Единственное условие

Забота о человеческой душе — тоже дело поэта. Нельзя, чтобы толпа разошлась из театра и не унесла с собой какой-либо суровой и глубокой нравственной истины.

Виктор Гюго. Из предисловия к драме “Лукреция Борджиа”.

А может быть, созвездья, что ведут Меня вперёд неведомой дорогой, Нежданный блеск и славу придадут Моей судьбе, безвестной и убогой. Тогда любовь я покажу свою, А до поры во тьме её таю.

Уильям Шекспир. Из 26-го сонета (в переводе С. Маршака).

      — Спокойно, Лютик, не дёргайся.       Юлиан облизнул губы. Он не смотрел на Геральта, застывшего рядом неподвижной тенью. Он смотрел на оленя.       “Ноги параллельно друг другу, — напомнил он себе мысленно. — Левый локоть чуть согнут, — он слегка согнул локоть. — Три пальца правой руки плавно натягивают тетиву, — его пальцы отвели тетиву к углу рта. — Помнить про точку прикладки. Никогда не менять точку прикладки...”       Кончик стрелы был направлен оленю в голову. Дыхание ровным ритмом щекотало ноздри. Юлиан целился с величайшей внимательностью, старался сохранить рассудительное спокойствие, давил нервное волнение где-то в затылке. Острота томительных минут и тянущее ожидание затягивали лёгкие ощущением вязкого дыма. Смог в них всё сгущался и сгущался, пока Юлиан наконец не отпустил тетиву. Незримый дым внутреннего напряжения вмиг рассеялся, оставляя после себя сладкую чистоту и лёгкость. Всё тело Юлиана в один миг расслабилось. Выпущенная стрела словно забрала с собой весь стресс, всё натяжение эмоций, всю нервозность.       Олень навострил уши и поднял голову от земли, когда стрела угодила в ольховый куст в двух футах левее его шеи. Животное метнуло на грязно выругавшегося Юлиана спешный взгляд и бросилось прочь.       — Дерьмо... — с досадой прошептал Юлиан.       Геральт, стоявший рядом, лишь покачал головой:       — Ты слишком нервничаешь. У тебя рука дрогнула.       — Я же не ведьмак! — рявкнул Юлиан в ответ. — Я не могу успокоиться силой мысли!       — Многие люди охотятся, Лютик. В этом нет ничего... сверхъестественного, — Геральт поправил мёртвую заячью тушку на плече. — В другой раз будет лучше. Не забудь стрелу.       — Да, да...       Пока Юлиан отыскивал злополучную стрелу в кустах и упивался собственной досадой, вслух сетуя на дрогнувшие руки и веселя этим скупого на эмоции Геральта, он успел подумать о прошедших днях и, наконец, усевшись на поваленное временем дерево, утопиться в октябрьских размышлениях. Стрелу он так и не нашёл. Зато нашёл несколько новых мыслей среди уже крутившихся в голове — крутившихся, точно водоворот в центре реки. Опасный. Неспокойный.       Однообразный.       После разговора о Ламберте кронпринц ощутил то горькое сочувствие, какое может испытывать лишь человек, который всецело сопереживает скорбящему ближнему — не меньше, а то и больше, чем мог бы о себе самом. Юлиан впервые почувствовал нечто столь необъятное по отношению к другому живому существу, его потрясениям и тяготам, внутреннему миру и состоянию духа. Мысли текли внутри одна за другой, превращая факты и события в мозаичную картину, где вырисовывался узор красивый и многообещающий, но для Юлиана совершенно непонятный и весьма тревожный. Анализ — приправленный холодным инеем здравомыслия — всего, что произошло за последние дни, случайно наткнулся на нечто хрупкое и новое в душе Юлиана. Это нечто ещё не оформилось, не приобрело нужные очертания, чтобы его можно было наречь тем или иным именем. Оно росло внутри слепым щенком, путалось в лабиринте мыслей неприкаянным сквозняком, досадливо пряталось по углам и отсвечивало сильнее солнца в те секунды, когда Геральт улыбался Юлиану.       Юлиан понятия не имел, что чувствовал. Может быть, он просто заболел? Может быть, он просто настолько глубоко проникся историей Геральта, что принял чужие волнения за свои?       “Он держится очень хорошо. Потерять брата, пережить отречение собственной семьи… это больно. Не знаю, правда, о какой семье он говорил… О матери? Нет, Геральт упоминал как-то, что она умерла. О Весемире? О других ведьмаках? А может… у него не один брат? Может, у него есть сестра или… племянники? Собственные дети? Нет, он же ведьмак, у них не может быть детей, он говорил. Вопрос в другом: важнее ли отречение семьи, чем смерть Ламберта? Это просто капля в океане боли? Или сокрушительный удар? Впрочем, как знать? Геральта разгадать сложно: если сам не скажет — вокруг да около годами можно ходить. Но что мне известно точно, так это что убийство Ламберта сильно ударило по нему. Столь сильно, что и врагу не пожелаешь... хотя, в данном случае, Геральт пожелал бы врагу и не такого! Потерять столь многое...”       Оценивающий взгляд метнулся к Геральту, к его выражению лица: тот выглядел спокойным. С таким же спокойствием море плещется далеко внизу, там, где утёс уходит под воду, погребённый под волнами и брызгами. Только море — обманчиво. И море — опасно. В его глубинах прячутся мрак и смерть.       “Однако ты, милый Геральт, ты не показываешь своей внутренней глубинной бури. Нет. Ты выше того, чтобы так безобразно и просто себя изобличать. Ты можешь утаить свои переживания от кого угодно, от всего мира, только вот от моего взгляда тебе не скрыться. Я ведь знаю, куда смотреть, мой дорогой. Я вижу скорбь в твоих волчьих глазах, вижу смятение, гнев и отчаяние. Прошло несколько месяцев со смерти Ламберта. Рана ещё слишком свежа. Она кровоточит. Не даёт спать, думать, дышать. Как бы мне хотелось облегчить твои страдания…”       Пахло влажными корневищами деревьев, мхом и ольховой корой. Пахло опавшими листьями и октябрьской лесной жизнью. Недалеко от Юлиана располагались заросли тисовых деревьев. На их ветвях красными вкраплениями, похожими на ягоды, висели присемянники.       Юлиан посмотрел на них и, настигнутый внезапной мыслью, нахмурился.       — Ты чего расселся? Нашёл стрелу?       — Нет, — ответил кронпринц, нахмурившись ещё сильнее. — Геральт?       Северянин стоял напротив, смотря прямо, внимательно и выжидающе. Он был одет в свою обычную чёрную куртку и простой плащ землистого оттенка. Под одеждой легко угадывался рельеф мышц: крепкие руки, крепкие бёдра. За спиной у него были лук и колчан, набитый стрелами. Там же висел уже знакомый Юлиану стальной меч.       (Ни тени скорби на лице. Только дубовый лист зацепился за прядь белых волос.)       Нечто не давало Юлиану покоя. Он не понял, когда и как это началось, но он чувствовал что-то новое и странное, и это новое и странное сдавливало всё изнутри, заставляло мозги кипеть от непонимания, а чувства цвести диким душистым вереском.       — Геральт, почему ты, — Юлиан потёр ладони о брюки, отчего-то слишком взволнованный, — спишь со мной?       Задавая этот вопрос, Юлиан ощутил, как сердце его участилось в своём и так неспокойном темпе. У него внутри всё замерло в ожидании ответа. Почему-то это было важно, но почему — Юлиан не знал. Он спросил быстрее, чем успел подумать. Быстрее, чем успел бы испугаться собственных мыслей.       (Быстрее, чем успел бы отыскать связь между смертью Ламберта и этим вопросом.)       — Я сплю с тобой по собственному желанию, — ответил Геральт прямо и в то же время уклончиво. — Ты желанный для меня. Горячий. Ты красивый, — он прикоснулся к лицу кронпринца и погладил по щеке костяшками пальцев, легко и спокойно. — Jesteś taki piękny, Jaskier.       После нескольких общих уроков северного наречия Юлиан начал понемногу понимать этот странный, но безмерно очаровательный язык. Была в нём и резкость, и красота, и шипение, и звонкость гласных. Северное наречие напоминало серо-голубое небо, холодный свинец и тёмную, шоколадную почти по оттенку плодородную почву. Оно звучало поэтично, как сонет влюблённого, и глубоко, подобно глубине чувств. Была в этом некоторая меланхолия. И суровость походных костров. И неподвластная времени тоска семи ветров, заблудившихся в холмах.       Уклончивость в словах Геральта ускользнула от Юлиана из-за последовавшего комплимента. Полученный ответ его успокоил. Он оказался именно тем, что кронпринц втайне, в самых пугливых уголках своего сердца, желал услышать. Так влюблённый получает от возлюбленной мимолётный взгляд и тем робко довольствуется ещё долгое время.       (Время первой истории любви и приобретённого опыта.)       Тренировки в лесу обернулись изматывающей усталостью. Два дня Геральт гонял Юлиана по самым непригодным для сражений местам, показывая, как использовать колорит местного пейзажа в бою. То было искусство выживания, где в инструменты шла сама природа: овраги и холмы, ручьи и поваленные непогодой деревья, кустарники и каменные валуны, ветки, заросли, эхо, почва, сырость, небо, звёзды. Но также Геральт учил ставить силки и выслеживать дичь. Они вместе разводили костры и готовили еду из того, что удавалось добыть за день в перерывах между спаррингами.       Юлиан уставал сильнее, чем на тренировочной площадке. Для сражений в лесу Геральт подобрал широкие, плоские и равномерно сходящиеся к острию одноручные мечи. Новый клинок ложился в ладонь очень странно. Юлиан порадовался, что приобрёл у портного удобные кожаные перчатки без пальцев специально для фехтования. Без них ему пришлось бы худо. Непривычно тяжёлый клинок оттягивал руку к земле, мешал Юлиану своим весом, объёмом, формой. Он привык к турнирным рапирам и офицерским шпагам, а не к обычным солдатским мечам. Но на этом новшества первой охоты и первых настоящих сражений в диких условиях не заканчивались.       Никогда раньше Юлиан не ночевал в лесу, о чём и сообщил Геральту в первую же ночь. Они сидели возле костра, ворковавшего песню хмурому ночному небу. Плотва и Пегас паслись неподалёку. От земли веяло холодом и сыростью. Недолго думая, Юлиан перетащил свой спальник вплотную к спальнику Геральта.       — Что? Это ты у нас ведьмак с теплообменом, как у... как... да неважно! Я не буду спать там один. Мне там будет скучно. И холодно. И… э-э-м... одиноко.       Удобно расположившись между костром и Геральтом, кронпринц плотно завернулся в шкуру.       — Страшно, ты хотел сказать? — подсказал Геральт, посмеиваясь.       Юлиан резко толкнул его в бок. Возмущение в голосе было похоже на всплеск рыбы в озере.       — Если я заболею, Феррант тебе башку оторвёт.       — О, твой грозный кузен, конечно. И как я мог забыть?       — Не смешно!       Запах сырой после недавнего дождя земли и гниющих листьев навязчиво просился в нос и лёгкие. Юлиан привыкал к этому не без труда. Будучи городским жителем, он не мог избавиться от ощущения, что вся эта поездка пропиталась первобытной дикостью. Очаровательной во многом, но первобытной. Так стала бы диковинкой горная гряда для жителей степного края. Так ощущался бы брак в первые дни его существования, когда супруги только-только вступили в новую для них обоих жизнь. Так полнилась бы впечатлениями душа человека, решившего внезапно и не совсем по своей воле посвятить жизнь путешествиям.       — Я знаю о городах всё, — заговорил Юлиан, прижимаясь к Геральту, утыкаясь лбом ему в плечо. — Но я почти ничего не знаю о том, как выживать в диких условиях. Я ведь понимаю, головой понимаю, что мы скоро вернёмся. Меня будут ждать тёплая комната и горячая ванна. Но... некоторые люди вынуждены жить так месяцами. В годы войны или в рабстве нищеты. Как это возможно? Я привык к комфорту. Не понимаю, как можно так жить... выживать. Существовать. Я бы не смог.       Геральт поменял позу и навис сверху. Он долго всматривался Юлиану в лицо. В радужках его глаз отражались костёр и звёзды, пожухлые октябрьские листья и все красоты дальнего Севера. У Юлиана перехватило дыхание. Ему хотелось прикоснуться к Геральту. Обнять. Поцеловать. Не из-за желания плоти. Не ради секса.       Ему хотелось поцеловать Геральта ради самого поцелуя. Из-за желания сердца.       Просто поцеловать: нежно и медленно.       — Никогда не говори, что ты чего-то не сможешь, — серьёзно предостерёг Геральт, убирая тёмную прядь отросших волос Юлиану за ухо; то был жест средний между жестом любовника и друга. — Я вижу, как ты двигаешься. Как дышишь. Как охотишься. Скажу тебе честно, ты — не прирождённый воин. В тебе очень мало от солдата, в тебе нет ничего от убийцы. Но ты можешь всё. У тебя многое получается. Ты крепкий и гибкий, невероятно выносливый и в меру сильный. И ты можешь стать хорошим фехтовальщиком, правда можешь. Я вижу твои старания. И ценю их. Ты можешь стать воином. Однако я считаю, что ты создан не для битв, хотя и был бы в них не так уж и плох.       Юлиан не совладал с собой и мягко обхватил лицо Геральта ладонями, вопрошая:       — А для чего тогда я создан?       Кончиками пальцев Юлиан погладил чужие скулы, нос, брови. Глаза Геральта блеснули убеждённостью, будто сноп искр над языками пламени.       — Ты создан для странствий, Лютик. Для историй и авантюр. Музыки. Искусства.       Юлиан уже потянулся вперёд, но Геральт, будто что-то почуяв, не дал возможности себя поцеловать. Аккуратно отстранил его ладони от лица и улёгся обратно на шкуру. Костёр потрескивал валежником. Пахло теплом. Где-то совсем рядом филин слетел с ветки прочь, в темноту. У Юлиана защемило сердце от внезапно нахлынувшей нежности. И в то же время он ощутил острый привкус досады. Желание поцеловать Геральта никуда не исчезло. Только вот Геральт, очевидно, не хотел, чтобы его целовали.       Нагло пользуясь темнотой и ночным холодом, Юлиан тихо произнёс:       — Геральт?       — М-м?       — Обними меня?       И Геральт, поворчав, осторожно обнял.       Следующий день мало чем отличался от предыдущих двух, и ближе к вечеру Юлиан даже воспрял духом. Во многом его настроение вторило сменившейся погоде: солнце уступило место туману и тишине, воздух отдавал приятным на удивление запахом сырого леса. Юлиан, будучи натурой в высшей степени поэтичной, находил мистическое очарование в том, как корневища деревьев струились по земле меж камней, мха и листвы. Кроны шелестели осенним ветром, будто лесные духи вели свои тихие беседы. Солнце изредка пронизывало влажный от непогоды воздух. В такие моменты Юлиан ловил взглядом блеск унизанной ледяными каплями паутины или взмокших от ночного дождя ветвей. Но солнце исчезало поспешно и неожиданно. Туман вновь окутывал всё вокруг призрачной дымкой и тянущей серостью. Но Юлиан, влюбившись в эту странную мистику леса, сохранял спокойствие в душе и улыбку на лице. Лес теперь казался ему совсем не опасным. Ровно до тех пор, пока Геральт, по-волчьи втянув воздух и резко остановившись, не сказал:       — Мы не одни, — он склонился к земле и, потрогав сильно примятую траву, добавил: — Ещё тёплая.       — Что?       — Это кабанья лёжка, — Геральт выпрямился, быстро выхватывая стрелу из колчана и накладывая на лук. — Крупный секач. Только что поднялся. Держи оружие наготове, Лютик.       Юлиан тоже взялся за лук. Они находились в овраге, расходившемся на две крутые половины. В конце оврага виднелись очертания кустов, но дальше всё скрывал плотный туман. Кронпринц заметил кабана чуть ли не раньше, чем ведьмак. Адреналин ударил по нервам, и Юлиан, подчиняясь атмосфере леса, ощущению азарта и собственному слуху, стремительно выстрелил. В кустах что-то не то взвизгнуло, не то зарычало.       — Ты его ранил, — кивнул Геральт, не опуская лука. — Теперь...       — Теперь я его добью.       Выхватив кинжал из голенища сапога, Юлиан двинулся к кустам.       — Лютик, стой! — зашипел Геральт, но Юлиан ловко увернулся от его хватки. — Лютик, kurwa mać, это опасно!       Доказать собственную полезность хотелось сильнее, чем соблюдать осторожность. Юлиан был опьянён удачным выстрелом. Желание впечатлить Геральта заткнуло глас рассудка.       Юлиан, быстро оторвавшись от Геральта, тихо миновал кусты и углубился дальше по оврагу. Геральт оказался где-то позади; с каждым шагом их всё больше отделяла завеса плотного тумана. Вскоре под сапогами зачавкала влажная земля, десяток шагов спустя Юлиан неосторожно вступил в воду: по дну оврага тёк ручей. На камнях, окаймлявших крохотный поток воды, виднелись густые капли крови. Впереди высились заросли камыша, сквозь который был пробит ход. Часть камышей терялась в тумане, но Юлиан разглядел кабана со стрелой в спине. Животное лежало задом к кронпринцу. Оно истекало кровью и отрывисто дышало. Вместо того, чтобы выстрелить в ничего не подозревающее животное ещё раз, Юлиан решил обойти его с боку и добить ножом.       Только вот он ничего не знал о раненых кабанах. О поведении кабанов вообще.       Момент, когда подстреленный злой вепрь дёрнул залитым кровью глазом в сторону, Юлиан благополучно упустил. Животное резко вскочило на ноги и кинулось на юношу.       — В сторону, живо! — крикнул Геральт где-то совсем близко; очевидно, в тумане он, ведьмак, видел лучше Юлиана, но всё же недостаточно хорошо, чтобы вовремя прийти на помощь.       Оцепенев от вида огромного вепря, несущегося с немыслимой скоростью, Юлиан не сразу сообразил, что делать. Он попытался отскочить в сторону, когда кабан был уже совсем близко, но поскользнулся на мокрых камнях и листве. Клыки вепря вспороли кожу и мышцы на бедре раньше, чем Юлиан успел осознать, что происходит. В следующее мгновение в воздухе мелькнул кинжал, который Геральт загнал вепрю в глазницу по самую рукоять.       Ведьмак вытащил кинжал и ударил животное ещё дважды, убеждаясь, что оно точно испустило дух. Затем он оттолкнул тушу с Юлиана и грязно выругался. Юлиан проследил за взглядом Геральта и выругался тоже: его бедро было распорото от колена и выше на целую ладонь. Рана казалась очень глубокой. Крови было неожиданно много. Её обилие пугало до ломоты в запястьях.       Боль пришла к Юлиану не сразу. Так раненый солдат не в ту же секунду понимает, что лишился руки. Но через несколько стылых шокированных мгновений вспоротое бедро похоронило Юлиана под лавиной боли, оглушило до расширившихся зрачков и рвущегося наружу крика.       Кровь струилась по бедру ручьём, пропитывая штанину и листву под ногой. Геральт без колебаний порвал Юлиану брюки в том месте, где была рана. На секунду он замер, пробормотав:       — Proszę tylko nie znowu...       И звучало это так обречённо и зло, что у Юлиана потемнело в глазах. Геральт спешно оторвал от своей рубашки несколько плотных лоскутов ткани и аккуратно затолкал их в рану. С такой же поспешностью он вытащил из шлёвок собственный ремень и крепко перетянул Юлиану бедро, останавливая кровотечение. Юлиан сгрёб в кулаки мелкие речные камни, траву и глину. Больно было до хрипа. Не переставая тихо ругаться на северном наречии, Геральт огляделся вокруг и подхватил что-то с земли.       — Зажми в зубах, — он ткнул Юлиану в рот какую-то деревяшку. — Зажми крепко!       В следующий миг Геральт подхватил его с земли, из ручья и сгустков крови: Юлиана и вепря. Юлиан откинул голову назад, замычав от боли в зажатую в зубах деревяшку, и вцепился в чужие плечи, будто это могло прекратить его страдания. Путь из оврага по пролеску и чаще до небольшой поляны, где среди раскидистых тисов был расположен их лагерь, занял почти три четверти часа. Повязка на ноге Юлиана быстро пропиталась кровью.       Боль была адской. В ране стучало, будто туда кто-то бил плотничьим молотком.       Геральт бережно уложил Юлиана на шкуры, зажёг потухшие к утру поленья ведьмачьим знаком и принялся рыться в дорожной сумке. Он извлёк стеклянный флакон и вылил всё его содержимое во флягу с чистой питьевой водой. Потом Геральт развязал ремень и вытащил ткань из раны, промыл её получившимся раствором.       Юлиан закричал. Было в той жидкости, которой Геральт обрабатывал его бедро, нечто такое, о чём даже подумать было страшно. Юлиану на ум пришло только одно сравнение — с раскалённым железом. Эта жидкость по ощущениям прожигала рану до костей, до земли. Жгло острее, чем от спирта.       Такой боли Юлиан не испытывал ещё никогда. Он кричал до тех пор, пока голос не иссяк в самих своих глубинах, пока серое небо не начало кружиться перед глазами, пока зубы не прокусили зажатый во рту толстый обломок ветки чуть ли не до середины. Геральт крепко удерживал Юлиана за плечи всё время, пока тот не успокоился до хрипящих всхлипов. Кронпринцу казалось, что это длилось несколько часов, когда на деле не прошло и нескольких минут. Момент, когда Геральт начал зашивать рану, Юлианом был благополучно упущен. Боль в ноге пробивала до костей. Она отдавалась в ступнях, в шее, во всех внутренностях. Казалась невероятно сильной. Сильнее, чем до того, как Геральт вылил что-то в его рану. Ощутимее, чем когда его несли к лагерю. Хуже, чем когда вепрь распорол его кожу и разорвал мясо.       — Ге-ральт, — невнятно позвал кронпринц сквозь слёзы и сжатые зубы.       Голос подвёл Юлиана; он тихо зарыдал от боли, сжимая во рту деревяшку, мешавшую прокусить язык.       Геральт долго возился с его бедром. А костёр горел и горел. А небо темнело и темнело. Боль окутывала ногу сквозь мучительную дымку восприятия действительности. Юлиану казалось, что в ране ковыряются осколком стекла. Смотреть, что делал Геральт, ему не хотелось. Он старался лежать спокойно, но время от времени его потряхивало от резких движений иглы в бедре: тогда Юлиан шипел и выгибался, но сильные руки северянина прижимали обратно к земле. Затем ощущение, будто в рану насыпали битого стекла, возвращалось. Пока Геральт зашивал его ногу, Юлиану мерещились невесомость, запах лошадей и лечебных трав. Его обдавало жаром костра. А потом снова чувствовалась острота стеклянных осколков. И слышалось беспрерывно чьё-то шипение — вероятно, его собственное.       А потом руки Геральта легли на его горячий лоб.       Остаток дня пропитался северным наречием, сумерками, сухой шкурой под спиной и жгучей болью в ноге. Когда Геральт закончил, было уже темно. На щеках Юлиана высохли солёные дорожки, которые теперь неприятно стягивали кожу лица. Он бездумно смотрел в чёрные кроны деревьев, за которыми притаились чернильное небо и далёкие отблески звёзд. Юлиан чувствовал себя полностью опустошённым. Не было ничего, кроме боли, сузившей весь мир до одного его бедра. Наконец, Юлиан нашёл в себе силы повернуть голову.       Рядом пылал костёр. Геральт безуспешно оттирал кровь с рук какой-то мокрой тряпкой. Возле него лежала походная сумка, эликсиры и разные мелкие вещи в специальном кожаном раскладном футляре: моток тонких полупрозрачных ниток, набор изогнутых игл, смотанные чистые полоски ткани для перевязок, небольшая банка с какой-то мазью и маленький нож, как будто предназначенный для вскрытия конвертов.       — Как ты? — спросил Геральт, не глядя.       Он отбросил тряпку в сторону и устало потёр лицо, размазывая по нему чужую кровь.       — Пить хочется.       Геральт кивнул и помог Юлиану отпить из фляги. Вода окатила пересохшее охрипшее горло благословенным холодным ощущением влаги и изобилия. Юлиан с трудом приподнялся на локтях, устраиваясь в полусидячем положении, облокачиваясь на седло. Он со страхом взглянул на свою ногу. Она была перевязана чистыми лоскутами.       — Я всё обработал и зашил. Надеялся, что ты отключишься, но у тебя высокий болевой порог.       — Я тебе мешал?       — Немного, — Геральт устало усмехнулся. — Иногда дёргался. Но шов ровный, не волнуйся.       Стыд и раскаяние вспороли внутреннее состояние Юлиана не меньше, чем кабан — его бедро. Он сказал:       — Прости, Геральт. Я должен был тебя послушаться.       Взгляд ведьмака стал почти суровым, но в то же время оставался бесконечно тёплым. И печальным. От мужчины пахло лесом, кровью и беспокойством.       — Иногда я думаю, что ты похож на него.       — На кого?       — На Ламберта.       Возможно, Юлиану следовало тогда отнестись к этим словам с большим вниманием, но он лишь по-детски смутился и спросил:       — Почему?       — Он тоже бросался в самое пекло только чтобы меня впечатлить.       Новая волна стыда заставила Юлиана прикусить губу и опустить взгляд. Но в то же время он ощутил приятный вкус маленькой победы: Геральт заметил, Геральт волновался, Геральт думал об этом. Отчего-то это приятно грело Юлиана там, в груди.       — Я... правда хотел доказать тебе, что могу быть охотником.       — Тебе не надо мне ничего доказывать, — произнёс Геральт устало, но мягко. — Я и так всё вижу.       — Прости.       — Просто больше так не делай, ясно? В следующий раз меня может не оказаться рядом. Мне не безразлично, что с тобой будет, Лютик.       Последние слова расцветили лицо Юлиана жемчужной улыбкой.       “Геральту небезразлично... Я важен для него!”       Пульсирующая боль в ноге немного испортила момент кратковременного счастья. Тут только Юлиан и вспомнил о бедре.       — Геральт?       — Хм?       — Чем ты промыл мне рану? Было так больно.       Геральт сполоснул в котелке инструменты и убрал их обратно в кожаный футляр, а потом и сам футляр затолкал в походную сумку.       — Ведьмачьим эликсиром, — был его ответ.       — Чего? — Юлиан вздрогнул от неожиданности. — Но я же не ведьмак...       — Именно поэтому перед поездкой я сварил несколько разбавленных эликсиров специально для тебя. Правда, я надеялся, что они не понадобятся. Некоторые из них применяются непосредственно при обработке ран. Некоторые надо пить.       — Разбавленный эликсир? — медленно переспросил Юлиан, пытаясь разобраться в алхимических тонкостях ведьмачьего ремесла, но у него, разумеется, не вышло. — А что, так можно было?       — Однажды, — Геральт полил из фляги себе на руки, намереваясь смыть остатки крови, но вода закончилась, отдав его ладоням лишь три последние жалкие капли, — один мой друг подрался с медведем. Мы тогда и познакомились: я случайно наткнулся на него посреди леса. Он был изранен так, что сам оправиться бы точно не смог, поэтому я решил рискнуть дать ему эликсир. Ему терять уже было нечего, а мне что? Мне не жалко. Благо, я додумался дать разбавленный, потому как настоящий ведьмачий эликсир — яд для человека. Он бы его убил.       — Что случилось потом? Этот человек выжил?       — Ещё как выжил, — Геральт слабо усмехнулся. — Ты его, кстати, знаешь.       — Да ну?       — Это Вернон Роше.       — О, — удивлённо вздохнул Юлиан; его посетила внезапная и довольно смешная догадка: — Так он поэтому никогда не снимает свой шаперон! А мы-то все думали, что у него там ножи спрятаны.       — Спрятаны, но не ножи, а шрамы, — на лицо Геральта вновь упала тень непробиваемого спокойствия. — На Высокогорье нет такого человека, который не имел бы шрама. С Высокогорья никто не уходит без шрамов. Если уходит вообще.       Геральт порылся в сумке, словно вспомнив что-то важное.       — Вот, — он протянул Юлиану маленький флакон из тёмного стекла. — Этот надо выпить. Он поможет ране затянуться быстрее. Намного быстрее. Через два дня уже сможешь ходить и ездить в седле.       — Будет больно?       — Да, — в спокойствии Геральта не было ничего обнадёживающего, напротив, оно лишь усилило гнетущее чувство досады. — Будет очень больно.       — Спасибо, утешил! — Юлиан скрестил руки на груди, как обиженный ребёнок. — Тогда я не хочу...       Геральт вздохнул.       — Кончай капризничать, охотник ты недоделанный. Пей давай.       Повертев в руках флакон, Юлиан откупорил его и принюхался. Потом залпом выпил. И почти сразу пожалел об этом. Горечь трав давила на язык и заднюю стенку горла. Тошнотворное ощущение ударило в нёбо и ноздри. Хотелось выплюнуть всё обратно. Юлиан припал к земле, но Геральт предусмотрительно зажал ему рот рукой, заставляя поднять голову обратно вверх и проглотить.       — Ну и... гадость!       Юлиан откинулся спиной на седло. Во рту стоял чудовищно горький привкус трав с ноткой дешёвого алкоголя, древесной коры и кленового сока. Через несколько минут он почувствовал странное жжение в ране; вскоре оно переросло в расплавленную смолу и инквизиционные костры. Боль была чернее дыма. Безмолвные слёзы навернулись на глазах Юлиана против его воли. Он закрыл лицо руками, стараясь концентрироваться на дыхании, а не на том, как что-то стучало у него в бедре: не то в костях, не то в мышцах. Юлиан не сразу заметил, как руки Геральта, устроившегося рядом, обняли его и прижали к груди. Новая волна боли окатила рану с той же силой, с какой крутой кипяток окатывает лица и руки военнопленных. Юлиан всхлипнул Геральту в ключицу, сгребая рубашку на груди северянина в кулаки. Его немного потряхивало.       — Боже, Геральт, мне так больно. Это всегда так?       — К сожалению.       — У тебя тоже?       — Да.       Геральт чуть отстранился и погладил Юлиана по щеке, размазывая по ней кровь, грязь и соль слёз.       — Что за пьесу ты пишешь? — спросил он.       Юлиан почти против воли улыбнулся. И почти так же шмыгнул носом. Он был благодарен Геральту за всё, но особенно за то, что тот пытался отвлечь его от боли разговорами.       — Эта пьеса о любви. Мы с Эсси хотим показать разные стороны одного и того же чувства.       — Расскажешь?       Уставившись на костёр, Юлиан прислушался к голосу собственной творческой натуры. Он подбирал слова так, чтобы отразить в них основной смысл пьесы, но при этом не выдать ни одной сюжетной интриги. Ему было приятно, что о его творчестве готовы слушать. Эта приятность разливалась теплотой от сердца до кончиков пальцев. В воздухе стоял пожухлый запах октября, тисовых ветвей, туманной ночи и душевных излияний драматурга.       — Там не так много персонажей, — начал Юлиан осторожно, — все они тесно между собой связаны. Есть Эдна, дочь короля, и Ангус, придворный рыцарь. Им пятнадцать и шестнадцать соответственно. Их любовь юна и невинна, но они держат её в секрете из-за разницы в сословиях. Любовь Эдны чиста, как и у любой девушки, впервые открывшей своё сердце. Её любовь — воплощение нежности, целомудрия и безоговорочного доверия. Ангус тоже влюблён впервые, но неопытность вкупе с типично мужским характером делают его любовь шаткой и недолговечной. Она может сломаться перед лицом неприятностей. Ангус относится к тому типу людей, которые думают, что любят другого человека, однако на самом деле они не любят никого, кроме себя. Пока всё хорошо, такие люди будут рядом, но как только появятся какие-то проблемы, им проще уйти, чем помочь их решить. Эгоисты и безответственные трусы, которые думают лишь о собственной выгоде — вот кто они такие. Безалаберные подлецы. Белые и пушистые до первой неудачи.       Юлиан прикрыл глаза, вспоминая строчки из пьесы. Боль в бедре тянула и ныла; боль будто скручивала плоть в водоворот из костей и мышц. На повязке виднелись следы выступившей крови, но в остальном всё было недвижимо. Резкая пульсация. Тянущая боль. Взрыв ощущений. Тупой стук молотков где-то внутри. А потом тишина.       А затем снова пульсация.       — Есть Мерил — это капитан корабля, испытывающий чувства к своему боцману, Дункану. Любовь Мерил очень взвешенная и разумная: мы с Эсси прозвали её сердечной умозрительностью. Мерил понимает, что по ряду разных причин не может любить Дункана открыто. С Дунканом, кстати, то же самое. В этом они похожи. Ну, ты сам увидишь. Я приглашаю тебя на премьеру.       Северянин, бездумно поглаживавший выступающие косточки чужих запястий, встрепенулся и посмотрел на кронпринца тем непонятным взглядом, который Юлиан ловил на себе уже не раз и который будет замечать ещё долгое время после этой охоты.       — Что это? Премьера.       — Первое публичное представление нового произведения в театре, — пояснил Юлиан. — На премьеру приходят не только зрители, но и литературные и театральные критики, а ещё — всякие высокопоставленные особы. И цензура, разумеется.       — Когда это будет?       — В начале третьей декады ноября, я думаю. У нас с Эсси полтора месяца, чтобы сделать из этой пьесы конфетку.       Геральт кивнул, удовлетворившись ответом, и уткнулся носом Юлиану в макушку, вдыхая запах его волос: гранат, шёлк, туман. Если бы Юлиан увидел их со стороны, то сразу догадался бы, что в тот миг Геральт представлял на его месте кого-то другого. Но Юлиан не видел. Он млел от чужих прикосновений, жара ведьмачьего тела и его приятных попыток поддержать разговор о высоком и литературном.       — Твоя история о четырёх персонажах?       — Что? Нет, конечно! — возмутился кронпринц. — Есть ещё Рори. Его играю я.       — Кто он?       — Шут при дворе Его Величества.       Лёгкая дрожь поколебала грудную клетку Геральта. Он беззвучно и коротко рассмеялся, бросив раззадоренное:       — Да, это точно ты.       — Эй!       — Ладно-ладно. И что же Рори делает?       — Рори не только шут, но и... шпион, — Юлиан стиснул зубы от боли, на несколько секунд впуская в повествование паузу; так иные впускают в прогретый от печи дом ледяной сквозняк — приветствие лютого мороза. — Он выполняет приказы инквизитора Конрада, — продолжил кронпринц, когда новая вспышка рези в бедре затихла. — Рори тоже испытывает любовь в своём сердце. Он любит Эдну. Но его любовь... она... духовная. Он не хочет переспать с Эдной или типа того, понимаешь? Рори знает Эдну с пелёнок и любит её как сестру.       — Но она ему не сестра? — уточнил Геральт.       — Нет. Он просто опекает её. Заботится. Старается защитить её честь, репутацию и душу. Но иногда он совершает ошибки.       — Как и все мы.       — У Рори мой характер, — признался Юлиан с некоторым трепетом, которого не обнаруживал в себе перед кем бы то ни было ранее, до Геральта. — Но его любовь напоминает отношение Региса ко мне. Это мой бывший учитель, по-прежнему добрый друг и наставник. Я тебя с ним обязательно познакомлю.       — Это который смотритель библиотеки Университета? Который учит твоего брата?       — Он самый. Я что, уже рассказывал о нём?       Регис был человеком исключительным; он занимал особое — особенное — место в жизни Юлиана. Регис подарил ему многовековые знания мира и собственный обширный опыт.       “Я до сих пор помню день, когда мы познакомились. Помню, как сидел на полуразвалившемся крыльце Университета в то дрянное дождливое утро, когда король... не так уж важно теперь, за что он поднял на меня руку. Вероятно, я заслужил. Заслужил удара. Но чего я не заслуживал точно, будучи ребёнком, так это резкой нелюбви от собственных родителей. И абсолютного безразличия”.       (Безразличия, иногда доходившего до абсурда.)       Память услужливо подкинула картину, где Юлиану было всего только девять лет, где он сидел на каменном крыльце огромного неказистого здания, где дождь хлестал по щекам сильнее ударов отца, немного тронувшегося умом уже в то время. Девятилетний Юлиан плакал — тихо и не по-детски печально — и прятал лицо, уткнувшись лбом в колени. По воспоминаниям кронпринца, Регис появился буквально из ниоткуда.       — Почему вы здесь сидите в такую погоду? — спросил худощавый незнакомец с изящным горбатым носом и мазками седины на чёрных висках.       — Чтобы никто не видел, — Юлиан зло утёр щёки промокшим рукавом, — как я плачу.       — Это настолько важно? Важнее того, чтобы остаться сухим и в тепле?       Раненые детские чувства и крохотный жизненный опыт слились в пугающе простой ответ:       — Мужчинам нельзя плакать. Мужчины не плачут.       Незнакомец опустился на корточки возле Юлиана. По его холодно-застенчивому лицу катились капли воды. В его тёплых глазах сиял цвет искреннего сострадания.       — Плачут все: мужчины, женщины, старики и дети, — сказал он. — Время от времени, так или иначе, но плачут все. Это не плохо и не хорошо. Это совершенно естественно. Слёзы — не то, что может служить предметом порицания. Слёзы — это наша реакция, которую иногда лучше вытащить наружу, чем оставить гнить внутри. Плачьте, пока вы можете, Ваше Высочество, — и, помолчав, незнакомец добавил: — Плачь от всего сердца, малютка.       В тот день Регис отнёс промокшего до нитки и продрогшего до костей Юлиана в библиотеку Университета, где одел его в сухую — не по размеру большую — одежду, укутал тёплым одеялом и отпоил барбарисовым чаем. Именно тот день кардинально изменил жизнь Юлиана: один добрый жест и ласковое слово сделали его тем, кем он являлся ныне. Его мировосприятие, его знания, его музыка, его свобода — Эмиель Регис показал ему этот путь.       — Регис во многом заменил мне отца, — задумчиво произнёс Юлиан, затем приподнялся, давая Геральту возможность встать и подбросить хвороста в догорающий костёр. — Ещё есть Гофман. В пьесе, я имею в виду. Гофман — потенциальный жених Эдны, принц из соседнего королевства. Его любовь проявляется в чувстве долга, в уважении и ответственности перед ближним. Его любовь благородна и смела, надёжна и верна.       Без всяких эмоций Геральт принялся разделывать подстреленного днём кролика. Он спросил:       — Кто же из них плохой персонаж?       — Они все плохи и хороши по-своему. Но если ты интересуешься злодеем, который должен быть в пьесе, как и в любой другой истории, то это инквизитор Конрад. Он живёт по законам культа Вечного огня и считается образцом праведности. Однако всё не так. Люди — впрочем, он сам тоже, — верят в его благочестие, когда на самом деле он лицемер, подонок, последний негодяй. Днём он читает проповеди о добродетельном образе жизни, а ночью пытает людей за всё, за что только можно и нельзя пытать. Словом, по поводу и без. Ко всему остальному, Конрад тайно влюблён в пятнадцатилетнюю Эдну. Но его... ощущения к ней — не любовь. Это страсть, похоть, ревность, злость и зависть. Конрад хочет обладать Эдной, но не отдаёт себе в этом отчёта. Он до последнего верит в свою святость.       — А кто из них — главный герой?       — Любовь и есть главный герой.       Относительно прямая ветка пронзила освежёванную тушку кролика и водрузилась Геральтом над костром. Запахло сырым мясом и первыми нотами разгорающегося аппетита.       — А сюжет пьесы? — северянин блеснул в сторону Юлиана медными радужками глаз.       — Так я тебе и расскажу, ага, да. Вот придёшь в театр и сам всё увидишь.       — Познакомишь меня со своими друзьями?       — Конечно! С Эсси Давен, моим соавтором в этой пьесе, и Трисс Меригольд. И с Зандом дан Глоктой, разумеется. Это тот самый мужчина, который...       — Выиграл турнир?       — ...мне отказал. Что? Турнир? Ах, да, турнир! Ну да. Это он.       Геральт уставился на Юлиана одним из своих многочисленных нечитаемых взглядов.       — Он тебе отказал? Ты предложил ему потрахаться, а он отказал? Тебе?       — Что в этом странного? — Юлиан пожал плечами. — Я, между прочим, никого не принуждаю, ты сам знаешь. Моя, что ли, проблема, что люди смотрят на мой титул, когда я подначиваю их на секс? Нет, не моя, я не просил о венце. Даю ли я им выбор при этом? Даю! За отказ я не стану никого... дискриминировать. Это глупо, по меньшей мере. Мы все — одинаковые. Мы все — кожаные мешки, набитые костями и кишками. А что касается Занда... я люблю его честность. Честность в общении — моё единственное условие. Друзей у меня немного. Но каждому из них я могу доверить свою жизнь. Они честны со мной, а я — с ними.       На последние слова Геральт лишь неопределённо хмыкнул: не то выражая согласие, не то пряча диаметрально противоположное мнение. В груди Юлиана пульсировал трепет, в его бедре — боль. Северянин протянул ему вертел с куском кроличьего мяса.       — Ешь, — приказал он. — А потом спи. Раны быстрее затягиваются, когда спишь. Тебе надо поспать.       — Тебе тоже.       Ведьмак лишь пожал плечами. Ужинали молча.       Весь следующий день Юлиан жалел, что не взял с собой лютню. Он пролежал одну половину суток и просидел вторую, забавляя себя и Геральта глупыми разговорами, которые под вечер надоели даже ему самому. Когда перед сумерками Геральт в очередной раз менял повязку на его бедре, Юлиан с интересом наблюдал за его действиями. В первый раз повязку пришлось долго размачивать, чтобы отлепить от раны. Удовольствия Юлиан не испытал никакого и вновь сжимал в зубах обломок какой-то ветки, дабы не прокусить себе случайно язык. Ныне же повязка отпадала чуть ли не сама. По бедру тянулась аккуратно зашитая и наполовину зажившая полоса, как если бы шву было несколько недель.       — Это какая-то магия, Геральт! — ахнул Юлиан с восторгом. — Раны так не выглядят на следующий же день!       — Да, это магия. Отчасти.       Закончив с осмотром раны, Геральт перевязал всё чистыми лоскутами и выпрямился. Его волосы приятно отливали жидкой медью в свете костра и далёких осенних звёзд. В лёгкие просачивался запах сырого мха, недавнего ужина и бездеятельной скуки, толкавшей на авантюры.       — Завтра утром ты уже сможешь ходить и ездить верхом, — Геральт сбросил с плеч плащ, — днём я сниму швы, — резко стянул с себя рубашку, — а вечером мы отправимся в Адую, — расстегнул брюки.       Юлиан заворожённо наблюдал за действиями ведьмака. Через секунду тот остался абсолютно обнажённым. Его тело манило прикоснуться, огладить, очертить. У Юлиана немного закружилась голова, как если бы он пригубил крепкий алкоголь. Но алкоголя не было; Геральт — был.       — А сейчас? — спросил кронпринц, сбиваясь с ритма дыхания, замирая внутри, там, где пожар и цветение.       — А сейчас, — Геральт оседлал всё ещё одетого Юлиана, привалившегося спиной к седлу, — сейчас я хочу тебя, так что заткнись.       Он провёл рукой по груди Юлиана вниз до края брюк, качнулся на чужих бёдрах немного игриво, но бережно, чтобы не задеть рану. Геральт чётко обозначал свои намерения: он хотел принимать, но вести, отдаваться, но контролировать. От такого Геральта у Юлиана неизбежно закипала кровь, огнём охватывало пах, дурманом заволакивало мысли — гуще, чем туман и мёд.       — Уверен, что это хорошая идея? — ладони Юлиана легли на чужую поясницу и неминуемо скатились вниз до ягодиц, которые так приятно было сжать, притянуть к себе в ловушку, в болото, в пожар. — С моим-то бедром?       — Я уверен, что ты вполне можешь спокойно полежать, пока я оттрахаю себя тобой же.       — Да? — Юлиан припал к так привлекательно выпирающему кадыку Геральта и двинулся выше по горлу до подбородка; губы покалывала щетина.       — Да, Лютик. Определённо.

***

      Как и все кронпринцы, Юлиан должен был покровительствовать чему-либо. Его предшественники предпринимали серьёзные шаги в разных направлениях: одни поддерживали флот, другие — науки, те развивали градостроительство, архитектуру, а эти — церковные учреждения или Инквизицию. Юлиан не был исключением. Он выбрал себе дело и покровительствовал ему сердечным вниманием и солидными суммами.       Он выбрал искусство. Он выбрал театр.       Зал полнился пчелиным гудением разговоров, шуршанием одежд и эхом приветственных возгласов. Юлиан выглянул из-за кулис и увидел бесчисленное количество людей: аристократы занимали привилегированные ложи, будто надеясь обнаружить там нектар; зажиточные граждане облюбовали ярусы над ложами с той скрупулёзностью, с какой чёрно-жёлтые малютки строили соты на фермах далеко за пределами Адуи. Простолюдины ютились прямо перед сценой. В ушах стоял мерный гул толпы. Юлиан почувствовал, как от волнения у него пересохло во рту, в горле, в источниках здравомыслия.       Здание театра представляло собой восьмигранник, где сцена вместе со всем своим внутренним устройством примостилась напротив высокой стены с местами для почётных гостей. Обыкновенный люд был вынужден стоять возле подмостков: так он находился ближе к актёрам, чем аристократы; от сцены, однако, его отделяла оркестровая яма.       Театр был крытым. Два года назад, когда Юлиан попал сюда впервые, над ярусами для зрителей и над сценой нависала соломенная крыша. По опасениям кронпринца и некоторых других здравомыслящих людей, она вполне могла стать причиной пожара. Тогда Юлиан ещё только входил в мир сценического искусства, но, мгновенно в него влюбившись (как и во всякий другой досуг, вызывавший у него улыбку и смех), довольно скоро распорядился, чтобы над театром возвели новую кровлю из черепицы. В крыше по его указаниям сделали специальные люки, которые открывались и закрывались в определённые моменты спектаклей, создавая тем самым непередаваемый световой эффект на сцене. Крыша стала также спасением от непогоды. Если раньше пьесы ставились исключительно при свете дня и под безоблачным небом, то теперь они могли проходить в любое время суток и настроения капризной природы: в зале активно жгли крупные масляные лампы в стеклянных фонарях. Свет от них отражался при помощи зеркал и направлялся на сцену. Юлиан не только оградил очаровавший его театр от возможных пожаров, но и привнёс в искусство новаторские штрихи. Так умелый скульптор превращает кусок мрамора в статую. Так солнце проникает в глухие перекрестья ветвей и трав, чтобы, разогнав зловещий мрак, явить миру обнажённую красоту природы.       Юлиан бегло оглядел ещё собиравшихся людей — а ведь в это здание помещалось не менее трёх тысяч человек! — и тут же метнулся обратно. У него слегка задрожали руки от волнения. Ладони потели, он беспрерывно вытирал их о театральный костюм.       “Моя первая пьеса... моя первая пьеса! — повторял он себе мысленно, не веря, не понимая, бесконечно тревожась и почти не гордясь. — Два года назад я впервые увидел спектакль. Я был всего лишь зрителем, а теперь... Ещё несколько минут — поднимется занавес. Несколько минут — и наши с Эсси имена прозвучат после слов “авторы”... уму непостижимо! От зрителя до драматурга за два года... Нет, она ещё слишком сырая, я не могу её представить в таком виде! Надо всё срочно отменить. Я не готов. Я не готов!”       За грохотом мыслей Юлиан не заметил подбежавшую к нему девушку. Она возникла перед ним, будто рябь на реке — внезапно и быстро, подобно ветру.       — Хватит нервничать, Лютик! — шикнула Эсси, поправляя свои рукава. — Ты так и меня заставляешь паниковать.       — Я не ведал, что творю, куколка! — Юлиан схватился за голову руками в приступе того отчаяния, которое всегда испытывают деятели искусства перед тем, когда уже поздно отступать назад. — Кто же знал, что придёт настолько много людей! Я вообще думал, что мы эту пьесу никогда не поставим!       — Вот, значит, как ты веришь в наш успех, да? — Эсси замахнулась и отвесила Юлиану пощёчину. — Возьми себя в руки, трус, — она схватила его за грудки и притянула к себе, гневно смотря ему прямо в зрачки, в душу, в совесть. — Это день нашего с тобой триумфа, Лютик! “Величайшее преступление” порвёт всех конкурентов. Мы утрём нос Вальдо Марксу! И Ле Папильону тоже! “Величайшее преступление” сделает нас знаменитыми! Мы её написали, мы всю душу в неё вложили. Мы столько репетировали! Нас ждёт слава. Нас ждёт грандиозный успех, — она встряхнула разволновавшегося Юлиана, приводя его в чувства. — И я не позволю тебе отобрать у меня наше будущее, понятно?! Возьми себя в руки. Делай, как мы репетировали. Ты же не хочешь опозориться перед Геральтом, да?       Мысль о Геральте бодрила. Утешала. Согревала. Юлиан кивнул, обретая себя по кусочкам, очищаясь от беспокойства и паники.       — Ты права, — вздох, выровненное дыхание, растрёпанные вихры тёмных волос. — Ты права, куколка.       — Ты сделаешь это! — Эсси с неистовой поддержкой хлопнула Юлиана по плечу. — Я в тебя верю.       — Мы сделаем это, — поправил он.       Эсси поцеловала Юлиана в щёку на удачу и убежала в гримёрную. За ней протянулся шлейф приятного аромата вербены. Юлиан вновь выглянул из-за кулис.       С той памятной первой охоты в лесу близ Вальбека прошло около полутора месяцев. Рана зажила за несколько дней, затянулась до розового аккуратного шрама на бедре. Вернувшись в Адую, Юлиан с головой окунулся в пьесу, даруя каждый свободный час театру. Временами они с Эсси, когда сил добраться до собственных спален уже не оставалось, ночевали там, среди реквизита, на пёстрых подушках, в ворохе драпировок, батиков, всевозможных занавесей и мотков верёвок.       Роли были разучены к началу ноября. Декорации были закончены в первой декаде вместе с написанием музыки. Юлиан часто спорил с нанятым для “Величайшего преступления” композитором — женщиной по имени Присцилла. Он считал её одарённым, невероятно талантливым сочинителем, но, будучи и сам по уши в музыке, не мог усидеть на месте, то и дело осыпая Присциллу своими замечаниями и комментариями, комплиментами, ремарками и заверениями в вечной любви.       (В любви, которая прожила бы лишь до первого неподходящего к атмосфере пьесы гармонического ритма.)       — Скажу вам, как профессионал профессионалу, что это никуда не годится.       — Мастер Лютик, если вы намекаете, что хотите престиссимо, совершенно здесь неуместное...       — Миледи, я хочу лишь диатоническую секвенцию. Разве я так много прошу?       — Займитесь лучше своей лютней и своими балладами, а высокое искусство оставьте мне.       — На минуточку, вы пишете музыку на моё высокое драматургическое искусство!       Юлиан улыбнулся, припомнив их перепалки. Это было чудесное время: репетиции, которые заставляли его психовать из-за опаздывавших актёров; сочинение музыки вместе с Присциллой, которая приводила его то в жгучий восторг, то в нежное бешенство; расписывание декораций, коим Эсси посвящала всё своё время вместе с несколькими другими талантливыми уличными живописцами... Какое прекрасное было время — Юлиан это понял только теперь, с возрастающей нервозностью наблюдая, как зрители рассаживались по местам. Всё это осталось позади, там, на репетициях; здесь же — вот-вот поднятие занавеса и без пяти минут долгожданная премьера.       “Ну что ж... Эсси права: жребий брошен, мы должны показать всем “Величайшее преступление”. И пусть мир решает судьбу этой пьесы: зрители вольны отвергнуть наше первое творение или принять — об этом мы узнаем лишь через три часа. Так мало времени. И так много!”       Название пьесы было придумано спонтанно и как нельзя кстати. Едва начавшийся ноябрь посыпал инеем дорожки в саду Аргионта, когда Геральт — уже четвёртый раз за всё время — выманил Юлиана на очередную охоту, превратившуюся в настоящие серьёзные схватки на мечах, а потом — в жаркий секс у костра. Так речная вода превращается в морскую, когда того требует ландшафт; так твёрдое железо превращается в жидкообразное сияние, когда огонь распаляет его края, бока, сердцевину. В ту ночь, распавшись на два удовлетворённых тела, Геральт, механически поглаживая шрам на бедре Юлиана, спросил с поразительной внезапностью:       — Как называется твоя история?       — Какая именно?       — Та, что для театра.       У Юлиана не было названия. Был сюжет, смысл, идея. Были реплики, актёры и декорации. И были споры с Эсси — насыщённые фиалковым противостоянием до хрипоты. Они долго выбирали название, отметая одно за другим в поисках совершенства. Они оба ждали откровений и чудес, которые могли бы сподвигнуть их отчаявшиеся умы наречь именем новорождённую пьесу. И прозрение наступило: на горло, на веки, на спицы души, на умозаключения и благородное стремление к справедливости. Тогда Юлиан, поцеловав Геральта в ключицу, уверенно заявил:       — “Величайшее преступление”.       В последний раз навестив актёров, проверив исправность механических декораций — его собственного изобретения — и оглядев музыкантов в оркестровой яме, Юлиан решил, что пора прикрыть ту часть люков на крыше, что находились над территорией зрителей. Он подал специальным работникам сигнал.       Зал погрузился во мрак. Лишь сцена была овеяна светом бесчисленного количества ламп, чьи огни отражались от зеркал и устремлялись на сцену. Юлиан вздохнул и поправил монашеское рубище, полностью закрывавшее всё его тело, кроме головы, ладоней и босых ног. Музыканты в оркестровой яме проверили свои инструменты, заинтриговав нестройным тихим оживлением. Одна из скрипок взяла пару пробных высоких и низких нот. Зрители притихли, затаив дыхание. Музыканты приноровились: плавный поток звуков заполнил весь зал.       Начался первый акт.       После поднятия занавеса на сцене можно было увидеть декорации монашеской кельи: в глубине — простая кровать из грубо отёсанного дерева и стол с церковными книгами в ветхих переплётах; слева — дверь; в центре сцены — монах, чьё оливковое рубище указывало на особое положение: он — настоятель монастыря. Монах стоял на коленях, сложив руки в молитвенном жесте, и что-то шептал. Пока он молился, в его келью через дверь торжественно вошёл кронпринц Ульрих в дорожной одежде. Судя по всему, он приехал в монастырь по делам. Ульрих, увидев монаха, приветственно улыбнулся и глубоко вдохнул, очевидно, собираясь объяснить цель своего визита. Однако, как только монах закончил молитву поклоном и повернулся к Ульриху, тот замер, будто поражённый внезапным осознанием.

Ульрих      

      Уже ли вижу я, святой отец, что на груди твоей       Покоится сей медальон? Он как у матери моей!       Точь-в-точь! Глазам не верю я. Откуда ты, монах,       Его достал?

Монах

      В очах твоих мне виден страх.       Не бойся, тебе не враг я. Тем паче и не вор.       Когда-то был я вхож в твой королевский двор:       Ещё ты не родился, матушка твоя была юна...       Садись, кронпринц, налью тебе церковного вина,       Что скрасит длительный рассказ. А медальон...       То был подарок матери твоей. Пошли же ей поклон,       Когда вернёшься в отчий дом. Теперь же — слушай:       Минуло двадцать зим, но помню я тот случай       Прекрасно. Я слыл шутом при царстве деда твоего,       А в монастырь меня раскаяние привело.       Я был известен всем, я всех смешил, я песни пел       И звали меня Рори... Монашество давно уж мой удел.       Внемли речам моим, кронпринц, я правду расскажу       Лишь раз один.

Ульрих

      Доверившись, я в правде до конца с тобой пойду.       Пока Юлиан, облачённый в монашеское рубище, играл свою роль и делал вид, что рассказывает историю молодому кронпринцу, люки над второй половиной сцены закрылись, свет погас, загоревшись вновь лишь полминуты спустя. Теперь там стояли изумительные декорации морского пейзажа: палуба корабля и волны за бортом, которые с помощью специальных верёвок и нехитрого механизма покачивались, создавая иллюзию настоящего моря. Где-то за кулисами талантливый пародист и имитатор изображал крики чаек. Скрипач в оркестровой яме извлекал из смычка, струн и собственного таланта чарующие звуки. Внимание зрителей в зале дрожало в молчаливом предвкушении дальнейших событий. Так дрожит звенящая тишина в ожидании долгожданного ответа.       Монах, положив руку Ульриху на плечо, показал ему на корабль, безмолвным жестом устремляя его внимание и внимание зрителей туда, на новые лица. Затем свет над монахом и кронпринцем погас.       Юлиан покинул сцену. Его волнение и страх отступили на второй план, застряли где-то посередине между адреналином и сосредоточенностью: ныне в крови отзывалась уверенность, дарившая энергию рукам и ногам, толкавшая вперёд — навстречу театральному успеху. Пока Юлиан переодевался в костюм шута, представление продолжалось. Он десятки раз видел всех участвовавших в спектакле актёров на репетициях, поэтому мог представить дальнейший ход событий и с закрытыми глазами, и с заткнутыми ушами, и даже во сне настолько чётко и ярко, что позавидовали бы самые глазастые, внимательные и бодрые слушатели.       На палубу вышел капитан Мерил — невысокий, угловатый, хрупкий мужчина в пиратской треуголке с пушистым экзотическим пером, в изящном лазурном камзоле и эффектных сапожках. На шее у него — золотая (позолоченная в действительности) цепь с алмазным (стеклянным) крестом. Он побродил по палубе с видом человека, полностью осознававшего своё первенство на этом корабле. Мерил взял подзорную трубу, посмотрел вдаль. К нему вскоре подошёл высокий темнокожий мужчина с красной банданой на голове. Он был молод, красив и выглядел именно так, как выглядели боцманы, которых Юлиан частенько наблюдал в порту во время швартовки судов — сам Юлиан обычно в это время либо играл на лютне, либо пил.       (И пил он обычно не меньше, чем те, кто был на суше в последний раз три месяца назад.)

Мерил

      Давно призвание найдя пиратом быть морским,       Команду и себя богатством я одарил большим.       С тобою, боцман мой, мы рассекли морей немало;       Разбоя, грабежа, бесчинств везде же нам хватало?       Дрались мы славно, пили — тоже, а паруса как рвали!       И многое мы в мире Земного круга повидали       Такого, чего узреть до нас не мог никто и никогда;       Теперь же, чувствую, домой вернуться мне пора.       Тоскую я по берегам родным и столь сейчас далёким,       Тоскую я по звону колоколен, по шпилям одиноким,       Тоскую по тавернам, рынку, ратуше и по садам —       За город отчий я все сокровища награбленные дам.       О, если бы могли зайти в знакомый порт хоть на день:       И вид тени родного дома тогда б мне был отраден!       Я был бы счастлив. Покинув дом десяток лет назад,       Теперь тоскую я.

Дункан

      Так в чём же дело? Корабль правлю на закат.       Мы через месяц будем в доме вашем петь и пить;       Кончайте, капитан, довольно вам грустить!       Коли хотите страстно вернуться и город повидать,       Не сможем мы, команда, вам в этом помешать.       Всегда вы капитаном были лучшим самым:       В оплате — щедрым, а в бою — отважным.       Меня из грязи вы возвели в карателя морей —       Поверьте в честность благодарности моей.       Я вас доставлю, право, хоть на край земли...       Всё, что угодно — лишь бы улыбались вы.       Дункан ушёл, Мерил остался в одиночестве и сокрушённо вздохнул.

Мерил

      О Дункан, боцман верный, товарищ мой и друг!       Промолвил бы слова свои, если б однажды, вдруг,       Узнал всю правду о нежности моей, ведь улыбаться       Меня всегда подначивает вовсе не пиратство,       Не золото, не грабежи, не женщины, не дом родной,       Один лишь облик твой, столь сердцу дорогой?       Рука надёжна, и покладист нрав, и греет твоя речь       Во дни ночных дежурств и дружественных встреч.       Молчат уста, но в сердце — любви нетленная заря...       Но всё ж признаться не могу — опасно это для меня.       Поправив шутовской костюм и убедившись в симметричности наспех наложенного на лицо грима, Юлиан выпорхнул на сцену, где уже вновь успели смениться декорации.       Над сценой был вывешен тёмно-синий батик с серебристыми пятнами звёзд и тонкого полумесяца. Слева — стена, увитая плющом. Рори, которого играл Юлиан, привалился к ней спиной, вертя в руках яблоко, и начал рассказывать историю о двух влюблённых — об Эдне и Ангусе.

Рори

      Встречаются в саду два влюблённых нечасто,       Ибо любят друг друга скрытно, негласно,       И нежно, и девственно, и очень по-детски.       Он — рыцарь, она — кровей королевских.       С потолка в центр сцены опустилась декорация, изображавшая красивую цветущую яблоню. Свет из открывшихся люков в крыше резко очертил две фигуры: мужскую и женскую. Эдна сидела под деревом. Ангус перемахнул через садовую стену и приблизился к девушке. Эдна — в тёмно-зелёном платье с растительной вышивкой, указывающей на её высокородное положение, голова не покрыта, в волосы вплетены дорогие ленты. Ангус — в багрово-песочном мипарти, со шпагой на боку.

Ангус

      Печали след лицо твоё хранит, о Эдна, дорогая!       Скажи, в чём дело? Я вижу: ты, изнемогая,       Под градом слёз сюда пришла в ночи...       (В сторону)       Вот только слёз мне не хватало... дурак, молчи!       (Эдне)       Как мог бы я тебя утешить?

Эдна

      Утешить тут нельзя.

Ангус

      Что говоришь ты? Что случилось? Прошу, скажи...

Эдна

      Принц Гофман едет к нам, чтобы просить моей руки.       Эдна, опечаленная, поведала Ангусу, что скоро её выдадут замуж за принца из соседнего государства — Гофмана. Ангус, пытаясь выглядеть героем, пообещал ей, что они сбегут вместе до намечавшейся свадьбы. Возлюбленные невинно обнялись, Эдна припала к груди Ангуса, а тот самолюбиво ухмыльнулся. Вскоре Эдна покинула сад. Рори, резво поднявшись на ноги, безмолвной, бесшумной, заботливой тенью ушёл вслед за ней.       Батик с ночным небом и декорации сада исчезли со сцены, сменяясь другими. Инквизитор Конрад, облачённый в тёмные длинные устрашающие одежды, читал проповедь за кафедрой в просторной часовне, посвящённой Вечному огню. Закончив проповедь призывом к праведному образу жизни, он спустился в тёмный, расцвеченный багровыми всполохами углей по стенам подвал (всего лишь по лестнице с одной декорации на другую), где приблизился к человеку на дыбе. Тот просил о милости и снисхождении. Инквизитор не слушал. Инквизитор задал ряд вопросов, но пленник не смог на них ответить. Тогда Конрад отдал приказ своим практикам в чёрных плащах и масках растянуть человека на дыбе ещё сильнее. Пленник закричал, послышался хруст (это имитатор и пародист за занавесом разломал пополам сырую морковь). Вскоре всё затихло. Конрад безмолвно покинул подвал, залитый алыми отблесками углей.       Следующей декорацией стала огромная университетская аудитория. Конрад сурово расхаживал по ней и размышлял вслух. Недалеко на парте, среди фолиантов, стопок пергамента и чернильниц, сидел Рори и весело перебирал ногами в воздухе. Он то и дело фыркал да скалился на слова инквизитора. Конрад этого совершенно не замечал, всем своим видом давая понять, что для него Рори — лишь полезный инструмент, а не человек. Инквизитор временами замирал, впадая в меланхоличную задумчивость. Он рассказывал о своей жизни. Рори, им незамечаемый, вставлял в рассказ свои едкие подколы. Однако, как бы Рори не поносил Конрада, в его словах таилась непоколебимая убеждённость, что Конрад — человек, на которого в целом можно рассчитывать. Рори недолюбливал своего нанимателя, но неукоснительно следовал его приказам: из-за денег и по собственному свободному выбору. Как объяснил Рори в ту минуту, когда Конрад замолк: инквизитор являлся неприятным, жутким человеком, но он был оплотом цивилизации, он стоял на страже закона.       (Он и сам мнил себя законом.)       Юлиан остался доволен выбором Эсси: это она предложила актёра на роль Конрада. Наблюдая всю сцену и зрительный зал с массивной парты, Юлиан, ни на секунду не выходя из образа Рори, внимательно следил за актёром, игравшим Конрада. В обычной жизни тот был весьма приятным и улыбчивым мужчиной (и по совместительству владельцем театра), склонным к чтению стихов и чёрному чаю; на сцене же он полностью преображался, становясь тем Конрадом, которого Юлиан и Эсси намеревались показать миру — холодным, замкнутым, мрачным, суровым инквизитором с по-юношески пылким взором. Юлиан был доволен его игрой.

Конрад

      Мне тяжело сей крест нести, но, светом осенённый       По воле Господа, я стал учителем Её Высочества.       Грехи искореняя и добродетели уча, от одиночества       Избавить не могу я самого себя. Я — глас Божий,       Рука Его и воля. Любой на улице прохожий       Меня боится. Я жгу людей на праведных кострах,       Я в души всех людей вселяю ужас, трепет, страх.

Рори

      (В сторону)       И отвращенье.

Конрад

      Ступай, шпион. Не слышишь разве? Колокол звонит.       Я жду Её Высочество.       (В сторону)       И страсть в груди моей горит.       Но я смягчу её огонь своею добродетелью.       (Рори)       Ступай же, шут.

Рори

      Займусь пойду шпионской деятельностью.       Юлиан покинул сцену и расположился за занавесом, в тени. Его внимание приковалось к залу, чьё внимание, в свою очередь, было приковано к сцене. Он высматривал из своего обзорного пункта знакомые лица среди зрителей. Вот смутным пятном вспыхнула фигура Верховного судьи Маровии, дальше — лорда Барезиана с женой. Ярусом ниже располагались высокопоставленные особы помельче. Юлиан с трудом разглядел меж них Ферранта, Глокту и Трисс. Они сидели вместе. На секунду Юлиану показалось, что Феррант держит Трисс за руку. А может, то была лишь причудливая игра теней?       Геральт обнаружился в толпе перед оркестровой ямой. Даже в полумраке залы Юлиан моментально выхватил боковым зрением его поблёскивавшие серебром волосы. Сердце приятно дрогнуло от волнения, запело от трепета.       Болезненно сжалось от странной, безумной радости.

Конрад

      (В одиночестве)       Ох, Эдна! Ты — проклятье, ты — благословенье!       Ты красотой своей и юностью моё терпенье       Испытываешь. Ты в добродетели высокой       Подобна ангелу, не знавшему порока.       И пред твоею чистотой, невинностью на всех путях       Любому стоит преклониться и сжечь себя во прах.       Ты на сестру — да упокоит её дух могила —       Так не похожа, агнец мой, в тебе есть сила,       От неба исходящая по милосердию...       Мне следует учиться у тебя безгрешному усердию.       Я рад, что трон к тебе однажды перейдёт,       Сестре твоей отдать его мне было б страшно во всём!       То к лучшему, что десять с лишним назад лет       Её приютом стал гроб. И там не блещет свет,       Лишь разложение, и смерть, и смрад, и тьма...       Что ж, на урок, уж колокол гласит, и мне пора.       Юлиан ещё раз пробежался взглядом по лицам зрителей. Тут только он заметил, что слева от Верховного судьи притаился театральный цензор. Разглядев его лицо, Юлиан отпрянул от занавеса, крепко ругаясь. Радость испарилась мгновенно. Внутри натянулась тетива тревожности.       — Где рубашка?! — зашипела Эсси на ответственную за костюмы старушку. — Дерьмо, кто-нибудь видел рубашку?       “Ну почему даже на премьере нельзя всё сделать нормально? Я же говорил им, ну говорил же, что надо следить за собственными вещами... Хорошо хоть текст выучили! Слава Богу, что вообще никто не проспал и не спился накануне... Не как на прошлой неделе... Сраные придурки, только волю дай этим актёрам, совсем от рук отбиваются!..”       — Вот, — Юлиан, перерыв гору одежды в углу, впихнул Эсси в руки её же рубашку. — Шевелись, скоро твой выход!       — Да знаю я! — она быстро переодевалась, совершенно не заботясь о том, что кто-то из других актёров может увидеть её нагой.       Театральная жизнь приучила их за последний месяц не смущаться никого и ничего. Возможно, бытность в борделе приучила Эсси к этому ещё раньше. Юлиан, потерев нахмуренный лоб, подал ей украшения.       — Куколка...       — Прекрати меня так называть! — рявкнула Эсси, запутавшись в рукавах.       Кронпринцу пришлось слегка прикусить язык, чтобы не взорваться. В груди у него кипело недовольство, дрожал страх и уксусом разъедало паническое разочарование.       — Давен, — позвал он тихо.       Эсси мгновенно замерла на месте с расстёгнутыми бриджами и незаправленной рубашкой. Она всегда очень странно реагировала на свою фамилию. Может, не любила. У Юлиана сдавило виски от эмоционального напряжения. Он сказал:       — Знаешь, какой цензор пришёл нас посмотреть?       Она небрежно пожала плечами. С подобной небрежностью баловни судьбы, чей лимит успеха только что был безобразно исчерпан, ставят всё своё состояние в роковой вечер карточного поражения.       — Говорили, что будет Фелиция Кори.       — Если бы, — Юлиан подтолкнул Эсси к занавесу и чуть отдёрнул его в сторону, — вон там, слева от Маровии. Видишь?       — Это... это же... не может быть!       — Ляшарель. Это Ляшарель.       Эсси моргнула. Один раз. Второй. Потом повернулась к Юлиану. В её глазах безошибочно отражался страх и трепет. И резкая паника.       — Ради чего я вообще согласилась писать с тобой пьесу? Лучше бы не соглашалась. Нам конец. Нам точно конец, если это Ляшарель.       Пришло время Юлиана наставлять встревоженную овцу на праведный путь уверенности в собственных словах и делах. Он заправил рубашку Эсси в брюки, застегнул бриджи. Погладил по щеке.       — Ты должна сыграть лучше, чем когда-либо, ясно?       Перекрестье взглядов. Кивок. Вербена.       — Мы справимся. Ты сама так сказала.       Эсси, глубоко вздохнув, вышла на сцену. Мысленное пожелание удачи отправилось ей в спину вместе с чутким, добрым взглядом Юлиана.       Сцена была поделена пополам: одну половину занимала комната в таверне, другую — улица и нарисованный на дальней декорации порт. В комнате — Мерил и Эдна. Они сидели на кровати и тихо что-то обсуждали. Рори, возникший из темноты, приблизился к окну и побледнел. Мерил запальчиво говорил о любви. Эдна кивала, держа его руки в своих. Оба выглядели счастливыми.

Рори

      Так-так, что вижу я? Вот Эдна и рядом капитан,       Который, очевидно, попал в её невинности капкан...       Ох, милое дитя, тебя люблю, как будто родной брат,       Но ты в беде сейчас, помочь я был бы очень рад.       Грех — не беда, но коль придворные о нём узнают,       Тебя ни замуж не возьмут... да просто растерзают!       Твоя невинность — вот залог для брака твоего,       Не можешь ты корону променять на ничего.       Ведь капитан тот, как погляжу, пусть даже и богат,       Но всё ж он выглядит, как ужасающий пират.       И вроде Ангуса любила ты, сестрёнка не по крови?       Нет, надо Конраду поведать всё. Уж он поможет.       Пусть он жесток, но власть имеет молву пресечь,       Он сохранит тебя от всех греховных этих встреч.       Рори отшатнулся от окна, скрылся в темноте сцены, а потом вернулся, взволнованно указывая на окно таверны рукой. За ним шёл инквизитор Конрад. Увидев Мерил и Эдну, сидевших на кровати в уютных объятиях, Конрад пришёл в ярость. Лицо его стало страшным. Когда Мерил, накинув на плечи камзол и поцеловав Эдну в лоб, покинул таверну, Конрад, скрытый в тени здания, жестом показал Рори следовать за пиратом, а сам вошёл в комнату, где в задумчивости замерла на расправленной постели Эдна. Появление Конрада удивило её и взволновало. Она отползла в сторону от разгневанного инквизитора. Тот начал кричать на неё с неистовой яростью.

Конрад

      Как ты посмела, дерзкая, порочная девица?!       Как ты посмела с капитаном тем ложиться       В одну постель? Ты недостойна впредь ни мужа,       Ни брака, ни любви, ни славы, ни короны! Шлюха!       Ты мне внушаешь отвращение! Ты честь свою       И добродетель, и верность королю, и всю семью —       Всё променяла на пьяный вечер с каким-то моряком!       Раз так хотелось тебе страсти и похоти, то я силком       Тебя возьму. Тебя я проучу. Любви своей и ярости       Всю глубину тебе раскрою я, без всякой жалости.       Я в эту ночь наглядно покажу тяжесть сего греха.       Напрасно плачешь и зовешь о помощи. Ты без стыда       Из рук своих невинность отпустила. Те руки я свяжу,       И, платье изорвав, я искупление с тобою сотворю.       Творец тебя простит, я — не прощу, ведь я — палач.       Пусть будет ныне крик, и вопль, и рыдания, и плач.       Застучали барабаны. Свет на той половине сцены, где находилась комната, погас. Скрипки в оркестровой яме взвыли угрожающими тонкими нотами — пронзительными, точно женский крик, и душераздирающими, будто волчий лай. Музыка заиграла ожесточёнными потоками энергии; музыка становилась всё быстрее и отвратительнее, а по импровизированному небу катился деревянный полумесяц. Потом какофония языческих ритмов и нестройных звуков резко оборвалась, оставив после себя лишь ужасающую тишину. Снизу поднялся пурпурный батик, знаменовавший рассвет. Конрад вынес Эдну в изорванном и окровавленном платье на улицу. Он бросил её возле таверны в солому для скота и уличную грязь. Сам он, низко опустив голову, покинул сцену.       Музыканты в оркестровой яме затянули новую мелодию — печальную, трагичную, горькую. Медленную. Музыканты чутко следовали всем осторожным взмахам рук Присциллы, руководившей оркестром.       На сцене стала собираться костюмированная толпа: рыбаки, торговки, дети. Эдну нашли без сознания в грязи и крови. Рори вернулся, влекомый каким-то странным предчувствием, о котором он не переставал бормотать всю дорогу, и в ужасе растолкал толпу. Он упал на колени возле Эдны и завёл беспокойный монолог о том, сколь сильно ошибся, рассказав Конраду о её встрече с капитаном Мерил.

Рори

      Что натворил речами я своими: поверить не могу!       Я лишь хотел помочь! То инквизитор перешёл черту!       Подлец, мерзавец, негодяй, насильник и злодей...       Скорее все сюда! Сюда! Я созову людей,       Ведь помощь ей нужна, забота и уход...       Рори заметил в толпе Ангуса. Тот шагнул было назад, но Рори схватил его за рукав, умоляя о помощи. Актёр, игравший Ангуса, хорошо передал всю концентрацию отвращения на своём лице. Судя по всему, он хотел отказаться, сбежать.

Рори

      О Ангус, помоги! Да выйди ты вперёд!       Не отступай и помоги ей, ну же...

Ангус

      (В сторону)       Такой мерзавки мне уже не нужно.       Вскоре в толпе показались Мерил и Дункан, пришедшие со стороны порта. Хозяин таверны, заметив Мерил, указал на него рукой и провозгласил, что видел его вместе с бедной опороченной девушкой накануне вечером. Все в толпе посмотрели на Мерил с осуждением и разгорающимся гневом. Потом взгляды их обратились к Ангусу, одетому в рыцарские доспехи. Люди начали возмущаться, роптать и бурно требовать справедливости. Ангус под давлением обстоятельств, опасаясь падения своей репутации, вскочил на ноги и вытащил из ножен клинок.

Ангус

      Так это ты, подлец, честь королевы будущей       Посмел отнять, да столь жестоко, ликующе       Ты растерзал её, в крови оставив умирать?       Готовься ты, чудовище, с колен восстать.       Тебя я вызываю на дуэль. Ты шпагу обнажи       И смерть из рук моих сейчас же ты прими!       Мерил, что до этого осторожно обнимал лишённую чувств Эдну, сурово посмотрел на Ангуса.

Мерил

      Я вызов твой принять отказываюсь, рыцарь,       Но встану во весь рост и всем взгляну я в лица.       Не узнаёте вы меня? А жаль. Что ж, вместо шпаги,       Под стенами дворца, где реют Эдны милой флаги,       Я, разорвав рубаху, вам непричастность докажу       Свою к злодейству этому: узрите грудь мою.       Актёр, игравший Мерил, скинул с себя камзол и шляпу с экзотическим пером. Собранные под шляпой золотистые волосы рассыпались струящимся водопадом по хрупким плечам. В зале раздались удивлённые вздохи: без шляпы в актёре все без исключения узнали одного из авторов пьесы — Эсси Давен. В следующую секунду она порвала рубашку, выставив напоказ свою изящную угловатую женскую грудь. Эсси играла на пределе. Она была хороша как никогда.

Мерил

      Пред вами капитан, морей бескрайних повелитель,       Но капитан тот — женщина.

Дункан

      Господь мой Вседержитель...

Мерил

      Я — женщина. Теперь вам говорю я ныне поутру:       Десяток лет спустя вернулась повидать свою сестру.       (Мерил вновь склонилась над Эдной)       Поможем же Её Высочеству, в крови под ней земля...       Ангус безвольно опустил шпагу.

Ангус

      Так кто же ты?

Мерил

      Я Эдны старшая сестра. И дочь я короля.       Последние слова прогремели громогласным раскатом по всему залу. Багровый занавес резко опустился вниз, скрывая сцену от зрителей. Толпа перед подмостками разразилась рукоплесканиями. Люки в крыше открылись, рассеивая сгустившийся в театре полумрак. Первая половина истории подошла к концу.       Актриса, игравшая Эдну, бодро поднялась на ноги и похлопала смеющегося юношу в роли Ангуса по плечу. В реальной жизни они были лучшими друзьями. Темнокожий Дункан отечески потрепал их по волосам, и они удалились. Юлиан согнулся пополам от напряжения. Руки у него дрожали. Он всё смотрел и смотрел на цветастые рукава шутовского наряда и никак не мог унять внутренний мандраж. Так себя чувствует любой новичок после масштабного публичного выступления, когда самое сложное уже позади, но впечатления по прежнему владеют телом и мыслями.       Где-то по другую сторону занавеса конферансье объявил зрителям об антракте длиною в два десятка минут.       — Что думаешь? — спросила Эсси, придерживая разорванную рубашку на груди. — Получилось?       — Сама послушай, — улыбка в пол, кивок в сторону залы, где ещё раздавались восторженные хлопки. — Пока всё идёт хорошо. Но у нас впереди вторая половина истории.       — Я побежала переодеваться, — Эсси погладила полусогнутого кронпринца по лопаткам, там, где были сшиты ромбовидные лоскутки разного цвета. — А ты, Лютик... водички, что ли, попей, а то ты весь побледнел. Трус ты этакий. Паниковал на ровном месте!       Юлиан махнул рукой.       — Иди уже. Только костюм положи куда надо, а то потом опять будешь бегать искать его всю оставшуюся вечность.       Эсси убежала, сверкая голой грудью. Юлиан отошёл в сторону, подальше от суетливых актёров и работников, подальше от разговоров и той подвижной жизни, что наполняет любой театр за кулисами во время долгожданного сладостного антракта. Устало присев на грубо сколоченный ящик в тёмном углу среди каких-то мотков верёвок и разнообразного реквизита, кронпринц прикрыл глаза. Мышцы неприятно застыли в каменном болезненном напряжении. Шея болела не то от нервов, не то от хрен пойми чего. Мучаясь скованностью в теле, Юлиан не заметил, как кто-то бесшумной тенью приблизился к нему сбоку.       — Лютик?       — Да чтоб тебя!.. — Юлиан подскочил, словно его ужалили в ягодицу. — А, Геральт... что стряслось? — он сел обратно на ящик. — Кто тебя сюда пустил?       — Тебе идёт шутовской костюм, Лютик, — вместо ответа.       — Да?       — Абсолютно.       — Ладно. Спасибо, — Юлиан улыбнулся, потирая ребро ладони одной руки о запястье другой в попытках избавиться от накопившегося напряжения. — Ты почему здесь?       — А ты против?       — Нет?       Геральт усмехнулся и, наклонившись, глубоко поцеловал кронпринца. Его язык очень правильно ложился Юлиану в рот, язык Юлиана — в рот Геральта. Мокрые губы, скользкие движения, плотные дёсны. Юлиан отвечал: страстно из-за не угомонившегося адреналина, грубо по вине скопившегося напряжения, отчаянно в угоду лёгкому стрессу. Его потряхивало после первого акта, а ещё потому, что невидимая тетива натягивалась внутри всё сильнее и сильнее. Но более всего Юлиана потряхивало от горячих ладоней Геральта на его теле: поверх рубашки, под рубашкой, на пояснице, на рёбрах, на затылке, на бёдрах, между бёдер.       Мозг Юлиана отключился сам по себе, оставив тело в чужой власти. Нервозность переплавилась в возбуждение, стресс в тягу к безопасности, а трепет в груди — в безумие мыслей и ощущений. Геральт целовал его рот, шею, виски. Его руки уже расправились с пряжкой ремня на брюках Юлиана. Одна ладонь огладила бедро: там, где был длинный шрам. Потом Геральт опустился на колени.       — Боже, Ге-ральт, что ты делаешь?       Ведьмак усмехнулся не без доли очаровательного паскудства:       — А на что похоже?       Губы Геральта мазнули по косой мышце живота справа. Его язык провёл вдоль одной из паховых вен: ниже и ниже.       — На то, что ты спятил? Мы в театре, где полно людей. Хочешь, чтобы нас застукали и сожгли на костре?       Возмущение у Юлиана было, а вот выбора — нет. Он знал, что им стоило остановиться. Им лучше было этого не делать. Лучше было не рисковать. Задвинув все “лучше” в самый дальний угол, Юлиан почти против собственной воли надавил Геральту на затылок, призывая его к более активным действиям. Устоять перед северянином было невозможно ни на тренировочной площадке, когда рукоять клинка жгла мозолистую ладонь, ни в постели, где Геральт творил чудеса самыми обычными прикосновениями.       — Зачем? — только и смог спросить кронпринц, когда Геральт поцеловал сочащуюся головку.       — Мне показалось, что ты был напряжён в последней сцене.       Он обхватил головку губами, обвёл языком, выпустил изо рта, но лишь для того, чтобы дразняще потереться щекой о ствол.       — Сама сцена была... напряжённой, если ты не... заметил.       “Вероятно, это я спятил, а не Геральт, потому что только сумасшедшего будет заводить вид опасного отсасывающего тебе мужика. Он же... смертоносная гора мышц и ведьмачьих навыков... Ёбаный в рот, где ж он научился делать это настолько хорошо?!”       Юлиан закрыл себе рот рукой, чтобы не застонать в голос, пока северянин планомерно и умопомрачительно ласкал его ртом, упирался носом в лобок, вёл ладонями по бокам и дрожащим бёдрам. Где-то не так далеко в сторону гримёрной пронёсся один из актёров. Юлиан сжал зубы на ладони почти до крови, молясь, чтобы их никто не заметил в полумраке, в углу, у стены.       “Пусть проходят мимо, пусть теряют костюмы, пусть забывают реплики... Только бы Геральт не останавливался!”       Его горячее влажное горло, его нёбо, его губы и язык — всё это сводило Юлиана с ума. Он всхлипывал себе в ладонь, не в силах даже толкнуться вперёд или перенять инициативу — Геральт крепко прижимал его к ящику, давя ладонями на бёдра. Геральт дразнил и ласкал, брал то слишком глубоко, то до издевательств поверхностно. Это раздражало и заводило одновременно. Он брал за щёку, потом выпускал член Юлиана изо рта, целовал тазовые кости. Его щетина колола кожу. А потом снова были губы, язык, слюна, неземное блаженство.       И едкое раздражение.       — Ведьмак, — внутри Юлиана непослушными ветвями барбариса перепутались беспомощное наслаждение, глухое недовольство и резкое возбуждение; он рванул Геральта за волосы, заставляя посмотреть на себя. — Ещё не устал меня дразнить?       — А ты? — спросил тот; северный взгляд был совершенно бесстрастным. — Не устал мне поддаваться?       “Это что? Очередной урок фехтования?”       Юлиан судорожно вздохнул, дурея от сладкой ярости и терпкого несогласия. Ткнул Геральта лицом в свой член. Дождался, пока тот взял целиком. Белые волосы он сгрёб в кулак на затылке и надавил: один раз, потом второй, третий. Сильно, резко, бескомпромиссно. Геральт упёрся одной ладонью Юлиану в пресс, пока тот настойчиво натягивал его рот и горло на свой член.       Взять ситуацию под контроль оказалось так притягательно хорошо. Юлиану нравилось, когда вёл Геральт. Вести самому нравилось тоже. Ему нравилось с Геральтом по-разному. Кронпринц вспомнил, как ему отсасывали девушки из борделей. Он никогда никого из них не трахал в рот, позволяя им сами делать всё, что вздумается, даже если ему это не всегда нравилось. Женщины ведь. Гладкие, тёплые, беззащитные.       “Я плачу деньги за секс, а не за то, чтобы беспринципно и грубо нагибать тех, кто меня слабее. Всё-таки разница огромная”.       Но Геральт не был слабее. Наоборот. Именно это подначивало Юлиана на обладание им. Подчинить слабого — низость. Приручить сильного — наука. Поэтому он мог себе позволить трахнуть Геральта в рот. Мог и трахнул.       (Сладко. Со вкусом. Властно.)       Учитывая шафрановое старание Геральта, ему это понравилось тоже. В ведьмачьих глазах плескалось хмурое удовлетворение.       (Как если бы он пытался таким образом забыть о своих собственных мыслях, а не помочь Юлиану расслабиться.)       Юлиан сильнее сжал в руке чужие волосы на последнем исступлённом движении. Тетива внутри лопнула, обрушившись на него безмолвным оргазмом и расширившимися зрачками. Глубокий вдох и приоткрытые губы. Напряжение выветрилось из самых дальних уголков сознания, оставив после себя лишь блаженную негу, свежесть, расслабленность. Северянин вытер губы. В чертах его лица плескалось угрюмое веселье.       — Выеби меня, — приказал Юлиан, утыкаясь Геральту в изгиб плеча и шеи, пока тот застёгивал его брюки. — Если ты думаешь, что мне достаточно твоего рта, то ты безбожно ошибаешься.       И как назло в этот миг конферансье объявил о скором возобновлении представления. Юлиан глухо застонал ведьмаку в плечо, раздосадованный и огорчённый нехваткой времени.       — Знаю, что недостаточно, — Геральт пригладил его волосы, пытаясь восстановить былой порядок. — После театра, хорошо?       Он поднялся на ноги; Юлиан поднялся следом и обнял, повис у него на шее, прошептав:       — Хочу powoli i... нежно.       — Łagodnie, — подсказал Геральт; в его запахе было что-то фундаментально надёжное. — Powoli i łagodnie.       Северянин отстранился, собираясь уйти обратно в зрительный зал.       — Ты немного поджимаешь губы, когда нервничаешь, — сказал он, обернувшись. — Но теперь всё хорошо.       Оргазм окутывал спокойствием каждый уголок тела. Юлиан заулыбался, как умалишённый.       — Спасибо.       — Дурак ты, Лютик. Но пьеса у тебя очень даже ничего. Чему я тебя учил?       — Образу мысли.       — Верно, — подбадривающий, суровый, волчий взгляд. — А теперь иди и порви их всех. Меньшего я от тебя не жду.       Одна настойчивая мысль стучала по соснам благоразумия, будто дятел: “Геральт обращает внимание на меня, на моё состояние... ему не всё равно! Я ему важен... Важен!” Под эту мысль Юлиан приготовился выйти на сцену. Энергия затопила его безграничной радостью. Лёгкость разгладила мышцы. Оргазм снял внутреннее напряжение. Сейчас Юлиану были нестрашны ни Ляшарель, ни Вернон Роше, ни Логен Девять Смертей — вообще никто. Сейчас было важно лишь сиять на сцене.       (Порвать их всех.)       Под одобряющие хлопки зрителей поднялся занавес. Начался второй акт.       На подмостках всё та же толпа возле таверны. Батик с рассветом в глубине сцены. Мерил и Рори на коленях возле потерявшей сознание Эдны. Дункан — рядом со своим капитаном. На его лице — шок. Под вздохи и причитания толпы Ангус отошёл в сторону, кривясь от отвращения. Со стороны порта послышался шум: принц Гофман со своей небольшой свитой сошёл с корабля. Он одет в более скромную одежду, чем следовало бы ожидать от его положения. Пока он приближался к толпе, Мерил рассказывала Рори, как душевно они побеседовали с Эдной до рокового несчастья. Мерил поведала сестре о своих странствиях и приключениях за десять лет, в течение которых мысль о родном доме и семье не покидала её ни на миг. Когда Гофман приблизился к таверне и увидел Эдну, он кинулся к ней, совершенно не заботясь о том, что пачкает свой дорогой костюм в уличной грязи.       Юлиан в очередной раз порадовался, что для создания эффекта грязи они использовали легко отстирывающийся коричневый порошок с небольшим добавлением мела.

Гофман

      Что здесь случилось? Толпа вокруг стоит и... Боже!       Беда у девушки? Кто мне поднять её поможет?

Ангус

      Такая невеста мне не нужна. Я ухожу.

Рори

      Постой, что ты сказал? Уходишь? Не ты ли её любил       Все эти годы? Не ты ли по ночам в саду бродил       И ждал свидания? Не ты ли клятву ей принёс?

Ангус

      Я клятву ей принёс до этих всех кровавых слёз!

Рори

      Ты трус! Уходишь ты в час страшный для неё!       Ты не любил её ни дня! Ты лишь себя любил, мерзавец.       Гофман унёс Эдну на руках. За ним последовал Рори. Толпа разошлась по своим делам. Хозяин таверны хмуро покачал головой и тоже ушёл. На сцене остались лишь Дункан и Мерил. Они молча смотрели друг на друга в некоторой растерянности. Затем Мерил, печально вздохнув, отправилась в ту же сторону, куда ушёл и Гофман.

Дункан

      Постойте, капитан! Я вам признаться должен.

Мерил

      Ты мне не должен ничего. Мой путь был сложен.       Давно бежав из дома, я грезила лишь об одном:       Мир повидать. С тех пор уж море для меня как дом.       Корабль и команду люблю я так, как любит капитан:       За ваши жизни и наш успех в бою я жизнь отдам.       Тебя люблю я тоже, но иной, совсем иной любовью:       То нежность, что скрыта в сердце на года под болью.       Как дочке короля, нельзя мне было себя изобличать.       Всё кончено. С командой волен ты меня прогнать.

Дункан

      Да разве я могу? Да разве прогоню я человека,       Которому я сердце отдал после первого набега?       Вас, капитан, любил я как мужчину много лет.       Любил любовью грешной, но в ней сиял и свет!       Не мог я вас любить открыто, то было б скверно,       Однако я теперь, как женщину, могу, наверно,       Вас попросить принять сей скромный дар       Своей любви. В душе моей уж много лет пожар:       Люблю я в вас характер, нрав и волю к жизни.       Люблю я душу в вас!

Мерил

      Вот это откровенье мысли!       Твои я чувства разделяю и соглашаюсь       На всё на перепутье сих путей.

Дункан

      Женой моею стать вы согласитесь тоже?       А матерью наших детей?

Мерил

      Возлюбленная, мать, жена —       Вот чаша радости моя.       Эсси Давен, игравшая Мерил, припала к груди темнокожего актёра, нёсшего на своих плечах роль Дункана. Их страстно целомудренные объятия были восприняты публикой радушно и торжествующе. Юлиан отметил это и кинул взгляд на Ляшареля. Тот неподвижной статуей пялился на сцену, не выражая совсем никаких эмоций. Если бы Мерил играл мужчина, если бы этого персонажа и по сюжету сделали мужчиной, никакая власть и никакой титул не спасли бы авторов пьесы от наказания: театр был бы закрыт, актёров и работников всех бы повесили. Юлиан прекрасно об этом знал.       “Мы и так пошли на огромный риск, когда заставили зрителей думать в начале истории, что Мерил — мужчина. Никакой цензор не пропустил бы пьесу, где есть мужеложство. Не в нашей стране, не с нашими законами”.       Юлиан бросил краткий, исполненный теплоты, взгляд на друзей.       “Каков наглец! Кузен, ты определённо держишь Трисс за руку! Попробуй теперь избежать моих шуток, ты, романтик, влюбившийся в самую известную куртизанку столицы...”       На сцене сменились декорации. Музыка играла приятная, как солнечное утро. В глубине сцены — богатая мебель. Справа стояла кровать, где лежала Эдна. Она спала. Гофман завёл монолог о том, что инквизитор Конрад, злодей и преступник, бежал из города. Люди короля и личные ищейки Гофмана искали сбежавшего преступника, чтобы призвать его к ответу за содеянное злодеяние, однако Конрад исчез. Вскоре Эдна проснулась, а Гофман заботливо поправил ей одеяло. Потом он начал читать вслух. Спустя недолгое время Эдна прервала его.

Эдна

      Твоей заботой и любовью окружена,       Я встала на ноги быстрее, чем могла.       Но репутация моя испорчена, ничто ей не поможет.       Теперь же... о свадьбе нашей и речи быть не может.       Ты быть со мною не обязан, Гофман, принц.

Гофман

      Да я лишился бы и королевств своих границ,       Лишь бы спасти тебя от унижения и боли,       От изверга того, который всё ещё на воле,       От Инквизитора, посмевшего с тобой такое сотворить!

Эдна

      Ты был со мною не знаком тогда ещё, но сохранить,       Спасти и уберечь ты попытался сразу, как увидел       Меня на улице в крови... Меня ты не обидел,       Не бросил, как Ангус. Не потревожил мой покой.       Заботой ты окружил меня, как будто брат родной.       Зачем?

Гофман

      Затем, что оставлять людей страдать я не могу.       И знаю, что честь твоя с тобой, я руку на сердце кладу.       Клянусь: виновен в том лишь Конрад. Он тебя заставил.       Он честь не смог забрать твою; он честь свою оставил,       Свершив поступок подлый пред ликом Бога и народа.       Отныне буду я тебя оберегать от всех невзгод.       О если ты позволишь, конечно...       Эдна взяла Гофмана за руку. Под скрипки — медленные и светлые, как апрель и май, — они начали тихо переговариваться о своём совместном будущем. Свет на сцене померк; только один люк в крыше остался открытым, высветив вертикальным снопом одинокую фигуру в дальнем углу сцены. Это был Рори. Сминая в руках дорожный плащ, он низко склонил голову и вышел к самому краю подмостков.

Рори

      (Один)       Свою вину я ощущаю в том, что с Эдною случилось,       Ведь если бы я Конраду не рассказал, как получилось,       Что Эдна встречалась с моряком, к тому же женщиной,       К тому же и сестрой, о чём не знал я по глупости одной,       То и несчастия могли бы мы тогда все избежать,       А Эдне, милой Эдне, не пришлось бы кровью истекать       И мучиться в ту ночь. Виновен в том: я был шпионом.       Отныне исправить должен свою вину. Болиголовом       Я смажу клинок и Конрада, найдя среди лесов, убью.       Не искупление то, не суд, но месть. Что ж, поспешу.       Вся сцена внезапно озарилась светом. В глубине — декорации, изображавшие болотистую местность на закате. Там же были нарисованы уродливые деревья и вода, покрытая для пущего эффекта глянцевым лаком. В правой части сцены расположился фасад неприглядной дряхлой избушки. Конрад в изорванных чёрных инквизиторских одеждах сидел на пне у входа с книгой в руках. Возле него стоял меч. Там же был дорожный посох. Рори, пробравшись сквозь болото, приблизился к инквизитору. Лицо его было сурово и печально. Конрад, завидев Рори, поначалу обрадовался, но шут осадил его обличительными речами. В оркестровой яме заслышался тягучий стук барабанов. Из медленного и редкого он постепенно стал превращаться в стремительный и частый. С каждым гневным словом Рори барабаны звучали всё громче. Вскоре уязвлённый Конрад вскочил на ноги и выхватил меч из ножен.       Бутафорский клинок весил гораздо меньше, чем настоящий. Юлиан порадовался, что попросил Геральта помочь с репетициями этого боя. Ведьмаку было неизвестно, в какой части пьесы всплывёт дуэль и в связи с какими событиями, но то, что кронпринц включил её в сюжет, ему понравилось.       “Хотя, конечно, Геральт только и делал, что большую часть репетиций этого поединка кривился от иронии и молчаливого сарказма, мол, ну вы и дураки”.       (Интересно, думал потом Юлиан, так ли кривятся люди, которые по собственной воле садятся голой задницей на скорпиона?)       Мужчины эффектно скрестили клинки. Завязался ожесточённый бой. Конрад описал дуговое движение направо, заняв при этом соответствующий угол, куда переместил корпус, а затем стрелой метнулся вперёд. Рори почти успел отскочить с линии атаки, однако лезвие противника задело его плечо (Юлиан почувствовал, как по плечу потекла заранее заготовленная краска из маленького кожаного мешочка, спрятанного под одеждой). Рори отразил следующую атаку, а затем, извернувшись, со стороны нанёс удар Конраду в живот. Второй удар, не менее сильный, пришёлся под ребра. (Меч вошёл между телом и рукой актёра, который тот крепко прижал к своему боку, изображая удивление, шок и боль). Рори разразился яростным воплем — песней своего мстительного ликования, схожего с терновыми ветвями, солью на ранах и до невозможности жгучими каплями воска на беззащитной коже. Конрад рухнул на колени перед этим воином отмщения в шутовском наряде. Хрипя предсмертными хрипами, будто умирающая собака, он воздел руку вверх и на последнем издыхании произнёс:

Конрад

      Не сделал я дурного ничего с ней,       Воздал я за грехи и наказал её по милости.       Я верю в праведности собственный ручей.       То был оправданный акт справедливости!

Рори

      Жестокость старческая то была, сие известно.       То было ревностью и вашей дикой злобой!       Ведь Эдна не грешила. Злодей! Вы первым       Сотворили грех с её душою и утробой.       Конрад медленно завалился на землю. Рори, тяжело дыша, опустился на колени рядом с его трупом и отчётливо, осмысленно и запальчиво, словно от переизбытка противоречивых ощущений, произнёс:

Рори

      Отомщена. Я долг сполна свой возвратил:       За преступление я преступленьем отплатил.       Один злодей погиб; другой — теперь в моей душе,       Которая убийства грехом запятнана, подобно мгле.       Рори закрыл лицо руками, заходясь безмолвным плачем. Пока его тело сотрясали рыдания и раскаяние, декорации на сцене были изменены с помощью специального механизма. Когда Рори поднялся с колен, его окружали стены дворца: пустая главная зала. Деревянные колонны были расписаны под мрамор. Напряжённое звучание ребека в оркестровой яме плавно сменилось на тихое пение хора. Отряхнув плащ, Рори подошёл к взволнованным Гофману и Эдне. Он — в дорогой тунике с гербом своего королевства на груди; она — в закрытом до горла зелёном платье, голова не покрыта. Рори окинул их долгим тяжёлым взглядом и рассказал об убийстве Конрада и причине своего поступка, о том, как, пусть и из благих побуждений, направил Конрада в таверну той роковой ночью несколько месяцев назад. Гофман слушал рассказ с нечитаемым выражением лица. Эдна припала к его плечу, держась за локоть.

Гофман

      Так значит мёртв насильник?

Рори

      Да. Я знаю, должно было в суд его призвать.       В беде с Её Высочеством виновен я, сие признать       Обязан перед вами. Однако я вину убийством искупил.       Теперь я ухожу, чтобы в монастыре убийство замолить.       Я грешен. Я презренен. Я — шпион и шут. И друг плохой.       Рори опустился на колени возле Эдны, моля её о прощении. Она опустилась на колени рядом с Рори и взяла его за руки.

Эдна

      Ты друг всех лучше, милый мой.       Останься, бич возмездия, ты с нами до весны.       Там свадьбы две сыграть мы во дворце должны.       И вот, прими из рук моих на память скромный дар.       Два медальона есть: один тебе на век отдам,       Другой же сохраню у сердца своего, чтоб помнить       Твою заботу и любовь, но без упрёка и без скорби.       После слов Эдны на сцену вышли костюмированные слуги, которые молча, грациозно и быстро украсили зал гербами и белыми розами. В правой стороне водрузили кафедру служителя Вечного огня, превратив тем самым зал дворца в святые стены храма. Две красивые невесты появились слева в сопровождении своих будущих супругов. Гофман и Эдна шли впереди. Их одежда была богато украшена камнями и вышивкой. Дункан и Мерил следовали за ними в более скромных нарядах. Рори замыкал процессию, неся шкатулку с кольцами.       Юлиан незаметно вздохнул с облегчением. Пьеса подходила к концу. Зрители, ослеплённые обилием белого цвета на сцене, с восхищением созерцали свадебную церемонию. Край шкатулки неудобно врезался Юлиану в ладонь и, чтобы отвлечься, он мысленно повторял свои последние реплики. Церемония кончилась. Флейта, лютня и скрипка возносили под своды театра весёлую, точно пение птиц, и душистую, словно сирень, свадебную песнь. Актёры сияли счастливыми лицами.       “Молодцы они, — подумал Юлиан. — Хорошо сыграли. Так счастье изобразить надо уметь! Да что там уметь... иметь талант, вот!”       Пока декорации менялись в последний раз, Юлиан едва успел переодеться в монашеское рубище. Старушка, ответственная за костюмы, помогла ему аккуратно надеть парик с седыми волосами.       Перед зрителями предстала та самая келья из первого акта. Рори рассказывал Ульриху о том, как сложились жизни всех героев истории. Гофман стал королём в своей стране, куда уехал вместе с Эдной. Они были очень счастливы в браке. Дункан и Мерил отправились странствовать по Земному кругу. Их дети учились всему в море и, пойдя по стопам родителей, стали самыми знаменитыми пиратами своего времени. Ангус погиб на войне через несколько лет после свадьбы Эдны. В своей стране его чествовали как национального героя.

Рори

      Где оказался я — ты видишь сам, принц мой.       О чём спросить ещё угодно пред отбытием домой?

Ульрих

      Чей сын я? Конрада? Ответь, отбрасывая ложь.

Рори

      Отвечу, что всецело ты на Гофмана похож.       (После паузы)       Теперь, кронпринц, ты знаешь правду всю.       Из рук твоих отныне я судьбу свою приму;       И если хочешь ты мне за грехи мои воздать,       То знай: готов я наказание за них принять.

Ульрих

      Прошло ведь столько лет, давно ты уж монах,       Ты всё ещё вину несёшь на стареньких плечах?

Рори

      Убийство — страшный грех, кронпринц.

Ульрих

      Насилье учинить над женщиной — страшнее.

Рори

      Но не было б его над вашей матерью, будь я умнее.       Я Инквизитору по глупости весть ложную принёс.

Ульрих

      Но если бы не ты, я не был бы вообще рождён.       Тогда бы с Ангусом, тем рыцарем, сбежала моя мать,       Тогда и Гофмана отцом никто не смог бы называть.       Ульрих встал и вышел к самому краю подмостков, погружённый в раздумия. Свет, падавший из люка в крыше, омывал его фигуру благородным золотым сиянием солнца. Зал погрузился в полную тишину. Музыкальные инструменты смолкли. Зрители затаили дыхание. Юлиан — тоже. Наконец, актёр, который играл Ульриха, обратился не то к Рори, не то к зрителям.

Ульрих

      Не виноват ты, Рори, шут, шпион и друг надёжный.       Виновен в бедах только тот злодей безбожный,       В чьём сердце не любовь, а злоба лишь царит,       Кто не способен к милости и совесть чья молчит.       Вот любящие нас, но кровью злой обагрены их руки;       Вот те, кто мнят себя святыми — невежды от науки;       В одних таится ревность, в других кипит разврат,       Над этими — тщеславье, над теми — гнева смрад.       Кто подлецом был, тот может стать ещё подлее;       Кто был примерным другом — с грехами ослабеет.       Нас страх, гордыня, боль, вина и жажда мести       Толкают в пропасть, стремятся лишить чести.       Не смотрим мы на небеса, когда греха желаем,       Когда невинных мы терзаем и брата проклинаем,       И ставим желания свои превыше ближнего свободы,       Себя натешив, другим приносим мы одни невзгоды.       “Злодей” — не по рождению, но по делам клеймо;       Раз пусто в сердце, то мраку завестись там суждено.       И если нет в нём ни любви, ни жалости, ни доброты,       Такое сердце не может дать нам ничего, кроме беды.       Злодеем может каждый стать, коль возомнит себя       Превыше чести, долга, совести и вечного Творца.       Последнее слово пьесы эхом отразилось от стен, после чего зал затопило всепоглощающей золотой дымкой тишины. Юлиан с восторгом смотрел на актёра, сыгравшего роль Ульриха. Тот застыл у самого края подмостков; его диафрагмальный пояс раздувался и сужался от взволнованного дыхания. В фигуре актёра, в его взгляде и выражении лица замерло непоколебимое благородство мысли. Юлиан был доволен его игрой — а вместе с тем и всей пьесой — как никогда. Он прикусил правый уголок нижней губы в ожидании реакции зрителей. Несколько секунд протянулись в сознании целой вечностью.       (Буревестник с крыльями страха. Малиновое ожидание. Лютневое подрагивание надежды.)       И только когда зал разразился бурными рукоплесканиями, Юлиан смог спокойно выдохнуть. Колени тряслись. Зрители звонко хлопали в ладоши и заполошно выкрикивали одобряющие слова. Простой народ оказался поглощён восторгом и восхищением. Метнув взгляд по ярусам, где располагались дворяне, Юлиан заметил, как Глокта и Феррант энергично помахали ему руками, а Трисс подскочила на ноги и, сложив ладони рупором у рта, с энтузиазмом что-то прокричала. Публика сотрясала зал аплодисментами до грохота. И даже Ляшарель несколько раз снисходительно похлопал закованными в чёрные перчатки ладонями. На языке Юлиан распробовал острый вкус триумфа. За собственными окрылёнными мыслями он не заметил, как фигура Вернона Роше возникла рядом с Геральтом и, что-то ему сказав, быстро исчезла.       Многочисленные люки в крыше открылись. Весь театр озарился дневным светом. Музыканты из оркестровой ямы вышли на сцену и поклонились зрителям. Следом за ними последовали работники театра: костюмеры и декораторы, гримёры и рабочие, менявшие декорации и игравшие светом на сцене, актёры из массовки. За ними — актёры, игравшие главные роли: Ульриха, Ангуса, Дункана, Гофмана, Эдну. Отдельно вышел Конрад. Его поклон полнился скромной демонстрацией собственного талантливого участия, смешанного с бергамотовой гордостью владельца театра. В самом конце на сцену выбежали авторы пьесы — Эсси и Юлиан. Девушка крепко сжимала ладонь кронпринца в своей.       Юлиан окинул громогласную толпу ликующим взглядом, а потом покосился на Эсси. Его сердце дрогнуло от братской нежности при виде её улыбки — лучезарной, словно мирт, и чистой, будто роза. Она, задыхаясь от радостного возбуждения, смотрела на зрителей; Юлиан, задыхаясь от творческого и семейного счастья, смотрел на свою юную подругу.       “Восхищённое признание публики стоит проделанной работы. Как и слава. Как и успех. Но никакие аплодисменты в мире, никакая известность и никакие восторги не заменят мне твоей довольной улыбки, куколка. Ради этого я готов написать ещё тысячу пьес”.       Взгляд метнулся обратно в толпу. Обратно к Геральту. От лучезарности улыбки Эсси к ослепительности ведьмачьих глаз.       (Ради волчьего блеска в шафране и золоте Юлиан готов был сделать во сто крат больше.)

***

      — Нет, неправда! — смех Эсси радовал соловьиной звонкостью. — Это я потеряла рубашку, а Лютик её искал.       Трисс щедро разлила вино по кубкам. Несколько капель скатились по горлышку бутылки. В воздухе тянуло весельем так, как в саду тянет благоуханием роз и акаций, ибериса и лаванды.       — Могла бы выйти и в одной шляпе, уверена, никто не был бы против, — заметила Трисс, с хитрым прищуром вглядываясь в свои карты.       — Кроме Ляшареля, — Феррант нежно погладил Меригольд по обнажённой до колена голени.       — Я был бы против! — воскликнул Юлиан; кубок в его руке опасно покачнулся, выбрасывая на ковёр рубиновые капли. — Это же театр, а не бордель!       Трисс и Эсси удивлённо переглянулись. Их смех вырвался наружу стремительнее горной лавины. Червовый король полетел на пол — Глокта усмехнулся своему приближающемуся выигрышу. Юлиан насупился, впрочем, совершенно не обиженный. Улыбка наползла ему на лицо, когда он пробормотал:       — Ничего вы не понимаете в высоком искусстве.       “Нет, не могу я всерьёз обижаться, когда добрые друзья собрались вместе в “Пассифлоре” в комнате моих любимых женщин, — в комнате, которую Юлиан с лёгкостью называл домом вперёд дворца. — Ох, какая ночь! Ночь из ночей!”       Бутылка опустошалась за бутылкой. Партия разыгрывалась за партией. Шутки пьянили больше, чем алкоголь, а двусмысленные взгляды — больше, чем шутки...       Трисс в парадном маковом платье сидела рядом с Феррантом; они постоянно обменивались тёплыми взглядами и жестами. (Влюблённые ласточки!) По правую руку от Меригольд полулежала Эсси, которая не постеснялась вернуться из театра в мужском пиратском костюме. Сапожки она, правда, сбросила ещё на входе в комнату, а шляпа валялась на ложе. Зато позолоченная цепь со стеклянным крестом выгодно украшали её угловатую грудь, угадывавшуюся под рубашкой. Глокта подолгу и не стесняясь пялился на Эсси. Пялился так, как иные взирают на десерт или дозу фисштеха. Она ловила его взгляды: с каждым из них разваливалась на подушках всё откровеннее. Юлиан и Геральт сидели напротив Трисс, слева от Глокты.       — Так вы вместе? — спросил Юлиан, обращаясь к Ферранту. — И давно?       Феррант взглянул на Трисс так, как любой другой мужчина посмотрел бы на богиню. В его взгляде было трезвое восхищение и влюблённое обожание. Спелый рассвет и твёрдые надёжные горы.       — Два месяца.       — Негодяи! — Юлиан, смеясь, кинул в Ферранта и Трисс свои карты, что разлетелись веером цветных бумажек. — И ничего не сказали, партизаны! А когда вы вообще успели начать общаться?       — Помнишь тот вечер, когда ты учинил драку в “Старой бригантине”? В июне.       “Такое попробуй забыть. Два просмолённых трупа...”       Трисс завозилась, облокачиваясь спиной Ферранту на грудь. От неё пахло земляникой и яблоками.       — Мы с куколкой волновались за тебя: слухи по городу ходили разные о той драке. Я связалась Феррантом, чтобы узнать правду... В итоге вот, — она взяла инстигатора за руку, переплетая с ним пальцы, — вот к чему мы пришли. Феррант ухаживает за мной так, как ты, Лютик, никогда бы не смог! Именно поэтому я с ним, а не с тобой.       — Ты ранишь меня в самое сердце! — воскликнул Юлиан, театрально прикладывая руки к груди и падая спиной на ковёр.       — Ну, — Меригольд облизнула губы, — тебя есть кому утешить, — кивнула на Геральта.       — Предлагаю тост! — провозгласила Эсси, встрепенувшись.       Была открыта новая бутылка: аффойское полусухое зажурчало по кубкам с той же весёлостью, что и вода в лесном роднике во время апрельских цветущих дней. Запахло терпким виноградом и дружбой.       — Я поднимаю сей кубок с благословенным нектаром за триумф “Величайшего преступления”! — Давен обвела всех взглядом. — За плодотворное творческое сотрудничество. За успех, славу и признание публики. И, разумеется, я хочу испить эту живительную награду, — она с усмешкой кивнула на вино, — за лучшего поэта, менестреля, начинающего драматурга и просто славного друга — за Его Высочество Лютика Первого, сына августейшей золочённой лютни!       — ...внука благополучного пьянства! — поддержала идею Меригольд.       — ...правнука самодержавного мужеложства, — Занд отсалютовал своим кубком.       — ...лидера нации псалмопевцев, — добавил Феррант.       Геральт растерялся на секунду, уставившись на Юлиана с тем же непониманием, что и дикая кошка на человека, но почти сразу выдал:       — ...любовника азартных игр и тёплого солнца Адуи?       Все они, дружно хохоча, чокнулись кубками.       — За тебя, святая Эсси Давен! За блестящего соавтора, добрую подругу, некровную сестру!       — За власть и успех!       — За то, чтобы вино не кончалось! И деньги!       — За нас!       — Nazdrowie.       После этого Юлиан тайком ущипнул Геральта за бедро, красноречиво вздёрнул бровь и наклонился, чтобы томно прошептать:       — “Любовник тёплого солнца Адуи”? Не знал, что ты у меня такой поэтичный...       Вероятно, Юлиан наклонился слишком близко и чересчур однозначно и очевидно в своих заигрывающих намерениях, потому что несколько секунд спустя (а ведь он даже не успел в шутку поцеловать Геральта!) Трисс бросила вызывающее, как пурпурный носок, и страстно-хищное:       — Хочу посмотреть на Геральта из Ривии с тобой. Хочу посмотреть на вас вместе.       Вишнёвый взгляд Трисс пробирал до жара в мышцах. Юлиан отпил из кубка, пряча порочную улыбку. Кровь начала медленно закипать от предвкушения секса. Дураком он не был, прекрасно улавливая контекст озвученной просьбы, но всё же спросил:       — И зачем тебе это?       — Ты столько раз смотрел на то, как мы с Эсси... резвимся, а я ни разу не задала тебе подобный вопрос!       Глокта наконец перестал поедать Давен взглядом и присвистнул:       — Так вот чем вы занимались в борделе!       — Ладно, — кивнул кронпринц; от мысли, что у них с Геральтом будут зрители, его необъяснимо бросило в самую жаровню возбуждения. — Ладно. Но только если Геральт согласится.       Эсси подобралась, залпом осушила кубок. Феррант и Глокта последовали её примеру. Все уставились на северянина в напряжённом ожидании, словно от этого зависели их жизни.       — Я не против, — пожал плечами Геральт.       Возможно, они уже здорово напились к этому моменту, потому что иначе согласие северянина объяснить Юлиан не мог.       “С другой стороны, перед нами ведьмак. Его не так легко споить... В вине ли дело? Ай, да какая разница?!”       Подскочивший жар усугубил помутнение похоти. Всеобщая заинтересованность распаляла всё сильнее с каждой секундой. Кронпринц облизнул вмиг пересохшие губы. Перспектива потрахаться с Геральтом у всех на виду манила запретным плодом в адские кущи наслаждений.       — Парни, я вам советую выпить ещё, чтобы не так сильно шокироваться, — бросил Юлиан прежде, чем потянулся поцеловать Геральта.       После этого, как вспоминал потом Юлиан, кажется, Эсси переползла к Глокте, чтобы дать им больше пространства. Занд мгновенно усадил её на свои колени.       Представление началось.       “Не хватает только поднятия занавеса...”       Это было до дикости возбуждающе — раздевать ведьмака и обнажаться самому на глазах у других. Губы Геральта были уже выучены им наизусть с той же кропотливостью, что и фехтовальные движения. Каждый дюйм бледной кожи Юлиан успел за пять месяцев исследовать лучше, чем своё собственное тело. Геральт не уступал ему в этом знании. Он вёл ладонями по бокам, целенаправленно давил на чувствительные точки, заставлял Юлиана пылать, трепетать, вздыхать.       Почти всё время кронпринц наблюдал за Трисс. Он подставлял шею под поцелуи, царапал загривок Геральта и смотрел на подругу, внимал её расширившимся зрачкам и участившемуся дыханию. Выхлебанный алкоголь раскачивал комнату в разные стороны; Юлиану казалось, что он плыл на лодке по неспокойному морю. Вино, ром, портвейн. Где-то среди этого моря головокружительного опьянения Юлиан поймал себя на мысли, что ему нравится целоваться с Геральтом на глазах у друзей. Он как будто показывал им, кому здесь принадлежал белоголовый ведьмак.       (Очерчивал границы своих владений. Утверждал своё нелепое несуществующее право на Геральта.)       Юлиан падал в страсть. Целовал. Прижимался к Геральту всем телом. Глокта опрокинул в себя ещё два кубка, когда мужчины остались полностью без одежды. Смотрел он на них, впрочем, недолго, быстро переключившись вниманием на готовую и жаждущую ласк Эсси. Она развалилась на его коленях, а Глокта гладил её талию. Юлиан краем глаза заметил, что Эсси наблюдала за ними неотрывно: её грудь часто вздымалась и опадала от смеси восторга и возбуждения.       (Ладони на спине. Рот ко рту. Огонь в чреслах.)       Геральт мазнул щетиной Юлиану по горлу.       — Powoli i łagodnie? — спросил он.       — Ты запомнил?       “Он запомнил!”       Внутренние стороны бёдер так знакомо и правильно обхватили бока северянина. Юлиан протянул руку, и Трисс мгновенно вложила ему в ладонь маленький флакон с маслом. Готовиться долго не пришлось: Юлиан привык к их частому сексу. Перепачкав в масле пальцы, ладони и бёдра, он медленно опустился на член Геральта. Тот поддерживал его под ягодицами, помогая, направляя. Обнажённые, страстные, мускулистые, худощавые и сильные — они не могли не вызвать бурной реакции. Где-то со стороны Трисс раздался восхищённый вздох, но Юлиан уже не смотрел на неё. Только Геральт. Только его руки. Только его глаза.       Движения были медленными и плавными. Юлиан жмурился от удовольствия, от твёрдости чужого вожделения внутри себя, от обжигающих взглядов зрителей. Чужое присутствие горячило почище рома и добавляло сексу особенную остроту. Юлиан приподнимался и опускался, дышал Геральту в губы и тихо — театрально — стонал. Ведьмак обнимал его, помогал двигаться. От него пахло дубовым листом и вечной зимой, жаром одиноких кузниц и силой семи ветров.       “Трахаться с Геральтом на глазах у собственных друзей! Чем я только думаю? Но это так... потрясающе. Это заводит похлеще прелюдий или фехтования... Острота. Зрители. Весь день у нас нынче — театр!”       — Поменяйте позу, — хрипло попросила Трисс.       Геральт резко опрокинул Юлиана на спину. Их кожа поблёскивала от пота, от жара, от желания. Теперь Геральт толкался вперёд сильнее, глубже, быстрее, но всё так же нежно. Юлиан стонал громче, хватаясь за его шею, будто за спасительный канат. Внутри ярко вздрагивало удовольствие. Внутри всё горело ещё сильнее, чем снаружи. В череде движений Юлиан с трудом различил, как Трисс немного задрала подол платья, лаская себя рукой. Феррант, целовавший её шею, помогал ей в этом, не переставая смотреть на то, как будущего короля Союза трахал на ковре в борделе молчаливый северный варвар.       Их с Геральтом секс завёл всех не на шутку. Первыми сдались Эсси с Глоктой: она успела снять только брюки, когда Занд взял её в приступе сладкого вожделения. Феррант и Трисс вскоре тоже остались без одежды — даже раньше, чем Юлиан успел кончить, судорожно хватаясь за плечи Геральта.       Эсси протянула Юлиану руку, когда Геральт вышел из него, пачкая бёдра спермой. Загнанно дыша после первого акта разгорающейся оргии, кронпринц перекатился к девушке и глубоко её поцеловал, помогая снимать рубашку, пока Глокта безостановочно толкался в её тело.       В то время как он, вновь возбуждаясь, целовал Эсси (Глокту поцеловать ему так ни разу и не удалось), Трисс успела соблазнить Ферранта и Геральта на двойное проникновение. Её искажённое блаженством лицо, когда мужчины исполнили её просьбу, Юлиан заметил как-то мельком, но оно отпечаталось в памяти с чёткостью угольного наброска.       Как они менялись партнёрами и в перерывах пили ром, мешая его с водкой, текилой и джином, Юлиан впоследствии помнил на удивление хорошо. Достаточно хорошо, чтобы дразнить Ферранта, но недостаточно, чтобы устыдиться.       Ближе к середине ночи (на башне тогда как раз пробило три) шестеро друзей сплелись в один тугой клубок изгибающихся тел. Кто кого целовал и трахал — было уже непонятно. И неважно. Юлиан одурманено вёл ладонью по груди Трисс, толкаясь в Геральта, который целовал Эсси в шею. В какой-то момент ладонь Юлиана легла на скулу Ферранта, он вышел из Геральта, сполз чуть ниже, чувствуя, как кто-то пропустил его волосы сквозь пальцы, и взял член кузена в рот. В тот же миг Глокта, самозабвенно оглаживавший ягодицы Трисс, прикусил кожу у него на лопатках. Спустя несколько минут Юлиан уже принимал ласки от Эсси; в это время Геральт с Феррантом сталкивались ртами, зубами, губами в приступе глубокого поцелуя, больше похожего на поединок. Чьё-то колено задело рёбра Юлиана, а потом целенаправленно вклинилось меж его ног. Губы Трисс внезапно мазнули его по виску. Феррант, отстранившись от северянина, оставил засос у Занда на плече. Меригольд глубоко поцеловала Эсси, которая после опрокинула на себя Ферранта, задев Юлиана локтём по ключице. Геральт огладил лодыжку кронпринца, чьи губы легли Глокте на стальной пресс. Вскоре Эсси игриво припала к груди Трисс, играя языком с её сосками. Геральт глубоко поцеловал Меригольд, не переставая ласкать член и яички Юлиана грубой мозолистой рукой.       Вздох. Стон. Чужое дыхание на пояснице, на бёдрах, коленях. Поцелуй. Скомканный выдох. Собственные губы на чужом затылке. Объятия. Толчок. Гибкие пальцы вдоль позвоночника, на боку. Всхлип. Стон. Засос возле десятого ребра. Вздох. Оргазм.       Секс перемешался в крови с алкоголем. Они целовались по трое, бесстыдно трогали друг друга везде, куда только могли дотянуться. Ласкали. Гладили. Целовали. Геральт шептал Юлиану что-то очень пошлое на северном наречии. Вероятно, Юлиан всё же уломал Ферранта на поцелуи. И плевать им обоим было на то, что они кузены. Целовался Феррант умело, ярко, по-мужски. Так же, как и трахался. А трахались они до тех пор, пока Глокта не заявил, что с него на сегодняшний вечер хватит мужеложцев. Он немного отстранился, чтобы полюбоваться видом ласкающих друг друга женщин. А потом раскурил вместе с Трисс трубку хаски. Уже после первого вдоха с их стороны послышался шебутной осоловелый смех.       Финальной точкой в оргии стали Эсси и Геральт. Им ещё хватило сил на последний акт близости, когда все остальные уже развалились на ковре среди подушек, блаженствуя от наркотического курева, алкоголя и оргазма. Между Геральтом и Давен что-то случилось — это было легко уловимо в их усталой, пьяной, нежной возне. Что-то чувствовалось в том, как они друг на друга смотрели.       Что-то неприятно кольнуло Юлиана в груди, когда он это понял. У него внутри будто был прозрачный водоём, в который кто-то по неосторожности бросил камень: ил всколыхнулся, теперь заволакивая всю воду непроглядной мутью.       Остаток вечера прошёл в попытках отдышаться после трудов, далёких от праведных. Обнажённые и разморённые оргазмом, они курили, передавая трубку по кругу. Курил Юлиан крайне редко из-за страха испортить великолепный тенор, поэтому даже от щадящей порции хаски его унесло в итоге неслабо. Геральт мягко забрал у него трубку, чтобы сделать глубокую затяжку. Он откинулся на подушки, но, судя по всему, на ведьмака хаски действовала не так, как на людей, потому что зрачки у него только слегка сузились, а взгляд сохранял стальную вменяемость. Тем не менее, он выглядел уставшим — настолько же уставшим, насколько мог выглядеть самый обычный человек.       — Завтра не будем тренироваться, — уверенно заявил Геральт, передавая трубку Занду.       — А что будем делать? — Юлиан медленно повернул голову в сторону северянина; ему хотелось прижаться к Геральту всем телом, но он не двинулся с места.       — Спать.       И была ночь. И был рассвет. Сон тёк душным маревом, скапливался ноющей болью в спине и липкостью между пальцев. Был день и тяжёлый воздух. Была духота, которая властвовала в маленькой комнатке в “Пассифлоре”.       И было пробуждение.       Когда Юлиан вынырнул из утомительного тяжёлого сна, солнце уже давно миновало зенит. Оно пробивалось сквозь коралловый тюль и карминные шторы с той же настойчивостью, с какой вчера в воздухе витали веселье, смех, дым и похоть. В висках глухо ныло похмелье; кости ломило от выкуренной накануне вечером хаски. Юлиан уставился в потолок, неуклюже растеряв все мысли. Он чувствовал себя отупевшим и липким. Грязным.       “Вот она — расплата за веселье”.       Юлиан с трудом огляделся, приподнимаясь на локтях. Головная боль тут же усилилась. Никогда он ещё не видел, чтобы его комнатка в “Пассифлоре” была в таком чудовищном состоянии: на полу валялись пустые бутылки, помятые карты, монеты, опрокинутые кубки с недопитым вином, пролившимся на ковёр, недоеденная еда и подушки, небрежно скинутые с ложа вместе со сдёрнутым багровым бархатным балдахином, который оказался заляпан чем-то подозрительно похожим на сперму. Одежда была неопрятно раскидана по всей комнате; краем глаза Юлиан увидел белые женские трусики, брошенные на деревянное изголовье кровати. Клубок рубашек был свален неряшливой горой у самой двери. Чья-то дага неприглядно ютилась возле шкафа. Одинокий сапог каким-то неясным образом очутился на письменном столе среди книг и исписанных нотами листов. Из сапога торчала давно остывшая трубка для курения хаски.       Запах в комнате стоял не из лучших: пот, вербена, алкоголь, хаски, сперма, сыр, хурма, барбарис, желчь. Похмелье и отвращение. Юлиан поморщился в приступе дурноты.       Среди всего этого хаоса мирно устроились в колыбели сна обнажённые люди. Эсси удобно развалилась на животе, используя вместо подушки чьи-то скомканные, как пергамент, брюки. Во сне она мирно пускала слюни на чужую одежду и ковёр. Геральт улёгся затылком на её поясницу. Его руки были скрещены на груди, как если бы ему нужно было от кого-то отгородиться. Лицо спящего северянина полнилось каким-то непрошибаемым спокойствием; так полнится водой перегороженная плотиной река. Рядом с ним на боку лежал Глокта в менестрельской шапочке. В беспробудном пьяном сне он крепко обнимался со своей шпагой. К его скуле прилипла карта трефовой дамы. Трисс и Феррант обнаружились на ложе: он уткнулся щекой в живот Трисс, расслаблено развалившись меж её ног. Одна рука Меригольд покоилась у него на голове, как если бы она перед сном перебирала пряди его волос. В другой руке у женщины было надкушенное печенье, чьи крошки с воровской настырностью спрятались меж складок простыни.       Юлиан тряхнул головой, пытаясь прогнать боль, и потянулся к ближайшей бутылке.       “Сколько мы вчера выхлебали, пока отмечали премьеру?”       Он неуклюже задел бутылку рукой, отчего она упала и покатилась по полу. Бутылка оказалась пуста.       “Боже, это что, дешёвый портвейн?! И кто только догадался его купить?.. А, дерьмо, дерьмище, дерьмецо, это ж был я”.       Юлиан лёг обратно, пережидая бурю головной боли в стакане своего черепа. Воспоминания о вечере после премьеры расцветали хаотичными вспышками одно за другим: вот они собрались за кулисами, чтобы поздравить друг друга; вот дружной компанией вышли из театра, шумя на всю улицу; вот зашли в алкогольную лавочку на углу, а потом в табачную, а потом за сыром и фруктами. И снова за алкоголем. Они радостно обсуждали пьесу, неугомонно веселясь до самой “Пассифлоры”. В борделе вся компания начала отмечать театральный триумф на широкую ногу.       Ещё раз бегло оглядев комнату, Юлиан утопился в воспоминаниях, где они шестеро уютным кругом расположились на полу возле ложа.       — Ох, — обречённо выдохнул он, припоминая детали.       Однако, несмотря на все непотребства, Юлиан не чувствовал себя неловко. Не чувствовал стыда. Но от шальной улыбки, казалось, должно было треснуть лицо — настолько сильно воспоминания о безумной эйфории затопили все уголки его неповоротливых мыслей. Юлиан готов был смеяться в голос. На трезвую голову всё это выглядело безумнее, чем на пьяную. К своему так и не появившемуся стыду, он помнил почти всё.       “Вероятно, мы нажрались действительно сильно, потому что даже мой кузен, этот оплот здравомыслия, с готовностью отдался групповому совокуплению”.       Память Юлиана была забита вздохами, стонами и поцелуями.       Взгляд, блуждающий по комнате, случайно упал на спящую Эсси и Геральта, надёжно устроившего голову на её пояснице.       Вспомнив их близость, Юлиан потерял свою улыбку. Она померкла, будто свет, украденный с неба тревожными чёрно-серыми тучами.       “Вся эта оргия была лишь способом повеселиться и расслабиться. Мы хорошо провели время вместе. Мы много общались, смеялись, пили и трахались. Это то, чего я всегда хотел от жизни. Мне было хорошо. Всем нам было хорошо!”       Даже находясь под алкоголем и травой, Юлиан всё равно смог заметить то, как откровенно, как внушительно, как серьёзно выглядела близость между Геральтом и Эсси: лицо ведьмака обрело оттенок защиты и покровительства, отблеск надёжности и настоящего — не физического — влечения, а у Эсси в радужках танцевали звёзды, как если бы она влюбилась в ведьмака с первого взгляда.       (Может, так и было.)       Юлиан почувствовал укол первобытного раздражения. И досады. И жгучего недовольства.       (Невыносимой ржавой ревности.)       “Почему меня это так задевает? Почему меня так задевает, что Геральт трахается с кем-то ещё? — Юлиан осторожно сел, хмурясь, чувствуя липкость в душе и на теле. — Нет, не так. Почему меня задевает, как он это делает. Он ведь не просто трахался с Эсси... они вкладывали в это эмоции!”       Светлый цветущий сгусток трепетных переживаний внутри кронпринца испачкался в луже недовольства, окрасившись грязным ревнивым оттенком. Юлиану пришлось осадить себя за глупые собственнические мысли.       “Во-первых, Геральт мне не принадлежит. У нас была прекрасная ночь всех со всеми, во-вторых. Мы просто приятно проводили время, не больше”.       Солнце пробивалось сквозь шторы. От похмелья не переставала болеть голова. От хаски всё тело ломило непривычной для кронпринца дурной слабостью. Хорошее настроение беспрекословно сошло на нет. Он аккуратно поднялся на ноги, медленно и осторожно разыскал свою одежду, стараясь не шуметь и не тревожить сон утомлённых тяжёлой ночью друзей. Одевшись наспех, Юлиан открыл окно, чтобы проветрить комнату, и бесшумно выскользнул за дверь. В нижней зале его встретила бодрая Сабрина Глевиссиг. Она не без скуки посматривала на пустующие столы, на отсутствие посетителей. Соблазнительный куртизанский наряд лишь подчёркивал её яркую, хищную красоту. Юлиан не раз думал о том, что с подобной внешностью ей следовало пойти в Инквизицию, а не в бордель.       “С другой стороны, обычно девушки идут в бордель не по собственной воле, а потому что нет другого выхода. Ну, если не считать голодную смерть. Но это не выход! Вот и Сабрину жизнь заставила... У человека, кем бы он ни был, должен быть выбор, но только не такой”.       — Что вы там вчера устроили, а? Комната хоть цела осталась? — спросила Сабрина с тёплой издёвкой. — Премьеру отмечали?       — А ты тоже её видела?       Сабрина пожала плечами:       — А кто не видел? Хозяйка нам всем велела приходить. Мне даже понравилось.       Юлиан кивнул, потерев переносицу.       — Что? Болит? Я знаю отличный способ снять головную боль...       Из ящика за стойкой Сабрина ловко выудила трубку для курения хаски. Юлиан замахал руками, пятясь к выходу из “Пассифлоры”.       — О нет, нет, нет! С меня пока более чем достаточно! В другой раз, малышка.       Вернувшись во дворец, кронпринц первым делом отправился смыть с себя пот и испортившееся настроение. Он долго отмокал в горячей воде, раскинув руки вдоль бортиков своего персонального бассейна. Остаток дня он провёл в глубоких размышлениях: Юлиан всё пытался понять, что же заставило его почувствовать яркое, неоправданное, негативное чувство собственничества при виде Геральта и Эсси. Он не понимал, почему их близость — осмысленная, сокровенная — его столь сильно задела. Точно вода в котле над раскалённой печью, в нём бурлила смесь гордости, неприятия, оскорблённого самолюбия, лёгкой печали и глубочайшего возмущения. Кипяток воспоминаний выплёскивался на протрезвевшее здравомыслие. Было немного горько, досадно, противно. Юлиану казалось, что эта ночь между Эсси и Геральтом, эта мимолётная связь, эта эмоциональная близость в большей степени, чем физическая, посягнула на всё, что он сам имел с ведьмаком. Будто одна ночь с куртизанкой могла вдруг перевесить пять месяцев, которые Геральт и Юлиан провели на тренировочной площадке и в постели.       Хаотичные размышления привели Юлиана к выводу, что причину собственных реакций стоило искать отнюдь не во вчерашнем вечере. Мысли сменялись одна другой. Кронпринц прокручивал в голове события минувших дней, недель, месяцев.       Было что-то в Геральте.       И было что-то в нём самом.       (То самое нечто — пугливое, трепетное, резкое, цветущее.)       Юлиан пытался понять, почему он чувствовал то, что чувствовал. Он думал об этом весь остаток дня. И вечером перед сном.       И на следующее утро во время тренировки.       — Лютик?       Ноябрьские заморозки кусали за щёки. От земли веяло холодом. Ветви трёх ив были покрыты изящным белым налётом инея. Реку по краям затянуло тонкой корочкой льда. Рукоять меча казалась ледяной даже сквозь перчатку.       — А? — Юлиан запоздало вынырнул из собственных мыслей. — Что такое?       — Это я у тебя хотел спросить.       Геральт нахмурился. К излому его бровей хотелось прикоснуться и разгладить угрюмые складки. Ещё пять месяцев назад Юлиан счёл бы подобную мысль нелепой. Если бы ему кто-то сказал, что он сам будет так думать, Юлиан посмеялся бы над таким заявлением. Сейчас ему было не смешно. Сейчас ему хотелось протянуть руку и коснуться лба Геральта, его щеки. И хотелось этого уже не первый день.       “Боже, когда это началось? Вчера? Неделю назад? На нашей первой охоте? Когда?!”       — Ты пропускаешь удары, медленно реагируешь на выпады, не используешь новые приёмы контрзащиты, которые мы учили на прошлой неделе. Что случилось? Ты заболел?       Последние слова вспышкой озарения хлестнули по самоанализу.       — Геральт? — кронпринц загнал клинок в ножны и отстегнул их от пояса. — Давай продолжим завтра? Я действительно чувствую себя очень странно.       Ведьмак долго смотрел на него, прежде чем забрал клинок из его рук и кивнул.       — Иди уже, бездельник, — беззлобно было брошено Юлиану в ответ.       “Болен. Я заболел”.       Юлиан отправился к единственному человеку, который смог бы помочь ему разобраться с сей странной болезнью.       — Регис! — Юлиан ворвался в библиотеку Университета так, словно за ним гнался вооружённый отряд. — Регис!       Тишина. Лишь книги безмолвно взирали со своих полок. На одной из них примостился огромный чёрный ворон по прозвищу Драакуль. Птица казалась ещё более неподвижной, чем книги, чем пыль, чем воздух. В библиотеке замирало всё — даже время.       — А, Юлиан, — раздался голос Региса из-за спины; кронпринц резво обернулся. — Что-то случилось?       — Регис, мне нужна твоя помощь.       Смотритель библиотеки вопросительно вскинул брови. В руках он сжимал Хорошую Книгу. От Региса веяло спокойствием и камфорным базиликом. И корицей. А ещё шалфеем. И совсем немного — анисом.       “В детстве Регис часто угощал меня анисовыми конфетками — жутко противными, но вызывающими острую привычку”.       — Всё, что угодно, мальчик мой. Только скажите.       — Осмотри меня, — Юлиан в отчаянии плюхнулся на подоконник. — Мне кажется, я заболел. Иначе я не знаю, что со мной!       Регис потрогал его лоб, осмотрел белки глаз и зрачки, проверил пульс, дыхание, заглянул в рот, полный жемчуга.       — Внешне вы в полном порядке, — заявил он. — Я бы даже сказал, что выглядите вы лучше, чем в предыдущий визит. Что именно вас беспокоит?       — Я чувствую странные вещи, — Юлиан положил руку на сердце, — вот тут.       — Но ваш пульс ровный, сердцебиение абсолютно здоровое. Вам всего двадцать, это... мало вероятно, что у вас болезнь сердца.       — Оно не болит. Оно... трепещет.       — Трепещет? — Регис задумался. — Ага, кажется, я начинаю понимать. Это как-то связано с людьми, которые вас окружают? С какой-нибудь особенной женщиной? Или с мужчиной?       В груди Юлиана странно потеплело, когда он подумал о Геральте. И странно поржавело, когда он вспомнил, как бёдра Эсси обхватывали ведьмачью талию.       — Это... да, с моим наставником по фехтованию. Я тебе о нём рассказывал. О Геральте.       — Ваше сердце трепещет, когда он рядом?       — Именно! — выпалил Юлиан, после чего притих на несколько мерцающих размышлениями минут. — Но не только. Каждый раз, когда я думаю о Геральте, сердце быстрее бьётся. Когда он хвалит меня на тренировочной площадке, что бывает, впрочем, крайне редко, я испытываю настоящую глубокую радость. Знаешь, такую радость, будто мне подарили нечто невероятно ценное, а не несколько добрых слов. Когда мы с Геральтом...       Юлиан замолк на мгновение. Несмотря на то, что Регис был прекрасно осведомлён о противоестественных пристрастиях кронпринца к мужчинам, тому пришлось собраться с силами, чтобы продолжить свою маленькую исповедь.       “Регис ведь мне как отец. Признаваться ему об интимных сторонах жизни... это смущает. Стыдно”.       — Когда мы с Геральтом занимаемся сексом, мне хорошо. Больше, чем хорошо. Я такого никогда ни с кем не испытывал. Он лучший среди всех моих любовников. Мне нравится, как он пахнет, как он целует меня, как говорит и как молчит. Нравится вплоть до того, что временами меня знатно клинит из-за этого, точно я механизм какой... Геральт удивительный, особенный. Загадочный. И прекрасный собеседник, хотя разговорить его не так просто. Геральт хорошо учит. Боже, Регис, я даже полюбил фехтование из-за его уроков, представляешь! Если подумать... я бы не назвал Геральта красивым. Его внешность может показаться с первого взгляда, да и не с первого — тоже, несколько отталкивающей, совершенно несимпатичной, даже неприятной. Я видел многих, кто блистал неотразимой красотой и идеальностью линий: дивных женщин с поистине ангельскими лицами и обворожительными фигурами; очаровательных мужчин, чьи черты не могли бы не вызвать восхищения. Из них Геральт не входит даже в третью сотню. Но для меня более привлекательного в мире человека просто не существует: Геральт затмевает своим обликом их всех. Красота, она... внутри. Она — яркое пламя, что освещает его внешность, сглаживая недостаток эстетики, облагораживает сами мысли и поступки Геральта. Я таю от его пламени, как воск: оно касается моей души и... там всё... расцветает. Там, внутри, всё расцветает апрельскими сливами.       Янтарь, шафран, золото — вот что грело Юлиана вместо солнца.       “Дело в его душе, в его сердце, в образе мысли”.       — Когда я впервые увидел Геральта, то подумал, что... нет, я тогда ничего не подумал. Я посмотрел на него — и у меня перехватило дыхание. Это было подобно вспышке. Наша встреча... это что-то судьбоносное, Регис. Это нечто особенное. Я чувствую, что Геральт — та часть меня, которой мне всегда недоставало. Он как будто... мой дом. Именно так, да: Геральт для меня как дом! Когда он рядом, мне больше ничего не нужно. Мне хорошо. Спокойно. С Геральтом я в безопасности, даже сверх того: он не просто защищает меня, но дарует знания и делится опытом о том, как защититься самому. Возле него я нравлюсь самому себе. Геральт помогает мне становиться лучше: как фехтовальщику, как человеку, как поэту. С помощью фехтования он не только тренирует моё тело, но и заостряет мой ум. Рядом с Геральтом все краски жизни становятся ещё ярче, однако в то же время мир полностью гаснет. Есть только Геральт. Только цвет его волос и глаз, что бледнее луны и ярче солнца.       — Когда вы почувствовали всё это впервые? — застенчиво поинтересовался Регис. — В день вашего знакомства?       Странные вещи происходили с Юлианом все последние пять месяцев. Он начал осознавать это только теперь.       — Нет. Да. Нет, всё же нет. Недели две спустя, когда мы впервые переспали. Я тогда думал, что у меня просто давно не было мужчин. Но в итоге я понял, что хотел именно Геральта, — Юлиан придвинулся к Регису и серьёзно произнёс: — Помнишь, ты сам говорил мне о важности соблюдения мер? До Геральта я не спал с одним и тем же мужчиной больше одного раза. И уж тем более я не делал этого за пределами собственной спальни. У меня были принципы, Регис, я их держался. И даже после первой ночи с Геральтом я решил, что этого больше не повторится.       — Но оно повторилось.       — Повторилось. Я пришёл к нему сам, потому как влекло меня неудержимо. Тогда мне казалось, что я хочу с ним только тра-... кхм, только спать. Но сейчас я понимаю, что секс — меньшее из всего, что я в сущности хочу. Этого мало. Секс не сравнится с тем, как Геральт шутит. Секс никогда не будет стоить дороже, чем несколько слов о его прошлом или о мировоззрении. Секс не заменит мне его редкой, бесконечно редкой, но удивительной улыбки.       Тут только Юлиан и вспомнил о событиях минувшей ночи. Жгучее неприятие вновь вспыхнуло под рёбрами, слева.       — А ещё... ещё недавно мы устроили... небольшую оргию... прости, я бы не стал об этом рассказывать, если бы не... если бы...       Регис снисходительно улыбнулся, положив руку кронпринцу на плечо.       — Ваше Высочество, не поверите, но я тоже когда-то был молод. Не стесняйтесь. Рассказывайте всё как есть.       И Юлиан рассказал.       — ...меня очень задело то, как они смотрели друг на друга. На меня Геральт так не смотрит. Мне было завидно. А ещё хотелось, чтобы они прекратили. Конечно, я понимаю, это было всего лишь пьяное увеселение, но это... неприятно. Должен признаться, я много думал об этом и понял, что хочу, чтобы Геральт трахался только со мной. Чтобы он целовал лишь меня. Я желаю его. Не только физически. Я жажду Геральта всем своим существом: разумом, телом, сердцем и душой. Когда его нет рядом — у меня будто отнимают что-то важное, что-то такое, без чего трудно дышать. Моё сердце трепещет, цветёт, волнуется. Мои мысли путаются, я не понимаю, что происходит.       Повисла непродолжительная пауза. Задумчивость в синих глазах Юлиана мерцала, словно вода в пещере. Наконец он поднял взгляд на некровного отца и с детской нерешительностью спросил:       — Регис, ответь, я болен?       — Нет, мальчик мой, — Регис тепло улыбнулся, — ты влюблён.