Жив Господь и жива душа твоя, Господь не попустит тебе идти на пролитие крови и удержит руку твою от мщения.
1 Цар. 25:26
Во всех вещах должен присутствовать здравый смысл, в противном случае не будет для человека толка от науки или искусства, даже если он действительно работает с их принципами, он будет совершать ошибки и проведёт жизнь бесполезно. “Книга о Величии меча”. Луис Пачеко де Нарваэс.
— А где ты сам научился фехтовать? Солнце мелькнуло каплями жидкого золота среди ивовых листьев, когда Юлиан шагнул назад, ловко уклоняясь от чужого клинка. — На Высокогорье, — ответил Геральт. С Летнего турнира, по обычаю проводившегося в середине июля, миновало полтора месяца. Август пах персиками и цукатами, жасминовой луной и свежим хлебом, покосом и дозревающим урожаем. Август дрожал в ночном небе крупной россыпью звёзд. И август кончался. — Следи за шагами. — Я слежу. За прошедшие недели, тянувшиеся вереницей бесчисленных тренировок, Юлиан многому научился. Он впитывал знания и навыки, словно морская губка. Он вполне мог бы стать причиной гордости любого наставника, однако Геральт не выказывал никаких признаков радости за маленькие успехи кронпринца. Геральт не хвалил и не бранил. В своей преподавательской отчуждённости он доходил до немногословного констатирования фактов: если приём был выполнен корректно — он оповещал об этом и настаивал на закреплении правильной техники; если приём был выполнен некорректно — северянин, нисколько не меняясь в лице, подмечал ошибку и показывал, как нужно. “Прямой, как древко копья! — подумал Юлиан. — Геральт отбрасывает любые эмоции в сторону перед делом, которое необходимо сделать. В этом есть особое... очарование”. Вместе с летом заканчивался первый этап обучения. Ежедневные физические нагрузки, рукопашные спарринги, подвижные игры на развитие реакции, совместные пробежки и, конечно же, регулярный секс закрепили в мышцах Юлиана неутомимую прочность. Его тело приобрело крепкий, но не слишком очевидный рельеф: не гора бездумно накачанных мускулов, а выверенные пропорции мышц, развитые для скрытой силы, а не для внешнего тщеславия или любования. Юлиан сохранил присущее ему изящество в телосложении и жестах, но в то же время очертил некоторой завершённостью свою мужскую красоту. — Знаешь, Геральт, — Юлиан встряхнул рукой, прогоняя лёгкую дрожь, — до твоего появления в моей постели я думал, что много трахаюсь. — А теперь? — А теперь я трахаюсь в три раза больше. Получив в ответ тёплую усмешку и пользуясь преимуществом в дистанции, Юлиан попытался пришпилить соперника. Каким-то ненормально быстрым движением Геральт разоружил его: то ли подцепил за крестовину кончиком клинка, то ли выкрутил с помощью какой-то ловкой манипуляции с лезвием — Юлиан не разобрал. Шпага упала в двух шагах на траву. — Ты не удержал, — заметил Геральт. В ответ раздалось возмущённо-обиженное: — У меня просто мозоли на ладонях! Больно ведь! — Они у тебя уже два месяца. Только не говори, что потерял ту мазь, которую я тебе дал?.. Боже, Лютик, серьёзно? — Может, на сегодня хватит? — Ещё один спарринг и закончим. — Пожалуйста? — Всего один. — Упрямец. Геральт фыркнул: — Лентяй. И почему-то это заставило Юлиана улыбнуться, но не губами, нет, улыбка прокралась туда — глубоко в сердце. В груди странно потеплело. Так теплеет утро на восходе. — “Очаровательный бездельник”, ты хотел сказать? — Бездельником ты перестаёшь быть, только когда мы начинаем трахаться. — В таком случае, ты перестаёшь быть занозой в заднице... ах, нет, погодите. Тихо посмеиваясь, Юлиан поднял оружие и вернулся на позицию. В по-кошачьи жёлтых глазах северянина блестели искорки смеха. И этот смех отзывался сладким непонятным томлением в Юлиане, его настроении и поведении. За последнее время Геральт научил кронпринца мысленно выверять шаги между собой и противником, определять дистанцию, просчитывать все имеющиеся возможности. Научил его правильно держать оружие, показал, как работать всей рукой, плечом, только запястьем. Геральт уделял огромное внимание технике и стойке, но также следил и за работой суставов. — На плохом фундаменте дома не построить, — повторял он часто. Обучение приносило Юлиану не только внешнее, физическое, здоровье, но и дарило прекрасную возможность для тренировки ума, для воспитания воли, для оттачивания мысли. Философия фехтования в устах Геральта поражала до глубин умозрительности. Юлиан, как истинный поэт, любовался научной стороной вопроса и его духовным содержанием. Будучи по природе своей молчаливым, Геральт предпочитал вести обучение делом и демонстрацией, однако кронпринц — в порыве страстной жажды знаний — из раза в раз вытягивал из северянина слова, объяснения и даже скупые истории из жизни. Особенно о жизни Геральта ему хотелось знать более всего. “Что это за человек? Как он вырос? Что его таковым сделало? Кто? Каким он был раньше? О чём думает? А мечтает? Какие воспоминания хранятся под сенью его чела?” — бесчисленное количество вопросов роилось в мыслях Юлиана, словно сотни маленьких пчёл в улье. Начался ещё один спарринг — последний спарринг уходящего лета. Юлиан ушёл с линии атаки, постоянно двигаясь на ногах, не останавливаясь ни на секунду. Сегодня у него в руках была шпага, у Геральта же — инглийский палаш с корзинчатой гардой. Специально используя рубящие удары с большим замахом от плеча, Геральт давал ученику возможность уклониться, увернуться, просчитать дистанцию и продумать стратегию следующего шага. Их поединок со стороны выглядел бы крайне необычно для любого случайного прохожего, если бы таковой нашёлся: разница используемых техник бросалась в глаза с резкостью ветра. В отличие от Юлиана, практиковавшего классическую манеру фехтования, распространённую в армии Союза, Геральт использовал совершенно другую технику: агрессивные рубящие удары, опасные замахи, грубую тактику ведения боя, которой владели на Высокогорье все и которую вряд ли можно было бы именовать как-то иначе, чем прелюдия к бесчеловечной резне. Движения Юлиана завораживали — он будто танцевал с клинком в руках; движения Геральта пугали — так приводит в страх вид разгневанного врага на поле боя, в дыму и крови, посреди ужаса, бойни, грязи и смерти. “При подобной манере сражаться в руках Геральта гармоничнее смотрелся бы не палаш или бадлер, а разрисованный какими-нибудь рунами круглый деревянный щит с дискообразным умбоном и короткий широкий меч. А ещё лучше — огромная секира”. Впрочем, северянин старался (и это было заметно) двигаться медленно, чтобы Юлиан успевал решить для себя все необходимые задачи. “Будь это настоящий бой, я бы уже давно лежал здесь на лужайке порубленным в капусту”. — Геральт? Выставив руку вперёд ладонью, кронпринц чуть согнулся, глубоко вдыхая речной воздух и безмолвно требуя о передышке. — Что, Лютик? — Почему подсчёт шагов так важен? — Юлиан сдул влажную прядь волос со лба. — Мы уделяем ему очень много времени от наших тренировок. Я, конечно, понимаю, что рассчитывать дистанцию между собой и противником — это вторая основа после стойки. Но тем не менее. Мы... я прошёл эту отметку три недели назад. У меня хороший глазомер, я умею прикидывать расстояние и теперь могу применять это в своих интересах. Геральт, пользуясь небольшим перерывом, стащил с себя сырую от пота рубашку. Если ему было жарко, он вообще ничего не стеснялся (но стеснялся Юлиан — исключительно в штанах). Северянин часто снимал верхнюю одежду на их импровизированной площадке. “Концентрации это не помогает, разумеется... Разве только концентрации внимания на чужом прессе, на всех этих железных мышцах, которые блестят от пота... и которые хочется вылизать”. — Уметь — это одно, — произнёс Геральт. — Привыкнуть — совсем другое. Память формирует специальный механизм, который ответственен за твои внутренние, незримые, часто интуитивные, но в основном приобретённые в силу регулярной практики действия. Действие же рождает внешнее, то есть зримое движение твоего тела. Ты запоминаешь своё состояние, возводишь умение до молниеносного воплощения. Когда ты реализуешь движение, Лютик, ты пользуешься своим механизмом в памяти осознанно. Когда ты реагируешь движением... в этот момент механизм срабатывает самостоятельно, бессознательно и быстро. Сам по себе. Без раздумий вроде: правильна ли стойка? Удачен ли выпад? Успею ли я поразить противника вот таким замахом, или лучше поменьше? А может, ударить в печень? Геральт перебросил палаш в левую руку: — Давай, попробуй меня атаковать. Юлиан сделал несколько уверенных выпадов, чего раньше у него не получалось. Впрочем, Геральт действовал на него странно: в его обществе Юлиан становился намного решительнее. Он чувствовал себя в безопасности и оттого мог покорять те вершины, которые ещё каких-то два месяца назад были для него недоступны. (И вообще, рядом с Геральтом он чувствовал себя очень хорошо.) Палаш сверкнул на солнце, послышался звонкий лязг скрещённых клинков. Геральт блокировал удар. Невзирая на разницу в оружиях, комплекции, росте и технике боя, он увернулся от двух последующих взмахов шпаги, остальные же — отбил с немыслимой для человека скоростью. — Видишь? Я не так часто фехтую левой рукой, но привычку из неё не вытравить. Сталь — продолжение моей кисти. Мне не нужно было думать, как отбить твои удары или как уйти с линии атаки: моё тело сделало всё за меня. А вообще, конечно, к оружию должны привыкнуть обе руки. Согласие отзывалось в загрубевших мозолях на правой ладони, обхватывавшей рукоять шпаги. Облизнув губы с ноткой понимания, Юлиан кивнул: — Ты хочешь сказать, что... что я должен возвести этот мысленный подсчёт шагов между собой и противником, между его клинком и моей кожей, между клинком собственным и его сердцем в... привычку? Довести до автоматизма? — Именно. — Как при игре на лютне, когда многочасовые повторы приводят к тому, что пальцы уже сами знают, что и как играть, даже если закрыть глаза? Проблеск озорства поселился в потеплевших янтарных радужках. Пахло августом, фехтованием и речной водой. И немного ивовыми листьями. Пахло новыми волнительными чувствами, которые закрадывались в сердце Юлиана с каждым таким вот тёплым взглядом. — Это интересно! — Это не просто интересно, — Геральт убрал палаш в ножны, — это может однажды спасти тебе жизнь. Хорошие привычки полезны. Они помогают выжить, — северянин помрачнел, словно вспомнив что-то, что вспоминать ему явно не хотелось. — Они помогают принять правильное решение, даже если это тяжело и заставляет... cierpieć przez resztę swojego życia. Юлиан не знал, что значила последняя фраза, но по глубокой — мучительной до сломанных костей — скорби, промелькнувшей в глазах Геральта лишь на секунду, он догадался о её смысле. Желание узнать Геральта в тот момент лишь усилилось. Впрочем, оно не было похоже на вожделение, от которого у Юлиана срывало башню во время турнира. Не было похоже на жажду близости, что пропитала последние полтора месяца частым и спонтанным сексом. Это был обычный порыв тёплого любопытства. Искреннего. Несмелого. Набегающего на берег раскалённой страсти неспешными, успокаивающими волнами. (И прибой этот был сладок.) Во многом такая неспешность определялась отношениями, что установились между мужчинами после Летнего турнира: они представляли собой нечто совершенно необычное. Юлиану было в диковинку делить ложе с одним и тем же мужчиной из ночи в ночь. “Постоянных любовниц у меня было лишь две — Трисс и Эсси, но вот постоянных любовников — не было никогда. Привыкать к его телу... приятно?” Узнавать Геральта было странно. Юлиан изучал шрамы и рубцы на его коже, улавливал оттенки настроения, обжигался и горел в чужом голодном желании, открывал характер и выманивал на свет солнечный информацию о его жизни. Геральт не был простым человеком. Сблизиться с ним в общении оказалось задачей потруднее фехтования. (Возможно, именно поэтому он и представлял такой интерес для кронпринца?) “Я уверен: под этой молчаливой маской, под угрюмостью и ворчанием скрывается добряк. Я же вижу твоё упрямое и подчас грубоватое ребячество! Вижу колоссальный интеллект и немалую мудрость с философским наклоном. Надеюсь, что однажды увижу и твои скрытые, эмоциональные стороны. Твои чувства, мой волк, твои мечты. Однажды я пройдусь по улочкам твоего мироощущения...” — Внутренний мир человека похож на город, — пробормотал Юлиан задумчиво и отрешённо, когда они отошли от вытоптанной лужайки и устало расселись на берегу под одной из раскидистых ив. — Почему ты так думаешь? — А? — Юлиан кинул на северянина исполненный непонимания взгляд. — Думаю о чём? — Ты сказал, что внутренний мир человека похож на город. — А-а. Неужели действительно сказал? Не бери в голову, Геральт, это всего лишь мысли вслух. — Мне интересно. Что ты имеешь в виду? — По тебе не скажешь, что тебе интересно, — весело хмыкнул кронпринц. — Да и вообще, я всего-навсего уставший, голодный и невыспавшийся поэт, как будто моё мнение имеет значение. — Имеет, — возразил Геральт. — Для меня имеет. Хотя ты, конечно, жуткое трепло, Лютик, и частенько выслушивать твоё нытьё или с ничего взявшиеся рассуждения, больше похожие на подъёб, бывает трудно, но... тем не менее. Ты интересный... — Спасибо. — ...когда говоришь о чём-то действительно важном, а не о всякой херне. — Неужели? Я просто заполняю тишину, которая возникла исключительно по той причине, что ты свои реплики не произносишь, — Юлиан всплеснул руками. — Жизнь — это сцена. А ты, милый мой, на этой сцене — занятый своими мрачными думами молчаливый суфлёр, вот ты кто. — Не называй меня так. — Как? — Юлиан толкнул Геральта в бок. — Суфлёром? — Нет. “Милым”. Геральт немного нахмурился, поджал губы. В выражении его лица явственно чувствовалась печаль, болезненная и терпкая. Это было похоже на ожог, на который не обращаешь внимания ровно до тех пор, пока на него не попадёт пар или тёплая вода. Тогда ожог начинает пульсировать вспышкой боли, гореть нестерпимо. “Такой ожог хочется зацеловать. Такую рану хочется залечить”. — Почему нет? Геральт посмотрел на Юлиана очень серьёзно. — Потому что так ты напоминаешь мне о человеке, которого я предпочёл бы забыть. Воздержись от подобного. — Это, стало быть, угроза? Взгляд Геральта смягчился. — Нет, Лютик. Это просьба... дружеская просьба. Они посидели немного в молчании. Истраченное лето всё ещё цеплялось за слабый августовский ветер, путаясь в несмелых покачиваниях ивовых ветвей. Но больше по привычке. Совсем скоро погода переменится, листья подрумянятся золотым, рыжим и бордовым. Что-то кольнуло Юлиана в груди. Что-то новое, странное, не поддающееся описанию. — Знаешь, — начал он, — после того, что мы вытворяли в постели весь месяц, это словечко вполне уместно. — Уместно? — в апельсиновой радужке плескалось явное несогласие. — Лютик, мы — не пара. Мы не вместе. Мы просто трахаемся. От романтических отношений у нас нет ничего, кроме секса. А этого... этого недостаточно для ласковых имён. Секс — самая незначительная и легкодоступная часть. Она не имеет веса. (Пахло аиром и песком. И немного травмой из прошлого.) Юлиан махнул рукой: — Ладно-ладно. Они помолчали. Где-то в рёбрах притаилась досада: лёгкая, призрачная. От неё Юлиан тоже отмахнулся. “Я хотел Геральта в своей постели добровольно и по взаимному желанию. Я его получил. Чего ж ещё надо для счастья? Жизнь ведь — это всё равно что пузырики в шампанском. Надо радоваться. Веселиться! Брать, пока дают. Смеяться, пока есть возможность и повод. Счастье — в алкоголе на рассвете и в горячем сексе на закате, а не в ласковых именах. Мы — не пара”. Юлиан улыбнулся своим мыслям. И забил пугливое возмущение, сотканное из неприятия и досады, куда подальше. “Не вместе...” Досада спряталась, но не растаяла. (Затаилась до лучших времён. Затаилась, потому что сейчас Юлиан ещё не осознавал правду о своих чувствах.) — И всё же? — Геральт устремил взгляд на реку, на её тихие переливы под лаской солнечных лучей. — Почему внутренний мир ты сравниваешь именно с городом? — Потому, Геральт, что, как и в городе, во внутреннем мире человека есть свои рубежи и... препятствия для того, кто хотел бы этот мир изучить. Вот, например, представь себе город, окружённый рвом, заполненным водой. Чтобы преодолеть ров, нужно пройти каменный мост, но, чтобы попасть на каменный мост, надо пройти барбакан. — Хм-м. — Да. Так вот, — Юлиан взял валявшуюся неподалёку веточку и начал чертить ей карту на песке. — Барбакан — это знакомство с человеком. Если ты увидел кого-то, но не имел возможности пообщаться, значит, ты остался снаружи и просто взираешь на город издалека. Если же ты познакомился, то тогда этот первый рубеж пройден. Но дальше препятствия не заканчиваются. Можно навсегда застрять на стадии знакомых и не попасть на каменный мост, который, как я считаю, символизирует некоторую степень принятия: простого, обыденного, нейтрального. Твой новый человек посмотрит на тебя с надвратного выступа, а потом уже сам решит, опустить ли ему подъёмный мост, поднять ли решётку, пропустить ли тебя сквозь крепостные ворота в город. За крепостную стену обычно пускают всех или, ну... по крайней мере, подавляющее большинство. За ней начинается большой город, полный самых разных вещей: кордегардия, ратуша, рынки, площади, дома, церкви, парки, кузнецы, таверны, бордели, банки... Каждая из этих вещей представляет частичку нашего мира: репутацию, профессию, социальное положение, финансовое состояние, навыки, образование. О таких вещах может узнать каждый. Попав за крепостные стены, ты не станешь человеку другом. Для этого ты ещё слишком мало прошёл. — Значит, есть ещё одна стена? — Естественно, — кронпринц кивнул. — Как в Адуе, например. Внешний город обнесён стеной Казамира, то есть, той крепостной стеной, которую мы с тобой сейчас мысленно преодолели. Но кроме Внешнего города есть ещё и Внутренний. Он в свою очередь окружён стеной Арно. Юлиан схематично набросал из линий понятную и аккуратную карту. — И что находится за ней, если её преодолеть? — Мировоззрение человека, политические и социальные взгляды, принадлежность к той или иной религии, менталитет, характер, привычки, особенности, информация о его прошлом, о поступках и делах, о словах и мыслях. Заметь, это обычные мысли, не сокровенные. Геральт смотрел на Юлиана с искренним интересом. — Они находятся в другом месте? — Разумеется, — Юлиан слабо и по-доброму усмехнулся. — В Адуе из Внутреннего города мы, как ты сам прекрасно знаешь, по Срединному проспекту можем попасть в Аргионт, защищённый своей собственной стеной. В Аргионте находятся самые значимые здания столицы: Круг Лордов, Цепная башня, Аллея Королей, Площадь Маршалов, Дом Делателя, Университет, Допросный дом Инквизиции, штаб армии Союза и, что важнее всего, Королевский дворец. Аргионт — это цитадель, а цитадель, если продолжить нашу метафору, — это ценнейшее место внутреннего мира человека. Именно там хранятся сокровенные мысли, тайные помыслы, мечты, устремления, душевные порывы и, конечно же, чувства. Цитадель — место, куда не пустят кого попало. Это нечто невообразимо особенное для любого человека. Мы ведь не открываем свою душу нараспашку для первого встречного, верно? Возможно, не открываем её даже для близких друзей или семьи. Юлиан замолк, искоса поглядывая на Геральта, пытаясь поймать его реакцию на собственные слова. Река несла свои воды мимо них, редкий ветер шевелил листву. На соседнем берегу по выложенным гравием тропинкам прогуливались люди. Мышцы тянуло после тренировки: сладко, приятно, устало. Рубашку Геральт так и не надел. От него веяло потом, заснеженными соснами, гранитом и задумчивостью. От одного только взгляда на такого Геральта — расслабленного, полуобнажённого, красивого — у Юлиана едва заметно сбивалось дыхание, а в рёбрах подрагивало чуждое доселе волнение. Никогда ещё прежде Юлиан не чувствовал чего-то подобного. Никогда прежде он не чувствовал, чтобы в его сердце дышал жаром маленький уголёк света. “А ведь раньше его там не было. Как его туда занесло? Почему? Что это такое?” — спрашивал он себя, не понимая, что происходит. Геральт смотрел на карту, нарисованную на песке. Показал в самый её центр. — А что символизирует Королевский дворец? — Я бы сказал, наверное... — Юлиан лёг на траву, уставившись в небо, — душу? Без него не было бы города, верно? Должно же быть нечто, которое будет превыше остального. Что-то такое, без чего обойтись нельзя никак. — Это любопытно. Должен признать, ты хорошо описал... устройство человека. Я согласен с твоей точкой зрения. — Правда? Геральт хмыкнул. Прилёг рядом, закинув руки за голову. — Стал бы я врать? “Конечно, нет. Ты слишком прямолинеен, чтобы оказаться лжецом. Уж я-то вижу: ты волк, а не лиса”. Облака тихо плыли по небу, время от времени пряча солнце, как влюблённые девушки прячут свою улыбку. В тёплые дуновения ветра вплетались нотки грядущей осени. Жаркое лето догорало последними днями. Так догорают остатки хвороста на предрассветных углях походного костра. Юлиан лежал на траве. В его рёбрах начинали расцветать отнюдь не осенние чувства. Незнакомые. Непонятные. Нежные.***
Сентябрь того года навсегда сохранил в памяти Юлиана звуки плотничьего инструмента. Выбрав вместе с Вимми Вивальди удобный для строительства пустырь во Внешнем городе, он тотчас распорядился о постройке двух крупных зданий: лечебницы для нищих и школы-пансиона для беспризорных детей. Юлиан втайне ото всех, кроме банкира и нанятого им проверенного юриста, продал одно из своих многочисленных загородных имений, которые были куплены для него отцом ещё до его рождения. Эти деньги с лихвой покрывали материалы, оплату рабочей силы и обеспечивали оба здания некоторой финансовой независимостью на пять лет вперёд. Почти за три месяца на пустыре в нескольких кварталах от доков успели вырасти два котлована, а потом и фундаменты. Чуть позже — леса. Молотки стучали с рассвета и до заката. Люди, получившие работу на этой стройке, довольно щурились при виде недельного щедрого жалования и открыто улыбались, когда Юлиан приходил под вечер. Одетый в одежду странствующего барда и никем не узнанный, он играл на лютне, пел и баловал всех забавными историями. Поначалу выступления не давались ему столь же легко, как и раньше. Юлиан отчётливо помнил один из последних своих визитов по тавернам. Он помнил о карточных хитростях и нашумевшей драке. Он помнил компанию моряков, где среди прочих сильно выделялись главарь, который неспешно курил трубку, и рыжеволосый юнга, который на этого главаря посматривал с истеричным обожанием. Юлиан помнил о двух просмолённых трупах. О двух оборванных из-за него жизнях. А ещё он помнил, как пальцы ложатся на струны, как голос обретает громкость и размах. Юлиан не мог не петь. (Не умел не делать этого.) Он пел на стройке, на улице, в доках и по тавернам. Дети дёргали его за полы малинового пальто, прося рассказать сказки об ушедших веках и древних магах: о Канедиасе, Иувине, Байязе. “Эти чумазые малолетние оборванцы поражают меня своей любознательностью! И рассудительностью. Они смотрят на чёрную громаду Дома Делателя, видного из любого уголка Адуи, и просто не могут не расспросить о самом мастере Делателе, о его делах и чудесах. Дети чувствуют, что в этом мире действительно заслуживает внимания — мудрость, факты, знания и мораль. Это потрясающе! А ведь когда-то я был таким же любопытным и жаждущим новых историй о нашем огромном мире... И нередко — столь же чумазым”. Но пел бард не только для детей. Молодые девушки украдкой целовали его то в щёку, то в губы, лишь бы он спел о русалках, воительницах или рыцарских турнирах за женскую честь — словом, что-то любовное и непременно с хорошим концом. Утомлённые работой плотники кидали ему в шляпу грош-другой за весёлые песенки о подгорных карликах, водяных или шлюхах. Изредка Юлиан пел несложные глубокомысленные баллады. Он был рад всем и все были рады ему. Люди называли его Лютиком. И Лютик — тот Лютик, которым Юлиан себя всегда чувствовал, стоило вырваться из утомительной жизни наследника трона — был действительно счастлив в такие моменты: сидя на строительных лесах или в ближайшей таверне, тренькая на лютне и сплетая из нот да слов чудесные истории. — Дамы и господа! — провозгласил Юлиан, перед этим спешно оглядев зал таверны и глотнув эля. — По многочисленным просьбам вашему вниманию представляется “Баллада о влюблённом короле”! И он запел, игриво подмигивая то молодым разносчицам, то восьмилетней чумазой девчушке с куклой в руках, то её восьмидесятилетней бабке, разливавшей ароматную похлёбку по глиняным тарелкам.Король потерял свой покой и дыханье: Бежит, сломя голову, он на свиданье. Бесчисленные томные ночи без сна Провёл он с возлюбленной у окна. “Ты разум мой, — молвил он, — покорила, Ты страсть своим ликом во мне взрастила, Ты меня привлекла и ты погубила, Ты сердце моё изо льда растопила! Ты — венец всех грёз моих и мечтаний, Ты — далёкий дом после долгих скитаний. Ты — моя заводь, ты — моя драгоценность, Без тебя мой мир — лишь дурная тленность. Я хотел бы тебе подарить каждый шаг Владений своих, и государственный флаг Хотел бы я к ногам твоим сложить, И мужем я был бы рад тебе служить”. Но девушка лишь молча главу склонила На его откровения взгляд потупила. “О король, не могу быть твоею женой. Тебе лучше уйти, о возлюбленный мой”. “Неужели противна столь тебе участь Разделить со мною любви нашей мудрость? Королевство и жизнь к твоим ногам я сложил — Неужели я так мало тебе предложил?” “Нет, мой король. Ты мне предложил целый мир. Твоя любовь для меня — драгоценный сапфир. Только ты — великий сын отца-короля; Я же, как знаешь, — всего лишь дочь пастуха. Ты знатного рода, потомок богов; Я же пасу на той лужайке коров. Невозможно пастушке королевою стать, С тобой не смогу больше рассвет я встречать”. “Ну раз так, — отвечал король, не смутясь, — Готовь мне свою трость и пастушеский плащ. Не могу без тебя я быть королём, Отныне я стану для всех пастухом”.
Юлиан отыграл последний аккорд и под дружеские хлопки уставших рабочих и зардевшихся разносчиц откланялся. — Благодарю вас, благодарю всех! Поставив лютню рядом с собой, кронпринц незаметным движением вытряхнул всю мелочь из шляпы в передник дряхлой кухарки. Она ничего не заметила. Одну монетку Юлиан оставил девочке с куклой: показал несколько фокусов, развеселил ребёнка и отдал. На душе у него было солнечно и тепло. Лютня, словно старый добрый друг, примостилась рядом. Кружка, вновь наполненная разносчицей, призывно пахла свежим дешёвым элем. Юлиан припал к ней так, будто завтра запретят выращивать хмель. Он пил жадно, обильно смачивая пересохшее после нескольких часов пения горло. — Эй, бард! — выкрикнул кто-то из зала. — Сыграй ту самую, ну, про турнир! — Точно! — Да! Про турнир! Юлиан не успел оторваться от кружки, как посетители дружно захлопали ладонями по столешницам и приветственно засвистели. — Про турнир, бард! Сыграй же! Оглядев таверну, Юлиан поднял руки, мол, хорошо. В таверне находились самые разные люди: дюжина рабочих расселась тут и там, парочка шлюх отиралась возле компании моряков, полдесятка солдат в увольнении играли в карты и пили пиво. Одиноко в углу, недалеко от солдат, сидел какой-то бродяга в капюшоне. “Ничего страшного ведь не случится, если я спою ещё что-нибудь?.. Господи, нет, конечно! О чём ты только думаешь? Это ведь не карточная игра, это всего лишь песня!” — Дамы и господа... — Юлиан вновь поднялся на ноги, подхватывая лютню и не выпуская кружку из руки. — За Занда дан Глокту! — провозгласил он тост и отпил. “Прошло уже два месяца с окончания Летнего турнира, а им всё ещё интересно слушать эту балладу. Впрочем, это для меня турнир не имеет ценности, а вот для всех остальных — это большое событие. Долгожданное. Особенно для простых людей, которые не могут позволить себе развлечения. Почти никакие, кроме беспробудных пьянок, и то — от безысходности, а не от хорошей жизни”. — За Глокту! — крикнули ему из зала. — За победителя! — За Занда дан Глокту! Юлиан ударил по струнам, втайне надеясь, что его балладу никто не воспримет слишком близко к сердцу.Встаньте кругом, мои добрые слушатели, Внемлите же песне моей О Занде дан Глокте, лихом победителе Турнира прошедших дней! Барды повсюду слагают баллады о славе храбреца; Дамы из знатных родов ему свои подарили сердца! В Адуе, в Союзе, в самом сердце страны От криков дрожала земля. Трибуны забиты, рапиры обнажены, Следами арена полна. И объявляет о битвах престарелый весьма герольд. Он внемлет сражениям так же, как внемлет им наш король. Семнадцать участников целых семь дней, Клинками своими звеня, Толпу развлекали, а с ней — королей; На солнце сияла броня. Наших рыцарей взоры отважны, сердца же их — горячи, За честь и отвагу борются, и поединки их хороши. Стремительной поступью, умелой рукой Глокта сразил лорда Брока. Победу снискал ему нрав удалой — А лорд Брок остался без ока! Все участники знали: в сем турнире счёт шёл на касанья, Однако нельзя от издержек избавить искусство фехтованья!
В зале раздались одобрительные возгласы. Вскоре слушатели начали аплодировать — нестройно, но уютно — в такт музыке. Они вспоминали поединки, вспоминали травмы и почести, поражения и победы. Юлиан и сам проникся этой атмосферой: в ушах у него грохотали громогласные крики толпы, а перед мысленным взором стояла картина движущихся фигур на арене. Он был так увлечён Геральтом, что весь турнир прошёл мимо него. Теперь же, успокоившись и остыв, будто костёр на рассвете, Юлиан с отчётливостью начал припоминать ту июльскую неделю. Он всё так же хотел Геральта. Но в этом не было загнанного и измученного желания, страха перед Инквизицией и доносами, самокопания в собственных принципах. В этом было здоровое осознание того, что всё в порядке. Его желание взаимно. Его огонь разделяют, удовлетворяют, греются в нём. И это было хорошо. Приятно.Ишера и Скальда наш Занд победил В первые два дня турнира. Он все их надежды в пыль и дым обратил: Не отдал им кубок мира. Старинных родов на ветру реют стяги в шелках, А в ночи после битв во дворце все шумят на пирах. Среди лордов Барезиан, Горст и Луфар Проиграли Глокте позже. И даже, представьте себе сей кошмар, Ведь Вест, простолюдин, — тоже. Нет ни крестьян, ни князей на этом Летнем турнире, И одинаково встречали всех участников в мире. Вюрмс опоздал на эту гонку за славу: Он предпочёл шпаге вино. Если б тренировкам воздал по уставу... Но пить он начал слишком давно. Как известно, в сражениях важ-...
— Да как ты смеешь?! Выкрик, исполненный гнева, был настолько громким, что перекрыл голос Юлиана. Он резко перестал играть и оборвал сам себя на полуслове из-за человека в углу, которого изначально принял за бродягу. Тот вскочил на ноги, скинул капюшон, а за ним и плащ. “Вот дерьмо...” Это был юноша, ещё совсем мальчишка, в дворянской одежде. На груди у него красовался герб с рисунком соединённых вместе солнца Союза и полумесяца Дагоски — герб города, где уполномоченным по делам между этими двумя королевствами был присно упомянутый пьяница. Никаких сомнений в том, что мальчишка — его сын, Корстен дан Вюрмс, у Юлиана не осталось. “Вот же ссаное говнодерьмище... ну и нашёл же ты себе опять неприятностей!” Вопреки своим мыслям Юлиан не смог подавить смешную, как у страуса, и откровенно дурную, как у сумасшедшего, улыбку. Он вновь влип во что-то совсем нехорошее, но смех — пожалуй, истерический — так и рвался из лёгких неугомонной птицей. — Да как ты смеешь?! — повторил парень; его лицо перекосило от возмущения и ярости. — Ты, паскудник, никакого права не имеешь так отзываться о моём отце! Негодяй! Преступник! Клеветник! Солдаты, игравшие в карты возле Корстена дан Вюрмса, вскочили вслед за ним. Кто-то уже обнажил шпагу. Очевидно, они были его охраной. Почуяв, чем дело пахнет, Юлиан перекинул лютню через плечо. Пальцы привычным движением затянули ремешок, чтобы лютня не болталась за спиной неприкаянным грузом. В воздухе тянуло похлёбкой и опасностью, приключениями и нездоровым весельем. “Знакомый запах! Совершенно обыденный в картине моей жизни...” — Факты не лгут, дружок, — давя смешки, произнёс Юлиан. — Мне давеча слуга ваш шепнул, что у вас батя выпивает целую бутылку вина в день и... — Схватить его! — рявкнул Корстен дан Вюрмс. — Сейчас же! Юлиан уже был готов к такому повороту событий. Как только солдаты кинулись на него, загораживая своими крепкими фигурами разгневанного мальчишку, кронпринц перемахнул через стойку, где одна из разносчиц наливала эль, и ломанулся в кухню. Из кухни, опрокидывая за собой стулья и кастрюли, он метнулся к чёрному выходу. В спину ему полетели проклятья кухарки и шум погони. Полы малинового пальто, в которое Юлиан облачился нынче вечером в успешных попытках прикинуться бродячим менестрелем, почти не мешали бегу. Они лишь едва задевали голенища сапог. Улица встретила его прохладным сентябрьским воздухом, тишиной и темнотой. Одинокие фонари со свечами и маслом рассеивали непроглядную мглу тусклым жёлто-оранжевым светом. Булыжник тут и там заляпали промокшие опавшие листья. Обычно после бардовских выступлений Юлиан уходил спокойно, без происшествий, как правило, засветло: терялся в толпе и возвращался в свои покои через потайной ход. Сейчас слиться с толпой было невозможно по двум причинам: поздний вечер — был, толпы — не было. По пустынным улицам удирать всегда оказывалось и просто, и сложно одновременно: темнота, пронизанная редкими отсветами фонарей, скрывала; эхо шагов, наоборот, выдавало с головой. Бегал Юлиан быстро и гордился этим. Он нёсся по улицам, петляя и сворачивая в подворотни, перепрыгивая через строительные материалы, потом через какие-то ящики и бочки на рынке, затем — через мешки, цветочные клумбы, уличные поилки для лошадей и Бог знает что ещё. Он запутывал след. Пытался оторваться от преследователей. Однако чем дольше Юлиан бежал, тем сильнее начинал волноваться: солдаты, на удивление, всё ещё не потеряли его из виду, как бы он ни старался. Раздумывая, что же делать, Юлиан свернул на улочку, ведущую к “Старому пивовару”. Оторваться получилось, но ненамного. Забежав во внутренний двор таверны, Юлиан, не теряя времени, начал ловко взбираться по камням, балкам и выступам на третий этаж. Лютня била его по лопаткам и пояснице, а пальто несколько стесняло в движениях, но он упорно лез вверх. Достигнув цели, кронпринц, с трудом балансируя на тоненьком подоконнике и цепляясь за сандрик, спешно постучал в окно. Пожилая женщина, отворившая ему на стук, вскрикнула, увидев Юлиана, и захлопнула окно обратно. — Простите, сударыня, не то окно! Юлиан осторожно перебрался левее и постучал в соседнее. Внизу уже слышались топот ног и грязные ругательства. У Юлиана было не больше десятка секунд в запасе. — Геральт? Окно распахнулось, и через мгновение чья-то сильная рука утянула его в тёмную комнату. К горлу Юлиана прижимался тонкий кинжал, чужой локоть придавил его грудную клетку. Лица нависшего над ним человека видно не было, но эти белые волосы, освещённые слабым лунным светом со спины, Юлиан узнал бы где угодно. — Лютик? — Геральт тут же отдёрнул руку, пряча кинжал в голенище сапога. — Что ты тут делаешь? Внизу послышались выкрики. — Он должен быть где-то здесь! — Куда он делся?! Геральт вернулся к окну. — Эй, белоголовый! — крикнул ему один из солдат, когда посмотрел вверх. — Не видел тут барда? Темноволосый, в красной куртке. С лютней. Несносный такой мудак. И быстрый. Геральт, сохраняя на лице выражение каменной маски, кивнул. — Видел, — он указал рукой в сторону Срединного проспекта. — Туда. — Ах, вот же сука, так я и знал. Спасибо, мужик! И преследователи унеслись в указанную Геральтом сторону. Эхо их шагов и гневные выкрики вскоре затихли в отдалении. Так затихает раскат грома после дождя. Юлиан сидел на полу, пытаясь отдышаться. Облегчённо вытер пот со лба. Улыбнулся. — Спасибо. Северянин лишь пожал плечами. Он зажёг свечу и поставил её на стол рядом со своим сундучком. Потом, бросив долгий оценивающий взгляд на Юлиана, подрагивающего не то от прохлады, не то от длительного забега, принялся за растопку камина. Судя по всему, сам он прекрасно обходился без использования очага в сентябре. Возможно, это был жест заботы со стороны Геральта. Возможно, нет. (Но Юлиану, тронутому этим жестом, хотелось верить, что да.) — Ну, — Геральт обернулся к затаившему дыхание юноше; поленья в камине охватили жадные язычки пламени. — Рассказывай. И Юлиан, опомнившись, резво поднялся на ноги. При этом он запутался в полах собственного пальто и полетел было обратно на пол, но Геральт вовремя подхватил его. — Удивительно, как ты смог сюда забраться в своём... павлиньем наряде, — акцент Геральта сгладился за последние три месяца, словарный же запас значительно оброс самыми разными идиоматическими выражениями. — Это было безрассудно. И смело. Но по большей части — нелепо, несносно и глупо. Руки у Геральта были до удовлетворения тёплыми, а его хватка ощущалась на коже ещё долгое время. Так ощущался бы ожог, будь он безболезненным и приятным. Юлиан присел на чужую постель и начал подробно рассказывать о происшествии в таверне. Геральт смотрел на него, как на полного дурака, но в глазах у него пряталась усердно скрываемая улыбка; такой взгляд обычно дарят младшим братьям или близким друзьям, вляпавшимся в какую-то глупую историю. — Знаешь, — сказал северянин, когда рассказ кончился, — а ведь тот солдат кое в чём прав. Юлиан надул щёки от возмущения. Словно ребёнок. Совсем как оскорблённый поэт. — Да ты слепой, что ли, Геральт? Вовсе он не прав, оно же малиновое, а не красное! — Что? — Моё пальто! Это тебе не какая-то паршивая куртка, это настоящее кожаное пальто! Юлиан протянул Геральту поспешно стянутую с плеч верхнюю одежду: красивую и изящную, менестрельскую, из малиновой кожи. Пальто было длинным, до щиколоток, совсем чуть-чуть приталенным, с широкими отворотами. — Видишь теперь, ты, необразованный дикарь? — Вижу, Лютик, — Геральт с отеческой почти нежностью усмехнулся; он с показной внимательностью рассмотрел пальто и с такой же (показной) небрежностью — в которой, впрочем, таилась искренняя забота, — повесил пальто на крючок возле двери рядом со своим плащом. — Я не об этом. — А о чём? — Ты — “несносный такой мудак”, — усмешка Геральта превратилась в нормальную улыбку. — Я понимаю: воспевать турнир — хорошее дело. Но ведь ты этим не ограничиваешься. Ты высмеиваешь других людей: участников, которые проиграли, и тех, кто не попал на турнир по своим каким-то причинам. Публично. И не всегда утончённо. Зачем вообще о таком петь? — Ох, Господи ты Боже мой. Люди за такое платят. — Твоими слезами? — Монетами, дурачок! Они уютно помолчали. Геральт занялся разложенными на столе травами; что он готовил, растирая растение в ступе, для кронпринца было загадкой. Юлиан сидел на постели и внимательно осматривал комнату. Он был здесь лишь однажды, больше двух месяцев назад, когда предложил Геральту трахаться на постоянной основе. То был вечер разнузданности. И сладкого тихого секса. За сексом Юлиан так увлёкся, что не обратил на окружающую обстановку почти никакого внимания: губы, язык и член Геральта лишили его всякой концентрации. Теперь же Юлиан мог спокойно всё изучить. Сундучок, который Геральт открыл в поисках каких-то одному ему известных вещей, был небольшим, в половину локтя длиной. Он оказался почти полностью забит стеклянными флаконами размером около двух фаланг. В каждом слабо мерцала жидкость; все они были разных цветов. В сундучке также притаились сложенный лист пергамента с какими-то рунами и две связанные крепким узелком веточки: сирень и крыжовник. И ещё прядь светлых волос. Не то женских, не то детских. У изголовья кровати стояли два меча. Юлиан протянул к ним руку. — Можно? Геральт, кинув быстрый взгляд, бесстрастно кивнул. Мечи оказались почти одинаковыми по размеру: стальной чуть подлиннее второго, серебряного. Простая рукоять, простая гарда и оголовок сферической формы — в этом была какая-то странная доля изящества. Вытянув меч из ножен, Юлиан заметил, что лезвие было покрыто неизвестными ему рунами. Кажется, именно такие использовали северяне. Ножны для стального меча были сделаны из кожи ящера. “Прекрасно уравновешенный меч, необычные ножны, отличное качество стали... он ковался под руку Геральта, не иначе. Это не тренировочное оружие. Такой меч очень дорого стоит... Только вот зачем это всё, мой волк?” Юлиан загнал стальной меч в ножны и поставил на место. Взял другой. — Вот ты, Геральт, живёшь как аскет. У тебя не комната, у тебя келья. Ты не выглядел богатым, когда только приехал в Адую. Не выглядишь и сейчас. Ты — северянин. Ты — воин. Не купец, не банкир, не дворянин, не вор. Так почему, Геральт, почему ты хранишь этот серебряный меч? Может, я страшно мало понимаю в оружии, но, трахни... вернее, поправь меня, если я ошибаюсь: клинки из чистого серебра никто не использует. Оно слишком мягкое. Зачем тебе такой меч? Откуда он? И почему он серебряный? — Из чистого серебра... — Геральт фыркнул. — Посмотри внимательнее. А трахнуть я тебя и так могу. Если хочешь. — А? — Юлиан присмотрелся к клинку; с минуту он сидел в молчании. — Оу. Серебряный меч оказался не совсем серебряным, лишь частично: стальной сердечник был окован сплавом серебра и стали. У этого меча была чёрная рукоять и крестовая гарда. На лезвии красовались рунические знаки и символы, которые складывались в надпись на непонятном Юлиану языке. Это были не северные руны, а какой-то другой язык. Вероятно, очень древний. Чёрные ножны у второго меча были покрыты эмалью. — А что на нём написано? Геральт оторвался от трав. Посмотрел на кронпринца. Таким взглядом капитан корабля смотрит на неспокойное море, раздумывая, стоит ли предстоящее плавание рисков. Таким взглядом смотрят только перед тем, как решить: довериться собеседнику или нет. — “Dubhenn haern am glandeal, morcham am fhean aiesin”. — И... что это значит? — “Мой блеск разрежет тьму, мой свет развеет мрак”. В глазах Геральта сверкнула странная эмоция: не то грусть, не то отчаяние, не то злость. Или боль. Подобно этому сверкает монета глубоко под водой. Или поблёскивает корочка почерневшей засохшей крови. — Это... а что это? Зачем эта надпись? — Это девиз моей школы. “Разве у северян есть школы? Их и в Союзе не то чтобы много, не говоря уж о таких удалённых от цивилизации уголках Земного круга как Высокогорье...” — А-а, я понял! — торжествующе воскликнул Юлиан. — Это девиз школы фехтования, да? — Нет, — Геральт отложил ступу и травы, вздохнул. — Не совсем. Ведьмачьей школы. Юлиан пожал плечами, жестом показывая, что не понимает. — Я — ведьмак, Лютик, — пояснил Геральт. — Из древнего Ордена магов? — Нет. — Но ты волшебник? — Ведьмак. О таком Юлиану ещё слышать не доводилось. Он помолчал, усваивая новость. В книгах, которые он читал в библиотеке у Региса, о ведьмаках не было ни слова. “Надо будет спросить Региса, уж он-то знает...” Юлиан встретился с Геральтом взглядом. Напряжение сковало мышцы его лица, шеи, рук. Геральт как будто замер в ожидании чего-то плохого. Криков? Ругани? Оскорблений? ...попытки убийства? — Что ж, — Юлиан скинул с ног сапоги и подложил под спину подушку, приваливаясь к стене, — расскажи мне об этом. Непонимание скользнуло по лицу Геральта слабой лунной тенью. Он заметно замешкался, очевидно, не ожидая такой реакции. В нахмуренном изломе его бровей сквозило неподдельное удивление. — Не будешь утверждать, что магии не существует? — спросил он. — У меня недостаточно информации, чтобы утверждать что-либо подобное. Я не верю слухам, Геральт, но я всегда считал и считаю до сих пор, что любая информация несёт под собой какое-то здравое зерно истины. Вот, например, у нас на Аллее Королей есть статуя Байяза, первого из магов. Он жил сотни лет назад. Он был знаменит. Конечно, Байяз был знаменит! Первый среди учеников великого Иувина! Я хорошо знаю историю Земного Круга, Геральт. Однако я никогда не видел магов. Но это вовсе не значит, что их нет. Люди не верят в старые легенды. Я же, при возможности, ищу опровержения или доказательства. — Зачем? — Затем, что ни одна история, пусть даже и самая фантастическая, не возникнет на пустом месте, — Юлиан сполз по подушке чуть ниже, устраиваясь поудобнее. — Давай, расскажи мне. Кто такие ведьмаки? Откуда они? Что делают? Воздух пах камином, теплом и пихтой. Плечи Геральта заметно расслабились. Он присел на грубо сколоченную табуретку возле стола. Вернулся к травам. — Ведьмаки, — начал Геральт, — это искусственно созданные мутанты, прошедшие специальную подготовку. Их предназначение — истреблять чудовищ ради защиты людей. Северянин выдержал паузу. Он ожидал от Юлиана реакции, но тот тактично молчал. Лишь жестом дал понять, что внемлет и ждёт продолжения. — Ведьмаки — лучшие фехтовальщики, следопыты и охотники. У нас есть способности... приобретённые способности, которые не может освоить ни один другой человек: мы видим в темноте так же хорошо, как и днём, острее различаем запахи и звуки, наша скорость быстрее человеческой, регенерация — тоже. Помолчав, Геральт вылил травяной сок из ступы в котелок над огнём. — Ведьмаки — не маги, однако магией пользоваться умеют. В малой степени. Мы не творим чары, но у нас есть знаки. — Что это? — Разновидность простейшей боевой магии. Для сотворения знака ведьмаку достаточно сконцентрироваться и поставить пальцы в правильную позицию. Неуёмное любопытство плескалось у Юлиана где-то прямо под кожей. Чесались запястья. Взгляд горел интересом, словно сухой валежник. — Покажешь? Взяв одну из веточек неизвестного Юлиану растения, Геральт быстро начертил в воздухе незаконченный треугольник другой рукой. Яркое пламя на миг осветило всю комнату, Юлиана обдало жаром. Но вот вспышка будто уменьшилась, превратилась в язычок пламени: в руке Геральт держал полыхающее растение. — Это потрясающе! — Юлиан вскочил на ноги и с волнением выхватил веточку из рук ведьмака. — Это изумительно! И много у вас знаков? — Восемь. Не обожгись. — Да я аккуратно... ай! Всё же Юлиан обжёгся, и Геральт, отобрав веточку, выкинул её в камин. — Ещё ведьмаки владеют искусством алхимии, — добавил Геральт внезапно. Было что-то в его словах. Облегчение? Доверие? Настороженность? Облегчение? “Как будто Геральт испытывает странную недоумённую лёгкость, что может с кем-то поговорить о своём ведьмачестве. По крайней мере, такое у тебя лицо, милый мой. Хотя едва ли ты когда-либо нуждался в разговорах. Не тот у тебя характер. Почему же ты так спокойно мне обо всём этом рассказываешь? В чём причина твоей откровенности? Возможно, в волчьей грусти, что я вижу на дне твоих глаз? В твоём болезненном одиночестве? Кого же ты потерял, Геральт, что готов довериться несносному наследному принцу, дураку и бездельнику, поэту и распутнику?” Юлиан лизнул палец в том месте, где случайно задел веточку. — Это то, чем ты сейчас занимаешься? — спросил он. — Что ты готовишь? — Эликсир. Для заживления ран. — А зачем ведьмакам столько способностей? Их... твоё ремесло опасно? — ...да. Предназначение ведьмака — истреблять чудовищ. — Ох, прости, это был глупый вопрос, — Юлиан сел обратно на постель. — Ты истребляешь чудовищ, чтобы защищать людей, значит? — получив в ответ кивок, кронпринц продолжил: — О чудовищах я слышал. Я немного читал о них: русалки, водяные, варги. Их больше не существует. Все вымерли лет триста назад. Но на Севере, как мне рассказывали, до сих пор есть такие... как их там? Шанка! — Плоскоголовые, да. Это не совсем чудовища. Это... — Геральт кинул что-то в кипящую в котелке воду, смешанную с соком травы. — Не так уж важно, кто это. — Слуги Гластрода, — Юлиан лёг, подпирая голову локтём. — Я знаю. Читал. В начале времён землю населяли демоны и повсюду царил беспорядок. Всемогущий Эус, как его называют, запечатал врата между нашим Миром и Другой стороной. Он изгнал демонов, завершив тем самым эпоху хаоса на земле и позволив людям процветать. Эус даровал троим из своих четырёх сыновей дары: Иувину — Высокое искусство, магию, способность изменять мир, черпая силу с Другой стороны; Канедиасу — искусство изготовления, с помощью которого он создавал из мирских материалов, камня и металла, множество магических предметов по своему усмотрению... “Это его мы привыкли называть мастером Делателем. Это его дом высится чёрной громадой в центре Адуи”. — Бедешу было даровано искусство говорить с духами, — продолжил Юлиан, довольный, что может похвастаться своими знаниями древней истории. — А вот Гластрод не получил никакого дара, лишь отеческое благословение. Эус также дал сыновьям две заповеди, два Закона: Первый — не прикасаться к Другой стороне напрямую, а Второй — не есть человеческую плоть... что? Почему ты на меня так смотришь? Если бы Геральт был обычным человеком и не скрывал своих чувств, то выглядел бы теперь весьма потрясённым. Но обычным Геральт не был. Не из-за ведьмачества. Из-за фехтования. — Немногие могут похвастаться тем знанием, которым обладаешь ты, Лютик. Очень немногие. Где ты это вычитал? — В древней рукописи, — Юлиан пожал плечами. — В библиотеке Университета таких много. Но никому до них дела нет. — Рукопись была в переводе? — Что? Нет. Боже, Геральт, ты меня оскорбляешь. Я ведь знаю язык Старой империи! Зачем мне перевод? Я сам могу его сделать. Просто пока не до этого. Да и кроме меня эти знания никому не интересны. Геральт не согласился: — Ведьмакам интересны. И магам, — помолчав, он добавил: — Магам — особенно. Взяв в руку один из эликсиров, Юлиан, рассматривая флакон, продолжил: — Так вот. Мы забыли об обделённом Гластроде. Забыли так же, как его отец. Гластрод — отвергнутый сын и обиженный брат — преступил Первый закон, — под неодобрительный взгляд Геральта флакон пришлось поставить на место. — Изучив самые тёмные знания в самых непроглядных уголках мира, он объявил войну Иувину. Гластрод завидовал. Это он создал шанка. И не только. Для войны он создал разных чудовищ. Но! Гластрод не победил: он потерпел поражение в Аулуксе. Насколько я знаю, теперь там руины. Да и вообще Старая империя уже не та, что при Иувине. Так что вот, Геральт, как видишь, я мало знаю о самих чудовищах, но, по крайней мере, знаю, что их создал Гластрод. Геральт нахмурился. — Лучше не называй его имени, — серьёзно заметил он. — Оно опасно. Лучше ему покоиться в безмолвии. Мужчины помолчали. В камине горел огонь, в котле кипела жидкость. Вскоре северянин капнул туда несколько капель алкоголя из бутылки, припасённой на столе возле сундучка. Потом Геральт глотнул из бутылки сам и передал Юлиану. — Хм-м, — Юлиан поморщился. — Что это? Самогон, что ли? — Инглийский. Его часто пьют на Высокогорье. Если удаётся достать. Украсть. Отобрать. Любопытство всё ещё плескалось у пристани мыслей и желаний. Оно скреблось сырым песком на языке. Юлиан спросил: — А какие есть чудовища? Где они живут? — Не боишься? — Чудовищ? — не понял кронпринц. — Меня. — Тебя? С какой стати? В глазах Геральта заискрился интерес, смешанный с удивлением. — Разве тебе не противно? — А должно быть? — На Юге ведьмаки без надобности уже несколько веков; на Севере они нужны, но отношение к ним не самое дружелюбное, — пояснил Геральт. — Нас не считают за людей. Для любого ведьмак — не человек, мутант, выродок. Хуже грязи. Хуже плоскоголового. Хуже... даже хуже, чем утопцы или амфисбены. Или другие какие твари. Геральт помешал жидкость в котелке, который потом снял с огня, поставив на специальную подставку на подоконнике. Эликсир был готов. Оставалось лишь дождаться, когда он остынет. Юлиан наблюдал за северянином не без улыбки. В его рёбрах отзывались спелая вишня, лютики и нечто невероятно нежное. (Будто влюблённость. Будто предвестник весны.) — Ну, как по мне, ты самый обычный человек. И мы не на Севере. Иди сюда, — Юлиан похлопал по месту на постели рядом с собой. — Ох, боги, Ге-ральт! Ты полон сюрпризов! Я хочу знать всё. Всё! И Геральт, не без удивления и настороженности, присел рядом. Складывалось впечатление, что из неприступной глыбы льда он постепенно превратился в тёплый солнечный луч. Рассказ вышел длинным. Геральт говорил скупо и без деталей, но долго и много, больше, чем когда-либо на памяти Юлина за всё время их общения — прошлого и будущего. Геральт поведал о Весемире — своём учителе, главе ордена ведьмаков. О том, как сам стал ведьмаком, пройдя бесчисленные тренировки и Испытание. Геральт рассказал о своих ведьмачьих приключениях, о заказах на разных тварей, о жизни на Высокогорье. Он постоянно отвечал на вопросы Юлиана, но в своей особой, неподробной манере. Голос его был для Юлиана приятен и сладок. Сердце юноши радовалось такой насыщенной, пусть и обделённой деталями и красками, беседе. (Его сердце пело. Цвело. И Юлиан совершенно не понимал, что это значит.) — Что-то кончается, Лютик. В общем-то, кончается всё. Рано или поздно. И чудовища — тоже. — Это парадокс, Геральт, — улыбнулся Юлиан, снова сев, положив голову северянину на плечо, — чем лучше ты делал свою работу — тем меньше чудовищ становилось, и в итоге ты потерял свою работу. Так, получается? — Я не потерял свою работу, — Геральт завозился, приобнимая Юлиана. — Я её оставил. Бутылку самогона они, прикончив, убрали в сторону ещё четверть часа назад. Комната приятно пошатывалась перед глазами в опьянённой дымке. — Из твоих рассказов я понял, что ведьмаком перестать быть нельзя. — Нельзя, — подтвердил Геральт. — Но ты перестал? — Нет. Нет, Лютик. Я всегда буду ведьмаком. Просто я перестал убивать чудовищ и начал учить фехтованию. Юлиан плотнее прижался к ведьмачьему боку, потёрся щекой о его плечо, ключицу. Спросил: — Почему? С ответом медлили. Геральт уткнулся носом Юлиану в макушку, глубоко вдыхая запах его волос: гранат, шёлк, струны лютни, пыль дорог и жемчужная улыбка. — Из-за войны. Да и платят за фехтование больше, чем за спасение человечества. — Мне кто-то говорил, что ты учил именитых дворянских детишек в Инглии. — Да, так и было. — А почему ты переехал в Адую? Геральт стремительно помрачнел. Не ответил. — Из-за войны? — предположил Юлиан, меняя позу, заглядывая Геральту в глаза. (Сжатые зубы, резкий абрис нижней челюсти, стальной взгляд. Холодная боль в померкшем янтаре.) — Да, — ответил Геральт чрезмерно сухо. — И нет, — добавил он тихо, печально. Они помолчали. Юлиан положил голову Геральту на грудь. Четыре удара собственного сердца приходилось на одно ведьмачье. — Спасибо, Геральт, — произнёс он, пытаясь разогнать охватившее их странное молчание. — Спасибо, что рассказал о себе. Теперь я, по крайней мере, понимаю, почему ты такой быстрый на тренировочной площадке. — Я двигаюсь в четыре раза медленнее, чем мог бы. Чем необходимо для убийства куролиска, например. — Что ж, думаю, будет справедливо, если я расскажу тебе о своём детстве? Хочешь послушать? — Зачем спрашиваешь, если всё равно расскажешь? — Ай, и верно. Юлиан сполз вниз и положил голову Геральту на бедро. Тот немного поворчал, но вскоре начал осторожно гладить кронпринца по волосам. Будто младшего брата. Или сына. Или дочь. Юлиан рассказал о своём детстве, о том, как нашёл потайной ход, об играх и побегах в библиотеку к Регису, где он учил историю, литературу, математику, риторику и иностранные языки. Рассказал о братьях, о взрослении, о первой лютне. О встрече с Трисс, Эсси и Глоктой. Он рассказал о себе почти всё, и тем не менее остался для Геральта величайшей загадкой. — Скажи, Геральт? — кронпринц зевнул, сонно прикрыл глаза. — М-м? — рука северянина замерла на чужих волосах, потом плавно спустилась чуть ниже, поглаживая за ухом. — Раз уж мы оба здесь... трахнемся? Геральт скупо рассмеялся. — Ты уже почти спишь, о каком сексе может быть речь? Да и я устал. Я наговорил тебе больше, чем за последние пять лет вместе взятые. Юлиан приоткрыл глаза, жестом и взглядом, будто щеночек, подставляясь под успокаивающие поглаживания Геральта: виски, линяя челюсти, шея, ключицы, лоб, макушка, затылок, местечко за ухом. И снова виски. И опять по кругу. Вскоре мужчины улеглись на односпальной кровати. Тесно прижались друг к другу. Геральт потушил свечу и заботливо укутал засыпающего Юлиана одеялом. И в этой заботе отчётливо сквозила дружеская симпатия. (Не влюблённость.) — Геральт? — вяло от нагрянувшей усталости позвал кронпринц. — Чего? — А какое чудовище самое опасное? Молчание заполнило комнату лишь на краткий миг. Уверенность и убеждённость резанули воздух ответом: — Человек. Юлиан встрепенулся, распахнул глаза, уставившись на Геральта. Тот спокойно уложил его обратно. — Человек? — Да. Ночь просачивалась в тёмную комнату редким лунным светом. — А какой самый опасный из всех людей, каких ты только встречал? Геральт ответил незамедлительно. Либо он ждал этого вопроса, либо думал о человеке, которого назвал, слишком много и слишком долго. — Логен Девятипалый, — руки Геральта сжались в кулаки. — Но обычно его называют Девять Смертей. — Девять Смертей, значит... — сонно и неразборчиво пробормотал Юлиан. — Девять ночей... Завтра расскажешь. Доброй ночи, милый. То есть, милый волк. Ох, то есть... — Спи уже. И Юлиан спал. А Геральт, повернувшись на бок, долго смотрел в одну точку. Юлиан, крепко уснув, не видел его лица, но если бы увидел, то непременно сказал бы, что взгляд Геральта полнился безмолвной болью, гневом и скорбью. Величайшей скорбью. Словом, его взгляд Юлиан назвал бы трагичным. Мужчины лежали на одной постели. Один уже спал, другой — ещё нет. Они, любовники, лежали как друзья. Почти как братья. И если бы Юлиан в ту ночь бодрствовал по примеру Геральта, он бы понял всё гораздо раньше. Но Юлиан спал. И его наблюдательность спала вместе с ним.***
— Геральт, твою мать... — Юлиан вскрикнул и сжался. — Аккуратнее никак нельзя, что ли?! Геральт фыркнул, но послушался. Зализал сильный укус у Юлиана на плече и снова толкнулся. В спальне кронпринца, казалось, было ужасно душно, невзирая на то, что ещё минут двадцать назад они распахнули одно из окон. Прохладный сентябрьский воздух не помогал, не тушил пожар желания и не развеивал лёгкое головокружение от близости. Юлиан прикусил губу до крови; его немилосердно вело, ему было мало. Хотелось ещё больше и сильнее. Геральт удобно разместил одно его колено на своём плече, другое — на локте. По его вискам тёк пот. Не переставая толкаться и выбивать из Юлиана мелодичные стоны, северянин произнёс: — Знаешь, я тут подумал... — ещё один яркий толчок, — что мы могли бы перенести тренировки, — и ещё один, — куда-нибудь за черту города? Юлиан, блаженно хмурясь от ощущений, оттого, как член Геральта давил на простату и заполнял его всего собой, невнятно выдохнул: — Ты хочешь поговорить об... об этом... сейчас? — Тебе же нравится, когда я что-то говорю, разве нет? — Да... — Юлиан выгнулся, прильнул ближе, подстраиваясь под толчки Геральта, — ещё как нравится... Боже, да-а. — Значит, научу тебя охотиться. Ставить силки. И стрелять из лука. То ли потому, что Геральт говорил таким низким, хриплым голосом, то ли из-за его умопомрачительного запаха, то ли попросту оттого, что он был настолько хорош в постели, — у Юлиана всё внутри обмирало от удовольствия. Щиколотки сводило наслаждением. Во рту пересохло. — Научи, — по позвоночнику проносились искры от каждого возвратно-поступательного движения, — научи, волк. — Показать тебе, как пользоваться северным оружием? — спросил Геральт, с каждым толчком вбиваясь в податливое тело всё крепче. — Да-а. — Круглым щитом и широким мечом? — Обяз-зательно. — Боевым топором? — Ох... — И как пользоваться секирой — тоже показать? — Хмпф. Юлиан вцепился любовнику в спину, царапаясь и задыхаясь. Ему было так хорошо. К удовольствию в теле примешивался волнительный трепет в груди. И это сочетание делало близость осмысленной. Важной. Странной, но притягательной для биения сердца. — А ещё покажи, как, — очередной полустон-полувсхлип, — пользоваться кинжалами. Хочу кинжалы вместо рапиры, шпаги или любого, с-сука... другого длинного клинка. Может быть, кортик?.. Рондел? Геральт слизнул капельку пота с верхней губы. — Тебе? Лучше баселард. Хорошо, что на следующем толчке Юлиан кончил, утягивая за собой в этот омут и Геральта, потому что иначе... Иначе Юлиан бы просто сошёл с ума от похоти, вожделения, нежности и удовольствия. Семя липло к коже. Воздух из окна пах пожухлой листвой и первыми заморозками. Юлиан отпихнул любовника и, потянувшись, немного осипшим голосом попросил: — Закрой окно, будь добр. — Я похож на слугу? — А я похож на горца, которому холод нипочём? Геральт, не без ворчания и недовольного вздоха, поднялся и поплёлся к окну. А потом они лежали на разворошённой постели, и Юлиан рассказывал о тысячах вещей, начинал тысячу новых тем и ни одну не заканчивал. Геральт слушал и хмыкал. Изредка — кивал или поднимал бровь. Ещё реже — улыбался. Но его улыбки были для Юлиана настоящей победой. Каждый раз его сердце подтаивало, будто снег на солнце, а он ничего не мог с этим поделать, лишь улыбался в ответ как настоящий придурок. — Так ты это серьёзно? Про охоту? Геральт кивнул. — Что ж, — Юлиан бодро поднялся с постели, подошёл к книжным полкам и начал там активно что-то искать. — Вот! — он вытащил скрученный лист пергамента. — Иди сюда. — Что это? — спросил Геральт. — Это, мой друг, самая подробная карта Срединных земель, какую только можно купить за деньги. Кронпринц расстелил карту на столе, прижал её по краям разными предметами: бутылкой ежевичной настойки, чернильницей, потрёпанной книгой об инглийском фольклоре. — Вот тут Адуя, — Юлиан ткнул в карту указательным пальцем, — Срединный проспект. Дальше, левее и ниже, гавань. А вот здесь тракт на Колон. Он тянется вдоль побережья, где расположены деревушки и загородные усадьбы самых богатых дворян Союза. Тут, южнее, между Адуей и Колоном, небольшой городок — Цидарис. Там террасы, заросшие белладонной. Если взять ещё левее... вот. Видишь? Лес. Там находится одно из моих охотничьих поместий. Самое маленькое. И самое душевное. — Сколько займёт дорога? Юлиан посмотрел на Геральта, потом на карту. На Геральта. ...и снова на карту. — Четыре дня, — прикинул он расстояние. — Не меньше. — Хм. Нет. Нам нужен лес, куда можно добраться за несколько часов. Мужчины вместе склонились над картой. — Тогда... надо двигаться по северному тракту, — Юлиан провёл пальцем по карте вверх и вправо. — Эта дорога ведёт в Вальбек. Там на пути будет неплохой лес. Доедем за два часа. Оттуда открывается прекрасный вид на горы, кстати. Геральт кивнул на небольшой остров, которым обрывалась карта. Там находился Хольстгорм. — А что это за город? Не Остенгорм? Замерев, Юлиан вновь взглянул на карту, где чётко было написано другое название. — Нет. Это Хольстгорм, — сказал он изумлённо, но через мгновение до него дошло: — Геральт? Ты не читаешь на языке Союза?.. Неловкость в молчании Геральта окрасилась очевидным ответом. Северянин поджал губы, подыскивая слова. Весь его облик говорил о колоссальных физических нагрузках, о жизненном опыте, о тяжёлом пути. Геральт пах сталью, а не книгами. Так по кузнецу можно определить, что он не рыбак. — Только на северном наречии. Я могу говорить на твоём языке, но не могу на нём читать и писать. Иррациональная радость кинулась Юлиану на плечи. Осознание, что он может научить Геральта хоть чему-то не то в благодарность, не то в отместку за фехтование, пропитало мысли тёплым воском детского восторга. — Значит так, — Юлиан хлопнул в ладоши. — Я научу тебя читать и писать, хорошо? А ты научишь меня северному наречию, идёт? Геральт кивнул. Судя по всему, он всё ещё испытывал неловкость. Она не была заметна в его окаменелом спокойствии. Она звенела в молчании, в изломе сомкнутых губ. В запахе кузницы, а не рыбы. “Даже молчание у Геральта имеет разные оттенки. Сейчас оно значит: Спасибо, Лютик, я буду рад научиться чему-то новому, однако моя гордость — гордость профессионального убийцы чудовищ — не позволит признать этот факт вслух”. — Значит так тому и быть. По рукам? — Umowa stoi. Остаток сентября и начало октября Юлиан провёл в усиленных попытках научиться стрелять из лука. Геральт разделил их тренировку на фехтование и стрельбу так, чтобы Юлиан сильно не уставал, но и не расслаблялся. Плечи и запястья в первые дни сводило от напряжения; тетива больно впивалась в пальцы. В такие моменты Юлиан предпочитал представлять под пальцами струны от лютни, когда менял их, накручивая на колки. Это помогало ему концентрироваться и отсчитывать такт собственного дыхания. Целиться. И плавно отпускать тетиву. “Будто перед исполнением новой баллады. Нужно сделать первый — волнительный — аккорд”. Казалось, Геральт владел всеми возможными видами оружия, но, присмотревшись, Юлиан заметил, что с арбалетом тот обращался гораздо лучше, чем с луком. Проще. Быстрее. В первых числах октября Юлиан пустил в ход всё своё очарование, чтобы убедить Ферранта отпустить его на охоту без сопровождения свиты и личной охраны. Феррант был непреклонен ровно до тех пор, пока на горизонте не появился Геральт. В его взгляде читалась готовность в равной степени и к охоте, и к осаде города, и к тому, чтобы вырезать деревни, сжигая живых и мёртвых. — Я поеду не как кронпринц. Мне не нужно внимание, кузен! И Феррант, вздохнув, согласился. — Только ты, — Феррант серьёзно посмотрел на Геральта, — отвечаешь за него головой. Северянин сдержанно кивнул; выглядел он надёжнее любого королевского полка, любого телохранителя. Утром перед отъездом на охоту, которая должна была продлиться несколько дней, Юлиан забежал в театр: отдал актёрам некоторые комментарии, обнял Эсси и оставил её за главную. Пьесу после их июльского разговора он всё-таки дописал. С начала осени в театре шли активные репетиции. Эсси была довольна. Она репетировала, рисовала декорации и играла на лютне. Она улыбалась тому, что делала, и, кажется, была вполне счастлива. — Когда я вернусь, — Юлиан погладил Эсси по щеке, — ты покажешь мне всю постановку от начала до конца, хорошо? Подумаем, что лучше поменять, пока есть возможность. — Береги себя. Эсси улыбнулась. Не так давно она сменила духи: теперь кожа и волосы девушки пахли не ирисами и фиалками, а вербеной. Юлиан дурел от её новой эстетики. И любил её в сердце своём как сестру. — Куколка, я же не на войну еду! Ну что может случиться? — В таком случае — скатертью по жопе, милый, — Эсси поцеловала Юлиана в лоб. — Удачной охоты. Не подстрели там Геральта случайно. — Только если в метафорическом смысле и исключительно обнажённого! — Иди уже. Из круговорота подготовки к охоте (Геральт тщательно, придирчиво отбирал оружие для дальнейших тренировок вне стен Адуи, а Юлиан озаботился лошадьми и питьевой водой) мужчин вырвало внезапное обстоятельство. В день их отъезда что-то случилось у Региса. — Обычно это он забирает Рейнольта из дворца, — пояснил Юлиан. Они трое — наследник престола, его брат и северянин — шагали в сторону Университета; на почтительном расстоянии позади молча следовала личная охрана принца Рейнольта. — ...но на рассвете я получил от него записку. Регис попросил меня привести Рейнольта в Университет, потому что сам он не успевает забрать его в назначенный час. А кроме меня этого подрастающего мыслителя больше некому доверить. Юлиан с любовью положил младшему брату руку на плечо. — Да мне и не сложно, — кронпринц наклонился к Рейнольту, прошептав: — Я всегда найду для тебя время, даже если оно, время, будет уничтожено великими силами. — Странная просьба в адрес кронпринца, — пожал плечами Геральт, ведя под уздцы двух лошадей. — Если ты до сих пор не понял: я странный кронпринц, — Юлиан усмехнулся. — Регис ведь и мой учитель. Он многое мне открыл. Больше, чем кто-либо смог бы за всю свою жизнь. Мудрость и опыт, книги и знания, языки и науки... Регис — один из моих самых близких людей. Он дорог мне не меньше, чем Глокта, чем мои девочки. “...чем ты, волк”. — И чем я? — скромно поинтересовался Рейнольт. Жемчуг в улыбке Юлиана сверкнул искренней семейной привязанностью. Так сверкает иней на морозном солнце. Было время, когда он водил Рейнольта гулять за руку. Было время, когда кронпринц, будучи сам ещё ребёнком, играл с младшим братом в игрушки на тёплом ковре, кормил его с ложки, купал в специальной ванне, сам менял пелёнки, прогоняя вездесущих слуг, и пел колыбельные на ночь. Рейнольт тогда ещё даже ходить не умел. “Но теперь ему одиннадцать. Он уже взрослый! Я не могу взять его за руку, хотя и очень хочется”. — Ну что ты, — Юлиан остановился, опустился перед Рейнольтом на одно колено и потрепал его по голове. — Ты для меня дороже всех, братишка! Ты — моё самое ценное сокровище, — кронпринц хлопнул брата по плечу и поднялся на ноги. — Ты вырастешь гораздо умнее меня. И я этим безмерно горжусь. Краем глаза Юлиан заметил, как помрачнел Геральт при виде этой картины. Что-то неспокойное, мрачное и болезненное поселилось на дне его пожухлых радужек. Человеку с подобным взглядом сочувствуют окружающие, а друзья и близкие делят скорбь потери. Человеку с подобным взглядом страшно сказать хоть слово, ибо велика вероятность, что он возьмётся за секиру в попытках вырубить собственную боль на чужих телах, черепах, костях. Не сказав ни слова, Геральт ушёл к воротам Аргионта, уводя с собой лошадей. Он не обернулся на оклик Юлиана. Никак не отреагировал на его заверения последовать следом “как только, так сразу, волк”. Плечи Геральта слегка ссутулились. Он будто нёс на себе тяжесть всего мира. Или тяжесть горькой утраты. Добравшись до Университета и дождавшись Региса, Юлиан благополучно передал Рейнольта в руки великолепного наставника. Регис благодарно пожал кронпринцу руку. Весь в дорожной пыли и с бледным лицом он выглядел уставшим. — У тебя всё хорошо? Регис мотнул головой: — Ничего такого, с чем бы я не справился. — Ладно, потом расскажешь, — Юлиан обернулся к Рейнольту: — А ты... учись прилежно, ясно? Впрочем, я за тебя совсем не волнуюсь. Ты в надёжных руках, братец. Потом был сложный выезд из Адуи, запах лошадей и портовой жизни, столичный шум и стук плотничьего инструмента. Геральт не проронил ни слова ни пока они проезжали по Срединному проспекту, ни при выезде за стену Казамира, ни на тракте, ведущем в Вальбек. Домов и людей с каждой милей становилось всё меньше. Природа дышала осенней прохладой. Солнце спряталось за посеревшим небом подобно тому, как рыба прячется при виде нависшей над водой тени рыбацкой лодки. Воздух пронизывал аромат опавших листьев и затвердевшей глины. По одну сторону от тракта тянулись холмы, ближе к горизонту превращавшиеся в горы, по другую — склон, окаймлённый внизу полоской песка и остывшим морем. После нескольких тщетных попыток завязать разговор Юлиан, вздохнув и завернувшись в походный плащ, спросил напрямую: — Геральт, что не так? Геральт молчал. В холодном выражении его лица застыла хмурость. Юлиан уже видел такое: в тот вечер, когда они говорили о ведьмаках. В памяти против воли всплыли слова: “А почему ты переехал в Адую? Из-за войны?”. И вымученное: “Да. И нет”. Юлиан пришпорил коня и, обогнав рыжую кобылу Геральта, загородил дорогу, заставив спутника остановиться. Морская соль оседала мимолётным привкусом йода на языке. Вокруг не было ни души. Лишь ветер трепал травы на холмах, шелестя октябрьской песней. — Геральт, ответь, пожалуйста, иначе я... — У меня был брат, — внезапно заговорил северянин. — Младший, как у тебя. Я водил его к Весемиру на фехтование. Иногда учил его сам. Он тоже стал ведьмаком. На скулах Геральта не дрогнули желваки, непроницаемый взгляд смотрел прямо и твёрдо. Спокойно. В его радужках застыла осенняя листва. Юлиану ужасно хотелось её разворошить, узнать, что под ней таится. — Что с ним случилось? — Вернулся в грязь. — Я не понимаю, — нахмурился Юлиан. О непоколебимый взгляд Геральта можно было порезаться. Он наклонился в седле немного вперёд и очень спокойно пояснил: — Его убили, Лютик. Сердце неприятно защемило. Новость отдалась в висках резкой головной болью. — Чудовище? — Если бы! — Геральт горько усмехнулся. — Это сделал человек. Юлиан подъехал ближе и положил ладонь северянину на грудь, туда, где билось ведьмачье сердце. — Геральт, мне так жа-... — Его звали Ламберт, — Геральт никак не отреагировал на чужую ладонь. — Он был рыжим. Весь в мать. Умный, трудолюбивый, усердный, но вспыльчивый и резкий. За словом в карман не лез. Прямо как ты. — Почему, как... что случилось? Ветер слабо трепал белые волосы Геральта. Невозмутимого. Сдержанного. — Война. — Ламберт погиб в сражении? — Ламберт погиб, пытаясь отомстить за смерть возлюбленной, — Геральт посмотрел на Юлиана, посмотрел совершенно бесстрастно, но именно в этом и заключалась вся странность: под листьями его радужек притаилась не то тщательно скрываемая тоска, не то глубоко затаённая злоба. — Он нашёл её убийцу раньше меня. У Юлиана не было слов. Никто не смог бы сказать, хотел ли он услышать продолжение этой истории или нет. Он лишь молча погладил Геральта по груди, а тот, словно опомнившись, аккуратно отстранил его руку. — Как он умер? — Его поймали. Логен Девять Смертей, которому он пытался отомстить, вырезал из него “кровавого орла”. Ламберту было двадцать зим. Совсем как тебе. Если бы светло-серое небо в тот же миг потемнело до непроглядного мрака, это не смогло бы шокировать Юлиана сильнее. О “кровавом орле” он знал. Однажды Регис поделился историей, как оказался невольным свидетелем сей варварской экзекуции: осуждённого били по спине топором, чтобы рассечь рёбра, отделить их от позвоночника и развести в стороны наподобие крыльев птицы. Обычно потом так же вытаскивали наружу и лёгкие, которые клали на плечи. Казнь, по воспоминаниям Региса, была чудовищной и для зрителей, и для осуждённого. Юлиана замутило; он порадовался, что утром ничего не съел. Сил вновь взглянуть Геральту в глаза у него не осталось. С тяжёлым вздохом Юлиан задал один из последних вопросов, надеясь больше никогда не возвращаться к этой теме: — Когда это случилось? Геральт молчал. — Геральт?.. — В середине мая. Юлиан приоткрыл рот от изумления. “Брат Длинноногий говорил, что до Адуи из Уфриса не больше трёх недель пути. И по морю, и по суше. От Уфриса до Карлеона ещё неделя. Значит... где бы Геральт ни был, его путешествие заняло, самое большее, пять недель... Ведь он приехал в Адую в конце июня, следовательно...” — Господи, Геральт... — пробормотал Юлиан, пытаясь отойти от шока. — Мы познакомились примерно через месяц после смерти твоего брата? — Хм. Это означало согласие. — Ты убил Девять Смертей? Казалось, Юлиан достиг своего предела в удивлении на сей день и все предшествовавшие, но потом Геральт перечеркнул его достижение простым: — Nie, Jaskier. Не убил. Поразительным самообладанием дышал весь облик Геральта. Он оставался спокойным весь разговор. Как будто это не у него убили брата самым жестоким образом. Однако спокойствие Геральта, как подозревал Юлиан, было лишь внешним. Волевым. В скупых жестах и движениях улавливались едва заметные намёки на то, сколь велика была буря под его черепом, сколь сильно кипели чувства в ведьмачьей груди. Так кипит лава. Так кипит гнев. — Но почему ты тогда приехал в Союз? Раве ты не должен был остаться? Разве тебе не хочется отомстить? Внешне Геральт больше напоминал кусок льда. (Но где-то там пылал жаркий огонь.) — Я приехал в Союз именно потому, что месть — моё единственное настоящее желание. Во рту у кронпринца стоял неприятный привкус крови: он случайно прикусил губу от напряжения. — Я тебя не понимаю. — Я приехал в Союз, чтобы это желание никогда не было претворено в жизнь. Если б я остался на Высокогорье, то непременно попробовал бы отомстить. Конечно, я бы это сделал, Лютик. Я жажду мести всем своим сердцем. Тем, что от него осталось. — Почему ты этого не сделал? — Юлиан потёр переносицу. — Я не злопамятный человек, Геральт, но даже я такое бы не простил. — Я не говорил о прощении. В том, как Геральт держал осанку, как смотрел, как дышал — во всём сквозил здравый смысл. В каждом его действии и поступке. Геральт мыслил, как фехтовальщик. Он жил по принципам фехтования. Он не верил в судьбу, но верил в человеческий выбор. (И его, человеческий, выбор делал Геральта, ведьмака, человечнее многих.) — Я правда не понимаю. Почему? — Потому что кровь не даёт ничего, кроме новой крови, Лютик. Потому что я в ответе не только за себя. Потому что моя месть подставит под удар жизни других людей. Дорогих мне людей. Дорогих сверх всякой меры. Я не пойду на поводу у своих желаний и не разрушу то, что осталось от моей семьи. Северянин погладил фыркнувшую кобылу по мощной шее, успокаивая. И вновь поднял на кронпринца равнодушный в своём удушливом спокойствии взгляд. — Почему ты не забрал свою семью с собой? — Потому что она отреклась от меня, — ответил Геральт, трогаясь с места; он объехал лошадь Юлиана и добавил, печально и тихо, так тихо, что, не обладай Юлиан прекрасным музыкальным слухом, ничего не было бы услышано: — Но я не отрекался от них. Трава шелестела по холмам. Пахло солью, дорогой и лошадьми. Пахло серым небом и листвой шумевшего в отдалении леса. И пахло утратой. — Давай, Лютик, — позвал северянин, оборачиваясь. — У нас впереди много дел. Потрещали и хватит. Поехали. Юлиан пришпорил своего вороного коня в полной растерянности. — Да, конечно. В бёдрах ощущались перекаты конского бока при движении; в воздухе — толокнянка и октябрь; в Геральте — здравый смысл. После этого разговора Юлиан навсегда убедился в одном: Геральт — не только фехтовальщик, ведьмак и защитник. Геральт — хозяин самому себе. “Что ж... — подумал Юлиан, догоняя спутника, — есть такие города, в чьи цитадели лучше не соваться”.