Как и медицина способна с помощью лекарства дать здоровье больным, так и истинная дестреза способна защитить человека от противника и атаковать его, если того требует случай.
“Важные предупреждения фехтовальщику”. Луис Мендес де Кармона.
...небольшие изменения, благодаря которым жизнь на нашей планете эволюционировала от её низших форм до человека, не были случайными, — их направляла целеустремлённая сила жизни. Когда люди говорят о такой силе, мы вправе спросить, обладает ли она разумом. Если да, то «разум, породивший жизнь и ведущий её к совершенству», — это просто Бог. Таким образом, эта точка зрения уподобляется религиозной. Если же сила эта лишена разума, как можно утверждать, что она к чему-то стремится или у неё есть «цель»? Не губительна ли такая логика? “Просто христианство”. Клайв Стейплз Льюис.
У Юлиана резко закружилась голова. Ему пришлось крепко вцепиться в выступ подоконника, чтобы не свалиться на каменный пол. “Неужели я и вправду влюблён? — спрашивал себя кронпринц, огорошенный этим новым волнительным известием. — Так вот как она ощущается! Вот что такое влюблённость!” Юлиан соскочил с подоконника и крепко стиснул ладонь Региса обеими руками. — Регис, ты... Спасибо! Ты мне очень помог! Смотритель библиотеки лишь коротко улыбнулся. В его взгляде — мелисса, в словах — фенхель. — Мне отрадно видеть вас таким воодушевлённым, Ваше Высочество. Но будьте осторожны. Чувства не всегда приносят нам то, чего мы хотим, к чему стремимся и о чём мечтаем. Порой это окрыляет и помогает двигаться вперёд. Порой — тревожит, терзает и калечит до неузнаваемости. Помните, что рана разбитого сердца ничуть не лучше выбитых зубов. Берегите себя. — Обязательно! — кивнул Юлиан. — Я очень тебе благодарен! Он поспешил к выходу. Где-то в ярёмной вене пульсировала необходимость поразмышлять. Улица встретила его ноябрьской серостью и запахом студёного воздуха. Хотелось подумать и побыть одному, но рядом с кем-то. Хотелось оказаться в толпе, но затеряться в ней, как в собственных мыслях. Юлиан в нерешительности остановился, отойдя от Университета лишь на несколько шагов. “Куда пойти? На площадь Четырёх углов? В таверну? В бордель? В парк Аргионта? Или на стройку возле доков?” В сердце Юлиана всё дрожало от смятения, влюблённости, от откровения, что свалилось на него подобно снегу или зашифрованному посланию, которое теперь читалось с молниеносной лёгкостью. Пока он перебирал в памяти все многолюдные места, на башне пробило час пополудни. Удар колокола заставил Юлиана встрепенуться. “В такое время нет более подходящего для моих нужд места, чем зал для заседания Открытого совета!” Впервые за пролетевшие годы Юлиан поспешил в Круг Лордов по собственной воле. Он вошёл в зал как раз к тому времени, когда члены совета, вернувшиеся с обеденного перерыва, возобновили заседание. Внутри Круг Лордов был похож на театр. Там, где могла бы расположиться сцена, стоял высокий помост, откуда лорд-камергер руководил ходом заседания. Там же находились места для короля, его сыновей и Закрытого совета. Скамьи для дворян располагались полукругом возле помоста. Первые ряды занимали знатнейшие семьи Союза: слева сидели представители Вестпорта, справа — Инглии и Старикланда, большая часть мест между ними принадлежала старой знати Срединных земель. Ныне зал был заполнен лишь наполовину. “Здесь почти никогда не собирается больше”. Юлиан не взошёл на помост на своё венценосное место. Не стал он садиться и в зале. Стремясь не привлекать к себе внимания, он тихо и быстро поднялся по лестнице на галерею. Только в особенно важные дни, когда Открытый совет посещал король, в Круге Лордов собиралось огромное количество людей, и галерея заполнялась простыми людьми: купцами, ремесленниками, солдатами в отставке, чьими-то жёнами и даже детьми... Ныне на галерее не было никого. Это Юлиану и нужно было. Он облокотился на перила и посмотрел вниз на расставленных через равные интервалы вдоль полукруглой стены солдат, на помост, где лорд-камергер Хофф в окружении секретарей и документов заканчивал разбирать вопрос, связанный с налогообложением. С левой стороны рядом с представителями Вестпорта Юлиан заметил делегацию смуглых послов из Дагоски. — ...теперь, полагаю, — произнёс Хофф, — мы можем выслушать Занда дан Вюрмса, уполномоченного по делам между Союзом и Дагоской. Оповеститель стукнул жезлом в пол и невозможно медленно провозгласил: — Открытый совет предоставляет слово... Мужчина, сидевший в самом центре посольской делегации, поднялся на ноги и, поклонившись совету, начал свою речь. На груди у него красовался герб с рисунком соединённых вместе солнца Союза и полумесяца Дагоски. Юлиан отогнал исполненную лёгкого стыда мысль, что высмеивал Вюрмса в своей балладе про турнир несколько недель назад. В конце концов, Вюрмс был неплохим человеком. Ему следовало лишь меньше пить, только и всего. — Господа, я хочу обратить ваше внимание, что угроза со стороны Гуркхула становится всё более... Юлиан подпёр подбородок кулаком. Внешняя политика его мало интересовала. Во всяком случае, вовсе не в той степени, как, например, Вернона Роше, который неприметно устроился на одном из дальних рядов справа — Юлиан заметил его с галереи случайно. Роше, точно почувствовав его взгляд, посмотрел наверх и без всякой почтительности кивнул в знак приветствия. Потом он перевёл свой сосредоточенный взгляд на Вюрмса. Командир знаменитых Синих полосок не был дворянином, но достиг в жизни высот, какие многим дворянам и не снились. Свою славу он заслужил на поле боя, своё исключительное положение — личностными качествами, которые помогали ему добывать информацию, выслеживать врагов государства и разоблачать заговоры. Важнее Роше были только члены Закрытого совета и некоторые лорд-губернаторы. “Когда же он приехал в Адую? — попытался вспомнил кронпринц. — Когда Роше назначили специальным агентом, вернее, специалистом по особым поручениям, выполнить которые не под силу никому, кроме него? Лет восемь назад?” Юлиан скользнул по фигуре Роше оценивающим взглядом. “Но почему он сидит справа? Заменяет официального представителя Инглии на сегодняшнем заседании?” Вернон Роше казался Юлиану опасной загадкой, с которой он не хотел иметь никаких связей ни сейчас, ни потом. Никогда. Отвернувшись от Роше, кронпринц погрузился в собственные размышления. Лишь изредка он отвлекался на ход заседания. Юлиану было известно, что любовь имеет множество форм и оттенков: об этом он говорил в пьесе и с этим он жил, испытывая к близким людям совершенно разные, но всё же единые по своей фундаментальной природе чувства. К Регису — сыновье уважение, благодарность, доверие; к Эсси Давен и Трисс Меригольд — ласковые симпатии, иногда воспламеняемые нежной страстью, распутным озорством или просто непритязательной целомудренной дружбой; к Занду дан Глокте — сознательное товарищеское расположение, расцвеченное былой увлечённостью и очарованное своевременной честностью; к Ферранту — нечто среднее между родственной привязанностью, дружбой и доброй насмешкой; к Рейнольту — братскую любовь, ответственность, опеку. То была любовь, но любовь больше духовного характера. Юлиан любил этих людей умом, любил сознательно, осмысленно и по договорённости с самим собой. Он мог испытать к некоторым из них физическое влечение: к Трисс, к Эсси, к Глокте. Но то было лишь желание плоти. Юлиан понимал и принимал, что этого жаждало его тело. Тело, но не сердце. Именно поэтому с Геральтом всё было иначе. До него Юлиан даже не задумывался о настоящей, сердечной любви. Она была от кронпринца очень далека, настолько далека, что он не видел её даже на горизонте. Она была в старинных книгах, в балладах, в рассказах Региса, в рыцарских клятвах, приносимых дамам после победы на турнире, в священных молитвах, что читались в храмах над будущими супругами в самый особенный день их жизней. Любовь была где-то там, а Юлиан — где-то здесь. Они не пересекались. Они не пересекались до Геральта. Ещё никогда в жизни Юлиан не испытывал такого всеобъемлющего, всепоглощающего чувства, какое навалилось на него теперь. Этот трепет внутри был больше, чем могла вместить его мысль. С Геральтом не хотелось трахаться. С Геральтом хотелось близости. Единомыслия. Свободы. С ним хотелось любви — как телесной, осязаемой, страстной, так и сердечной, тёплой, верной и вечной. Юлиан абсолютно точно не знал, что со всем этим делать. “Геральт не тот человек, с которым можно торопиться. Может быть, он тоже чувствует что-то ко мне?.. Нет, нельзя настаивать. Пусть всё идёт, как идёт. Такие вещи нельзя ни торопить, ни замедлять. Но, может быть, он не решится сказать мне о своих чувствах, если они есть? Стоит ли взять инициативу в свои руки? Или подождать?.. Да, подождать... Или нет?” Юлиан поразмыслил и пришёл к выводу, что неразумно трясти дерево ради яблок, в которых пока не слишком нуждаешься. Ему было приятно с Геральтом. Они проводили много времени вместе. Они проводили его очень по-разному, но неизменно с пользой для души, ума и тела. Они проводили совместное время до одури, до восторга хорошо. “Что я всегда делаю, когда удаётся урвать кусок пирога? — задал он вопрос самому себе. — Правильно — я им наслаждаюсь”. После выступления Вюрмса в зале начался жаркий спор: одни восклицали, что пора готовиться к войне с Гуркхулом, другие лишь отмахивались, утверждая, что новый император никогда не пойдёт на Союз. Юлиан сбился со следа собственной жемчужной мысли и взглянул вниз на лордов. — ...у них нет флота! — Эмгыр вар Эмрейс завоевал уже половину Канты! — Война — лишь вопрос времени! — Господа, — крикнул Вюрмс, — император прислал в Дагоску своих эмиссаров с требованием преклонить перед ним колени. Хочу напомнить, что Дагоска — независимое, совершенно небольшое королевство, у которого сейчас нет возможности противостоять такому мощному противнику, как Гуркхул, в одиночку. Оно не выстоит без поддержки Союза. Король Дагоски надеется хотя бы на финансовую... Юлиан оживился на последних словах Вюрмса. Нахмурился. Тряхнул головой. И нахмурился ещё сильнее. “Интересно, сколько раз Вюрмсу придётся предстать перед Открытым Советом, пытаясь найти силы — как военные, так и финансовые — для защиты Дагоски? Как скоро гурки оккупируют город вместе со всем полуостровом, сделав из жителей рабов и подавив всё сопротивление, какое только можно подавить? Незавидная участь...” Короткий взгляд метнулся в сторону лорд-камергера Хоффа. Юлиан понял по его лицу, что Союз не поможет. По крайней мере — в ближайшие несколько месяцев уж точно. Но потом... потом — может быть. Он печально поджал губы, осознавая, что, как ни крути, война действительно неизбежна. То был лишь вопрос времени. (И эта мысль ощущалась на языке острее перца.) Заседание подошло к концу, о чём сообщил оповеститель, сопроводив свои слова звонким ударом жезла. Вопрос с Дагоской остался открытым. Юлиан вздохнул и начал спускаться с галереи. До него долетали обрывки разговоров: одни говорили о налогах, другие — о гурках, третьи — о крестьянах Старикланда, в чьей среде нынче назревал бунт. Юлиан почти не вслушивался в голоса людей, пока не услышал случайное: — Вы уже слышали, что Ганмарка арестовали? Чужой — непринуждённый, скучающий — вопрос заставил его резко остановиться и похолодеть. Юлиану показалось, что слух подвёл его, будто костыль — калеку. Он быстро огляделся и заметил двух незнакомцев: они, тихо переговариваясь между собой, как раз проходили рядом с лестницей, ведущей вниз с галереи. — Да ну? — переспросил высокий мужчина с гербом Ростода на груди. — Того офицера, который выиграл Турнир за год до Глокты? — Его самого, — подтвердил первый, вероятно, представитель гильдии торговцев шёлком, судя по его богатой одежде. — В Инквизицию принесли донос... — А вы-то откуда знаете? Дела Инквизиции не в вашем ведомстве. — Мы с инквизитором Калином часто играем в шахматы. Он мне вчера рассказал о Ганмарке. Этот победитель, мать его, оказался не так прост. — За что же его арестовали? — Мужеложство, — почти выплюнул торговец шёлком. — Калин сказал, что один из солдат донёс на Ганмарка после того, как тот, цитирую: “имел сексуальную неосторожность с другим офицером”. Юлиан вздрогнул и побледнел. Ржавый страх проник под кожу тысячью игл. Ледяная тревога норовила вонзиться в горло дерзкой стрелой, пущенной в него из лука сурового закона о мужеложстве. Юлиан почувствовал себя в опасности, словно мятежник, чей заговор по свержению монархии сорван, а товарищи отправлены на эшафот. Его собственный арест показался Юлиану лишь делом времени. (Тревога застряла в горле на несколько долгих, мучительных секунд.) — Как же это всё-таки мерзко... — лицо лорда из Ростода скривилось в отвращении. — Не ожидал от Ганмарка... даже язык не поворачивается назвать этот чудовищный грех, это отвратительное, гнусное, противоестественное извращение! Суд уже вынес решение, надо думать. Когда его предадут огню? — Ганмарк сейчас на площади Четырёх углов, — ответил торговец. — Стоит у позорного столба. Там ему придётся провести весь оставшийся день и ночь. На рассвете его сожгут живьём. Кулаки Юлиана сжались сами собой; кожа на костяшках натянулась, побелев меловой отчаянной яростью. Он не мог поверить в то, что услышал. Не хотел верить. — Вот и славно. На костёр ему и дорога. — Вообразите, а ведь Ганмарк был надеждой Союза! Один из величайших фехтовальщиков нашего времени, блестящий стратег, а каким в итоге оказался дерьмом... Мужчины покинули зал, а Юлиан, будто прикованный к месту, неподвижно стоял несколько долгих минут, то сжимая кулаки в горячей решимости добиться отмены приговора, то разжимая, поддаваясь холодному страху за себя самого. Вернув самообладание титаническим усилием воли, Юлиан кинулся к выходу. Ему приходилось прилагать все свои силы, чтобы не сорваться на бег. Ноги сами несли его на площадь Четырёх углов. Он до последнего отказывался поверить в то, что услышал. “Я ведь знал Ганмарка, — подумал Юлиан, давя подступающую тупую истерику трусливого человека. — Да я ведь спал с ним! А если он расскажет обо мне? Меня тоже сожгут...” Небо над головой затягивало стальными тучами, когда Юлиан быстрым шагом миновал ворота Аргионта. Уже отсюда он услышал шум толпы. Не сложно было догадаться, что крики доносились с площади Четырёх углов. “Не каждый же день кого-то из победителей ежегодного Летнего турнира объявляют мужеложцем...” Взволнованная толпа густо заполнила площадь и окружала внушительный помост, на котором уже издалека можно было заметить ссутуленную фигуру у позорного столба. Юлиан поражённо выдохнул морозный воздух, оглядывая неспокойное людское море. Грязные портовые и фермерские куртки перемешивались в этих водах с дворянскими тёплыми плащами, меховые накидки богатых невест мелькали рядом с изорванными лохмотьями бедняков. На чужих лицах Юлиан безошибочно различал удивление, предвкушение, злость, брезгливость и жажду крови. Острая досада проникла в его лёгкие; он вдруг понял, что осуждение чужого поступка сплотило людей разных сословий быстрее и надёжнее, чем общая цель, патриотические идеи или вера. Кронпринц медленно, но настойчиво начал пробираться к подножью помоста, прокладывая себе извилистый путь сквозь чернь и знать, мужчин и женщин, отвращение и ненависть. Его толкали со всех сторон, но он упорно протискивался вперёд, с каждым шагом всё больше ощущая желание сбежать: с площади, из Адуи, из страны. Люди, точно впав в массовое безумство, с необъяснимой, высокомерной, жгучей злобой смотрели на Ганмарка. Одни расспрашивали окружающих о преступнике, другие выкрикивали в его адрес жесточайшие оскорбления. Некоторые требовали немедленно предать Ганмарка огню. Дети кидали в него затвердевшими комками грязи, что в нынешний ноябрьский день были холодны и тверды, подобно камням. Толпа шумела, гудела, волновалась, словно море перед бурей. Между тем Юлиан, пробиваясь сквозь толпу, услышал такой разговор: — Кто этот преступник? — Ганмарк. — Победитель турнира прошлого года? За что же его осудили? — За развращение офицера. — Тьфу... грязный содомит. Такие заслуживают смерти. — Прекрасно сказано. Юлиан внутренне содрогнулся от силы чужой ненависти, от яда, выплёскивавшегося из людей вместе с проклятиями. “Как они могут делать такое с ним? Как они могут делать такое с кем бы то ни было?” В памяти непрошенно всплыли воспоминания о той ночи, которую они с Ганмарком провели вместе. Юлиан помнил его бледно-серые немного печальные глаза, ореховый запах кожи и умелые руки. Помнил, как они, валяясь на разворошённом ложе и потягивая вино, до хрипоты и с восторгом обсуждали фрески Аропеллы, скульптуры Бонатине, военные сочинения Столикуса. Теперь же, оказавшись у подножья эшафота, Юлиан увидел не того меланхоличного офицера, которого пригласил однажды в свои покои, не того ценителя искусства, с которым обсуждал шедевры живописи и литературы, не того мастера меча, которым множество раз не без восхищения любовался на фехтовальном кругу. Не собеседника, не соперника по игре в шахматы, не любовника. Нет. Он увидел арестанта. Запястья и шея Ганмарка были закованы с помощью двух деревянных брусков на деревянных опорах. Это были стоячие колодки, из которых преступник никогда бы не смог выбраться самостоятельно. Это был позорный столб, на котором страшно было бы оказаться любому человеку. Из одежды на Ганмарке были лишь испачканные грязью офицерские брюки. Чёрные синяки и глубокие царапины на его спине и боках складывались в причудливую карту — свидетельство грубого ареста или усердного допроса. Юлиан был почти уверен, что синяки у того были по всему телу. Ганмарк дрожал: не то от боли, не то от холода. Его левая бровь была сильно рассечена, глаз и щека под ней — залиты кровью. Ныне его облик никак нельзя было назвать меланхоличным. Это был избитый, оплёванный и униженный преступник у позорного столба. Юлиан отпрянул от него в ужасе. Он почти возблагодарил небо за то, что Ганмарк его не заметил; тот смотрел исключительно перед собой на трёх рабочих, вкапывавших в землю рядом с помостом деревянный столб для завтрашней казни. Четвёртый выгружал из телеги дрова для поленницы, которой затем, очевидно, собирался обложить столб. Однажды в детстве Юлиан видел с одной из крыш, как на похожей конструкции сожгли женщину, обвинённую в детоубийстве. Сначала огонь медленно пополз вверх по дровам, потом вылизал её ступни и лодыжки, а после впился в колени и бёдра. Преступница умирала в страшных мучениях. И кричала, не переставая. Смерть пришла к ней лишь тогда, когда пламя поглотило всё её тело. Ганмарк смотрел на дрова взглядом, к которому Юлиан впоследствии так и не смог подобрать описание: то было больше, чем отчаяние, и серьёзнее, чем ужас. На мгновение Юлиан представил себя на его месте. И тут же содрогнулся при этой мысли. “Так ведь если бы меня застукали за чем-то подобным... меня или Геральта... или нас вместе...” Рядом с помостом была выставлена дюжина стражников, которые сдерживали отдельных людей, голодных до немедленной крови. Голодных, как злые псы возле лавки скупого мясника. Этот арестант, эти стражники, вся эта толпа внезапно навалились на Юлиана удушающим приступом дурноты. Ему захотелось развернуться и убежать прочь, убежать как можно дальше, оставив Ганмарка и грядущее сожжение вне собственных мыслей, вне ответственности, вне беспечного, эгоистичного попечения лишь о себе самом. Однако Юлиан не двинулся с места, осознавая, что настоящий фехтовальщик, коим он пытался стать если не по физической подготовленности к трудностям, то по образу мысли и силе характера, никогда бы так не поступил. “Я не могу, — подумал Юлиан, сжимая кулаки, отгоняя малодушие от крох моральных устоев и доброго воспитания, что дал ему Регис, — не могу оставить человека на верную смерть, учитывая, что по воле судьбы и сам мог тысячу раз случайно разделить его участь. Нужно что-то сделать... Но только что? На рассвете Ганмарка сожгут...” — Вижу, вы тоже пришли посмотреть на него, — раздался внезапный тихий голос прямо у самого уха. Юлиан резко обернулся, почти нос к носу столкнувшись с Верноном Роше. “Беда не приходит одна, да?” — Меня привлёк шум толпы, — ответил Юлиан неохотно и стал пробираться обратно в сторону Аргионта. “Только Роше мне сейчас и не хватало...” Юлиан прекрасно помнил, что Роше хотел сжечь Крэга и юнгу, что были обвинены в измене и покушении на его, кронпринца, жизнь. Он прекрасно помнил об отношении Роше к мужеложству. Помнил и не хотел слышать его желчные шутки в сторону Ганмарка. Или других мужчин, не желавших общества женщин. Роше, следуя за кронпринцем, будто гончая за зайцем, заговорил только когда они уже выбрались из толпы, шумевшей в безумном приступе злого осуждения. — Эти извращенцы, Ваше Высочество, они как крысы: со временем перестают быть осторожными и выползают из своих нор, когда им кажется, что никто их не видит. А потом какой-нибудь крысолов отлавливает их на главной улице средь бела дня и выставляет их шкурки на всеобщее обозрение. — Вижу, вы большой знаток по части крыс, — фыркнул Юлиан, желая всем сердцем, чтобы Роше от него отстал. — Вижу, вы не понимаете, что кому-то придётся посидеть в своей норе до наступления темноты, — ответил Роше, резко хватая Юлиана за локоть и силой удерживая на месте. — Вижу, вы не понимаете, что дюжину кошек, которые стерегут крысу сейчас, сменят в полночь лишь две, и караул их будет длиться до рассвета, — Роше сжал локоть Юлиана до синяков. — А этих двух всегда можно отвлечь миской золотого молока, чтобы они пару минут не смотрели на крысу. Теперь, я надеюсь, вы понимаете? Юлиан потрясённо моргнул. — Зачем вы говорите мне всё это? Роше отпустил его руку. Лицо у него было непроницаемо. Никто не смог бы сказать, какие мысли таились под его серым шапероном. Какие мысли, какие цели, какие намерения. — Должен признать, я крайне не люблю крыс, — сказал командир Синих полосок и коротко взглянул на Ганмарка; затем он прищурился, будто что-то обдумывая, и метнул в Юлиана серьёзный, спокойный, оценивающий взгляд. — Однако крысоловов, Ваше Высочество, я не люблю ещё больше. Всего хорошего. Смутное ощущение тревоги вновь вспыхнуло в горле Юлиана. Он удивлённо смотрел на удаляющуюся фигуру Вернона Роше и лихорадочно обдумывал его слова. “Крыса, молоко, кошки... — повторял он мысленно. — Что за бред? Крыса и кошки. Нет. Крыса и эшафот? Кошки и золото... Золото? Ох, ох... — Юлиан стукнул себя по лбу. — Ну конечно!”***
Он ворвался к Геральту, словно вихрь. — Собирайся, волк. Нужно вернуться в Адую до январских снегопадов. Мы должны успеть. Геральт оторвался от книги. Он уже научился вполне сносно читать на языке Союза и теперь бессовестно утаскивал из спальни Юлиана одну книгу за другой. Сейчас у него в руках было военное сочинение Вертурио. На корешке, будто догорающие угли в жаровне, теплилось потёртое название: “О том, как надлежит поступать с восставшими жителями Пуранти”. — Успеть куда? — В лес. Жёлтые всполохи солнца в глазах ведьмака сверкнули пониманием. — Хочешь поохотиться? — Хочу пожить, — Юлиан неопределённо махнул рукой, — в дикой природе. Геральт захлопнул книгу, положил её на стол к сундучку и начал собирать седельную сумку. Облокотившись на дверной косяк, Юлиан наблюдал за ним не без удовлетворения, мягкого и нежного, как мох на камне. Родник влюблённости пробился где-то среди сухих песков его умозрительного восприятия мира. Теперь там зарождался оазис. — И долго? — спросил Геральт, перебирая эликсиры, раздумывая, какие именно взять с собой. — Недели три, думаю. Как пойдёт. Дорога уже промёрзла, конечно, но снег ещё выпадет не скоро. У нас есть время до января. — Не хочешь отправиться в лес весной? — Ты не понимаешь, Геральт! Это же всё ради искусства! Я вдохновлён прекрасной идеей. Только представь: ты, я и домик в лесу! Я же тебе рассказывал про своё самое уютное гнёздышко из всех охотничьих поместий? Ну, про то, что между Колоном и Адуей? Вообрази, что нас ждёт! Фехтование среди сосен — утром, горячая печка и тёплые шкуры — вечером. Никого в округе на сорок миль. Мы будем одни, наедине с природой, в гармонии с лесом. В погребе ещё должно было остаться вино... Чего ты так ухмыляешься? Геральт весело фыркнул. — Ты, я, домик в лесу? Домик — это уже не дикие условия, бард. — Ой, вот только не начинай. Домик — это формальность. Мы большую часть времени будем проводить на улице. — Лютик, я ведь тебя знаю: мы большую часть времени будем проводить в постели. — Не обесценивай моё стремление к единению с природой! — Юлиан указал на свою походную сумку, закинутую на плечо. — Вот, смотри, я уже собрался. Тебе даже не придётся меня ждать. И Ферранта я успел предупредить. — Ну ведь врёшь же, Лютик, ты его не предупреждал. Юлиан обижено насупился. — Не вру! Я сказал ему: “О возлюбленный мой кузен, позволь мне, верному твоему менестрелю...” — Ближе к сути, — попросил Геральт, завершая последние приготовления. — Сказал, что мы вернёмся в декабре. За десять дней до конца года и начала зимних торжеств мы встретимся с Феррантом в таверне “Под Задумчивым Драконом”. Это в дне пути от столицы. Ведьмак кивнул, закрепляя меч на спине и надевая сверху плащ. — А он что? — О, ну, Феррант ещё не отошёл от наших скромных игрищ... Он был слишком смущён, что на оргии я ему отсосал, и слишком плох после алкоголя и хаски, поэтому легко согласился меня отпустить без охраны и спросил, что лучше в следующий раз выпить от похмелья, а то вода с лимоном, как он сказал, ему не сильно помогла. — Иными словами, — Геральт вышел вслед за Юлианом из комнаты и запер дверь, — ему было настолько плохо, что он даже не стал вникать в суть твоей просьбы? — Бедняга Феррант! Он так редко пьёт, что его подкосило всего-то с нескольких бутылок! Вот я в его возрасте... ах, стоп, он же меня старше. Они миновали первый этаж “Старого пивовара” и вышли во двор к конюшням. Воздух пах портовой жизнью, навозом и грядущей зимой. — Это будет чудо, Лютик, если ты к его возрасту не пропьёшь печень. — Думаешь, я успею сделать это за пять лет? Город они оставили позади под бойкий щебет кронпринца, под его рассказы обо всём и ни о чём. В душе у него цвели чувства, сиял свет и грело тепло. Юлиан смотрел на Геральта так же, как вчера, но в то же время совершенно по-новому. Его влюблённость разукрасила оттенками значений каждый жест. Ему нравилось, что Геральт слушал его и временами отрывисто что-то бросал в ответ. Ему нравилось ехать по тракту на юго-восток, вдыхать цвет угасающего ноября и радоваться своему душевному огню. Тракт был пустынным и просматривался на несколько миль вперёд прежде, чем терялся в изгибах холмов. По левую сторону от тракта вниз уходил склон, покрытый пожухлой травой, усеянный редкими камнями, обрамлённый у основания полоской песка и серой пенистой влагой моря. Юлиан привстал в стременах на мгновение и вытянул руку. — Вон там, Геральт, там тропа, — сказал он. — Может, спустимся к самой воде? — Хочешь посмотреть на холодную мрачную лужу вблизи? — По мне так море этой осенью прекрасно как никогда! Юлиану, в свете его влюблённости, прекрасным показалось бы и дерьмо. — Оно же... как вы, южане, говорите? Неприглядное? — Из тебя бы вышел плохой поэт. — Да уж точно, — хмыкнул Геральт не без веселья. — До тебя мне далеко. К слову, Лютик? Они направили лошадей на тропу и стали медленно спускаться к песчаному пляжу, где рука природы небрежно раскидала редкие красные кусты, похожие на кораллы. — Чего? О-о, ты только взгляни, какие цветы! — Это солерос. — Так что ты там хотел спросить? — В пьесе... — Так-так-так? — ...ты смешал Инквизицию с культом Вечного Огня. Зачем? В реальности это две разные организации. Инквизиция занимается политикой. Прислужники Вечного Огня держатся подальше от любых государственных дел, просто жгут свои костры в храмах и читают молитвы. Вы здесь, в отличие от Севера или Гуркхула, обходитесь без веры. Религия для вас не представляет никакой ценности. Союз служит банкирским домам. Но ты решил сделать Конрада и инквизитором, и проповедником культа. Почему? Зачем? С какой целью? Юлиан встрепенулся. Они почти спустились к воде. — Ох, радость моя, твой вопрос вполне справедлив! Видишь ли, как ты правильно заметил, Инквизиция — это политический институт. Не религиозный. Инквизиция находится вне судебной системы Союза, ей поручено искоренять коррупцию, измену и политическое инакомыслие внутри страны. Она раскрывает заговоры, проводит тайные расследования, имеет право задерживать кого угодно и когда угодно. Ей не нужен юридический процесс — достаточно получить письменное признание на принудительном допросе, под пытками. Методы, на мой взгляд... ах, да что там, не только на мой... методы Инквизиции далеки от человечных. Инквизицию не любят в народе. Да и среди знати, впрочем, тоже. Любой человек, завидев практиков Инквизиции, старается сделать крюк в три квартала, лишь бы держаться от них подальше. Это о многом говорит, Геральт. Инквизицию не просто не любят, её почти ненавидят. Я говорю “почти” потому, что страх перед Инквизицией сильнее ненависти. И безопаснее. Остановившись и спешившись, они медленно подошли к кромке солёной воды. Холодный воздух пробирался под плащ — Юлиан чувствовал его назойливые, ветреные руки в волосах и под одеждой. Море пепельно-лазурной гладью простиралось до самого горизонта. — С одной стороны — грозная Инквизиция, — вновь заговорил Юлиан, — а с другой — совершенно безобидный культ Вечного Огня. Почему я объединил эти две организации, как думаешь? Геральт стоял рядом, молча ожидая продолжения чужой мысли. — Из-за контраста, Геральт. — Контраста? — Последователи Вечного Огня занимаются всякими добрыми делами: помогают нищим, ухаживают за больными, строят храмы, куда любой нуждающийся может прийти помолиться или попросить о помощи. Конрад в пьесе... должен казаться таким же добродетельным, как и последователи культа. Он — защитник нравственности, образчик добродетели. Почти святой в глазах других людей. Таким он выглядит. Но Конрад — неоднозначный персонаж. За маской проповедника скрывается беспощадность инквизитора. Обратная сторона медали. Тёмная сторона. Так часто случается, когда человек с виду хороший, а на деле то ещё дерьмо. Конрад — образ, построенный на контрасте: самый хороший из нас может оказаться самым плохим. Конрад — олицетворение нравственного уродства. Я смешал безобидный культ и Инквизицию потому, что хотел показать суть человеческой природы. Показать лицемеров и фанатиков, искренне убеждённых в своей ошибочной правоте. Показать, что не все люди могут быть теми, кем кажутся на первый взгляд. Но если развивать эту мысль, мысль о контрасте, дальше, то... Юлиан замолк, задумавшись. Небо высилось над ними преддекабрьским холодным простором. Серость облаков на западе прорезали тонкие жемчужные полоски. — ...то получится, — внезапно подал голос Геральт, — что в Конраде, как и в любом другом человеке, есть добро и зло, да? — Именно! Так же, как и перед любым человеком, перед ним встал роковой выбор: какую сторону принять? Конрад мог сначала выслушать версию Эдны, разобраться в ситуации, попытаться понять её. Он мог быть милосердным, ведь этому учит вера — состраданию и любви к ближнему. Но что же в итоге случилось? Конрад выбрал путь Инквизиции. Тёмный путь. Он выбрал зло. Его поступок — не правосудие. Его поступок — преступление. Он скорее почувствовал, чем увидел, как Геральт нахмурился. Он скорее понял, чем услышал тихое и горькое, произнесённое на выдохе: — Дурное не даёт ничего, кроме дурного. — Я смешал две организации в одну ради искусства, мой дорогой. Ради аллегории. Тем более, в пьесе вымышленная география и, ну... ты понял. Цензура не сможет к этому придраться. — Вымысел — сомнительная защита, — хмыкнул ведьмак. Его рапсовый взгляд упал на песок. Негласное предложение пофехтовать. Мужчины отошли друг от друга на несколько шагов. — Ты ведь осознаёшь, что твоя задумка может быть понята не всеми? — спросил Геральт, обнажая стальной меч, висевший у него за спиной. — Естественно, — Юлиан кивнул, — это нормально в искусстве, — обвил ладонью рукоять клинка, — так бывает, — встал в идеальную стойку. — Но это не значит, что я перестану просвещать народные массы. Нужно искоренять невежество, нужно давать этим бедным людям пищу для размышлений. Они рванули друг к другу. Юлиан попытался атаковать Геральта, но тот отбил его меч. Рука северянина ушла в сторону. Юлиан атаковал вновь, метя в открывшийся участок чужого плеча. Тихо зашуршал под сапогами песок. — А ты сам? — спросил Геральт, ловко парируя удар. — Сам я что? — Веришь во что-нибудь? В кого-нибудь? Меч в руке за полгода стал привычным делом. Юлиан тряхнул головой, откидывая отросшие волосы со лба, и не без самодовольства перекинул клинок в левую руку. Геральт повторил его движение, точно отражение в зеркале. “Фехтовать обеими руками за последние полгода стало привычным делом, — подумал Юлиан, кидаясь в атаку. — Хотя левая рука всё же слушается меня немного хуже, но с практикой наверстаем и это...” — Ты ведь слышал финальный монолог в моей пьесе, Геральт? Пляж окропила череда лязгающих металлических звуков. — Конечно, слышал. — Вот тебе и ответ. Юлиан тщательно следил за сменой ног и расхождением с клинком. У него уже лучше получалось управлять скоростью противника и меньше попадаться под чужие манипуляции самому. К январю он должен был успешно закончить второй этап обучения, на котором последовательно приобретал всевозможные навыки, особое внимание уделяя атаке. Атаковал он без конца. Звук ударов стали о сталь эхом отскакивал от увлечённых поединком мужчин, то звонко устремляясь в небо, то гулко падая на влажный песок. — И как же это с тобой случилось? — бросил Геральт то ли потому, что действительно интересовался, то ли потому, что хотел отвлечь внимание Юлиана хитрой уловкой: все его движения просто кричали о том, что ведьмак намеревался ударить в правое плечо, но в итоге он резко сменил тактику, и его клинок ушёл вниз, нацеленный по ногам. — Как же ты в это вляпался? Юлиан вовремя отпрыгнул в сторону и возмущённо засопел на финт Геральта. — Ну ты и скотина, Геральт! Читал “Хорошую Книгу”, засранец, не вздумай ещё раз попытаться переломать мне голени! Сталь ведьмачьего клинка рассекла воздух, отражая блеск розового жемчуга на горизонте. Юлиан неуклюже парировал раз, потом другой, потом третий. Он был вынужден быстро отступить, чтобы перевести дух и собраться с силами. — Отец мне её... — он глотнул воздуха прежде, чем атаковать вновь, — дал почитать. Давно ещё. — Отец? — Ну, Регис. Не Его Величество, разумеется. Регис часто говорит, что “Хорошая Книга” изменила его жизнь. И часто цитирует оттуда разные дельные высказывания. Мне особенно понравилось: “Приложи сердце твоё к учению и уши твои — к умным словам”. После такого-то грех было не почитать самому. Блеск. Лязг стали. Резкий выдох. Рубящий удар. Парирование. Прыжок. Стремительная атака. По песку за мужчинами, фехтующими на пустынном пляже, тянулся причудливый узор из следов. В воздух, будто молитвы, возносились серебристые удары мечей. Геральт благосклонно улыбнулся, когда Юлиан провернул круговой батман: быстро, удачно, грациозно... но всё же недостаточно хорошо, чтобы вывести им из строя ведьмака. — А твою жизнь она изменила? — спросил Геральт. Казалось, он даже не запыхался, в то время как Юлиан начал обливаться потом. — Без “Хорошей Книги”, полагаю, я мог оказаться гораздо более несносным. Они вернулись на позиции. Юлиан, встав в стойку, перебросил клинок в правую руку. — Кажется, я никогда не перестану этому удивляться... — признался ведьмак. Их мечи вновь сошлись, проскальзывая друг по другу, отталкиваясь и сверкая на закате искрами догорающего солнца. — Чему именно? — Взгляни на свою пьесу, Лютик, взгляни на свои баллады и на свои собственные убеждения. Ты пишешь и поёшь решительно обо всём, касаешься самых грязных сторон человеческой жизни, но делаешь это так, что каждая история в итоге остаётся чистой и светлой. Может быть, целомудренной. Может быть, высокодуховной. Юлиан подловил момент и сделал стремительный выпад, однако Геральт, будучи наготове, легко ушёл в сторону и ответил ему несколькими ударами сверху и снизу. — А теперь, — продолжил Геральт, — посмотри на свою жизнь: ты выпиваешь алкоголя больше, чем моряки в увольнении, трахаешься чаще, чем шлюхи, устраиваешь оргии с друзьями и тяготеешь к мужчинам. Вряд ли это можно назвать добродетельным поведением, согласись? Одно противоречит другому. Ты втолковываешь слушателям высокие идеи и сразу же травишь непристойные шутки. Ты призываешь зрителей к милосердию и честности, но не гнушаешься жульничать в картах или ввязываться в любые иные преступные авантюры. На днях ты ставил пьесу, от которой так и веяло сочувственным и нравственным светом религии, и буквально в тот же вечер ты обкурился и переспал с собственным кузеном... — Ну, — прервал его запыхавшийся Юлиан, запоздало парируя чужой выпад; Геральт почти задел его бедро лезвием, — в свою защиту могу сказать, что кузен против не был! И он был не настолько пьян, чтобы не понимать, кому в рот суёт свой член. Вот Глокта отказался со мной трахаться, но не потому, что был трезвее, ведь пил и курил он не меньше, чем мы все... Ферранту голова на плечи была приделана матушкой-природой не просто так. У него был выбор. Клинки их, соприкасаясь, лязгнули в очередной раз. Геральт посмотрел на Юлиана сквозь перекрестье острой стали и по-доброму усмехнулся. — ...никогда не перестану удивляться тому, как ты можешь быть таким моралистом и таким распутником одновременно. — О, всё очень просто. Юлиан отпихнул Геральта от себя и нанёс рубящий удар. — Неужели? — ведьмак ожидаемо ушёл с линии атаки и начал теснить кронпринца к кромке воды. — Ну тогда объясни мне это противоречие в двух словах? Улыбка озарила лицо Юлиана, когда он ответил простое и очевидное: — Я — поэт. Улыбка эта напоминала одновременно и серебристую корочку льда на озере, и раскалённое добела железо в кузнечном горне, и жемчуг, найденный случайным рыбаком на берегу. (И счастлив должен быть тот, кому такая улыбка достанется.) — Видишь теперь? Контрасты, — Юлиан пригнулся, и чужой меч рассёк воздух в том месте, где только что была его голова. — Они везде, — он пытался использовать маленькие хитрости, но Геральт замечал все попытки раньше и пресекал их в зародыше. — Так же как и в Конраде, так же как в тебе или в любом другом человеке... во мне есть добро и зло. И, быть может, однажды, так же как перед Конрадом, передо мной встанет роковой выбор. Как знать, моя радость? Кто может ведать всю правду о человеческих судьбах? (“Плавильня — для серебра, и горнило — для золота, а сердца испытывает Господь”.) Юлиан утёр пот со лба. В кистях он чувствовал гибкость, в предплечьях — силу. Его ноги были уже лучше координированы, чем когда они только начали тренировки полгода назад. Но всё же Юлиан во многом, слишком во многом, во всём, если уж быть честным до конца, уступал Геральту, который фехтовал чуть ли не с рождения. Ему было до Геральта так далеко. (Бесконечно, невозможно далеко.) Они остановились, восстанавливая дыхание. — “Хорошую книгу” когда-то читала моя... — начал Геральт и мгновенно замолк. — Я её тоже читал. В Северной библиотеке я многое прочитал. Давно. Тогда у меня было время и были... возможности. Была другая жизнь. — Что же случилось? — Сначала одно, потом другое, — Геральт небрежно крутанул вертикальную восьмёрку, просто чтобы не стоять без дела. — Сначала война, потом другая война. Сначала ты делаешь вещи, которые делать не стоило бы, но слишком уж сильно хотелось. Потом разгребаешь последствия. В итоге остаёшься ни с чем. Юлиан почти сразу понял, что Геральт имел в виду семью, которая от него отреклась, и убитого брата. Почти сразу вспомнил, что на дне ведьмачьего сундучка покоились две связанные крепким узелком веточки сирени и крыжовника; рядом с ними — прядь светлых волос, мягких на вид, будто принадлежавших женщине или ребёнку. Лицо Геральта оставалось спокойным. (Его душа — едва ли.) Рука сама опустилась вниз, хотя Юлиан уже готовился к новому поединку. Он посмотрел на темнеющее вечернее небо и загнал клинок в ножны. Ему хотелось подойти к Геральту и очень крепко обнять, хотелось заявить ему во всю силу своих лёгких, что вот, вот перед ним человек, готовый, жаждущий излечить эту рану, глубокую, точно пропасть. Юлиану хотелось поцеловать Геральта, утопить его мрачные мысли в бескрайних водах своей влюблённости. Его рука горела от желания прикоснуться к чужому плечу и сжать его так, будто они, кронпринц и ведьмак, были самыми близкими друзьями. Но он всего лишь произнёс уязвимое, надеющееся: — То, что у тебя есть сейчас... это не ничего, Геральт. Этого, может быть, недостаточно, но это кое-что. Геральт кинул косой взгляд на потемневшие в вечернем холоде морские воды и ожидаемо промолчал. Заночевать было решено в ближайшей таверне, что попалась им на пути уже в глубоких сумерках. Окна светились жаром каминного огня. В воздухе тянуло чечевицей, рыбой и усталостью. Ели молча. Спать легли в одной комнате. — Геральт? — позвал Юлиан, ныряя под одеяло. — М? — отозвался тот с соседней кровати. — Что такое? — Чья это прядь волос в твоём сундучке? Комната была погружена во мрак, только из окна слабо просачивался свет факела во внутреннем дворе таверны. Пауза затянулась. Юлиан прикусил губу, гадая, уснул Геральт или нет, как вдруг тот тихо сказал: — Спи, Лютик.***
Юлиан отсчитал ровно три четверти часа и поднялся с постели. Геральт, судя по едва слышному равномерному дыханию, спал. “У меня будет не так много времени. Но я должен успеть вернуться”. Подхватив сапоги и плащ, Юлиан бесшумно выскользнул за дверь во тьму коридора. Он порадовался, что предусмотрительно лёг в постель в одежде. Сборы заняли бы у него лишнее время и, вероятно, разбудили бы ведьмака. Юлиан надел сапоги только на лестнице, ведущей на первый этаж, откуда тусклым полукругом падал на ступени свет. Хозяин таверны что-то писал в счётной книге. Завидев Юлиана, он вопросительно поднял бровь. — Не спится, — пожал плечами кронпринц. — Прогуляюсь до моря, — он положил на стойку несколько монет. — Оставьте мне свечу, чтобы я мог потом без проблем подняться по вашей очаровательной лестнице. Улица встретила его морозным воздухом; неподалёку шумели беспокойные чернильные волны, накатывающие на берег. Юлиан поёжился и, плотно запахнув плащ, направился к конюшням. Тревога простиралась над ним ночным небом, осенним холодом, тлеющими часами, что мерцали в его мыслях обратным отсчётом, песком, сыплющимся вниз. Он поспешно собрал и вывел Пегаса из стойла. По его прикидкам путь до Адуи должен был занять не больше полутора часов в одну сторону. Они выехали с Геральтом уже во второй половине дня и достаточно много времени потратили, тренируясь на пляже. “Хорошо, что я подготовился заранее”, — подумал Юлиан, вскакивая в седло. Он знал, где будет тропа — сам там спускался к воде множество раз, когда они с Феррантом убегали из Адуи в детстве, чтобы поиграть на холмах или в гротах. Он заранее знал, что стоит взять самого быстрого коня из всех, что у него были, чтобы в полночь примчаться к стенам Адуи. Юлиан направил Пегаса в ночь, на тракт. Дорогу он знал тоже. Знал её много лет достаточно хорошо, чтобы рискнуть ехать по ней ночью. Копыта стучали по промёрзшей земле гулко и торопливо. Море поблёскивало в свете редких звёзд и неспелой луны. Меж холмами залегли непроглядные тени. (Такие же тени тревогой сгустились в душе Юлиана.) Столицу Союза было видно издалека. Огни поднимались откуда-то снизу, из доков, и горящей ветвью ползли по Срединному проспекту до самого Аргионта. Ветер бил в лицо во время скачки, хлестал по щекам и трепал волосы. Чем ближе Юлиан подъезжал к стене Казамира, тем больше построек ему встречалось на пути. Холмы сменились крестьянскими домиками, а те, в свою очередь, — надёжными стенами Адуи. У главных ворот были выставлены часовые. Юлиан хмыкнул, не доехав до них и шести сотни шагов. Он свернул к берегу. Его уже ждали. — Минута в минуту, господин, — приветливо улыбнулся вынырнувший из тени дерева Секутор. Юлиан спрыгнул на землю и привязал к дереву Пегаса. Порылся в седельной сумке и, выудив оттуда кожаный футляр, надёжно закрепил его на поясе. — Всё готово? — спросил кронпринц и похлопал себя по карманам куртки, проверяя, при нём ли необходимая сумма денег. Секутор склонил голову в знак согласия, чуть скрывая лицо за длинными грязными волосами, и махнул в сторону лодки, что была пристроена на берегу. — После вас. “Как хорошо, что я подготовился заранее”, — в очередной раз подумал Юлиан. Он шагнул в лодку, борясь со страхом и волнением, что горечью легли ему под язык. Секутор оттолкнул лодку от берега и запрыгнул следом. Они осторожно взялись за вёсла и поплыли к докам. Как и крепостные ворота, доки охранялись тоже. Попасть в Адую незамеченным было невозможно ни с суши, ни с моря. Почти невозможно. Секутор, которого Юлиан разыскал сразу после неожиданной встречи с Роше, уверил его, что знает надёжный способ пробраться в столицу, не привлекая лишнего внимания. Проблем не возникнет, обещал он кронпринцу. Секутор вырос в грязных районах города и знал там каждый камень, каждую сточную канаву, каждый уголок, где можно было спрятаться, каждый уголок, куда всегда был шанс незаметно пришвартоваться на лодке и проникнуть в город — такими местами часто пользовались отважные контрабандисты. “Отважные ли? Скорее отчаянные”. Юлиан чувствовал, как весло неприятно липло к коже; его ладони вспотели от волнения. — У нас четыре часа до отлива, — сообщил Секутор весело. — Не успеем, и судно уйдёт без вашего пассажира. — Успеем, — с нажимом поправил Юлиан, сам не зная, кого пытался в том убедить: себя или спутника. — Скажите, милорд, — шепнул ему Секутор, когда они, двигаясь вдоль крепостной стены, подплыли к небольшой зарешеченной арке — выводному отверстию клоаки Адуи, — не проще ли было подкупить стражников на воротах? Решётка плотно прилегала к каменному наличнику. Петли, как и массивный замок, у неё были ржавые. Секутор бережно смазал петли выуженным из-под скамьи маслом в бутылке. “Молодец парень. Далеко пойдёт. Если не угодит в тюрьму...” — Проще. Но мне нужно, чтобы все думали, что меня нет в городе. Моё лицо довольно... известно. Хорошо будет, если никто не узнает, что я замешан в чём-то подобном. Секутор широко улыбнулся. — Мне-то всё равно. Пока вы платите, разумеется. С замком Секутор, орудуя отмычками, справился невероятно быстро. Решётка беззвучно открылась, представляя взору тёмный провал водосточного туннеля. Уже отсюда Юлиан почувствовал ужасное, омерзительное зловоние подземной канализации Адуи. Сморщившись, он кивнул Секутору, и они направили лодку в туннель. От лунного сумрака Юлиан мгновенно перешёл к непроглядному мраку. Каменные грязные своды дышали на него смрадом со всех сторон. От воды поднимался дурной аромат нечистот. Крысы скреблись где-то в отдалении. Когда они отплыли от решётки на добрые два десятка шагов, Секутор вытащил из-под скамьи факел и огниво и принялся возиться с розжигом. Вскоре ему удалось высечь искру и зажечь факел. На мгновение его свет ослепил Юлиана, проведшего в темноте последние несколько часов. То был резкий переход от могильного мрака под открытым небом — к огненному полумраку под сводами склепа. Коричневая и рыжая грязь на стенах туннеля на миг окрасилась в цвет крови. Юлиану почудилось, что он оказался в аду: его окружали холод, смрад и огонь. Но мгновение прошло. Всё вернулось на свои места. Призрачное видение ада исчезло. Факел зябко затрепетал на сквозняке. (Также трепетали и нервы Юлиана: ознобно, хаотично, мелко и часто.) Секутор тронул Юлиана за плечо и сообщил: — Вот эти пометки на стенах, видите? Он поднял факел, чтобы лучше осветить стены туннеля. На них на уровне глаз Юлиан увидел белые полустёртые полосы со стрелками на конце. — Если вдруг вам придётся плыть обратно без меня, — Секутор улыбнулся, но не губами, а глазами; у него вообще были до странности весёлые глаза, — ориентируйтесь на эти пометки. Лодка медленно продвигалась вперёд по узкому туннелю. Секутор ориентировался здесь очень хорошо. Во всяком случае, Юлиан понимал, что самостоятельно с этим ему не справиться, посему и решил положиться на мальчишку из трущоб. “На его желание разбогатеть, если быть точным”. Вскоре тьму вокруг, помимо факела, начал рассеивать также и слабый свет, падавший из ливневых решёток под потолком. Канал, по которому они плыли, вывел их в каменный карман, где сходились и расходились несколько туннелей: одни уходили вверх, другие — вниз. Секутор остановил лодку возле своеобразного причала и привязал её за специальный железный крюк, видимо, вбитый сюда контрабандистами. От причала вдоль стены уходила узкая каменная дорожка, выложенная, как подумал Юлиан, ещё во время постройки канализации. Они выбрались из лодки на дорожку. Юлиан шёл за Секутором по грязному лабиринту, шёл с тревогой в душе, шёл с сомнениями на плечах. Стоило ли оно того? А если ничего не выйдет? Что будет, если они попадутся? С каждым шагом Юлиан всё больше и больше разочаровывался в своём плане. С каждым новым шагом он всё чаще и чаще повторял себе, что нужно обязательно верить в успех, чтобы его достичь. Юлиан подумал о том, что на месте Ганмарка мог оказаться Геральт. Эта мысль подстегнула его, будто укус осы. В какой-то момент Секутор воткнул факел в трещину между камнями и указал наверх, мол, полезайте. Юлиан увидел перед собой железные скобы, выполняющие, очевидно, роль лестницы, расположенной внутри вертикального туннеля. Он взобрался по ним вверх, с трудом отодвинул деревянную доску, загораживавшую выход, и выбрался наружу. В ту же секунду кронпринц почти задохнулся от свежего воздуха. Не успел он отдышаться, как недалеко послышались шаги и разговор солдат. Секутор резко дёрнул его в тень переулка. Они выждали несколько минут. Ночной патруль ушёл вверх по улице. — Идёмте, — шепнул Секутор. Почти сразу он утянул Юлиана в тёмный коридор меж городских построек. Пока всё шло хорошо, однако избавиться от волнения и тревоги Юлиан так и не смог — они морозами ноября ползли по его коже: от кончиков пальцев до самого сердца, от корней волос до самого центра мозгов. “Пока всё хорошо... но самое сложное ещё только впереди”. До площади Четырёх углов они пробирались узкими улочками, подворотнями и тенями. На площади горели факелы. Двое стражников стерегли арестанта у позорного столба. Юлиан заметил, как голые плечи Ганмарка крупно дрожали от ночного холода. Судя по всему, он не спал. “Трудно уснуть, зная, что на рассвете тебя ждёт костёр”. Юлиан и представить не мог, что испытывал Ганмарк с той самой минуты, как его арестовали. Неверие? Шок? Страх? Ужас? Отчаяние? (Любые слова, вероятно, меркли рядом с тем, что творилось с осуждённым на смерть в действительности.) Юлиан отстегнул кожаный футляр от пояса и крепко сжал в одной руке. Другой он вытащил из кармана мешочек с монетами. — Их нужно отвлечь, — сказал кронпринц, передавая деньги Секутору. — Уведи их как можно дальше. Как договаривались. Парень кивнул и скрылся в проулке. Вздохнув, Юлиан стал осторожно пробираться к Ганмарку. Он остановился в дюжине шагов, укрытый тенью. На секунду в его голове вспыхнула мысль, что, быть может, Секутор просто забрал деньги и исчез. Нетерпеливость смешивалась в душе Юлиана с нервозностью. Опасения росли с каждой секундой. Острое беспокойство росло тоже. Однако вскоре Юлиан услышал тихий звон. Такой звон, какой обычно издаёт монета, брошенная на брусчатку. Он с облегчением вздохнул. — Ты это слышал? — спросил один из стражников, хватаясь за шпагу. Второй кивнул и, нахмурившись, прошёл пару шагов вперёд, чтобы подобрать что-то с земли. — Вот же... пять марок! Ты только глянь! Тут же послышался ещё один короткий всплеск звонкой монеты по булыжной мостовой. Вторая монета упала чуть дальше. Стражники в нерешительности переглянулись. Второй тоже подошёл, поднимая монету. — Ну дела... — сказал он. — Золотая! За второй монетой последовала третья. Она упала недалеко от выхода с площади. — Эй, — первый стражник тронул напарника за плечо. — Нам велено охранять того петуха. — Вот ты и охраняй, а я схожу посмотрю. Ещё одна монета упала уже в переулке. — И заберёшь деньги себе? Нет уж. — Сам посуди. Он никуда не убежит. Слишком хорошо закован. Пойдём, приятель. Посмотрим, кто это там разбрасывается деньгами. Юлиан рванул к Ганмарку, как только стражники скрылись в переулке. Выглядел тот ещё хуже, чем днём. Сердце Юлиана сжалось от сочувствия. Он замер на миг, вглядываясь в спину Ганмарка, во вспоротую острыми кусками грязи кожу, в тёмные пятна — следы злых ударов. “Как будто позорного столба и решения сжечь было недостаточно. Нет, конечно, нужно же ещё и избить человека до полусмерти...” Юлиан снял с себя плащ и осторожно накинул на плечи Ганмарка. Только тогда тот, дёрнувшись, понял, что рядом с ним кто-то есть. — Сейчас мы вас вытащим, — пообещал Юлиан. — Ваше... Вы-высоч-... Высочество? — голос Ганмарка, хриплый и тихий, дрожал от холода. Два деревянных бруска, образовывавших колодки, закрывались сбоку с помощью замка, врезанного в конструкцию. Юлиан приложил все усилия, чтобы рассмотреть в темноте замочную скважину, вздохнул и принялся за дело, почти ничего так толком не разглядев. Он развернул кожаный футляр и достал оттуда отмычки. План казался плохим. И раньше таким казался, но теперь, когда уже не было пути назад, план выглядел откровенно дерьмовым. Вдруг Юлиану померещился звук шагов; он окинул площадь беглым взглядом. Пусто. Никого. Отмычки то и дело выскальзывали из его вспотевших ладоней. Темнота мешала. Холод ночи сковывал пальцы, делая движения неуклюжими, неповоротливыми. Волосы падали на лоб и глаза. — Да твою же... — Юлиан грязно выругался, когда отмычки в очередной раз сорвались. Не то чтобы ночью взломать замок было легко. Не то чтобы он часто взламывал замки, хотя некоторый опыт у него и имелся. “С другой стороны, конечно, замок на винном погребе, знаете ли, проще вскрывать, чем... это”. — Только двинешься, — раздалось из-за спины, — и ты труп. Юлиан замер, почувствовав губительное лезвие меча у шеи. “Дерьмо...” — Подними руки. Юлиану ничего не оставалось, лишь повиноваться. Он узнал голос человека, заставшего его врасплох: один из стражников всё же вернулся обратно на свой пост. В голове на секунду мелькнуло, что, возможно, вместо того, чтобы разбрасываться деньгами, следовало поджечь пару домов, чтобы упростить себе задачу и поторопить события. Но золото всегда было самым быстрым способом разобраться с проблемой. “Может быть, мне не стоит так полагаться на деньги? Может быть, Роше завёл меня в ловушку? Нужно было остаться с Геральтом в прибрежной таверне и забыть о человеке, осуждённом на смерть только лишь потому, что ему нравятся те, кто нравятся?” — Повернись, — приказал стражник. — Медленно. Юлиан оставил отмычки торчать в замочной скважине и повернулся. Его руки задрожали от накатившего страха. “Всё кончено, — подумал он. — Я ничего не добился. Меня упекут в Допросный дом или сразу в тюремную камеру. А потом повесят, — Юлиан сглотнул, и остриё клинка при этом движении больно кольнуло под кадыком. — Зачем я в это ввязался? Лучше быть эгоистичным трусом, но зато живым, чем строить из себя героя и... — он не закончил собственную мысль, услышав хриплый выдох со стороны Ганмарка и тут же вспомнив, чего ради затеял всё это. — Я ведь не мог оставить его умирать. Если бы я оказался на его месте... я бы хотел, чтобы мне помогли”. Стражник не сводил с него насторожённого взгляда. — Эй, — крикнул он второму стражнику, спешившему к ним из переулка. — Помоги-ка мне его связать. И давай поживее, вдруг он тут не один! Юлиан перевёл взгляд за спину стражников и нахмурился. Страх резко сменился удивлением. — Дом горит? — спросил он больше у самого себя, чем у них. На стражников его слова не произвели никакого впечатления. — Думаешь, так мы тебе и поверим? — Нет, я серьёзно, — Юлиан нахмурился ещё сильнее, — вон, мясная лавка. — Ага, ещё скажи, что ты — наследный принц Союза, — брякнул тот из стражников, что держал клинок возле его шеи. — Да посмотрите же вы! — крикнул Юлиан, указывая на мясную лавку. Навес у лавки горел. — Эй, а ведь верно... Юлиан мигом припомнил все уроки Геральта и, пользуясь секундной заминкой стражников, выбил у ближайшего оружие и, перехватив его руку, с силой потянул на себя, чтобы крепко приложить лицом о выступ деревянного бруска. Что-то хрустнуло. Стражник упал на подмостки, держась за окровавленное лицо. Всё произошло именно так, как говорил Геральт: быстро, нелепо и совсем неизящно. Но эффективно. Только думать об этом было совершенно некогда. Юлиан едва уклонился от чужого взмаха шпагой. Он даже не успел мысленно похвалить себя за все старания, проявленные на уроках Геральта: скорость его реакции была хороша. Не на высоте, конечно, но достаточно хороша, чтобы спасти ему жизнь. Второй стражник атаковал. У Юлиана не было оружия; ему оставалось лишь уворачиваться, полагаясь на собственную ловкость. Руки и ноги работали как будто сами по себе. Тело реагировало быстро. Юлиан был впечатлён собственными результатами. Впечатлён ровно две или три секунды, ведь следующий взмах шпаги застиг его врасплох. Юлиан бросился в сторону, но споткнулся и упал, растянувшись на деревянном помосте лицом вниз. “Хорошо, что Геральт этого не видел”, — подумал он, спешно откатываясь в сторону. Секундой позже чужая шпага вонзилась в доски как раз в том месте, где была его голова. Тяжело дыша, Юлиан вскочил на ноги и, увидев, как смертоносная сталь неотвратимо приближается к нему, нырнул за позорный столб. Лезвие шпаги вгрызлось в деревянный брус, едва не отрубив Ганмарку руку. Мелкие щепки брызнули в разные стороны. Стражник зло засопел на Юлиана и вновь ринулся в атаку. Кронпринцу почти сразу пришлось метнуться прочь от позорного столба, как бы ему ни хотелось спрятаться за ним. В конце концов, стражник рано или поздно мог задеть Ганмарка, а Юлиан ввязался в эту авантюру не для того, чтобы свести его в могилу раньше времени. “Как раз наоборот!” Юлиан чувствовал себя акробатом, пока уворачивался от чужого клинка, убегал и прыгал. Где-то недалеко послышались крики людей, возвещавших о пожаре. Площадь начала озаряться оранжевыми всполохами огня; так озаряется восток, пробуждаясь от заледенелых сумерек и январских морозов. Юлиан со своим противником двигались на деревянном помосте. Кто-то у мясной лавки отчаянно вопил: “Воды! Воды и песка, срочно!”. Стражник успел оставить кронпринцу длинный, но не глубокий порез на плече прежде, чем тому удалось нырнуть ему под руку и столкнуть с помоста. Плечо вспыхнуло болью. Рукав на месте пореза окрасился тонкой нитью крови. Юлиан зашипел, спрыгнул с помоста и, хватая из поленницы первую попавшуюся деревяшку, неслабо ударил пытавшегося подняться стражника по затылку. Всё произошло так быстро, что Юлиан даже не успел осознать собственные действия. Облегчённо вздохнуть он не успел тоже. — Ах ты скотина! — раздался сверху чужой голос. И второй стражник с окровавленным лицом спрыгнул с помоста совсем рядом. Не медля ни секунды, Юлиан подхватил чужую шпагу с земли и вовремя блокировал выпад. Один раз, потом другой. Силы у него истощались, подобно тому, как истощается родник в засуху: медленно, но верно. Кровь застилала стражнику глаза. Заметив это, Юлиан воспрял духом, провернул батман и пнул его по голени. Стражник упал на одно колено. Юлиан оглушил его стремительным ударом. Немного крови и много городской пыли попало ему на одежду. Лавку мясника отчаянно пыталась потушить горстка людей. Лезвие шпаги отразило языки пламени зловещим блеском; Юлиан обратил на это внимание и, опомнившись, бросил шпагу на землю. Где-то сверху раздался голос Секутора: — Чего вы там застряли, господин? Пора убираться. Звон колокола, оповещающий о пожаре, разнёсся по площади как раз в тот момент, когда Юлиан вновь оказался на помосте. — Я думал, ты сможешь их увести, — Юлиан махнул рукой в сторону солдат. — Я думал, — всплеснул руками Секутор и улыбнулся, — что вы будете благодарны, что я запалил пару домиков, чтобы спасти вашу шкуру. Секутор в несколько ловких движений освободил Ганмарка. Вместе они помогли ему спуститься с помоста. Вокруг лавки уже начали собираться люди. Кто-то что-то кричал, кто-то уже выливал воду на огонь. Пожар старались потушить как могли. Впрочем, Юлиан с облегчением заметил, что огонь не успел добраться до жилого участка дома. Какой-то мальчуган из толпы дёргал рядом стоящую женщину за подол юбки и показывал пальцем на позорный столб. Она отмахивалась от него, качая на руках младенца. — Нужно уходить, пока нас не заметили, — напомнил Секутор. Они двинулись в узкий тёмный проулок. Не так быстро, как Юлиану хотелось бы, но Ганмарк, избитый и продрогший от холода до костей, едва ли мог идти самостоятельно. Юлиан взял часть его веса на себя, перекинув руку через плечо и поддерживая за талию. Адреналин от недавней драки выбил из него тревогу так же, как выбил холод из мышц, поселив там приятный жар и энергию. Но постепенно Юлиан начал приходить в себя, остывая и подмерзая. Тревога вновь накинулась ему на плечи, будто ястреб на зайца. Успеют ли они до отплытия корабля? Смогут ли вообще до него добраться без происшествий? Секутор бодро шагал впереди, проверяя дорогу. Несколько раз им пришлось резко свернуть и затаиться в тенях, за углами домов, когда мимо на звон колокола спешили солдаты. В такие моменты Юлиан умолял небо дать им добраться до причала. Его пальцы окоченели. Губы бесшумно двигались, повторяя слова не то молитв, не то просьб, не то ругательств, не то стихов. Ганмарк молчал всю дорогу. Видимо, он ещё отходил от пережитого потрясения последних часов. Или дней. Так они добрались до доков: под колокол, бьющий тревогу, крики людей и топот солдат. Двухмачтовая торговая шхуна, готовая к отплытию, уже ждала их. — Вот, — Юлиан протянул капитану мешочек с деньгами, — как договаривались. Капитан молча пересчитал деньги, кивнул и отдал кронпринцу походную сумку, указав на трюм. Юлиан помог Ганмарку спуститься в носовую часть корабля, где спала и обедала команда, и усадил его на грубую скамью. Нынче здесь было пусто; только с палубы долетали короткие возгласы матросов, завершавших последние приготовления перед отплытием. Одинокий фонарь, свисающий с потолка, мерно освещал пространство. — Вас расположили здесь, с командой, — Юлиан отдал Ганмарку сумку. — Возьмите. Тут одежда, припасы, учебник стирийского и банковская расписка, по которой в торговом доме Вивальди вы сможете получить деньги... на первое время. Ганмарк смотрел на него ошарашено, печально, с искренней благодарностью. И затаённым кварцевым обожанием. Но Юлиан слишком замёрз и выбился из сил, чтобы обратить на это должное внимание. Он продолжал: — Судно идёт в Стирию. Попробуйте отыскать там себе новую жизнь. Вы толковый стратег и блестящий фехтовальщик, Ганмарк. Вы будете полезны любому, у кого есть мозги и нет предрассудков. К тому же, я слышал, герцог Орсо Талинский весьма лояльно относится к сексуальным вкусам своих поданных. Попробуйте встретиться с ним. Имя победителя прошлогоднего турнира должно быть ему известно. — Не знаю, как вас благодарить, Ваше... — Просто выживите. Этого будет достаточно. Ганмарк поддался вперёд, взял ладонь Юлиана в свои руки и прижался губами к костяшкам. То был жест отчаянной благодарности и тёплого прощания. — Ваше Высочество, — произнёс Ганмарк печально и нежно, — вы спасли мою жизнь. Я этого не забуду. Кивнув, Юлиан улыбнулся. Тревога его понемногу отпускала. Но чтобы она исчезла до конца, ему нужно было узнать правду. — Кто вас сдал, Ганмарк? Кто написал донос? Юлиану нужно было знать ответ. Больше всего его пугало, что он может услышать: “Вернон Роше”. Ганмарк вздохнул. И вздох его был скорее недовольным, чем усталым. — Офицер, что хотел получить мою должность, — сказал он. — А это было возможно сделать, лишь устранив меня. Что ж... теперь он будет носить тот мундир, ради которого так старался. “Перестарался, отправив оппонента на костёр”. — Я мог бы бросить его в тюр-... — начал было Юлиан, но его перебили. — Благодарю, Ваше Высочество, но не стоит. Я не собираюсь ему мстить, это бессмысленно. — Почему же? Взгляд Ганмарка был пронзительным и острым, как прибрежные скалы. — Потому, что от мести ещё никому не становилось лучше. Оттого, что вы бросите его за решётку, я не стану спокойнее спать по ночам. А его это обозлит. Одна месть повлечёт за собой другую и так... без конца. Этот круг не замкнётся. Юлиан вспомнил, как месяц назад Геральт говорил о мести. Вспомнил, что настоящему фехтовальщику не пристало опускаться на этот уровень. — Будьте осторожны, — он крепко пожал руки Ганмарка. — И ещё... черканите мне пару строк, как сможете обжиться. Только напишите на имя и адрес банкира Вимме Вивальди с припиской “для Лютика, менестреля”. Он мне передаст. Мои-то письма все просматривает Закрытый совет. Удивление окрасило лицо Ганмарка оттенками оживления, осознания, близкого рассвета, солёных парусов и стирийских апельсинов. — Так это были вы... все эти баллады, недавняя пьеса... это были вы, верно? — Пусть это будет нашей маленькой тайной. Отныне для вас я просто Лютик. — Лютик... — Ганмарк всё не выпускал ладони Юлиана из своих рук, поглаживал костяшки и разминал замёрзшие пальцы. — Я хотел бы увидеть вас снова. “Какое странное прощание... Ганмарк хороший человек. Не без своих недостатков, конечно, но... кроме манер у него есть характер и здравомыслие. Ох, скоро отлив, нужно идти”. Юлиан мягко высвободил ладонь. Сказал: — Однажды, может быть, судьба вновь сведёт нас. — Буду на это надеяться. Кронпринц подхватил свой плащ и уже собрался уходить, но замешкался. Снял с пальца левой руки одно из колец и протянул Ганмарку. — Храните это в память обо мне. Прощайте. И, не мешкая более, Юлиан поднялся на палубу. Члены команды сновали туда и обратно, каждый занятый своим делом. Небо ещё было тёмным, но он знал, что нужно поторопиться. До рассвета оставалось часа два. Шхуна вот-вот должна была отплыть. — На этом чудном кораблике нашлось местечко и для меня, представляете? — бросил Секутор, беспечно облокотившись о бортик. — Тоже уезжаешь? Юлиан достал из кармана последний мешочек с деньгами и кинул его мальчишке. — О, добрый господин, понимаете ли, те стражники видели моё лицо, а я как бы участвовал в освобождении преступника и, ну, устроил поджог. Этого достаточно, чтобы удрать из города на первом попутном. Не хочу оказаться на костре вместо вашего друга. — Куда теперь? — В Вестпорт. Всегда хотел посмотреть на Перекрёсток мира: банкирские дома Союза, кантийские храмы и стирийские бордели — и всё в одном месте! Устроюсь работать в пекарню. Или на верфь. Или в дом дыма. — И заведёшь новых птиц? — О, разумеется. Юлиан устало потёр переносицу. — Мне могут пригодиться твои услуги снова... — Вы хорошо платите, — Секутор с показной деловитостью взвесил в руке мешочек с деньгами, — но лучше не надо. — Ты толковый парень. Твои бы таланты да в Инквизицию... — Если не женюсь на дочке банкира, — улыбка у Секутора была широкая и яркая, — туда и пойду. Юлиан хлопнул его по плечу и спустился по трапу на причал. Шум в Верхнем городе уже уложился. Колокол не звенел. Пожар потушили. Обернувшись, Юлиан увидел, что шхуна уже отчалила. Секутор всё ещё стоял на палубе. Он помахал мальчишке рукой на прощание. К своей лошади кронпринц добрался тем же путём: через канализацию. Трижды он чуть не заплутал в подземном смердящем лабиринте, но пометки на стенах заметно облегчили ему жизнь. До таверны Юлиан мчался как не в себя. Рассвет поднимался от горизонта очень медленно, но неотвратимо. Такой же неотвратимой была и усталость Юлиана, когда он ввалился в их с Геральтом общую комнату. Геральт ожидаемо проснулся от звука его тяжёлых шагов. — Лютик? Что стряслось? Вдаваться в объяснения Юлиан не собирался. Он не хотел посвящать Геральта в свои планы с самого начала, не собирался делать этого и теперь, когда всё уже было позади. “Боже, как же я устал”. — Ничего. Спи. Рано ещё. — Где ты был? От тебя пахнет улицей. — Ходил отлить. — И лошадью. — Проведал потом Плотвичку и Пегаса. Не спалось. — И кровью. Юлиан подавил желание свалиться на постель, как подрубленное дерево — на землю, и отключиться. Вместо этого он начал рыться в вещах ведьмака. — По пути к конюшням споткнулся, упал и расшиб коленку. Ничего серьёзного. У тебя, кстати, где те эликсиры, которые ты для меня готовил? Плечо болит. — Ты же на коленку упал, а не на плечо, — Геральт приподнялся на локтях, всё ещё немного сонный. — На него тоже, — отмахнулся Юлиан; глаза у него слипались от усталости, веки норовили опуститься вниз, будто налитые свинцом. — Так где? — В сундучке. Синяя склянка. — Тут их три, какая из? Руки почти не слушались, ноги почти не держали. Замёрзший и вымотанный, Юлиан не мог сосредоточиться, хотя и пытался. (Так парус пытается не порваться в бурю.) — Все три для тебя. Одного глотка будет достаточно. Юлиан отпил из склянки, потом убрал всё Геральту в сумку обратно и переоделся в другую одежду. На этом силы его окончательно иссякли. За окном медленно светлело, но у них ещё было немного времени до подъёма. Юлиан так устал, что не смог бы сейчас завтракать и куда-то ехать. Не смог бы даже сказать, где право, а где лево. Зато он мог сказать, что промёрз за ночь до костей, поэтому, недолго думая, он скользнул к Геральту под одеяло. — Спятил, что ли, Лютик? Ты холодный, как лёд. — Заткнись уже и досыпай свой сон, — зевок. — И мне не мешай. — Кто кому мешает... Юлиан прижался к тёплому ведьмачьему боку, согреваясь от него быстрее, чем в иные времена согревался от огня. Запах Геральта — хвоя, железо, шафран, горячие угли — окутывал с ног до головы. На Юлиана тут же накатили неудержимая нежность и восторженное обожание. Геральт притянул его к себе, позволяя греться, помогая упасть в сон моментально. (Позволяя и помогая его влюблённости расти от этих простых, незатейливых действий.) — Ге-ральт? — спросил Юлиан уже на грани реальности и сна. — Делать добрые дела — это значит поступать как фехтовальщик, м-хм? — Делать добрые дела, — ответил ведьмак бодрым, окончательно проснувшимся голосом, — значит поступать как человек.