Спи со мной. Кошмары

Не стоит смеяться над ребенком, которого пугает темнота: он боится не ее, а того, что в ней скрыто. В отличие от взрослых детям намного легче допустить существование сверхъестественного, а значит, подготовиться ко встрече с ним. Готова ли к этому я, если от обрушившейся на нас с Зейном тьмы немеют пальцы и потеют ладони? Удастся ли мне спастись, когда монстр вылезет из-под кровати? Однако никто не спешит атаковать нас, размахивая склизкими щупальцами и клацая зубастой пастью. Человеческая фигура, очертания которой я различаю у выхода, не двигается. Зейн поднимает руку в сторону неизвестного, но в ту же секунду тот делает короткий четкий пасс, и все вокруг озаряет пламя. Пламя, в свете которого я вижу лицо незнакомца, и медленно оседаю на камни. Как это возможно? Тело не слушается, предав меня: мир вертится цветной каруселью нечетких, обрывочных образов, слезы льются по щекам и, задыхаясь от сдавившей грудь тяжести, я, не веря, смотрю на него через подрагивающую пелену. — Папа. Огонь разгорается, в пещере становится теплее. Оранжевое сияние окутывает стены, и даже контуры острых камней и скалистых выступов смягчаются в подрагивающих отсветах. — Великий ифрит. — Зейн приветствует моего отца с таким уважением, что я теряюсь еще больше. Для меня он всегда был тем, кто пел колыбельные, когда я не могла уснуть, катал на плечах, учил читать по слогам, рассказывал сказки о далеких странах. Именно с ним я узнала, кто такой Санта, когда однажды на Рождество он переоделся в красный полушубок и надел кудрявую белую бороду на резинке. И неважно, что в тот же вечер я догадалась, что волшебный старик не существует, заявив маме с заговорщицким видом: «А глаза-то у него папины!». Она тогда хохотала до слез, повторяя эту фразу, пока отец обескураженно теребил отороченный мехом колпак. Будучи ребенком, я любила рассматривать старые черно-белые фотографии, на которых мы едим арбуз и слушаем пластинки. Отец надевал на меня большие наушники, кажущиеся огромными на детской голове, а я смешно танцевала под ритмы рок-н-ролла. Первые шаги я сделала, держа его за руку. Первое слово произнесла, повторяя за ним: «Ма-ма». Он был моим папой, а не всесильным созданием, перед которым трепещут и смертные, и джинны. И вот он, наконец, стоит передо мной. Отец, которого я так долго искала. В точности такой, каким я его запомнила: с густой темной бородой, еле заметным шрамом на левой щеке, в зеленой арафатке на шее поверх простой серой футболки. Будто вышел ненадолго по делам, спеша вернуться, чтобы не оставлять надолго маленькую дочку. Такой, каким был, когда исчез двадцать лет назад. Вдруг оробев, я не знаю, что сказать или сделать. Представляя себе эту минуту, я то обвиняла отца в том, что он бросил нас, то умоляла простить за эти мысли, то молча плакала, обняв и закрыв глаза. Сейчас, когда мы встретились спустя годы, я не решаюсь даже заговорить. Мы глядим друг на друга через растянутые минуты, остановившуюся вечность, и он неожиданно улыбается. Разорванный миг обретает целостность. Минувшее настигает настоящее. — Как быстро ты выросла, Лелия. Мой цветок… Стала такой взрослой. Я слышу его голос, и невидимый барьер между нами рушится, погребая под обломками неловкость, страх, растерянность. Напряжение, которое держало меня все это время, уходит. Опираясь на стену, я встаю с влажных камней и замечаю: на пальцах отца нет кольца с изумрудом. Я не задаю вопросов, но это и не нужно — поймав мой взгляд, он выдерживает его и с грустью кивает: — Да, Лелия. Иногда мы совершаем ошибки, расплата за которые приходит сквозь тысячелетия. Моей ошибкой было то, что я не смог помочь ослепленному горем человеку. Сказал не те слова, что были способны излечить страдающую душу. Был ифритом, а не Аллахом, способным обратить смерть вспять. — В каждой его фразе сквозит такая печаль, что мне становится страшно. Череп равнодушно взирает с упавшей карты. Предчувствие чего-то неизбежного заползает под кожу, стискивает грудь, мешает сделать вдох, распирает горло колючим комом. — Мое прошлое нашло меня. Прости, что оно коснулось и вас с мамой. Трясущимися ногами делаю несколько шагов к отцу. — Почему тебя не было так долго? Память заполняют случайные стоп-кадры: день рождения, на который мама пригласила моих одноклассников и с которого я сбежала к тем, кто давно вырос из школьного возраста; заполняющий бронхи и ставший привычным сигаретный дым; таблетки, подаренные парнем, через пару часов лишившим меня девственности на протертом матрасе в каморке без окон; передоз, который я переживу лишь чудом, очнувшись на полу в туалете, лежащей в луже рвоты. — Где ты был все эти годы? — Я так много раз проигрывала диалог с отцом в своем воображении, но сейчас спрашиваю не то, что всегда хотела. Чувство одиночества и обиды сменяется искренним непониманием. — Ты пел мне колыбельную про то, как важно верить, про ключ, который поможет выбраться, словно знал, что однажды детская песенка спасет меня. Но если главное — это вера, почему ты сам не справился с пленом, в котором держал тебя Асаф, почему не вернулся к нам раньше? Я видела кошмары твоего сознания за дверью снов. Я была там, в лабиринтах собственных иллюзий, и я знаю, как это тяжело. Но также я знаю, что вырваться оттуда — реально. На лице отца читается усталость. Усталость — и любовь. — Я отдал бы все сокровища мира, чтобы смотреть, как ты растешь, провожать тебя в школу, праздновать вместе выпускной, познакомиться с парнем, в которого ты влюбишься и который, конечно же, мне не понравится. — На мгновение на его губах появляется и тут же исчезает улыбка. — Если бы дело было только в кошмарах… Асаф подчинил и разум, и физическое тело. Горечь режет пространство, пропитывает сказанные вслух слова и неозвученные мысли. — О чем ты говоришь? Как Асаф мог подчинить волю отца и помешать ему проснуться, если попасть в чужую кому невозможно? Зейн едва ощутимо касается моей руки. — Ли. Оборачиваюсь, позволяя ему переплести свои пальцы с моими. — В больнице я рассказывал о подвале, где обнаружил следы Асафа — шприцы, остатки наркотиков… — Зейн очень серьезен, и беспокойство, которое он пытается скрыть, передается мне. — Асаф питался энергией твоего отца и сдерживал его магию, используя синтезированную химию. Наркотики. — Не-е-ет. — Нервный смешок. Скептически перевожу взгляд с Зейна на отца. — Это ведь неправда? Ведь сейчас ты здесь, ты выбрался. Тишина звенит оглушительно. Гул в ушах нарастает, угрожая разорвать барабанные перепонки. — Нет, Лелия. Меня здесь нет. Звуки в голове обрываются, тонут в вакууме. Прежде чем я успеваю осознать, что делаю, тянусь к плечу отца, но рука проходит сквозь пустоту и безвольно падает, подобно сломанной марионетке на оборванной нитке. — Как? Отчаяние стучит по ребрам отравленным сгустком страха. Я начинаю понимать, что происходит, но не могу это принять. — Ты видишь меня таким, каким я был в последний день, за час до того, как Асаф опередил меня. Всего на мгновение, но он был быстрее. То, что Асаф ввел мне, напав, как трус, сзади, подействовало моментально — человеческое тело слишком уязвимо, и даже дух неспособен изменить это. У меня не осталось шансов противостоять ему, находясь без сознания. — Отец объясняет подробности своего похищения так спокойно, как если бы зачитывал вслух прогноз погоды на неделю. Как если бы уже смирился со своей смертью. — Однако он был беспомощен без перстня и добровольно привязал себя ко мне, не отпуская и черпая мою энергию для своих целей. Вынужденный постоянно находиться поблизости, Асаф понимал, что все закончится, если я проснусь, и потому не уезжал дольше, чем на сутки. Но и этого ему хватало… Я представляю Асафа, хладнокровно использующего отца в качестве вечного безотказного донора, и вздрагиваю. У каждого есть право на жизнь, и никто не должен отнимать его — ни ради мести, ни ради цели, которую считает великой. Никто. Все эти годы отец находился практически в полной власти этого ненормального. Иногда Асаф отлучался и тогда следил за мной и за другими — за теми, кто был слабее, кого он медленно и равнодушно убивал, примеряя на себя роль бога. Лебедка вращается, кровь впитывается в землю, всадник с пустыми глазницами пришпоривает белого коня, и копыто опускается на чей-то труп, дробя кости. Невыносимо. — Мой образ, Лелия, соткан из твоих воспоминаний, тело же по-прежнему в Осло. — Отец заканчивает, и я застываю, услышав последнее слово. — В Осло? Один город, четыре буквы, но как же тяжело их произнести… Я искала отца, как одержимая, а он был рядом. Все время был рядом. Почему я не чувствовала этого? — Теперь Асаф не держит меня там, откуда почти невозможно найти выход смертному, и мне хватило энергии, чтобы вернуться к тебе, мое сердце. Он улыбается, как человек, чей долгий и тяжелый путь наконец окончен — умиротворенно и радостно. Но я не ощущаю того же. — Он отпустил тебя, — произношу одеревеневшими губами, загипнотизированно глядя на танцующее пламя. — Почему? — Потому что Асафу больше не нужно контролировать меня. Теперь у него есть то, чего он жаждал, и этот несчастный готов совершить свою месть. А мы… Все, что есть у нас — немного времени. Внезапно воздух в легких заканчивается. Я отвыкла от панических атак, но ни с чем их не спутаю. Инстинктивно вцепившись в горло, широко распахиваю глаза, перед которыми пляшут неровные яркие пятна. Хочется вскрыть грудную клетку, чтобы получить доступ к кислороду. Задыхаясь, судорожно сжимаю шею. — Дыши. — Зейн поворачивает мое лицо к себе. — Успокойся, Ли. Дыши. Слушай меня. Дыши. Вдох. Выдох. Мне удается купировать приступ, но, еще не выровняв дыхание, я хриплю, обращаясь ни к кому, в никуда: — Это нечестно. Неправильно. Отрицательно качаю головой, будто это простое движение может что-то изменить. — Все не должно закончиться так. Так нелепо, когда я нашла тебя! Отец протягивает ладонь, в центре которой складываются в причудливый узор искры. Растерянно смотрю на него. Он ведь не чувствует моих прикосновений… — У меня мало энергии, но ее хватит, чтобы сделать главное. Осторожно тянусь к нему в ответ. Огонь не обжигает, а только слегка щекочет кожу, и я пораженно ахаю, вдруг ощутив тепло папиных пальцев. — Я тебя очень люблю. — Он обнимает меня и, замерев всего на секунду, я резко прижимаюсь к его груди, судорожно вцепившись в тонкую ткань футболки — не стесняясь рвущихся изнутри всхлипов, не контролируя вновь появившиеся в уголках глаз слезы. — Ты — моя дочь, рожденная человеком, кровь от крови ифрита. Ты сильнее земной женщины и свободнее джинири. Твоя душа пробудится. В середине груди разгорается жар. То ли это явь, то ли мои фантазии, но по венам растекается расплавленное солнце, карминовые цветы. — Обещай мне, что не предашь свое сердце, будешь беречь рожденное в нем пламя. Позаботься о маме и никогда, ни при каких условиях не забывай: ты — дочь ифрита, а значит, ты можешь все. Он обнимает меня, и боль, от которой ломило душу и сводило в приступах паники тело, боль, с которой я жила, эта боль неожиданно уходит. Она разжимает тиски, перестает скрестись голодной гиеной, с неохотой отступает перед светом, что изливается горячей волной, неминуемым цунами, самым теплым из океанов. — Я тоже люблю тебя, папа. Меня наполняет счастье, обезоруживающая нежность, бесконечная любовь. Сейчас я прощаю нас обоих за те дни, что мы были далеко друг от друга. Он никогда не оставлял меня по своей воле. Свечение между нами разгорается и постепенно меркнет. Червоточина образуется незаметно. Сначала я теряю ощущение обнимающих меня папиных рук. Затем тишина заглушает стук его сердца. После огонь гаснет, обращаясь в едва тлеющие угли. Я делаю шаг назад и замечаю, что образ отца размывается. Зеленая арафатка пропадает одновременно с серой футболкой, короткие рукава удлиняются, превращаясь в пурпурный кафтан с позолотой, фиолетовый тюрбан скрывает волосы. Отец снова предстает таким, как в воспоминании Асафа, и я понимаю, что вижу его истинный облик. В зрачках алеют всполохи. Я погружаюсь в них, глядя, как сгорают в огне истории эпохи, реально существующие города и цивилизации, о которых складывали легенды; Помпеи, Стабии и Геркуланум исчезают в пепле, Пальмира рушится, и обломки смывает вода, под толщей которой гибнет Атлантида, замерзает Гиперборея; Великий Рим сталкивается с бунтующей Александрией, персы, шумеры и галлы, преданный Брутом Цезарь, смеющаяся Клеопатра — черты их лиц сливаются в одно лицо, перед которым бессильна любая власть, любые деньги. Смерть. Скелет поворачивается. Пещера содрогается. Я беззвучно кричу. Тьма сгущается. Тени подкрадываются ближе. Невидимый конь бьет копытом. Костяшки сжимаются в кулак. Отец закрывает глаза. — Не-е-ет! Его колеблющийся образ бледнеет, и ифрит, который не рождался и не умирал, осознав себя однажды по воле Аллаха в Сирийской пустыне, ифрит, ставший моим отцом, оборачивается сияющим золотистым песком. Я не двигаюсь, не веря, что это действительно конец, что в следующее мгновение отец не возникнет вновь, объявив, что это была искусная ловушка, чтобы запутать Асафа, но ничего не происходит. Мы стоим вдвоем в утратившем свое волшебство гроте, там, где недавно мерцал огонь, от которого остался лишь клубящийся дым и запах гари. В наступившей темноте быстро становится холодно. Чересчур быстро. Ресницы покрываются тонкой корочкой льда, линии на ладони — инеем. Я вдыхаю влажный морской воздух и различаю в нем сладковатые, гнилостные миазмы, которых не было раньше. Выдыхаю пар, уставившись на схватившего мою руку Зейна. Стараясь не двигаться, он взглядом показывает на выход из пещеры, который заслонила другая фигура. Смрад усиливается, и я понимаю, кто стоит перед нами, до того, как слышу голос укравшего мои сны. — Я благодарю тебя, Лелия. Ты оказала мне большую услугу. Асаф замолкает. Расколотый изумруд и сломанный ободок перстня падают на камни, заставляя вздрогнуть. — Стоило поговорить с твоей мамой еще тогда, но она была так убедительна в своем горе, так стремилась защитить тебя, что я отступил. Решил, что она ничего не знает. Я ведь тоже отец, Лелия. Мне не чуждо сострадание. — Ты был отцом, — ощущая не страх, а пустоту, произношу я, — твоей семьи давно нет, Асаф, и ты никогда, никогда их не вернешь. Асаф хмурит брови. Чудовищная боль пронзает живот. На белой ткани расплывается красное пятно. Впервые агрессивное воздействие магии вышло за пределы снов: одного намерения Асафа оказалось достаточно, чтобы разрезать кожу под майкой так, словно по ней провели скальпелем. Из глубокого пореза сочится кровь, и я рефлекторно прикасаюсь к ране, не желая верить, что это настоящая кровь, а не очередная иллюзия. Кончики пальцев окрашиваются в красный. Я падаю на пол. Кровь заляпывает красным очки на портрете Джона Леннона, заливает красным вспоротый живот, покрывает красным сетчатку, просвечивает сквозь закрытые веки. Красный. Красный. Красный. Мои кошмары воплощаются в реальности. Вспышка. Зейн бросается к Асафу, сбивая того с ног огненным вихрем такой силы, как если бы поблизости взорвался бензобак. Меня обдает жаром, от которого, кажется, идущая из раны кровь вот-вот закипит, но Асаф даже не пробует отойти в сторону. Он добровольно входит в пламя и выходит из него навстречу Зейну — совершенно невредимый, без единого следа ожогов. — Ты еще не понял, что это конец, джинн? — С удивлением спрашивает он. — Во мне энергия Саида. Я выпью и тебя, и его дочь — не потому, что хочу этого, а потому, что другого выбора нет. Ради того, чтобы жили одни, должны умереть другие. Вода на полу мутнеет, меняет консистенцию, сгущается. Я трогаю вязкую жижу, и она присасывается к коже, стремясь покрыть ее клейкими черными разводами. Она зовет, манит, шепчет, пытаясь утянуть в измерения, недоступные человеческому восприятию. Зыбучая смола. Из ступора меня выбивает вопль Зейна. Со стоном упав на колени перед Асафом, он обхватывает голову руками. Я замечаю текущую из его носа струйку крови и, дрожа, ползу к нему. Щелчок. Пещеру оглашает крик. Мышцы Зейна напряжены до предела, тронь — сухожилия разорвутся. Я не представляю, что Асаф делает с ним, но собственная боль отступает, когда я вижу, как изощренная пытка раздирает могущественного тысячелетнего джинна. Я только что обрела и вновь потеряла отца. И пусть пока не осознаю это до конца, но точно знаю, что не могу потерять и Зейна. Я бы пообещала Асафу, что угодно, лишь бы он прекратил это, но он уже нашел все, что искал. Мы для него — расходный материал, необходимая жертва, которую он приносит с равнодушием уверенного в своей правоте фанатика. Все, что мне остается, так это постараться выиграть время. — Как ты узнал, где спрятано кольцо? Если нам с Зейном суждено умереть здесь, прожив недолго и не очень счастливо, то я на самом деле хочу знать ответ на этот вопрос. Асафа не было в моих кошмарах, но как в этом случае ему удалось разыскать перстень? Смола хлюпает, сознательным существом подбирается к ногам, покрывает липкой слизью подошвы кед. Асаф с сомнением смотрит на меня, как судья, который не видит смысла обсуждать подробности казни с приговоренной. Несколько секунд мы молчим, буравя друг друга взглядами, и мне начинает казаться, что я не получу ответа, когда он смягчается. — Глупцы не верят в судьбу, но все мы живем по ее законам. Аллах хотел, чтобы после всего, что сделал Саид, его перстень попал ко мне. Помнишь медбрата, который сидел спиной к вам с матерью, когда она рассказывала о том, где они оставили кольцо? — О боже… — вырывается у меня. — Контролировать ифрита было непросто. Некоторые медикаменты для препарата, который сдерживал Саида, удавалось найти исключительно в госпитале. Я знал, что ты находишься в коме и иногда заходил к тебе в палату, хотя, признаюсь, был уверен, что ты не проснешься… Ты почти пустая, Лелия. — Задумчиво разглядывая меня, произносит Асаф, и я испытываю неприятное чувство, будто он прикидывает, осталось ли во мне еще что-то, что он может забрать и поглотить, проглотить, подобно голодному зверю. — По воле Аллаха это все же случилось, и именно тогда, когда я был рядом. Он подходит так близко, что от запаха гнили, которым пропахло не тело — душа, становится дурно. — Согласись, Лелия, это не обычное совпадение. Мимо на сверхъестественной скорости проносится и бьет Асафа в солнечное сплетение огромный камень. Согнувшись от удара, Асаф морщится, а в это время вверх, движимые неведомой силой, поднимаются другие камни. С них капает и тут же собирается в лужицы смола. — А вот я бы поспорил. — Зейн вытирает кровь с губы. — Тебе повезло, что со мной был шприц из того подвала и, ощутив твою магию в госпитале, я списал все на него. Иначе этого разговора бы не было. Сотни мелких и больших камней летят на Асафа, разбрызгивая смолу. Между ними мелькает Зейн. Сам уподобившись смертоносной глыбе, он врезается в Асафа, сбивая того с ног. От удара по полу проходит вибрация, в висках стучит. Банальнейший прием «завладей вниманием злодея с помощью разговора» сработал! Будь наш враг человеком, он бы не пережил этой атаки. Вот только убийца моего отца давно утратил людские черты, и вряд ли сил Зейна, чтобы сопротивляться ему, хватит надолго. Кровь продолжает идти — необратимо, капля по капле, запуская волны тупой боли, обрубая их спазмами, от которых в глазах темнеет. Я зажимаю порез рукой, но кровотечение не останавливается. Беспомощность убивает быстрее открытой раны, к головокружению добавляется тошнота. Смола покрывает стены, поднимается к потолку, обволакивает камни. Могила безостановочно разрастается, стремясь утащить нас в плоскость, где нет места живым. Асаф, оскалившись, наотмашь бьет Зейна, и я слышу характерный хруст. Еще один удар, и его голова падает на грудь. Неужели я погибну так — наблюдая за тем, как Асаф истязает мужчину, которого люблю? — Я окажу тебе великую честь, джинн. Твоя энергия поможет вернуть к жизни тех, кто не должен был умирать, потому что сила Аллаха, единственного, кому подвластна смерть, могла бы сравниться с силой тысячи джиннов, и ты станешь одним из этой тысячи. — Асаф говорит, как одержимый, забыв обо всем. — Ты спасешь ребенка и женщину, пожертвовав собой. Прими это с достоинством. Когда он замолкает, я непроизвольно съеживаюсь. Нам не выбраться из этого проклятого грота, где закольцовываются все дороги. Наверное, Аллаху и впрямь было угодно закончить все так… Асаф подходит к Зейну. Я замираю, не представляя, что он собирается делать. Зажмуриваюсь, и в этот момент раздается смех. В недоумении смотрю на Зейна, который трясется от хохота, сплевывая кровь с разбитых губ. Что он задумал? Асаф хватает его за шею. — Что тебя развеселило, джинн? Ты глумишься над моей потерей? — Голос скатывается в приглушенное шипение. Эхом отскакивающий от стен смех прерывается так же внезапно, как и начался. Зейн хрипит в ответ: — Хочешь знать, что меня рассмешило? «Сила Аллаха, единственного, кому подвластна смерть, могла бы сравниться с силой тысячи джиннов». — Он кашляет сквозь выступившие слезы. — Эту фразу придумал я.