бы, что в это мгновение у меня загорелись глаза, и это было бы величайшей пошлостью и клише, какие можно представить. Но, клянусь, так оно и было. — Попроси, девочка-джинн, и я подарю тебе каждый свой сон… Он опять целует меня, оставляя на губах невесомое послевкусие, а затем щелкает пальцами, и я проваливаюсь в сумрак. Ни цвета, ни звука — ничего, за что можно было бы зацепиться, чтобы вытащить себя из пустоты. Кожа горит, как бывает, когда уснешь на пляже в полдень. Вот только здесь нет ни пляжа, ни лежаков для отдыхающих — одна темнота. И эта темнота обжигает. Грудь тяжело вздымается — чересчур горячо дышать. Постепенно из жара и пламени появляются колеблющиеся очертания, и сквозь летящие искры я различаю две мужские фигуры. Зейн и Асаф среди пепла от сгоревших фениксов. Силы сравнялись. Мне приходится сморгнуть, чтобы избавиться от навязчивого чувства, что я вижу не воспоминание, а продолжение сна, который поставили на паузу. Я повсюду и нигде, в перспективе пространства и в любой из конкретных его точек, могу увидеть картинку целиком, а могу разглядеть в подробностях. Смотрю в глаза Асафа и пузырьки бурлящей в венах крови превращаются в прозрачные льдинки. Упаду сейчас — разобьюсь на тысячи осколков, и уже никто не сможет собрать меня по частям. — Что это, джинн? Пожертвовал собой, чтобы прикрыть девчонку? Неужели она так дорога тебе? — Ярость, с которой Асаф боролся против атакующих его птиц, сменяется неподдельным любопытством. — Но ведь такие, как ты, неспособны на сочувствие. Неспособны на любовь. Вы не люди. Вы паразиты, играющие на человеческих слабостях. — А ты — человек? — Зейн отходит от края, неспешно обходя Асафа изготовившимся к атаке хищником. — В тебе давно не осталось ничего от того, кем ты был когда-то. Где мужчина, который отправился на край света ради спасения семьи? Где тот, кто плакал над телом жены и сына, которых забрал к себе Аллах? Его нет. Он исчез. Испарился. Вместо него передо мной стоит ведомый местью безумец. Асаф сжимает зубы. Даже под густой бородой видно, как на скулах играют желваки. Я догадываюсь, что Зейн тянет время, подбирая удобный момент для нападения. И этот момент наступает неожиданно для всех. Зейн выбрасывает руку вперед, и из рукава вылетает карта Таро, под рубашкой которой заливается истеричным смехом паяц в шутовском колпаке. Он выпрыгивает из прямоугольника бумаги, увеличиваясь в размерах и приобретая объем. — Не поймаешь, не догонишь! — визгливо кричит инфернальный клоун и, резко набрав скорость, бросается к Асафу. Застигнутый врасплох, тот реагирует не сразу, а когда сосредотачивается на том, чтобы отбить атаку, арлекин с хохотом взрывается за пару сантиметров до столкновения, осыпав землю конфетти. — Все дети Аллаха смертны, — шепчет оказавшийся за спиной Асафа Зейн, и вонзает между его лопаток раскаленный кинжал, который вспарывает кожу, наполняя воздух запахом горелой плоти. От раны по артериям расходятся огненные ручейки, стремясь соединиться в сердце, чтобы обратить пульсирующую мышцу в истлевший кусок угля и разорвать его, как праздничную хлопушку. — Не в этом сне, джинн, — хрипит Асаф. — Я не отступлю, пока у меня есть надежда вернуть их. Я недоумеваю, почему он не сопротивляется, не пробует освободиться. Его смирение пугает, и, подтверждая одолевающие меня плохие предчувствия, Асаф делает шаг назад, навстречу лезвию. Клинок глубже погружается в обугленное по краям раны тело, и сердце начинает тлеть и разгораться, пока не взрывается пеплом и кровью. — Вот черт, — цедит Зейн, отпуская рукоять кинжала. — Сколько же энергии ты успел накопить… Воспоминание обрывается. Там, в прошлом, Зейн просыпается и находит меня без сознания. Здесь, в настоящем, я открываю глаза, судорожно захлебываясь в холодном сентябре, который бальзамом ложится на опаленные легкие. Голова кружится и, чтобы не упасть на траву, я рефлекторно опираюсь на плечо Зейна. — Вот это аттракцион… Один поцелуй — миллион впечатлений. — Вообще-то это не так работает. — Поймав мой вопросительный взгляд, Зейн ухмыляется. — Я мог показать тебе, что произошло во сне, исключительно с помощью намерения. Но мне нравится с тобой целоваться. — Юморист. Тебе бы в цирке выступать… — говорю я, жалея, что бросила курить. После многомерного путешествия в чужой мир, как после секса, хочется затянуться, чтобы избавиться от мандража. — Лет тридцать назад у меня был роман с бородатой женщиной-дрессировщицей. — Не растерявшись, подхватывает Зейн. — Какое-то время мы вместе гастролировали по Штатам с цирком-шапито. Она учила львов делать различные трюки, а я был воздушным гимнастом. Когда шоу завершалось, мы уединялись в шатре и… — Стоп, — прерываю его я. — Ты уверен, что мне стоит это знать? — Ладно-ладно. — Примирительно вскидывает ладони Зейн, но веселое выражение на его лице быстро сменяется тревожным. — На самом деле все не закончилось, когда я проснулся и отвез тебя в больницу. Я искал его, Ли. Я искал Асафа по всему Осло и пригородам. За неделю увидел больше мест в стране, чем любой коренной норвежец. И кое-что мне удалось найти. Судя по тому, как мрачно он это говорит, обнаружил Зейн явно не выигрышный лотерейный билет. — Что? Что там было? — Меня бьет мелкая дрожь. Пожалуйста, пусть это будет не мертвое тело отца. Зейн показывает пустой шприц. — Весь подвал был завален ими и заляпан магическими следами, как собачьим дерьмом, которое никто не убирал лет двадцать минимум. Именно поэтому я и вышел на это место — от него фонило до такой степени, что я до сих пор не понимаю, как мы могли пропустить его, пытаясь выйти на след. Зачарованно беру в руки шприц и разглядываю, будто за прозрачным пластиком скрыт ответ. — И что было внутри? — Я не спец по изготовлению наркотиков, олдускул, старая добрая травка и все-такое, но, подозреваю, что какая-то дурь. — Морщится Зейн. — Возможно, метамфетамин. Не знаю. — Ли! — Мама машет с крыльца клиники. Похоже, мир вновь заметил наше существование, и пора возвращаться. — Закончим разговор позже. — Зейн лучезарно улыбается в ответ моей маме и помогает мне подняться. Мы не спеша идем к центральному входу. До заката много времени, но в просветах облаков вырисовываются очертания полумесяца. Мыслей много, и они путаются, вызывая головную боль. Я пытаюсь отвлечься, рассеянно думая о том, как здорово было бы оказаться во сне и сесть на бледную дугу, как на качели. — У тебя действительно были отношения с бородатой женщиной-дрессировщицей? — зачем-то спрашиваю я Зейна. — А ты как думаешь? — Смеется он и показывает на небо. — Красивая сегодня луна, правда?