Единственное условие

...я, во всяком случае, ощущал себя почти на небесах все те блаженные дни в Брайдсхеде. “Возвращение в Брайдсхед”. Ивлин Во.

      — На Высокогорье так выглядят дома у вождей, — сказал Геральт и спешился. — И у редких названных.       Он повёл Плотву под уздцы к домику, прятавшемуся меж деревьев. Двухэтажный, из камня и дерева, с массивной печной трубой и крепкой крышей — дом выглядел надёжным пристанищем в бурю. Его территорию огораживал каменный забор не больше шести футов в высоту. Забор оплетали голые ветви девичьего винограда. Так вены тонкими пастельно-синими нитями оплетают руки женщины. Так рыжие прожилки расчерчивают светлую гладь мрамора. В летнюю пору виноград, как помнил Юлиан, покрывался красивыми пятилистниками, что полностью скрывали каменную кладку забора. Летом здесь было хорошо.       Зимой — ещё лучше.       Ноябрь прощался с землёй и воздухом, стелясь по мху утренним инеем, просачиваясь меж деревьев последними осенними ветрами. Декабрь постучится в окна через пару дней.       Юлиан никогда бы не подумал, что три ночи подряд на холодной земле у костра так сильно изменят его представления о комфорте. Они, конечно, и раньше ночевали на открытом воздухе, когда уходили поохотиться и потренироваться в леса возле Адуи, но погода стояла теплее и слаще. Теперь ночные привалы Юлиан выдерживал уже не столь восторженно и стойко. Теперь он был рад наконец добраться до своего старого маленького поместья, в мыслях уже давно грезя о каминных углях и тёплом мареве воздуха вокруг, о согретых кончиках пальцев на руках и ногах. Походный костёр не мог избавить его от холода так же, как стылая могила никогда не смогла бы согреть мертвеца.       Они завели лошадей в скромную конюшню, пристроенную к дому, сняли с них сумки, сёдла и прочее ездовое снаряжение. Покормили заготовленным слугами сеном. Потом вошли в дом. Внутри их поджидали темнота и холод. Юлиан подавил вздох разочарования, досадные мысли, дрожь в замёрзших пальцах.       “Пока камины протопят комнаты, пройдёт безумное количество времени! А ведь тут ещё нужно убраться...”       Он провёл ладонью по столу и взглянул на руку. Даже скупого уличного света, проникавшего в помещение из настежь открытой двери за спиной Юлиана хватило, чтобы разглядеть, что кожа была испачкана в холодной базальтово-серой пыли. Взгляд сам метнулся от ладони к пространству, очерчивая его огорчённой птицей, упал на Геральта, рассматривавшего обстановку. В груди тут же поселилось приятное тепло.       (Это тепло разом согрело его пальцы и осветлило мысли.)       — Кто такие названные? — спросил Юлиан, припомнив реплику Геральта, брошенную несколько минут назад.       — Хм, по большей части, прославленные воины, которые заслужили себе имя в битве.       — Это странно, — кронпринц вытер испачканную пылью руку о дорожный плащ. — У нас в Союзе имя дают при рождении. Нам не нужно сражаться, чтобы его получить. Это право цивилизованного человека — родиться с именем. Как же тогда зовут людей, если они не выиграли ни одной битвы? Вот даже взять фермеров, к примеру. Они так и умирают безымянными? На их могилах ничего не пишут?       Геральт почти рассмеялся на слова Юлиана: он склонил голову и издал забавный, приятный звук, похожий на смех. Глаза его улыбались шафраном и золотистым кружевом бликов на озёрной воде в августовскую жару. Юлиан внезапно понял, что не нужны ему никакие камины и печи, пока Геральт стоит рядом и смотрит на него так.       Любовь грела его изнутри. И грела очень сильно.       — Taka otwarta naiwność, Jaskier... — пробормотал Геральт, отчаянно давя улыбку. — Наверное, я неправильно выразился. У северян тоже есть имена, которые даются при рождении. Как и везде. Стать названным — скорее как... приобрести второе имя. Значимое. Важное. Почётное, — Геральт обвёл рукой пространство вокруг себя. — Ты получил это, всё это, по праву рождения. Ты — Юлиан. И ты — де Леттенхоф. Но не все рождаются с дворянской приставкой в имени. У вас же есть люди, которым титул даётся в награду за какие-то подвиги, верно?       Юлиан кивнул.       — Здесь то же самое, — продолжил Геральт, разворачиваясь и проходя вглубь дома, — стать названным на Севере почти то же, что получить титул лорда, имя лорда. Это имеет большое значение. Хоть и не всегда положительное.       — Что ты имеешь в виду? — спросил Юлиан и плотно закрыл входную дверь.       Помещение тут же утонуло в оливково-чёрном мраке.       — Ну, довольно часто имена даются не за победы в битвах, а за... — Геральт замешкался, очевидно, вспоминая какое-то слово на языке Союза, — х-м... wyróżnik.       — Отличительную черту? — кронпринц не то подсказал, не то спросил, не то перевёл.       Геральт подошёл к большому камину, где принялся возиться с поленьями и розжигом. Будучи ведьмаком, видел он всё прекрасно, а вот Юлиан в обступившей их тьме не видел ничего. Кое-как он пробрался к окнам, спотыкаясь на каждом шагу, и открыл ставни, впуская в зал дневной свет уходящей осени.       — Есть один парень... — продолжил Геральт, — говорят, он — лучший лучник, которого когда-либо знавали на Севере. Хардинг Молчун. Несложно догадаться, за что его так прозвали, да? Или взять, к примеру, Чёрного Доу. Тот ещё мерзавец.       — У него тёмная кожа?       С губ Юлиана вместе с предположением сорвалось облачко пара, отчётливое прозрачной белизной в морозном воздухе нетопленного дома.       — А? Нет. Доу любит сжигать.       — Сжигать, ага, — Юлиан понятливо кивнул, — сжигать, стало быть, ну да, конечно... нет, погоди, сжигать?.. — переспросил он, поняв, что не понял.       — Избы, — пояснил Геральт, закидывая дрова в камин, — деревни, города, мужчин, женщин, стариков, детей, своих врагов и своих друзей. Говорят, Доу приходит чёрной ночью и оставляет за собой поселения, чёрные от дыма и огня. Говорят, что он — кровожадный сукин сын, почти такой же ублюдок, как Девять Смертей. Человек он непростой, это уж точно. И очень опасный, куда точнее. Жаль, что Ламберт в своё время снёс Чёрному Доу только левое ухо, а не всю башку.       Как любые разговоры о Севере неизбежно выплывали на Ламберта, кронпринц не ведал. Ему хотелось знать о местах, где Геральт родился и вырос, больше, но как спрашивать так, чтобы это не приводило к могиле его убитого брата, он ещё не придумал.       — Впрочем, — Геральт положил в камин ещё одно полешко и замер на несколько секунд, исполнившись задумчивости, — как знать. Может, его имя чернее, чем он заслуживает. Может, Доу намеренно создал себе славу психопата. Иногда репутация — щит надёжнее прочего. На Севере лучше быть плохим человеком, чем мёртвым. Если, конечно, не можешь стать настолько хорошим, чтобы вызывать уважение плохих.       Зал, где они оказались, был свободным и красивым каменной красотой охотничьего поместья. В глубине — камин, раскинувший широкие гостеприимные объятия; на стенах — несколько скромных гобеленов и оленьи рога. Вдоль окон тянулся стол, где обыкновенно делил трапезу наследник трона со своими гостями и рыцарями. Выкрашенные светлой, как очищенный миндаль, краской стены внизу на одну треть закрывались дубовыми панелями с простой резьбой — славное изобретение архитекторов, что стало во многих домах спасением от сырости и холода. Потолок пересекали тёмные деревянные балки. К центральной балке был прикреплён подвесной светильник в виде колеса от телеги, на котором стояли свечи, расставленные в специальных подставках с одинаковым интервалом друг от друга.       Дом сильно отличался ото всех других охотничьих поместий, что были во владении Юлиана. Он казался достаточно просторным, чтобы в нём беспрепятственно могли жить пять-шесть человек, но в то же время был скромным и незамысловатым. Первый этаж занимали обеденная зала, кухня и купальня. Из кухни можно было попасть в погреб, спустившись по узкой каменной лестнице. На втором этаже располагались спальни.       — За домом присматривает один добрый человек из ближайшей деревни, — сообщил Юлиан, присаживаясь на корточки рядом с Геральтом. — Время от времени. Смотрит за тем, чтобы крыша не прохудилась и крысы не развелись, мебель не портилась и э-э... всё такое. Ему хорошо платят. Дрова вот сухие, — он указал на аккуратно уложенные в каминной дровнице поленья. — На несколько дней хватит. Потом придётся самим в лес ходить. Сена в конюшне заготовлено на пару-тройку недель. Но не волнуйся, мы успеем уехать до того, как запасы подойдут к концу. То же самое могу сказать и о погребе. Или нет? Его надо будет проверить в любом случае.       Геральт равнодушно кивнул. Не в первый раз Юлиан видел, как тот творил ведьмачьи знаки, но каждый раз неизменно удивлялся и заворожённо наблюдал: быстрое движение рукой, искра на кончиках пальцев, вспышка. В пасти камина на сложенных поленьях в тот же миг затанцевал небольшой огонёк, упрямо впившийся зубами в древесную кору и засохший мох. Так мог бы впиться кот в руку нерадивого хозяина.       — Геральт?       — М-м?       — А ты тоже названный?       Геральт забавно фыркнул.       — Я — ведьмак, Лютик. Забыл?       — Нет, конечно, но...       Секундная пауза выдала смятение Юлиана с потрохами. Ему пришлось хватать свои бестолково разбегающиеся мысли и загонять их обратно в общий загон для размышлений.       “Будто я — пастух, а они — овцы, ну честное слово”.       — Но что?       — Несколько раз я слышал, как Вернон Роше называл тебя... э-э... кажется, Gwinblayd.       — Gwynbleidd, — поправил Геральт. — Это значит “Белый Волк” на Старшей речи, — заметив недоумение, промелькнувшее на лице Юлиана, он пояснил: — Это древний язык, который раньше был в ходу на Севере. Он сейчас мёртвый. Ну, почти.       — Как язык Старой империи?       — Вроде того. На Старшей речи общались народы, жившие на Севере задолго до колонизации Инглии. Сейчас на нём говорят только в клане Круммоха-и-Фейла. Горцы упрямы в отношении традиций, что с них взять. Не они одни, впрочем. Все ведьмачьи книги написаны на Старшей речи. Да и маги её часто используют.       Юлиан покрутил в руках завиток бересты, подумал, прикинул, проанализировал сказанное. Расправил бересту и отложил в дровницу. Потом сказал:       — Я могу понять, почему ты знаешь эту... речь. Она тесно связана с ведьмачьим орденом. Но откуда её знает Роше? Он северянин?       Геральт усмехнулся, явно вспомнив что-то забавное.       — Нет, Роше — инглиец. Родился в маленьком городке под названием Темерия. Он находится под Дунбреком, почти у самой границы. Роше пришлось учить Старшую речь, потому что любовь всей его жизни наотрез отказывалась говорить с ним на языке Союза или даже северном наречии, хотя знала и тот, и другой. Горцы, что с них взять.       — Чего? — у Юлиана возникло ощущение, будто его окатили водой. — У Роше есть сердце? У него есть возлюбленная? Сиськи Меригольд, Геральт, я должен знать всё! Как её зовут?       Огонь благодарно обгладывал дрова в камине. Геральт встал, отряхивая с колен мелкий мусор.       — Это долгая история, — сказал он задумчиво. — Долгая история, случившаяся много лет тому назад. Роше, его любовь, я, пара-тройка наших общих друзей... когда мы все познакомились, в Инглии шло восстание. Не все мы были на одной стороне в то время... И вообще, Лютик, — Геральт как будто очнулся от каких-то своих глубинных мыслей, — чего ты тут расселся? Лошадям нужна вода. И не им одним. А дом кто будет убирать? А дрова заготавливать? Нет, не смотри на меня так, мы не будем тянуть до последнего, потому как знаю я твою любовь к несделанным вовремя делам и их неприятным последствиям. Вот выяснится в одно прекрасное утро, что в камин кидать больше нечего, чтобы отогреть отмороженные за ночь задницы, и как ты тогда будешь на меня смотреть? Запас должен быть всегда. Кстати, денег это тоже касается, нищеброд ты богатый. И потренироваться нужно. Это самое главное. Иначе зачем мы здесь?       Вздох разочарования, подобный всколыхнувшемуся тёмно-зелёному морю травы на старикландских полях, огласил комнату слабым шелестом. Юлиан не любил трудиться (если только в постели или винном погребе), но против Геральта не пойдёшь.       — Не спеши, драгоценный, — Юлиан поднялся на ноги. — Сначала дом тебе покажу.       Они осмотрели первый этаж, потом подхватили брошенные на пол дорожные сумки и отправились на второй. Юлиан распахнул дверь в одну из спален. То была светлая, уютная комната с простой деревянной мебелью, камином и шкурой перед ним, двуспальной кроватью и комодом. К одной из стен были прибиты полки; на них мирно хранили свои истории книги в старых переплётах. Над постелью висел гобелен с изображением апельсинового дерева, ствол которого внизу обвивал цветущий акант. На ветвях дерева устроились птицы, центральной среди них был дятел. Внизу и вверху гобелена тянулась рифмованная надпись на языке Старой империи.       — Что тут написано? — спросил Геральт, заинтересованный гобеленом.       Юлиан посмотрел на надпись, припомнил перевод, который когда-то где-то читал, отсчитал на пальцах такт и нараспев произнёс:

Когда-то был я храбрым, благородным королём, Что ради верности жене, любимой нежно, отверг Волшебницы завистливой любовные дары. С тех пор уж много лет между листвою и стволом Там, в чаще, где крик мой человеческий померк, Слыву пернатым вором я древесною коры.

      — Это из старой сказки, — пояснил Юлиан. — Красивой, но грустной. Король любил свою жену так сильно, что отказал могущественной волшебнице разделить с ней ложе. За это она обратила его в дятла, вынужденного добывать себе пропитание в диком, безлюдном лесу.       Геральт перевёл взгляд с гобелена на Юлиана.       — Что случилось потом?       — Ну, сказка на этом обрывается, — признался кронпринц. — Но я предпочитаю думать, что дятел смог прилететь во дворец, где любовь жены вернула ему человеческий облик.       — Хм.       — Что? — Юлиан поставил дорожную увесистую сумку на пол, а лютню в чехле устроил возле изголовья кровати. — Я люблю счастливые финалы. А кто не любит?       Оценивающий взгляд ведьмака скользнул по спальне, ещё раз осматривая её изысканную деревенскую завершённость.       — Твоя комната?       — Наша, — поправил Юлиан и замер; его внезапно кольнуло страхом в самое сердце. — Если только ты не хочешь жить отдельно?.. — спросил он почти беспомощно, осознавая, что Геральт, вообще-то, совершенно не обязан делить с ним комнату.       Но Юлиану так хотелось быть с ним как можно ближе все те дни, что они намеревались провести в поместье.       Все дни и все ночи.       — Шутишь, что ли?       Геральт посмотрел на Юлиана словно на умалишённого, и у того как-то сразу отлегло от сердца.       “Он тоже хочет быть со мной?..”       Робкая надежда отозвалась в душе черешневой нежностью, лавандовым трепетом, жасминовым предвестником крепкой любви.       — Можно тебя поцеловать? — Юлиан не успел себя одёрнуть, спросил быстрее, чем подумал.       — Можно, — кивнул Геральт, — но только если ты хочешь застрять в спальне на весь оставшийся день, потому как никто из нас останавливаться не умеет.       Юлиан приблизился вплотную и обхватил лицо Геральта ладонями.       — Никакого секса, всего лишь один крохотный поцелуй. Что скажешь?       — Скажу, что это неудачная идея, Лютик, — он отцепил чужие ладони от лица и сжал в своих на несколько тёплых секунд. — У нас много, очень много дел.       Юлиан подавил вздох разочарования. Фехтование научило его, когда нужно наносить удар, а когда принимать. Он отступил.       — Вечером, — пообещал Геральт, похлопав Юлиана по плечу, будто лучшего друга. — Вечером всё наверстаем, бард.       Они спустились на первый этаж.       — Есть тут поблизости река? Озеро? Ручей?       — Озеро, — кронпринц мотнул головой куда-то на северо-запад. — В трёх милях от дома.       — Дальше, чем хотелось бы, — сказал Геральт, оглядываясь в поисках, очевидно, вёдер; они оказались возле выхода.       — Хочешь там воды, что ли, набрать? — Юлиан протестующие упёр руки в бока. — Я в такую даль за ней не попрусь. Это ж сколько воды надо каждый день за несколько миль волочить, — Юлиан начал загибать пальцы: — На кухню принеси, лошадей напои, а ещё же купальня, Геральт!.. Нет уж, никаких забегов по лесу туда и обратно по сто раз.       — И где воду брать предлагаешь?       — Так ведь... а колодец-то на что?       Ведьмак страдальчески вздохнул.       — Вот так бы сразу, Лютик, — сказал он, выходя из дома. — Так бы сразу.       Уличный воздух ударил в лицо новым порывом холода. Юлиан едва ли обратил на него внимание, выскочив вслед за Геральтом с задорной, лиловой поспешностью. Игривое настроение царапало лёгкие, царапало самомнение и жажду подтрунивать.       — Ты спросил про природные источники воды, дружок, и я ответил. Чего ж дуться? Вот если бы...       — Я не дуюсь.       — ...ты спросил про то, где взять воду для бытовых и пищевых нужд, я бы сразу сказал про колодец. Люди такие удивительные существа! Сначала они задают вопросы, а потом, получив ответ ровно о том, о чём сами же и спросили, остаются недовольны. Так ведь всё от вопроса зависит! Оттого, как он поставлен. Не забывай, радость моя: ты имеешь честь общаться с истинным знатоком слова, как фундаментального кирпичика языка, который в свою очередь является сложной, но организованной системой, что дана нам свыше для общения! Для обмена информацией! Для установления корректных связей между человеком и другим человеком, между человеком и обществом! Ты говоришь с поэтом...       — Который читает стихи в борделях, — напомнил Геральт не без веселья.       — ...философом!..       — Который не может философствовать, пока не выпьет чего покрепче.       — ...актёром!..       — О, так в этом списке талантов всё-такие есть фарс и клоунада?       — ...и филологом, в конце концов!       — И правда, — Геральт усмехнулся: не то добродушно, не то неприятно, не то игриво, — я удостоен великой чести.       — Мы, люди образованные, — с задорным нажимом проворковал Юлиан, — понимаем вопросы так, как нам их задают, ни больше и ни меньше. Ничего не додумываем. Не наша вина, что вопрошающие потом с кислыми хлебалами ходят. У слов есть значения. Как ты меня спросил — так я и понял. Нужно всё всегда проговаривать, Геральт. Словами через рот. Только так можно избежать недопонимания, обид и конфликтов. Только так, никак иначе. Это и называется пользоваться языковой системой правильно.       — Это называется придираться к словам, — фыркнул ведьмак. — Никак иначе.       Они подошли к колодцу, находившемуся в маленьком саду позади дома. Колодец представлял из себя крытую — в виде домика — каменную шахту с воротом, к которому цепью крепилось ведро. Юлиан снял деревянную крышку, которая предотвращала попадание мусора в колодец, и осторожно заглянул внутрь. Где-то там на дне поблёскивала чёрная лужа.       “Страшно непривлекательно. Страшно и непривлекательно”.       Геральт зацепил прихваченное из дома ведро на крюк, венчающий цепь, взялся за рукоять барабана и начал спускать ведро вниз под сиплый скрип механизма.       — А вообще, на тему образованности... — сказал он внезапно и весьма серьёзно. — Не всегда хорошо быть умным. Не всегда это нужно. Или полезно. Отец Девяти Смертей часто говаривал, что “неведение — сладчайшее из лекарств”.       Была в словах Геральта какая-то горькая убеждённость. Ведро, достигнув едва различимых глубин, с тихим плеском опустилось в воду. Ведьмак начал крутить рукоять в обратную сторону.       — Ну, не могу согласиться, — Юлиан поднял с земли второе ведро и вытряхнул из него несколько песчинок. — Байяз, первый из магов, писал, что “знание есть корень могущества”.       — Байяз... — Геральт поморщился, как после удара, и от души сплюнул на землю. — Могущества этому старому ублюдку не занимать.       — Говоришь так, будто его знаешь.       — Вряд ли его кто-то знает по-настоящему.       Брови Юлиана дрогнули, чуть сходясь к переносице.       (То было заинтригованное недоумение. То была настороженная задумчивость.)       — Вы знакомы, стало быть?       — Не было бы несчастья, да счастье помогло.       Юлиан хотел поправить Геральта, мол, поговорка-то по-другому звучит, но не стал.       “Он поумнее меня будет. Если Геральт сказал именно так, значит, так оно и есть. Выходит, что он был счастлив, а Байяз это счастье как-то пошатнул в основах? Не верится, что они знакомы! В древних книгах написано, что это Байяз помог Гароду Великому основать Адую и объединить королевства Срединных земель в Союз... Если Байяз ещё жив, ему должно быть... несколько сотен лет!”       Первое ведро было наполнено, теперь вниз опускалось второе. Скрип. Плеск. Скрип. Юлиан вдруг заметил, что искорки веселья, наполнявшие их беседу ещё несколько минут назад, безвозвратно потухли в глазах Геральта.       — Что он сделал? — спросил кронпринц. — Чем Байяз заслужил твою неприязнь?       Геральт снял с крюка второе ведро и накрыл угольную пасть колодца крышкой. Его руки с выступающими рельефными венами замерли на деревянной поверхности.       — Рассказал моей семье то, что нас раскололо, — произнёс он, склонившись, почти сгорбившись; сдвинувшиеся вперёд длинные белые волосы мешали в полной мере разглядеть ведьмачье лицо. — Байяз вскрыл тайны, которые его не касались. Вмешался в дела, в которые не имел права вмешиваться. Воспользовавшись определённым знанием ради собственной выгоды, Байяз подорвал доверие ко мне со стороны самого важного из дорогих для меня людей, — Геральт резко выпрямился и развернулся к конюшне, кидая через плечо: — Скажи теперь, Лютик, такого ли могущества стоит ждать от образованного человека? Могущества разрушить чужую семью?       Заготовленный заранее ответ растаял на языке, будто кусочек льда в чашке с обжигающим кантийским чаем. Юлиан не знал, что сказать. Семьи у него как таковой не было. Вернее, была, конечно, у него была семья, но не такая, совсем не такая, как ему бы хотелось: были люди, делившие с ним кровное родство, но они не образовывали то тёплое, чуткое, заботливое содружество, которое обыкновенно встречается в других семьях. Близок он был лишь с одним, самым дальним родственником, и с другим, самым юным.       Юлиан подумал о Рейнольте и понял, что не может представить ситуации, где они бы поссорились, где их что-то разметало бы по разные стороны, но, в конце концов, Рейнольт был ещё очень мал. Ребёнок же, что с него взять? Однако, пусть даже и в теории, расставание с младшим братом разбило бы Юлиану сердце.       Это могло бы стать для него тяжким ударом.       Юлиан подумал о Ферранте и понял, что с ним повздорить было проще простого. Феррант был старше Юлиана, хоть и не намного, но вёл себя так, будто ему было вдвое больше. Каждый приходился другому скорее другом, чем родственником. Другом несносным и раздражающим порой, как же иначе? С Феррантом было легко повздорить, но Юлиан не мог вообразить, чтобы один из них отрёкся от другого.       А вообразив — содрогнулся.       Юлиан подумал о Регисе и понял, что крайне болезненно пережил бы раскол с человеком, заменившем ему отца, если между ними встала какая-то неоспоримая, непреодолимая истина. Регис был его семьёй ещё больше, чем Рейнольт или Феррант. Регис был его умом, добродетелью, спокойствием и всеми нравственными, светлыми сторонами его мировосприятия.       (Мысль о том, что однажды Регис состарится и умрёт, оставив Юлиана одного, отгонялась прочь год за годом.)       О своей семье Геральт ничего толком не говорил. Кронпринцу было известно, что мать его умерла почти сразу после рождения Ламберта, а того убили полгода назад, но кто ещё входил в эту самую семью, Юлиан не ведал. Всё же он постарался представить боль Геральта, мысленно проведя параллели с теми, кого в семейном смысле любил он сам и чей уход или отречение мог воспринять болезненно и горько. Юлиан поставил себя на место Геральта, ощутил вкус его потери, вдохнул пепел его разочарований и зудящих воспоминаний о прошлом.       Неожиданный вопрос, резанувший по сердцу вспышкой надежды, сам по себе озарил его размышления.       “Может, со временем я смог бы стать Геральту семьёй?..”       (Напрасно он думал об этом. И напрасно мечтал.)       Привычка ставить себя на место другого человека появилась у Юлиана давно.       “Невозможно хорошо прописать героя пьесы или баллады, если будешь вариться только в собственном соку. Нужно выходить за пределы, мыслить больше, шире, дальше. Нужно мыслить, как мыслят тысячи людей, чтобы найти к тысячам персонажей подход, не слить их в неразборчивую серую массу, не опозориться. Только так и становятся писателями — облачаясь в чужие сапоги, мечты, горести и мысли”.       Добрая привычка помогала Юлиану не только писать хорошие истории, но и беспроблемно общаться с другими людьми. Это учило его понимать чужие мотивы, стремления, цели, подсказывало верный курс в океане чужого мировоззрения. То была привычка поэта. Драматурга.       И хорошего друга.       (То была привычка благоразумного человека.)       — Геральт? — позвал Юлиан, когда они дали лошадям напиться.       — М-м?       В конюшне пахло сеном, шёрсткой и холодной древесиной. В душе кронпринца пахло сочувствием и влюблённостью. Юлиан приблизился и положил ладонь Геральту меж лопаток, даря через непосредственность жеста тепло и нежность. Ему хотело ободрить человека, которого он любил, хотелось успокоить боль в его незаживающей ране, подобрать такие слова, которые стали бы лучшим лекарством для разорванных связей, лучшим противоядием от мрачных мыслей.       И Юлиан их нашёл.       — Давай сегодня напьёмся? — предложил он с улыбкой.       — Ты, Лютик, неисправим, — Геральт покачал головой, а Юлиану показалось, что он почти уловил в его лице ответную улыбку. — Да и я видно тоже... Что пить-то будем?       — В погребе много всего есть и на любой вкус, и на цвет, и на год выдержки.       У них ушло полдня на то, чтобы привести всё в порядок: лошади были накормлены и вычесаны, пыль безжалостно стёрта со всех поверхностей, окна отмыты, мухи собраны в кучку и выкинуты на улицу, побеги редкой паутины убраны, вещи разложены в спальне, новая партия дров сушилась возле камина в главном зале. Дом был протоплен. Камины мерно отдавали комнатам своё тепло, точно мать, согревающая детей в объятиях зимней ночью. За окнами стремительно темнело. Тренироваться они вышли уже в сумерках, да и провели с мечами не больше часа, оба осознав, что слишком притомились.       Кухня оказалась небольшой, но уютной и с внушительной печью. На полке, возле двери из главного зала, покоились полотняные мешочки с сухарями. С потолка свисали вязанки лука и многочисленные пучки трав. Юлиан повесил котелок с водой над огнём и повёл Геральта в погреб.       — Не уверен, что там есть что-то помимо вина, но проверить-то стоит.       — Не думаю, — заметил ведьмак, — что нам понадобится что-то кроме вина.       Погреб был холодным и почти пустым. С правой стороны тянулись деревянные полки, где мирно пылились бутылки из тёмного стекла. Под потолком торчали крюки для мяса, но мяса на них не было. Остальную часть помещения занимали пустые ящики для овощей и какие-то мешки.       — О, ты только глянь, — Юлиан ткнул пальцем в один из мешков, — это ж бобы. Бобы, Геральт! Клянусь, я осыплю золотом того человека, который следил за домом. Я-то думал, что здесь вообще ничего не будет. Ну, не заготовят или разворуют. А вот нет же! Какие милые, добрые люди. Освобожу их от налогов на всю оставшуюся жизнь!       Геральт не смотрел на кронпринца. Он внимательно изучал этикетки на бутылках.       — “Фьорано”? — спросил он, смахивая пыль со стекла. — А это... инглийская ржаная водка? — Геральт оторвался от этикеток. — Только ты мог положить дорогущее вино рядом с этим... с этим.       — Погоди, это ты ещё полкой выше не смотрел.       — Далеко же пришлось везти такое добро...       — Бери, всё что понравится.       Прихватив несколько бутылок и мешочек бобов для супа, они отправились на кухню. Вскоре из котелка потянуло приятным ароматом грядущего ужина. Юлиан терпеливо посматривал на варево в котелке, пока Геральт, сидевший рядом, полировал специальной тряпочкой лезвие боевого топора, который минуту назад притащил из спальни.       Мысли бродили вокруг да около.       (В основном вокруг ужина и около разлитого по кубкам вина.)       — И много на Севере названных? — спросил Юлиан, вспоминая утренний разговор и подстрекая собственное любопытство, что проникало в вены неутомимой жаждой вызнать о Геральте как можно больше.       — Нет, не особенно.       — А чем они занимаются?       Геральт вытянул руку, отодвигая от себя топор, и посмотрелся в стальную гладь, будто в зеркало. Результат его, по всей видимости, не удовлетворил, и он вновь принялся полировать оружие.       — Названные могут возглавлять карлов в бою, быть налётчиками или вести разведку глубоко в тылу врага.       — Кто такие карлы?       — На Севере, — пояснил Геральт с тенью безразличия в голосе, — все земли поделены между кланами. Во главе каждого стоит свой вождь. Карлы — дружина вождя, дисциплинированные и хорошо экипированные воины. Все они искусно обращаются многими видами оружия: мечом, копьём, секирой. Карлы в свою очередь могут командовать трэлями, людьми подневольными, крестьянами и ремесленниками, которые обязаны пойти на войну по призыву своего вождя. Трэли составляют большую часть войск на Севере. Почти все они — копейщики или лучники. Оружие и доспехи у них проще, чем у карлов. Проще и легче. Это позволяет группировать трэлей в подвижные отряды и перебрасывать на большие расстояния в сжатые сроки — кавалерии ведь на Севере нет. Пока нет.       Суп ещё готовился. Геральт молча пододвинул к Юлиану сушёные травы, мол, их надо бы добавить в еду, и тот, перебрав их в безраздумной задумчивости, бросил в котелок. Запахло кориандром.       — Стало быть, названные — это вожди кланов? Ну, раз они могут вести карлов в бой, а карлы — воины вождя.       — Вожди кланов всегда бывают названными, их выбирают не просто так, а за определённые заслуги или качества, но далеко не все названные — вожди кланов. Названным может стать и фермер при случае.       — Ага, — кивнул Юлиан. — Я понял. Это как с едой.       Геральт замер и вопросительно взглянул на собеседника.       — То есть?       — Сыр может быть сырком, а сырок сыром — нет.       — Ну, — Геральт уставился на Юлиана, как на какой-то заморский фрукт, — наверное? — он слегка нахмурился. — В сыре я всё равно не разбираюсь.       — А вот в военных традициях Севера — очень даже. Ты служил в армии? Ну, вернее, при каком-нибудь северном вожде, я хотел сказать.       — Нет. Ведьмаки не занимаются ни войной, ни политикой.       Юлиан блаженно вытянул ноги и зевнул.       — Для человека, который не занимается ни тем, ни другим, ты подозрительно разборчив в обеих сферах, моя радость.       Пожав плечами, Геральт вернулся к полировке топора. Сказал:       — Приходилось. Иначе не выжить. Но мой орден никогда не лез в дела людей. Мы истребляли нечисть, покуда она была, а потом она закончилась. Шанка не в счёт. Их и человек может убить. В общем, чудовища кончились, а ведьмаков ещё продолжали создавать. Так, на всякий случай. Помню, в течение лет, наверное, десяти я только и делал, что искал утопцев в каждой луже и амфисбен под каждым камнем. Потом плюнул и ушёл в Инглию — фехтование преподавать. Деньги нужны были.       Юлиан снял котелок с огня и разлил суп по глиняным мискам. Обжигающий пар бил по носу приятным ароматом долгожданной еды. Геральт поднёс ложку ко рту, осторожно попробовал и, решив, очевидно, что для него это ещё слишком горячо, отложил прибор в сторону.       — Каждый ведьмак, — продолжил Геральт, — со временем нашёл себе какое-то другое дело. Койон уже много лет живёт на родине, в Старикланде. Недавно до меня дошли вести, что он записался в армию Союза и теперь намерен защищать свою страну от гурков в грядущей войне. Из всех ведьмаков Койон самый... человечный, что ли. Так, во всяком случае, о нём Йен отзывалась, а уж она-то в ведьмаках знает толк... — Геральт осёкся, поморщился, как от боли, и тут же продолжил, как ни в чём не бывало. — Гезрас из Лейды, наверное, уже сгинул в своей этой Старой империи. Хрен его знает, что он там вообще забыл. Но Гезрас всегда был немного сумасшедшим. Лето из Гулеты пошёл в стирийские наёмники. Хочет оторвать себе кусок пирога повнушительнее — занять место Никомо Коски, капитан-генерала Тысячи мечей. Я почти уверен, но наёмник из него вышел что надо. Лето никогда не чурался убивать по найму и плести интриги. Но честь, какая-никакая, у него всё-таки есть.       Сухари, которые Юлиан кинул в свою тарелку, понемногу размякли и теперь легко давились языком. Их бобовое варево в котелке, конечно, не могло соревноваться с тем, как готовили дворцовые повара, но после нескольких дней в пути и потом ещё целого дня работы по хозяйству, после холода и усталости Юлиан сожрал бы и землю, разогретую над огнём. Геральт тем временем продолжил говорить. Он будто задумался вслух, будто перестал замечать присутствие кронпринца, провалившись в свои собственные воспоминания.       — Айден после смерти Ламберта уплыл на Тысячу островов. Я слышал, что вроде как он мечтал побывать там с самого детства. Множество раз Айден порывался бросить ведьмачество и уплыть за мечтой, звал с собой Ламберта, тот отказывал, а Айден почему-то оставался и продолжал искать чудовищ по долинам и по взгорьям. Мне всегда казалось, что Айден любил моего брата, но Ламберт был слишком глуп, чтобы это заметить и уж тем более оценить, ухватиться за возможность жить нормальной жизнью. За возможность жить вообще, если уж на то пошло.       Геральт в последний раз провёл тряпочкой по топору и, удовлетворившись проделанной работой, убрал его в сторону. Придвинул к себе тарелку.       — Ламберт был самым молодым ведьмаком среди нас, — сказал он, механически помешивая бобовый суп. — Он почти и не видел чудовищ, с которыми нам приходилось сражаться. Но сражаться ему хотелось до жути, вот он и выбрал войну. Молодая горячая кровь, что с неё взять? Ламберт выбрал войну, Кейру Мец, а потом отмщение за её смерть... Жажда крови, жажда любви и жажда мести — безупречный набор мертвеца, самый быстрый и надёжный путь, чтобы вернуться в грязь.       Пахло кориандром, тёплыми камнями и глубокой ночью. Пахло сочувствием, что невидимой нитью протянулось от Юлиана к Геральту. Утрата — это больно. Неважно, сколько времени пройдёт: месяц, полгода, десять лет.       Это больно. Всегда.       — А твой наставник? — спросил Юлиан, тактично меняя ход чужих мыслей. — Он тоже нашёл себе ремесло?       Геральт тепло усмехнулся.       — Весемир всё ещё пытается отыскать следы всяких тварей в горах да болотах, но находит только шанка, — сказал он, пробуя суп. — Но это у него так, воспоминаний ради. Кстати, неплохо получилось, — северянин указал на тарелку. — Жаль, сушёных грибов нет, было бы лучше... По-настоящему-то в мире некого больше истреблять. Кроме едоков, разумеется. Но даже ведьмакам с ними в одиночку сложно справиться. Один из нас, признаться, всё же пытается это делать — Эскель, мой добрый товарищ. Он отправился на Юг, чтобы бороться с едоками. До сих пор шлёт мне весточки. Жив, говорит, но шрамов на лице прибавилось. Да их и без того там было многовато.       Юлиан кивнул. Дальше ужинали молча.       Усталость нескольких дней давила на плечи и веки. Тепло прогретого дома проникало под кожу, даруя ощущение безопасности и уюта. Вскоре мужчины ушли наверх, чтобы разложить вещи и приготовиться ко сну. Юлиан захватил с собой несколько сменных комплектов одежды и теперь искал среди них сорочку для сна. Ведьмак лишь фыркнул на его дворцовое воспитание и любовь к комфорту.       — Я не буду спать в том же, в чём ходил весь день! — возмутился Юлиан, откладывая выуженную из седельной сумки тетрадь для записей стихов на комод. — Я же не дикарь! И вообще, да будет тебе известно... Геральт?       — Что?       — Почему ты на меня так смотришь?       Ведьмак вздёрнул брови в немом вопросе, но искристое веселье из его глаз никуда не делось. Наоборот, оно стало сильнее и жарче.       “Жарче...” — повторил Юлиан мысленно, слишком уставший, чтобы осознать и осмыслить.       — Я просто думаю, что тебе не понадобится сорочка, Лютик.       Руки Геральта коснулись его рук, скользнули вверх от кистей по предплечьям, огладили локти, а потом легли на бока горячими ладонями. Юлиана мгновенно бросило в жар.       — Всё ещё хочешь меня поцеловать? — спросил Геральт тихо и именно этой тихостью, обжигающей и ласковой, обозначил свои очевидные намерения.       Юлиан моргнул. Усталость сняло как рукой. В штанах начало твердеть.       — И ты ещё спрашиваешь? — возмутился Юлиан прежде, чем впечататься в чужие губы...       А потом они, насытившись близостью, лежали в коконе шкур и одеял на влажной от пота постели, восстанавливали дыхание и думали каждый о своём. Юлиан обнимал Геральта поперёк грудной клетки и млел от трепета и усталости. Взгляд его блуждал по комнате, пока наконец не замер на сердцевине камина, где мерно горел огонь.       Чувство освобождения и покоя посетило Юлиана в ту ночь и не отпускало до самого отъезда. Тогда, лёжа в постели, глядя в огонь и вслушиваясь в сонное дыхание белоголового ведьмака, он гадал, какими будут отведённые им недели, что они проведут в этой приятной лесной глуши?       Юлиан засыпал с улыбкой, предчувствуя, что впереди его ждала радость. Засыпал с улыбкой, не подозревая, что будет здесь счастлив так, как никогда ещё не был в своей жизни до этого.

***

      Лезвие боевого топора со свистом врезалось в дерево прямо у него над головой. Юлиан возблагодарил небо за то, что успел пригнуться, но облегчение его продлилось недолго: Геральт уже замахивался вновь. Его белые волосы сильно качнулись в сторону при резком движении. Было в этом что-то красивое. И было что-то смертоносное.       (И смертоносного было больше, чем красивого.)       Следующий удар кронпринц парировал мечом. Левой рукой он вскинул круглый щит и с размаху заехал им Геральту в челюсть; край щита разодрал ему кожу на щеке и нижнюю губу. Ведьмак отшатнулся, но на рану никак не отреагировал. Кроваво скалясь, он сорвался с места и атаковал. Юлиан закрылся щитом, и тогда Геральт с силой толкнул его своим, оттесняя назад и сбивая с ног. Кронпринц упал, но тут же откатился в сторону. Топор вонзился рядом с ним в мокрую после ночного дождя землю. Редкие брызги грязи окропили лицо Юлиана холодными поцелуями. Перед глазами смазанной картинкой мелькнули коричневые листья, корни деревьев и просветы между стволами, когда он неуклюже рванулся, поднимаясь на одно колено, и попытался задеть Геральта мечом по голеням.       Меч ожидаемо столкнулся с деревянной поверхностью щита, за которым Геральт молниеносно спрятал свои ноги.       — Убил, — заметил Геральт; его топор замер в дюйме от виска Юлиана, не успевшего ни встать, ни закрыться щитом.       Юлиан раздражённо выругался и, отпихнув от себя чужое оружие, вскочил на ноги. Его одежда была в грязи — в особенности колени и перчатки без пальцев, которые он специально надевал для уроков фехтования. Геральт отступил на шаг, но только для того, чтобы пнуть Юлиана по щиколотке.       — Какого чё-...       Юлиан не успел договорить — ему срочно пришлось укрыться щитом, чтобы уберечься от губительной стали. Потом он сам нанёс удар, который Геральт принял на щит и тут же атаковал в ответ — Юлиан спрятался за своим щитом, а после вновь предпринял попытку задеть Геральта, только теперь сверху. И снова меч стукнул по чужому щиту, и снова Юлиан прикрылся своим, вслушиваясь в ответный стук с той стороны деревянного барьера, и снова он бросился на Геральта, а тот опять выставил щит вперёд, а потом атаковал.       И так продолжалось снова и снова: удар — защита, удар — защита, удар — защита...       Такова была комбинация из меча и щита или из щита и топора. Новая, непривычная для Юлиана комбинация, которую они временами разбавляли парированиями или увёртками, толканием друг друга или пинками.       Сегодня они по сложившейся привычке тренировались с самого рассвета: носились друг за другом по лесу в окрестностях дома, оборонялись и атаковали, уклонялись, толкались, пытались разоружить. Они тренировались в этом лесу уже несколько дней, и всё это время Юлиан учился использовать меч в комбинации со щитом. Сначала, когда Геральт только демонстрировал, как держать щит и как им работать, он показался Юлиану огромным; ныне же, когда теория сменилась практикой, он вдруг стал невероятно маленьким, будто его подменили нерадивые эльфы из старых сказок. Юлиан не всегда мог быстро сообразить, как лучше двигаться с двумя предметами в руках так, чтобы удержать баланс и сохранить тело невредимым. Но одно было для него совершенно ясно: будь это настоящее сражение, его бы уже изрубили в капусту.       “Кто бы мог подумать, что с этой круглой деревянной штуковиной так сложно работать! Так сложно координировать действия обеих рук одновременно! Так сложно, сука, сложно!”       Когда в бою были заняты обе руки — тело уставало быстрее. Юлиан не задумывался об этом раньше, но теперь ощутил всю тяжесть подобного расклада на собственной шкуре.       “Повезло, что это только тренировка, а не... жизнь”.       Ещё затруднения вызывала разница в оружии. Геральт сражался топором, а Юлиан — мечом. В первые дни ему было особенно сложно. Обращаться с чужим клинком он уже успел наловчиться, но как парировать топор? Юлиан спросил Геральта накануне, почему тот выбрал для их тренировок здесь настолько разное оружие, а тот, пожимая плечами, ответил, что, мол, враг не будет с тобой церемониться и подбирать одинаковое оружие, как на дуэлях в Союзе.       — Враг, — говорил Геральт, — просто зарубит тебя тем, что ему под руку попадётся. Тебе нужно учиться сражаться против всех видов оружия. Тебя может не спасти целая армия, но могут спасти навыки, которые ты приобретаешь сейчас.       Земля под сапогами превратилась в скользкое месиво из грязи и листьев. Звуки поединка разлетались по лесу гулкими стуками, руганью, рычанием. Местность не была ровной: вот пригорок, вот низина, вот гигантские камни. Там дальше тёк ручей, а здесь толстыми змеями выползали из-под земли корни деревьев, что росли чуть выше по склону. Мужчины то сходились, звеня оружием, то расходились, уворачивались, использовали преимущества местности, на которой стояли, и каждый стремился этим преимуществом другого задавить.       Ведьмак был непреклонен. Любые попытки перехитрить его с треском проваливались. Юлиан только и мог, что уворачиваться от чужих ударов, или парировать их то в одну сторону, то в другую, или закрываться щитом. С боевым топором в руках Геральт будто становился вдвойне опаснее. Он владел им не хуже меча, а то и лучше. Но вот он замешкался, перехватывая щит поудобнее, и Юлиан, жаждавший подобного промедления, как нетерпеливый жених — брачной ночи, ринулся вперёд, атакуя. Он рубанул мечом — тот отскочил от ведьмачьего щита. Рубанул снова — меч оставил короткую глубокую борозду на коре дерева, за которое метнулся Геральт, чтобы через секунду появиться у Юлиана за спиной.       Юлиан быстро развернулся, но понял, что не успеет контратаковать, и в панике отпрыгнул в сторону. Сапоги заскользили по влажным корневищам и мокрой земле. Мир вдруг пошатнулся, почва ушла из-под ног. Юлиан шлёпнулся на задницу, чуть не раскроив себе череп собственным мечом. Лезвие топора мягко упёрлось ему в изгиб между плечом и шеей.       — Убил, — констатировал Геральт.       Негодование от сотого за утро проигрыша вспыхнуло у Юлиана в груди, как пламя, в которое плеснули маслом. Он пнул Геральта — сильно пнул, — и тому пришлось отшатнуться. В золотых глазах промелькнуло удивление, когда Юлиан в приступе возмущённой и злой отваги бросился вперёд и отсёк кусок ведьмачьего щита. Обломок полетел куда-то в кусты. Настала очередь Геральта уворачиваться от чужих атак.       Пот застилал глаза. Юлиан смаргивал его, как мог, но он всё катился и катился по лицу, прилипая к вискам, смежая ресницы. Солнце стояло высоко над головой. Юлиан ужасно устал, да так устал, что руки отнимались даже просто держать оружие, какое там продолжать тренировку. В какой-то момент Геральт это заметил и отбросил свой щит в сторону, чтобы уровнять шансы. Теперь он защищался, держа топор в обеих руках и принимая удары на древко.       Юлиан стал двигаться медленнее. Боль в мышцах давила на него непомерным грузом. Он был сильно измотан и держался исключительно на упрямстве, что стальными штырями прошибло его ноги, не давая обессиленно рухнуть и опозориться перед Геральтом. Впрочем, с каждым новым ударом, что Юлиан принимал щитом, с каждым новым замахом, который он сам направлял на Геральта, держаться становилось всё труднее и труднее. Силы его были на исходе. Юлиан чувствовал, что ещё немного — и он сдастся. Может, даже начнёт умолять о передышке.       “Мне не одолеть такой натиск...”       Левая нога угодила в мелкий ручей, вода полетела веером брызг во все стороны. В сапоге почему-то стало сыро и неприятно. И холодно. Юлиан почувствовал заполошную досаду, ведь ему обещали в обувной лавке, что сапоги эти на редкость стойкие. А ещё он почувствовал лёгкую панику, потому что усталость уже выжала из него все соки, но Геральт не останавливался. Его кровавый оскал тоже не внушал спокойствия. Пользуясь случайным — или нет? — преимуществом, он атаковал. Юлиан парировал. А потом его опять атаковали. Но он снова закрылся щитом.       “Если бы это была реальная схватка, а не учебный поединок, я был бы уже десять раз как мёртв...”       С тихим рычанием Геральт вновь обрушил свой топор на щит Юлиана, крупно вздрогнувший под чужим напором. Мелкие щепки полетели в разные стороны. Руку, что держала щит, свело спазмом. Юлиан, вовремя закрывший голову и грудную клетку, припал на одно колено от такого сокрушительного во всех смыслах удара.       — Хватит! — крикнул он, рвано хватая воздух ртом. — Хватит, Геральт! Остановись!       Секунду спустя он заметил, что лезвие топора пробило щит насквозь и теперь наполовину торчало с его стороны, поблёскивая сталью и ниточкой крови на нижнем углу. Юлиан скорее понял, чем почувствовал, что лезвие оставило неглубокий порез на предплечье. В ушах у него стоял гул, в груди пульсировал иррациональный страх. Кровь сорвалась с лезвия единственной слабой капелькой. Так слеза скатывается по щеке бесчувственного человека.       Геральт рывком вытащил топор из чужого щита, а тот, скрипнув деревянным воплем, раскололся по всей длине, развалился на две неравные половины: одна с неряшливым плеском упала в ручей, а вторая так и осталась висеть у Юлиана на предплечье на кожаных ремешках.       Постепенно приходя в себя, Юлиан ощутил жгучую боль в предплечье и стук бойкого, испуганного, неугомонного сердца.       — Убил, — сказал ведьмак, приподнимая лицо Юлиана обухом топора за подбородок.       Тело горело после длительной тренировки. Душа застыла в ледяном потрясении. В сапоги заливалась ледяная вода. Юлиан глотал воздух ненасытными вздохами. Ему не верилось, что он мог так сильно проиграть Геральту. И дело было не столько в том, что Геральт — ведьмак или великолепный фехтовальщик, сколько в том, что тренировались они уже около полугода, и Юлиан ещё ни разу так сильно не уступал своему северянину в поединках. Ему казалось, он весьма преуспел в том, что касается борьбы и холодного оружия, но сегодняшний день наглядно продемонстрировал, как мало в сущности он умеет. Тело Юлиана серьёзно окрепло за прошедшие месяцы; реакция совершенствовалась с каждым днём; навыки фехтовальщика, что раньше прятались в зачатках, будто кроты — в норах, были вытащены наружу и отточены. До сегодняшнего утра он гордился достигнутыми результатами.       Ныне же, смотря на Геральта снизу вверх, чувствуя кожей холодный обух топора, Юлиан вдруг остро осознал, сколь ничтожны были его успехи.       “Конечно, мне не стоит забывать, что я сражался не совсем привычным для меня оружием; что щит я взял в руки лишь несколько дней назад; что местный ландшафт — не то же самое, что тренировочная площадка в Адуе; что погода сейчас своими дождями и грязью не располагает к тренировкам. Обо всём этом не стоит забывать, но всё же... всё же”.       Юлиан поднялся с колена и, едва волоча ноги, сел на ближайший валун. Меч сам выскользнул из его ослабевшей руки. Обломок щита немного съехал по предплечью вниз, задев порез, отчего Юлиан зашипел, потом сбросил его на землю и осмотрел рану.       “Нестрашно. Всё равно Геральт даст эликсир”.       Стащив с себя правый сапог, Юлиан вылил из него воду. Тонкая струя, серебристая на солнце, сорвалась с края и устремилась обратно в ручей. Потом он принялся за левый. Геральт присел рядом, озадаченно ощупывая челюсть и пытаясь рассмотреть своё отражение в стальной глади топора. Щека, губы и подбородок у него были в крови.       — Не сломал? — поинтересовался кронпринц, надевая промокший сапог на замёрзшую ногу.       Искоса он кинул на ведьмака встревоженный и извиняющийся взгляд. Щека у того была разодрана знатно.       — Да вроде нет.       — А зубы?       — На месте.       — Прости, Геральт.       Тот лишь махнул рукой.       — Пустое, — он опустил топор, переставая себя рассматривать. — Сам как? — кивнул на порез.       Рукав был порван, рана немного сочилась кровью. Юлиан показал предплечье Геральту.       — Болит, — сказал он с укором и напускной обидой, которой, впрочем, никого не смог бы обмануть.       Где-то вверху перешёптывались меж собой голые ветви, потревоженные редким ветром и его сплетнями, принесёнными из далёких мест. Юлиан задрал голову к небу, которое просматривалось сквозь давно облетевшие кроны деревьев.       “Удивительно голубое в это время года”.       Тихий шелест деревьев, морозное солнце, журчание ручья, запах грязи и дождей — всё это приносило странное умиротворение. За всю свою насыщенную удовольствиями жизнь Юлиан ещё ни разу не чувствовал себя так хорошо. Ему нравились эти звуки и запахи, этот дом, их совместный быт, уединение, ласкавшее ощущением свободы, и любовь, гревшая Юлиана изнутри маленьким солнечным шаром.       Ему нравилось быть здесь с Геральтом. Нравилось влюбляться в него с каждым днём всё сильнее, крепче, безрассуднее.       Трепетное и осязаемое счастье наполняло его дни, проведённые здесь, так, как тысячелетия назад морская вода наполняла земные впадины. И за этим трепетным и осязаемым счастьем Юлиан не замечал ни промокших сапог, ни замёрзших ног, ни боли во всём теле. Он смотрел на небо, вслушивался в дыхание Геральта, вдыхал аромат холодной и мокрой земли, что цветом теперь напоминала кору черёмухи, оленью шкуру после дождя и финики. Юлиана окутало тишиной и облегчением после долгой, изнурительной тренировки. Он прикрыл глаза, наслаждаясь долгожданным отдыхом, местным воздухом и нежностью, что потушила его недавнее оцепенение, раздражение, страх, разочарование.       Мог ли он и дальше предаваться негативным волнениям, когда рядом безмятежно молчал Геральт, когда лесной воздух зацеловывал его лёгкие, когда небо радовало солнцем и синевой?       Юлиан сдался хорошему настроению, невзирая на усталость и холод.       Несколько дней прошло с тех пор, как они приехали в маленькое охотничье поместье. Осень миновала так, как мог бы скиталец миновать мост. Декабрь отчего-то решил начаться с дождей вперемешку с солнечной погодой. Зимой и не пахло.       Зато пахло уютом домашнего очага.       Юлиана очень измотали первые дни, переполненные бытовыми делами, но он был готов поклясться, что привык к такому ритму и с радостью провёл бы так все отпущенные ему годы. Ему казался приобретённый здесь покой незыблемым, а радость — несокрушимой.       Впрочем, Юлиан знал, что им осталось всего две недели, а потом они уедут. Но он гнал эти мысли. Он открыл глаза, чтобы посмотреть, как солнце пронизывает редкие облака светлым сиянием. Он отворачивался от мрачных мыслей, фактов и венценосных обязанностей, пропитавших реалии его жизни.       — Если ты захвораешь — твой кузен мне башку оторвёт, — нарушил блаженную тишину Геральт, поднимаясь на ноги. — Пойдём в дом.       Юлиан кивнул и попытался встать, но ноги, онемев от усталости и холода, не слушались. Геральт вздохнул.       — Положись на меня, — сказал он, протягивая руку.       Впоследствии Юлиан, мучаясь от бессонницы долгими одинокими ночами, часто спрашивал себя, специально ли Геральт в тот день избрал именно такую формулировку, или это была всего лишь оплошность, в какую часто попадают люди, ещё не до конца выучившие чужой язык? Не так много лет прошло прежде, чем он разгадал правильный ответ, но в тот день ему хотелось верить что “положись на меня” вместо “обопрись на меня” было произнесено специально.       “Нет ничего приятнее тёплого дома!” — подумал кронпринц, когда они зашли в протопленный зал, и воздух ударил в лицо уютным жаром.       — Если бы на мне был монокль или очки, то стекло бы запотело, зайди я в них с холода в тёплое помещение. Я часто видел такое зимой в Университете, когда Регис устраивал перерывы между занятиями, и мы наблюдали за адептами, входившими и выходившими из Университета, с галереи, пока ели брусничные булочки и пили гуркхульский чай с мятой или травой под названием марамия. Такая растёт только на Юге. Я знаю, Геральт, читал. Я много чего знаю. Потому что много читал.       Геральт едва заметно улыбнулся. Они успели переодеться в сухую одежду, а уличную бросить отмокать от грязи в ведёрко с водой, условившись, что всё постирают после обеда.       “Или завтрака? Ничего сегодня ещё не ел...”       — Я понял твой намёк, — кивнул Геральт, когда принялся наполнять бадью, в которой они обычно мылись, водой. — Что ты хочешь почитать? В спальне много книг. Какую из них сегодня, Лютик?       — На твой вкус, — Юлиан устало бездельничал, наблюдая, как Геральт готовит ему ванну.       Воздух в купальне был жарким, душным, упоительно горячим. Здесь же была печурка, где обычно грели горячую воду в специальных вёдрах. Только заселившись в дом, ведьмак с кронпринцем взяли за правило всегда иметь несколько нагретых вёдер на всякий случай. Как вот теперь, когда Юлиан промок и замёрз. И хотел, чтобы его отогрели.       Юлиан махнул рукой на бадью, где Геральт проверял, достаточной ли температуры вода.       — Мне приятно, что ты так обо мне заботишься, но я бы предпочёл, чтобы меня отогрели другим, более привлекательным способом... — он игриво подмигнул. — Но ванна... это тоже хорошо.       — Я принесу ещё воды на разогрев, — Геральт выпрямился. — Потом проверю силки. Может что попалось. Приготовим тогда на обед.       Он дружески потрепал Юлиана по волосам, когда тот, обнажившись, забрался в воду.       — Приходи в себя, Лютик. Отдыхай.       И ушёл.       А Юлиан остался отмокать в горячей воде. Он блаженно прикрыл глаза, погрузившись в усталую дремоту, наслаждаясь маревом жары, кедровой смолой ложившейся на кожу. Очнулся он только тогда, когда с кухни запахло чем-то вкусным, мясным, травяным. Подниматься из воды было тяжко. Мышцы, омытые теплом и жаром, разморённые в духоте купальни, теперь слушались ещё хуже, чем до купания. Однако всё же выбрался из приятных объятий воды и наспех оделся.       Есть хотелось сильнее, чем утопиться до блаженства в горячей ванне.       — Ты быстро, — произнёс он, заползая на кухню и обнимая Геральта со спины; это получилось как-то случайно и как-то само собой, Юлиан даже не успел себя остановить или подумать, что стоило бы остановиться. — Вода ещё даже не остыла, — он уткнулся лицом Геральту в стык шеи и спины, потёрся носом о выступающие позвонки и решил пропустить мимо то, как Геральт напрягся в его объятиях, от его объятий. — Иди, отмокни тоже, я доделаю.       Юлиан отлип и, встав рядом, забрал из рук Геральта травы, которые тот выбирал для заячьего рагу.       — Я не замёрз и не извалялся в грязи в отличие от тебя.       — Мне просто нравится, когда ты чистый. Когда мы... оба.       Геральт нехотя посторонился, полностью передавая бразды готовки Юлиану.       — В жизни не встречал людей, которые мылись бы чаще, чем ты, Лютик. Даже среди женщин.       Сушёные травы неприятно кололи пальцы. Огонь отбрасывал на руки и лицо Юлиана оранжевые отблески. От мяса в котелке тянуло чем-то поистине божественным. То ли Геральт готовил так хорошо, то ли кронпринц был настолько голоден, что вкусным ему показался бы даже ком земли.       — Что в этом такого? — Юлиан пожал плечами, кидая на ведьмака быстрый взгляд. — Я люблю чистоту. Я могу её себе позволить, — он замер. — Я... знаешь, Геральт, то, что я вырос в роскоши, вовсе не значит, что я принимаю её, как должное.       Юлиан помешал рагу деревянной ложкой. Пахло потрясающе. Пахло мясом и травами. Деревенской жизнью.       (Совместной жизнью с человеком, которого полюбил всем сердцем безоговорочно, без остатка, слепо и смело.)       — Нет, не подумай, друг мой, что мне не нравятся красивые и дорогие вещи, — продолжил Юлиан. — Ещё как нравятся. А кому нет? Меня приводят в восторг богатые украшения церковных соборов, фрески в Университете и изысканные наряды, представленные в магазинчиках при портных мастерских. Моего восхищения заслуживают изящные инкрустированные шкатулки, браслеты и кольца на любой цвет и вкус и всякие другие блестящие штучки, какие только можно найти в ювелирных лавках. Поэт, вроде меня, не может не любоваться утончённой архитектурой, прекрасно иллюстрированными редкими книгами, породистыми лошадьми и виссеринскими зеркалами. А про женщин я вообще молчу!.. Но это где-то там, не со мной... хотя я и могу купить всё, что пожелаю. Только вот я не желаю, Геральт. Не потому, что у меня и так есть абсолютно всё: поистине королевский счёт в банке, богатая отделка дворца, фрески в его галереях, дорогие наряды, фамильные драгоценности и многочисленные любовницы как в борделях, так и за их пределами. Но это, всё это, когда оно со мной и при мне — меня тяготит. Я не воспринимаю роскошь, меня окружающую, как должно, поскольку она мне на самом деле не принадлежит. То есть... я желаю сказать, что я ей владею по букве закона, но она — не моя. Не я её заработал. Мне просто повезло родиться тем, кем я родился. Однако на моём месте сейчас мог бы быть кто угодно другой. Положение наследника трона — не должное для меня, не заслуженное, не выбранное свободным сердцем и осознанной мыслью. Мне просто повезло, Геральт.       Он облизнул ложку и, поразмыслив, бросил в рагу ещё немного соли.       — Гардероб мой полнится дорогими нарядами, но, выбираясь из дворца под личиной барда, я всегда надеваю что-то относительно простое и безусловно практичное, но в то же время не лишённое стиля и своеобразной эстетики. Поступаю я так не потому, что не люблю все эти расшитые золотом камзолы, дублеты, рубашки. Дело тут не в приязни или неприязни к венценосным вещам... они просто напоминают мне о моём статусе. Вот почему я предпочитаю не носить одежду, которую шьют королевские портные, облачаясь лишь в то, что купил сам и в тех местах, где это приглянулось моему взгляду. Я люблю красивую одежду, но не ценой золотой клетки. Я люблю роскошь, но только не тогда, когда она действует мне на нервы, когда она напоминает мне о том, кто я и кем обязан однажды стать.       Юлиан отвернулся от котелка и внимательно посмотрел на Геральта.       — Чистота — это тоже роскошь. Но чистоту, в отличие от нарядов, драгоценностей и дворцов, может себе позволить каждый. Любой человек. Любой бедняк. Рабочий. Ремесленник. Бродяга. Бард. Чистота — это не дело случая и не везение, но свободный выбор свободного человека. Я видел, как живут сильные мира сего. И я видел, как живёт мой народ. Чистота не приносит прибыль богатым и ничего не отнимает у бедных, Геральт: она принадлежит каждому человеку в равной степени. Чистота роднит меня с простыми людьми. И самого меня делает простым. Обычным. Самым обычным человеком, коих в Земном Круге сотни тысяч.       В этот момент Юлиану казалось, что здесь, в этом простом деревянном доме на простой кухне, в преддверии льдов и вьюг, с влюблённой и доверчивой нежностью на сердце, он открывает Геральту самые потаённые глубины своего маленького, отнюдь не простого мира. И в этом Юлиан решил идти до конца. Он хотел быть с Геральтом честен.       Он должен был.       “В конце концов, честность — моё единственное условие. Я не могу просить о ней у тех, кому сам не доверяюсь без остатка”.       Помолчав, Юлиан осторожно добавил:       — Чистота ассоциируется у меня со свободой, с той жизнью, которую я хотел бы вести.       (Лёгкая опаска и смелая надежда звучали в его словах.)       Ярко-жёлтый взгляд пробирался под кожу, раня своей проницательностью. Геральт разгадал истинный смысл фразы удивительно верно. Своими ведьмачьими глазами он будто видел Юлиана и его честность насквозь.       — Ты не хочешь быть королём, — кивнул он, не спрашивая.       — Не хочу, — подтвердил Юлиан.       С него как будто упала тяжёлая ноша, которую он — одиноко и сиротливо — тащил на себе всю жизнь, не имея возможности с кем-то поделиться, поговорить, излить душу. Ныне же выразить вслух то, что таилось в голове и на сердце, оборачивалось не только облегчением, но и страхом, ржавым и холодным, словно ужас. Вероятно, Геральт, неспешно втянув воздух, этот ужас почувствовал.       — Отчего же? — спросил он осторожно и примирительно, будто стараясь не спугнуть чужое откровение.       (Так опытный охотник, замерев, силится не спугнуть дичь. И так же — точно так же — добрый человек старается помочь лучшему другу, не ранив и не уязвив его хрупкие чувства.)       — Я — эгоист, милый мой. Я всегда хотел просто наслаждаться жизнью, играть на лютне, трахаться, сочинять стихи, пить и веселиться. Может быть, путешествовать. Забота о собственном счастье — достаточно веская причина, чтобы не хотеть быть королём?       Юлиан говорил непринуждённо и весело, но за этим со всей очевидностью пряталась стальная осторожность мужчины, всю жизнь скрывавшего свои сексуальные предпочтения от инквизиционных костров. Вот и сейчас он с великой осторожностью следил за тем, что и как говорит. Геральт облокотился на дверной косяк, скрестив руки на груди. В золоте его глаз плескалась задумчивость, в голосе звенела северная рассудительность.       — Когда ты начал ходить бардом по докам и тавернам, то наверняка сразу же обратил внимание на нужды своего народа? Ты сам только что произнёс “мой народ”, а это о многом говорит. У тебя большое сердце, Лютик, к тому же...       — Это не так, — покачал головой Юлиан, перебивая. — Совсем не так. Будь у меня большое сердце, я бы... не знаю. Вёл себя иначе. Не был бы таким эгоистом.       — Разве оно не таково? — Геральт ободрительно положил руку кронпринцу на плечо. — Лютик, я видел стройку возле доков и слышал разговоры рабочих. Они благословляли твоё имя. Я смотрел твою пьесу и слышал отклики зрителей. Они восхваляли твоё имя.       — Я не... Я такой, какой есть. Не хуже и не лучше других. И всё тут.       Геральт вздохнул.       — Ты говоришь, что чистота причисляет тебя к простолюдинам. Стало быть, так и есть. Ты — часть народа. Теперь подумай вот о чём: зная о потребностях и надеждах людей, разве не стал бы ты лучшим королём во всей истории Союза? Разве ты не смог бы помочь народу так, как никто этого ещё не делал? Почему тогда ты отказываешься от этой возможности ради сиюминутных желаний?       — Ты задаёшь дикие вопросы, Геральт.       — Они не дикие. Не для тебя. Ты же поэт.       Юлиан чувствовал, как их разговор становится всё глубже и глубже. Чувствовал, что ещё немного — и вывалит на Геральта всю правду, что у него ещё осталась, спрятанная по карманам и записным книжкам.       — Вот именно. Я — поэт. Им и собираюсь оставаться до конца дней своих.       — Что мешает быть и королём, и поэтом одновременно?       На секунду Юлиан прикрыл глаза, собираясь с мыслями.       “Он не понимает. Он вырос в других краях и традициях, конечно, он не понимает, что здесь — всё совсем иначе. Здесь правит не тот, кто убил в битве больше людей, а тот, чья власть, укреплённая банкирскими домами и сетью шпионов, простирается дальше. На Севере правит сила, в Союзе же — коварство. Честному поединку в кругу щитов здесь не место”.       (Как и честным людям.)       — Что мешает? — переспросил Юлиан с несвойственной ему серьёзностью. — Ты думаешь, мне дадут управлять страной, Геральт? — он забавно фыркнул. — Это у вас на Севере кто вождь — тот и диктует правила в клане. В Союзе не так. В Союзе есть безмолвная, безголосая пешка, которую выдают за короля — это сам король, и есть ферзь, в могуществе которого не приходится сомневаться. Ферзь управляет государством. Он один, никто другой.       — И кто же ферзь?       — Закрытый совет.       Геральт понимающе кивнул. Юлиан продолжал:       — Закрытый совет состоит из двенадцати человек с двенадцатью разными взглядами. Некоторых из них ты, вероятно, не раз видел в Аргионте: лорд-маршала Варуза, например, он был моим предыдущим наставником по фехтованию; архилектора Сульта, главу Инквизиции Его Величества; верховного судью Маровию; Сигизмунда Дийкстру, главу внешней разведки Союза. А над всеми ними... над всеми ними стоит лорд-канцлер Феект.       Едва заметная складка пролегла меж бровей Геральта, когда он уточнил:       — “Золотой канцлер”?       — Так его называют, — подтвердил Юлиан, продолжая. — Вот уже десять лет Феект удерживает равновесие взглядов в Закрытом совете. Феект — фундамент, на котором зиждется страна, и ось, на которой она вращается. Величайший политик своего времени — вот кто он такой. Самый могущественный человек Союза.       Юлиан снял котелок с заячьим рагу с огня и поставил кипятиться воду во втором котелке. Непринуждённость и веселие давно испарились из его голоса, из тона, из слов. Их заменили наболевшее разочарование и скупой, холодный рационализм мыслителя, видевшего насквозь ту непомерную, непроходимую жестокость жизни, что била в лицо битым стеклом власти и волнами чёрного дыма, исходившего от дорогостоящих, но прибыльных войн.       — Скажи мне теперь, Геральт, как, по-твоему, я должен взяться за бразды правления? Как мне забрать их у двенадцати влиятельнейших лордов страны, упрочивших своё и без того непоколебимое положение со времён болезни Его Величества? Деньги находятся в ведение лорд-канцлера Феекта, значит, я не смогу купить себе власть. Армия подчиняется лорд-маршалу Варузу, значит, я не смогу захватить власть военным переворотом. Что мне остаётся? Отсудить её? Но суды — это юрисдикция Маровии. Видишь? Никто не даст мне вершить благодеяния с трона. После коронации они просто запрут меня в этой золотой клетке и будут дальше плести свои паутины. Я один, Геральт, их — двенадцать. Двенадцать лордов, за которыми стоит всё. Они не отдадут мне страну. Я ничего не смогу сделать, даже если захочу этого, а я... я не хочу. Править страной — не моя цель.       Молчание затопило кухню; только огонь трепетал под котелком, да ветер шелестел за окнами.       — И что же ты собираешься делать?       Юлиан знал своё предназначение. Оно рвалось у него из сердца балладами, пьесами, силой и милостью всемогущих слов.       Он знал, что было делом его жизни, а что — нет.       — Я собираюсь прожить свою жизнь так, чтобы люди вокруг меня были счастливы, и быть при этом счастливым самому.       — Но как? Как ты этого добьёшься?       — Есть только один способ, Геральт. Один единственный. Ты это знаешь.       Сколько правды стояло за этим непроизнесённым признанием. Сколько правды и сколько волнения, сколько надежды, оптимизма и отчаянной воли к жизни. Глаза Геральта едва заметно расширились: он понял. Понял всё мгновенно и безошибочно. В его горчичных радужках застыла острая проницательность вперемешку с осознанием того единственного, что было очевидно ещё задолго до нынешнего разговора.       Ведьмак в смятении опустился на стул и уставился на кронпринца.       — Так вот почему ты выучил стирийский, а теперь учишь северное наречие, — выдохнул он с тем чувством, с каким люди обычно укладывают в своей голове все фрагменты головоломки. — Вот почему ты долгое время изучал географические карты, рвался выживать на природе, расспрашивал о лекарственных травах и ядовитых растениях, переодевался в бродячего менестреля и сколачивал себе репутацию под вымышленным именем.       Геральт смотрел невозмутимо и вдумчиво, но где-то за северными ветрами, выточившими его лицо, словно из камня, светилось не то восхищение, не то растерянность, не то всё вместе, не то по отдельности.       — Ты не просто не хочешь быть королём, — произнёс Геральт. — Ты собираешься отречься от короны.       “Вот оно, — подумал Юлиан спокойно, с лёгким сердцем, полностью уверенный в том, что доверяет и кому, — вот правда, которую я отдаю в твои руки, любовь моя. Вот моя честность. И отныне она принадлежит тебе”.       — Да.       — Ради стихов?       — Да.       Геральт потёр переносицу. Посмотрел на него пронзительно, как ястреб, и мягко, как мог бы посмотреть лучший друг.       — Лютик, ты понимаешь, что ты творишь?       — А что я творю? Свою собственную жизнь?       Страха не было.       Было спокойствие, наполнявшее лёгкие уверенностью в себе. Был волнительный, черешневый трепет, звеневший в костях: в конце концов, Юлиан не каждый день делился с кем бы то ни было чем-то настолько личным, глубоким и фундаментальным, как сокровенная мечта.       (Честная мечта честного человека.)       Юлиан ждал, что ответит Геральт. Ему был важен этот ответ, но в то же время он ощущал непоколебимую твёрдость в своих намерениях, и эту твёрдость не смогли бы пошатнуть никакие слова и никакие поступки. Чужое мнение казалось ничтожным, жалким по размеру перед лицом его исполинской мечты, его неподкупного, наивного, мудрого обожания жизни и того радостного веселья, за которым Юлиан гонялся столько, сколько себя помнил.       Болтливый и осторожный, циничный и искренний, весёлый и глубокий — Юлиан никогда не упускал возможность улыбнуться, предпочитая наслаждаться всем хорошим, что у него было, и бежать от всего плохого, что могло вывалиться на него из прошлого; предпочитая пропивать в борделях и тавернах своё венценосное настоящее; предпочитая любить и уважать самого себя и то великое дарование, что рвалось у него из груди ещё не рассказанными историями, пронизывая строчка за строчкой его менестрельское будущее.       — Так... что ты об этом думаешь? — осторожно спросил Юлиан, рассеивая повисшее между ними молчание певучим голосом и жемчужной улыбкой.       Геральт поймал его взгляд и едва заметно улыбнулся в ответ, но как-то печально. Будто он знал что-то, что Юлиану ещё было не ведомо. Будто это что-то ещё не коснулось его исполинской мечты, не осквернило уверенное начинание житейскими проблемами и возрастными разочарованиями.       (Что-то печальное, именуемое опытом, густым и серым, словно туман, глиняным и сырым, словно свежая могила.)       Геральт едва заметно улыбался в ответ, немного печально, но с бесконечным, тёплым пожеланием удачи.       — Я даже не предполагал, — сказал он, вставая, — что всё... так. Что ты такой.       — Какой?       — Из тех ветреных людей, которые сами управляют ветром.       Юлиан хотел что-то ответить, но, заметив воду, закипевшую и брызгавшуюся в разные стороны настырными каплями, спохватился и снял котелок с огня.       — И как давно ты это понял? — Геральт любезно пододвинул к Юлиану кувшин, куда тот слил горячую воду.       — Что именно? Что надо бы отречься от короны? Вообще, если быть предельно честным, я планировал драматично сбежать с каким-нибудь темнокожим мускулистым пиратом в женском платье, оставив в памяти людской последней своей выходкой грандиозный скандал, но отречение... ну, это тоже вариант. Однако и его следует устроить таким, чтобы барды ещё тысячу лет слагали об этом песни.       — Ну так когда?       — А?.. А-а. С потерей девственности, я полагаю. Мне было... лет четырнадцать, наверное, когда я всё осознал. Поздновато, а?       — Отнюдь. А своё... предназначение? О нём когда узнал?       Юлиан рассмеялся.       — Я не так спросил? — Геральт нахмурился, очевидно, отыскивая грамматическую или синтаксическую ошибку в своём вопросе.       — Нет, нет, всё так, — Юлиан вытер уголок глаза рукавом; ему было очень весело. — Просто... о таком не узнают, моя ты радость. То, что твоё — оно твоё с самого начала. Мне кажется, я стал выдумывать истории с тех пор, как поднялся с четверенек на ноги. Это что-то внутри меня... что-то, что тянет складывать слова в рифму и перебирать струны, что-то, толкающее на поэзию и прозу... оно всегда было там: в голове, в сердце. Во всём моём существе. О таком не узнают, Геральт. О таком знают с первого вздоха.       Юлиан принялся откупоривать бутылку вина к обеду.       — Кажется, я тебя задержал. Иди. А то вода в купальне совсем остынет.       Обедали они потом неспешно и весело. У Геральта с кончиков ещё не высохших волос капала вода. Юлиан травил ему портовые байки с набитым ртом. Вино у них в кубках было разбавлено небольшим количеством горячей воды. Они пили и смеялись, подбрасывали в камин дрова, отогреваясь после долгой тренировки на холодном воздухе. Рагу ложилось на язык приятно и вкусно. Разбавленное вино казалось Юлиану амброзией.       Он был счастлив.       “Как же приятно поделиться мечтой с дорогим сердцу человеком”.       Какое облегчение Юлиан ощутил после их разговора!       “Ни с чем не сравнимое”.       Всё внутри пело от окрыляющего чувства покоя и освобождения.       “Геральт хорошо это воспринял. Это не главное, но это важно”.       Юлиану было приятно разделить с Геральтом самое ценное, чтобы у него было в жизни — её цель. Это не могло не воодушевить.       (Вдохновение уже звучало в его голове туманными очертаниями новой баллады.)       Вечером они устроились в спальне с книгами в руках. Юлиан давно выполнил свою часть обещания и научил Геральта читать на языке Союза. Теперь он, как заботливый наставник и добрый друг, лишь проверял чужие навыки, время от времени прося почитать вслух.       У Юлиана в руках был томик старикландских саг. Он с головой погрузился в одну из историй, где весь сюжет вращался вокруг родовых распрей, и потому слушал, что читал Геральт, вполуха, изредка поправляя на особенно сложных местах или в ударении. Читал ведьмак бегло и чётко, ему это давалось легко. В конце концов, он много лет говорил на языке Союза и сложности в изучении алфавита и правил чтения у него почти не возникло. В октябре у него ушла на них неделя, а то и меньше, а потом ведьмак лишь оттачивал навык чтения, поглощая одну книгу за другой.       — Эй, — Геральт тронул Юлиана за колено.       Тот даже не оторвался от книги, лишь промычал в ответ что-то неразборчивое. Он полулежал на шкуре возле камина, бесцеремонно уперевшись ступнями в тёплые бёдра Геральта, сидевшего рядом по-гуркхульски скрестив ноги.       — Эй, Лютик?       — Чего?       — Что это такое?       — М-м, где?       Юлиан оторвался от замысловатого повествования о кровной мести и взглянул на книгу, где Геральт ему показывал какое-то слово.       — Вот.       Юлиан прищурился.       — Джентрификация? — нахмурившись, он забрал у Геральта книгу. — Что это ты вообще читаешь?.. А, о-о, Родерик де Новембр? Читал-читал. Не самый выдающийся историк. У него много спорных моментов.       — Ага, — Геральт (очевидно, от нечего делать) закинул чужие щиколотки к себе на бедро и начал мягко массировать выпирающие косточки. — Что значит джентрификация?       — Ну, — Юлиан прикрыл глаза, враз забывая о кровной мести и родовых распрях, потому что Геральт опять делал с ним что-то невероятное самыми простыми ласками. — Это когда... когда в городе дряхлые кварталы начинают обновлять и благоустраивать, — большие пальцы Геральта с силой прошлись по ступням, — с целью привлечения более состоятельных жителей. В квартале понемногу поднимают уровень жизни, а с ним — налоги, — Юлиан почувствовал первые искры возбуждения, тянувшиеся от ступней по внутренним сторонам голеней и бёдер к самому паху. — Это повышает... повышает... Боже, Геральт, перестань.       Геральт перестал и скинул с себя чужие ноги, но только для того, чтобы через секунду подмять Юлиана под себя, мягко вклиниваясь меж его бёдер. Вместо вздоха облегчения с губ Юлиана сорвался сладостный, возбуждённый, нежный выдох.       — Так что оно там повышает? — спросил Геральт, накрывая чужой пах горячей ладонью, сжимая, лаская, возбуждая ещё сильнее.       — ...экономическую и социальную перспективность города.       Юлиан чувствовал, как член становился всё твёрже и твёрже при каждом движении сквозь одежду. Геральт выглядел расслабленным, умиротворённым. Не застывшее льдами озеро, под непробиваемой коркой которой пряталась либо ярость, либо боль утраты, либо ещё хрен пойми что, но спокойная и светлая река, чьи течения были тёплыми и надёжными, как слова и поступки верных друзей. Золото глаз мерцало спокойствием и игривостью. Юлиан смотрел в эти глаза, влюбляясь окончательно и бесповоротно.       — Ты редкостный засранец, Геральт, — улыбнулся он, избавляя Геральта от рубашки.       — Я знаю, — ведьмак стащил с Юлиана штаны и поцеловал крепкие мышцы его пресса.       — Но я ужасно хочу тебя.       — И это я знаю.       Одежду они отбросили куда-то в сторону. Книги так и лежали там, где каждый их оставил. “История мира” Родерика де Новембра уголком впивалась Юлиану в бок, но он не замечал этого. Не замечал ничего, кроме Геральта, целовавшего его скулы и виски и входившего с чуткой, одуряющей плавностью.       С тех пор, как Юлиан осознал свою влюблённость, он больше не мог воспринимать то, что происходило между ними в постели, как ничего не значащий секс. Среди всех слов наиболее подходящим ему показалась “близость”. Никак иначе он пока не мог назвать это жаркое переплетение их тел.       Эта близость между ними была важна для Юлиана. Важна подобно тому, сколь важен кузнецу металл. Сокровенна подобно молитве, возносимой от чистого сердца. И обыденна, как смена дня и ночи.       С тех пор, как Юлиан осознал свою влюблённость, ему всё чаще и чаще хотелось вести, даже если он был принимающей стороной. Вот и теперь, сильно сжав бока Геральта бёдрами, он поменялся с ним местами, переворачиваясь, схватился за ведьмачьи плечи и начал двигаться в своём темпе. Юлиан поднимался и опускался, скользил на члене Геральта, будто бригантина по солёным волнам, и задыхался от накативших на него ощущений и чувств, и Геральт, поддерживавший его за бока, задыхался вместе с ним, перемежая вдохи с поцелуями, а поцелуи — с выдохами.       Шкура покалывала их обнажённую кожу медвежьим мехом, что постепенно становился влажным от пота сей сокровенной близости.       (Сокровенной с одной стороны и дружеской с другой.)       Из недр камина на переплетённые и разгорячённые тела двух мужчин взирал огонь. Взирал безучастно, бесстрастно, безмолвно. Он был единственным свидетелем их пылкого единения, ведь поблизости не было ни души. Намного миль окрест маленького охотничьего поместья простирался лишь лес, холмистые склоны да отдалённое озеро с впадающей в него рекой, уводившей далеко-далеко на юг.

***

      Так проходили дни Юлиана и Геральта в тот уединённый, счастливый декабрь. Утром ни свет ни заря они выходили на тренировку, каждый день осваивая новые холмы меж деревьев и старые движения меж скрещиванием клинков. Оба щита, привезённые из Адуи, были более непригодны для использования, а запасных Геральт с собой не взял, дабы не увеличивать поклажу, посему он решил, что они продолжат фехтовать на мечах. Боевые топоры он пока отложил в сторону. Зато Юлиан вновь получил в руки лук, и теперь они разбавляли дневные заботы охотой. Впрочем, силки для дичи Геральт ставить не перестал, ссылаясь на то, что охота может закончиться неудачей, а есть-то надо. Он даже научил этому Юлиана, и до того увязавшегося за ним во всяком деле, но теперь, рассказав о своих планах на будущее, и вовсе отбросившего любую осторожность, без умолку болтая, как ему это всё может пригодиться во время грядущих странствий.       День, как правило, они проводили в домашних делах: занимались приготовлением пищи, стиркой, уходом за лошадьми, заготовлением дров. Вечером же мужчины по обыкновению устраивались в спальне, читая книги или ведя несложные беседы на северном наречии. Временами Юлиан что-то писал в своей записной книжице и играл на лютне новые баллады, а Геральт занимался заточкой и полировкой оружия, либо же изготавливал эликсиры.       Погода окончательно сдалась зиме. Пришедшие было с декабрём дожди и солнце быстро простились с природой, уступая место пронизывающему холоду, серому небу и первому снегу, которого, впрочем, выпало столь мало, что он едва доходил до высоты трёх фаланг.       В то утро, когда пейзаж за окном побелел, Юлиан, соскочивший с постели в предрассветных сумерках, с любопытством поглядел на улицу. Уж не мерещится ли ему, в самом деле? Но прежде высвеченного снежным серебром леса он увидел собственное небритое отражение, напоровшись на него внезапно и резко, будто на вражеское копьё.       — М-да, — вынес он вердикт своему лицу, проводя по линии челюсти с одной стороны, потом с другой.       Щетина непривычно колола ладонь.       “Непривычно... Боже, ещё как привычно, но только не когда это на моём лице!”       Он украдкой посмотрел на завозившегося в одеялах Геральта. Его светлая — такая же светлая как волосы, почти седая, — короткая борода приятно колола лицо Юлиана, когда они целовались. Да и не только лицо.       “Куда меня только Геральт не целовал...”       Приличный человек покраснел бы от нахлынувших воспоминаний. Юлиан приличным не был. Он лишь отвернулся с защемившим, влюблённым сердцем.       “Нужно побриться. Совсем забыл после приезда, а потом как-то не до того было”.       Юлиан покопался в сумках, извлёк оттуда баночку с натёртым мылом, помазок и бритву. Как раз когда он уселся перед крохотным зеркалом на подставке, найденным в комоде, и стал взбивать мыло, плеснув в него из кувшина немного воды, Геральт, что-то сонно бормоча, вывалился из вороха одеял в новый день.       — Która godzina? — спросил ведьмак, протирая глаза.       — Jeszcze bardzo wcześnie, Geralt.       — Jaskier? Co się dzieje?       Юлиан намазал получившуюся субстанцию на щеку.       — Zaskoczył też mnie pierwszy śnieg... — он кинул на Геральта быстрый взгляд в зеркало; к его удивлению, тот смотрел вовсе не в окно, а прямо на Юлиана. — Spokojnie, wyjedziemy do Adua zanim drogi całkowicie pokryte śniegiem.       — Nie to miałem na myśli... czym jest dla mnie trochę śniegu... Co ty robisz, na Boga?       — A na co to wygląda?       — Я не хочу, чтобы ты брился, — ведьмак, хмурясь, перешёл на язык Союза.       Он приблизился, взял полотенце со стола и, смочив его водой из кувшина, начисто вытер кронпринцу лицо.       — Отчего же?       — Мне нравится, как ты выглядишь сейчас, — Геральт взлохматил отросшие тёмные локоны, погладил его по небритой щеке большим пальцем, потом коснулся нижней губы. — А ещё нравится ощущение покалывания, когда мы делаем так.       Он обхватил лицо Юлиана ладонями и поцеловал. Юлиан чуть не свалился со стула, настолько тело в миг перестало его слушаться, но вовремя вцепился в предплечья ведьмака и ответил. Не мог не ответить.       Ему тоже нравилось, когда они делали так.       Очень нравилось.       Вместо того чтобы одеться и отправиться с Геральтом на тренировку, Юлиан стащил с себя рубашку и отправился с ним обратно в постель. Северянин, в отличие от него, спал без одежды, если они ночевали под крышей. Может, ему просто было жарко в местном климате, а может, то было заслугой неугомонного, голодного до плотских утех кронпринца.       (Мечтавшего о жизни бродячего не то барда, не то поэта, не то артиста, не то шута.)       Но если Юлиан был голодным, то Геральт, скорее, ненасытным. Отчасти именно поэтому их игры в постели никогда не надоедали ни тому, ни другому. У Юлиана помимо голода была ещё и влюблённость, что делала его тягу к Геральту вдвойне сильнее и горячее.       Что было у Геральта помимо ненасытности, Юлиан не ведал.       (Да и разве можно понять, что в голове и на сердце у человека, выбравшего молчание вместо честности?)       — Jest tu jedno jezioro, które chciałbym ci pokazać, — прошептал Юлиан Геральту в губы уже потом, когда они выбились из сил среди одеял и дотлевающего оргазма. — Powinien już był pokryty lodem. Sądzę, że możemy... потренироваться...       — Ćwiczyć, — подсказал Геральт.       — ...ćwiczyć na brzegu.       — To świetny pomysł, Jaskier, — Геральт потянулся и сел. — Отличная идея, — повторил он на родном для Юлиана языке и пошёл растапливать остывшие за ночь камины.       Они вышли из дома на рассвете. В воздухе витал запах зимней свежести и девственного снега. По небу тянулись серые полосы туч, подрумяненные снизу оранжевыми искрами восходящего солнца. Снег хрустел под сапогами, будто сочное яблоко на зубах.       В дороге меж мужчинами как всегда завязался разговор. Вероятно, тому виной было непомерное любопытство Юлиана, которое он не мог удержать, когда речь заходила о прошлом Геральта, так же, как не мог удержать член в штанах, когда дело доходило до игривых взглядов и незамысловатых ласк. Или выпавший снег располагал к разговорам о Севере. А может, Юлиан просто настроился написать балладу о местах, в которых никогда не был, и о людях, которых никогда не знал.       — ...ну вот скажи, — Юлиан ударил по заснеженной ветке, веселясь оттого, как снег разлетается во все стороны, — неужели на Севере совсем нет хороших людей? Тебя послушать, так там все отпетые негодяи, закоренелые мерзавцы, поджигатели детей и женщин, сумасшедшие горцы, поклоняющиеся луне, и кровожадные палачи, которые то и дело... как ты там сказал давеча... разговаривают с духами?       — С духами на моей памяти умел говорить только один человек.       — Убийца твоего брата?       — Убийца моего брата.       Юлиан всплеснул руками:       — Ну вот опять мы говорим о негодяях! — он театрально вздохнул, изображая сокрушённость; Геральта это только позабавило. — Мне не верится, — добавил он серьёзно, — что на Севере всё совсем плохо. Хорошие люди есть везде: в каждом государстве, в каждом городе, в каждом селении. Ну, может, их не так много, как бывало в лучшие, богобоязненные времена, но они есть! Должны быть. А как иначе? Несчастна та страна, которая нуждается в благочестивых людях.       В этот момент они как раз подошли к озеру. Юлиан воткнул меч в землю и опёрся на него, как на трость. Сделав вдох полной грудью, он с наслаждением отметил вкус свободы и уединённости.       Озеро находилось в трёх милях к востоку от дома. Оно встретило их ещё не скованное льдами. Кое-где из-под воды торчащие заснеженные верхушки трав и камышей. Озёрная гладь смутно отражала жемчужно-серое небо и соседний берег, укутанный призрачной пеленой тумана. Вокруг на много миль простирались холмы, плотно усеянные соснами. Тонкий покров свежего снега едва-едва скрывал под собой замёрзшую грязь.       — И хороших людей на Севере хватает, — пожал плечами ведьмак. — Как и везде. Но дурных всё равно больше.       — Назови мне хотя бы одного приличного человека, будь добр.       — Рудда Тридуба.       Юлиан рассмеялся. И смех его подхватило эхо, разметая по заснеженной округе, словно жемчуг.       — Три чего? — переспросил он, вытирая уголок глаза. — Дуба? Боже милосердный, ну и странные же у вас имена...       Геральт прищурился, всматриваясь в противоположный берег.       — Рудда Тридуба, Скала Уффриса, человек из камня — так его называют. Тридуба — великий воин, превосходный тактик, один из самых терпеливых и мудрых людей на Севере. А ещё он тот, кто держится “старого пути”.       — Что за путь такой?       Геральт медленно перевёл взгляд на Юлиана. В шафрановом золоте его радужек отражались снега настоящего Севера, а не местное, пусть и красивое, но жалкое подобие на зиму.       — Путь высокой чести, — пояснил он. — Тридуба никогда не выбирает лёгкую дорогу, если она неправильная. Никогда не бежит от сражения. Говорят, он — лучший вождь и надёжнейший друг. У него в названных ходит Кёрнден Зобатый. Тоже хороший человек. Старается всё делать по-честному. Весь в вождя.       Геральт немного помолчал, что-то припоминая. Потом произнёс, хмурясь при переводе ещё одного имени:       — В другом клане я встретил ещё одного вполне хорошего человека, его зовут Тул Дуру Грозовая Туча...       — Он всегда хмурый?       — Нет, его смех подобен раскатам грома, — ведьмак машинально погладил рукоять своего меча, вероятно, мыслями оказываясь в родных краях. — Храбрый человек. Такой человек, который может подарить надежду.       — Как-то маловато на целый многотысячный Север, не находишь? Всего три...       — Четыре.       — О, и кто же последний?       От Юлиана не ускользнуло, как Геральт на секунду заколебался с ответом, будто решал, стоит ли причислять ещё одного человека к этому скромному списку благородных мужей.       — Бетод.       — Просто Бетод?       — Пока да.       — Он не названный?       — Пока нет.       “Геральта ответ, — фыркнул Юлиан. — Эта немногословность иногда так удручает...”       Однако Геральт его удивил, резко начав сыпать подробностями.       — Но от этого он не менее велик. Бетод — не то чтобы хороший человек, не в том понимании, в каком ты можешь ожидать. С одной стороны он безжалостный и умелый стратег, готовый идти на любые обманы и хитрости, один из лучших военачальников, какие только были на Севере со времён Скарлинга Простоволосого. С другой стороны... Бетод пытается положить конец распрям, сплотить Север, проложить дороги, построить города, засеять поля, принести на наши отмороженные взгорья хоть какую-то цивилизацию. Он заезжал как-то раз-другой в Северную библиотеку за книгами. Так я узнал, что он много читает. У него широкий кругозор. Среди прочего Бетод активно интересуется Союзом, его организацией и культурой. А ещё он ведёт какие-то дела с Байязом. Не могу сказать, что это внушает спокойствие. Но Бетод — человек умный. Он далеко пойдёт. Помяни моё слово, Лютик, настанет день, и ты услышишь его названное имя.       — И каким оно будет?       — Король Севера.       Звучало как шутка и как угроза одновременно. Но на деле оно не было ни тем, ни другим.       “Предостережение — вот, что это. Предостережение Инглии. Союзу. Всему миру, может быть. Предостережение и вызов”.       — Почему ты так думаешь?       — Бетод подминает под себя один клан за другим. Разрешает конфликты между вождями, но делает это так, что потом оба начинают служить ему одному. До короны ему ещё далеко. В одиночку он никогда её не получит, и ему это известно. Вот почему он окружил себя нужными людьми.       — Вроде Рудды Тридуба?       — Вроде Девяти Смертей, — ладонь Геральта замерла на рукояти меча, сжимаясь в кулак, но он быстро опомнился и опустил руку. — Ублюдок делает за него всю грязную работу. Пару раз сражался за Бетода на поединках. И сразится ещё не раз, полагаю.       — Победил?       — А как же.       — Кто он вообще такой, этот Девять Смертей? Кроме того, что он убил Ламберта, разговаривает с духами, служит будущему местному королю и у него девять пальцев я не знаю толком ничего. Ах да, ещё он — самый опасный человек во всём Севере. Но кто он?       — Девять Смертей, — отрезал северянин. — И никто больше.       “Никто больше для Геральта, надо думать. Как будто он может как-то ещё относится к человеку, убившему его брата”.       Солнце уже оторвалось от горизонта и мутным пятном расплавленной меди плыло вверх. Краем глаза Юлиан уловил резкое движение с боку. Послышался звук вытаскиваемого из ножен меча.       — Эй, — воскликнул Юлиан, отпрыгивая в сторону от удара. — С ума сошёл?!       — А ты думаешь, враги будут ждать, когда ты их заметишь?       Геральт уже стоял в боевой стойке, прокручивая меч в руке, готовясь к новой атаке. Это больше пугало, чем восхищало.       Но Юлиан восхищался.       Пальцы сами сомкнулись вокруг рукояти меча.       Расплавленная медь мутным пятном солнца плыла от горизонта вверх. Над озером поднимался призрачный туман. А в небо возносились раскатистые звуки ударов стали о сталь.

***

      Тепло огня подпекало с левой стороны, ложась на обнажённую, разгорячённую кожу вязким бронзовым жаром. Безлунный мрак клубился за окнами, сочился сквозь щели, забивался по углам, мягкой прохладой обтекал правый бок. И в этом контрасте — похотливом и поэтичном, — объятые медленной страстью и глубинным яростным томлением, сплелись на шкуре возле камина две мужские фигуры.       Юлиан провёл кончиком носа от ключицы Геральта до линии его челюсти, вдохнул железно-хвойный запах, заполняясь им без остатка, без возможности капитулировать, до тех пор, пока лёгкие, переполнившись, не заболели. И сразу же, не отрываясь, он подхватил губами кубик льда, что до этого держал во рту, и мазнул им по кадыку Геральта, а потом провёл ниже, по впадине меж ключиц, по груди, хранящий страшный, уродливый рубец.       “Уродливый, быть может, для всех, но только не для меня. Только не для меня...”       Ведьмак полулежал на шкуре, оперевшись на локти, доверяя Юлиану нависать сверху и делать всё, что тому взбредёт в голову. Вклинив колено меж бёдер Геральта, Юлиан ощущал его колено меж своих. Ощущал и то, как самозабвенно Геральт перебирал влажные от пота пряди на его голове, как чувственно массировал затылок, оглаживал виски, пропускал локоны отросших тёмных волос сквозь мозолистые пальцы. Это было приятно. Это возбуждало и пьянило, подстёгивало быть нежным и грубым одновременно. Юлиан усмехнулся, чуть не выронив кубик льда, крепче обхватил его губами и двинулся дальше, спустился на пресс. Капельки воды, смешиваясь с потом, стекали вслед за подтаявшим кубиком, пересекали старые серые шрамы, приобретённые во времена охоты на нечисть, и новые ссадины, полученные на последней тренировке. Юлиан отпустил лёд на свободу, оставил доживать свой скоротечный век у Геральта внизу живота, а сам, сползая ещё ниже, обхватил ледяными губами его член.       Геральт несдержанно выдохнул.       (Ветер за окном вторил его выдоху. Внезапный треск поленьев в камине вторил ветру.)       Пальцы в волосах сжались в кулак. Кожу головы запекло от боли. Юлиан кинул раззадоренный, весёлый взгляд вверх и плавно взял член глубже, а потом резко отстранился, обводя головку холодным языком. Дразнить Геральта было приятно. Ведьмак сдерживался с ощутимым трудом, шипел ругательства на северном наречии, дышал часто и обрывисто. И смотрел на Юлиана, на его губы, красиво и пошло обхватившие член, скользившие по нему вверх и вниз. Юлиан перехватил золотой взгляд, приковал его к своим глазам, а не к губам.       Возможно, было в морской синеве его собственных глаз что-то такое, отчего Геральт сжал челюсти, не в силах даже моргнуть. Воздух между ними накалился. В комнате резко стало душно.       Они оба давно уже были на пределе, но сдаваться, прекращая игру, никому не хотелось. Поэтому Геральт — смаргивая, в конце концов, душивший их обоих соблазн — лишь покачал головой и мягко потянул Юлиана вверх. Тот вновь навис над ведьмаком, потираясь собственным болезненно твёрдым стояком о чужое бедро. Горячая ладонь легла Юлиану на загривок. Геральт приблизил его лицо к себе и властно укусил за нижнюю губу. Другой рукой он притянул Юлиана за талию, но потом жар его ладони внезапно пропал со спины, возвращаясь вновь с другим кубиком льда. Юлиан застонал, когда Геральт провёл ледяным кусочком ему по позвоночнику: от лопаток до поясницы. Медленно, дразняще.       Возбуждение слегка отступило, в голове прояснилось.       Геральт обратил волчий укус в чувственный поцелуй и, не дав опомниться, неожиданно схватил Юлиана за бока, рывком усаживая к себе на колени. Ощущать горячее тело ведьмака внутренними сторонами бёдер было невыносимо хорошо. Юлиан в тот момент подумал только о том, что ещё немного — и он сдастся, начнёт умолять взять его здесь и сейчас, без подготовки, без масла, без ничего, лишь бы уже скорее почувствовать Геральта внутри — настолько глубоко, насколько это возможно.       Но фехтование научило кронпринца, когда нужно наносить удар, а когда принимать.       Он собрал всю свою менестрельскую волю в кулак и ответил на жаркие поцелуи, стараясь перенять инициативу. Геральт первенство, ясное дело, не отдал. Северные поцелуи, в которых чувствовались снежные бури и походные костры, стали ложиться не только на губы Юлиана, но и на всё лицо: на скулы, на щёки, на подбородок, виски, линию челюсти. Потом, щекоча и коля короткой бородой, Геральт спустился на его шею.       Юлиан запрокинул голову. Пальцы у него на ногах поджались от удовольствия. Правой рукой он нашарил заранее заготовленную свечу. Положил Геральту ладонь на грудь, отстраняя, и показал ему свечу, ответив тем самым на немой вопрос в мутных от похоти глазах. Геральт одобрительно кивнул.       Горячая капля сорвалась с наклонённой восковой свечи и упала Геральту на грудь, пересекая зловещий рубец и несколько мелких шрамов. Тут же Юлиан подхватил кубик льда и приложил его рядом с застывающим на коже воском. Геральт зашипел от удовольствия, подался вперёд, напрашиваясь на новое прикосновение ладони, обжигающего воска и остужающего льда.       Белые волосы у него слегка спутались. По виску стекал пот. Юлиан слизнул его кончиком языка, завозился на бёдрах, пытаясь унять вновь набравшее силу возбуждение, но лишь больше его раззадорил. Геральт, незаметно забрав свечу у него из рук, капнул ему на ключицу и низ живота.       Стон — взвинченный, гранатовый — сорвался с губ Юлиана. Он припал лбом к плечу Геральта, дурея от ощущений. Воск обжёг, распалил, раздразнил на похоть пуще прежнего.       Они открыли для себя эти игры с температурой только здесь, в этом поместье, полгода спустя после того, как разделили ложе впервые. Выпавший недавно снег и замёрзшая вода в лужах натолкнули Юлиана на удивительно креативные мысли. Свечи предложил Геральт. Их в доме было в достатке. Льда теперь тоже. Уже несколько вечеров подряд они баловались новым развлечением, растягивая прелюдию до каких-то невероятных сроков. Они играли, дразнились, заставляли изнывать от желания, а потом удовлетворяли друг друга с удвоенным рвением.       Ныне их близость была расцвечена оранжевыми всполохами каминного огня и серебристым отблеском первых снегов, мерцавших с улицы под светом звёзд миллионами алмазных искр. Ныне их близость была насыщена холодом и жаром.       Лёгкие горели, а кончики пальцев на ногах покусывал мороз, проникавший из-под двери спальни из непротопленного коридора. Юлиан судорожно вздохнул, когда поверх застывших жёлто-медовых капель по его коже прошёлся лёд, а потом сам, дождавшись, когда в оплавленной выемке возле фитиля соберётся побольше расплавленного воска, наклонил свечу, заливая их с Геральтом бёдра.       Кто из них не выдержал первым, Юлиан потом не мог вспомнить.       Но то, как Геральт сжимал его бока, скрестив за спиной лодыжки, и рычал, подначивая двигаться сильнее и жёстче, Юлиан помнил всю оставшуюся жизнь. Он вбивался в ведьмачье тело размашисто и бескомпромиссно. Млел от раскатистого полурычания, властно упивался низкими полустонами. Он давал Геральту всё, чего тому хотелось, исполнял любое его желание той ночью, оставлял на его коже синяки и толкался вперёд жёстко, до боли, до звёзд, не щадя никого из них.       Их пылкая, медленная, игривая, нежная почти прелюдия резко обернулась леденящим, быстрым, серьёзным и грубым сексом. Поэтичный контраст, преследуя Юлиана всю жизнь, будто беглеца, вплетался в каждый его день, в каждую мысль, в чувства и даже в наслаждение, что он делил с Геральтом.       (Которое он дарил Геральту от чистого сердца.)       Может быть, сама атмосфера дома подстрекала их к сильной, равноправной, грубоватой близости. Может быть, медвежья шкура, на которой они трахались, как ненормальные, шептала им о звериной похоти, царапая обнажённую кожу колючей шерстью. А может, дикая природа за окном, что мужчины осваивали миля за милей во время утренних тренировок, взывала к их первобытным инстинктам так, как в иные времена боевые рожки призывали к войне.       Юлиан дурел оттого, как правильно, как безоговорочно правильно плоть Геральта смыкалась вокруг его члена. Теснота и жар чужого тела распаляли и без того затопившую все уголки разума влюблённость. Юлиан чувствовал, что эта близость между ними, этот дом, эта поездка, их разговоры и тренировки, их... просто общение сделало его влюблённость тем, чем оно стало теперь, — а может, не теперь, а день или неделю назад? а может и раньше? — всё это сделало её, влюблённость, любовью.       Он толкался вперёд, целовал Геральта куда придётся, смаргивал капли пота, застилавшие ему глаза, и дурел, теряя себя в этой любви, и в похоти, и в снеге, и в огне.       И в золоте ведьмачьих глаз.       Геральт сжал его в себе до боли, царапая загривок и лопатки. Он сбивчиво шипел ругательства, кончая себе на живот. И Юлиан просто не мог не отпустить себя вслед за ним, падая ведьмаку в сильные, жёсткие объятья, когда руки подвели его, подогнувшись, перестав держать.       Они долго не могли отдышаться. В какой-то момент Геральт, кажется, опомнился и отпустил Юлиана, позволив ему скатиться в сторону.       — Да ты был в ударе, — ведьмак вытер живот первой попавшейся тряпкой, ей оказалась его же рубашка.       Потом Юлиан, конечно же, потащил их в купальню. Геральт, конечно же, ворчал, но не возражал. В купальне они долго и весело оттирали друг друга мылом, плескались в тесной для двоих бадье, там же переспали ещё раз, но только в этот раз Юлиан сдался.       Сдался по-настоящему.       Сдался самому себе и своим желаниям, которые Геральт понял с полувзгляда, с полувздоха. Фехтование научило будущего барда, когда нужно наносить удары, а когда принимать, и он принял Геральта, разведя колени, доверчиво отдавшись его неспешным ласкам и плавным толчкам. Юлиану хотелось нежности и заботы, и Геральт, как-то странно на него посмотрев, дал их ему без каких либо замечаний и комментариев. Просто кивнул, осторожно подхватил под коленями и медленно заполнил собой до основания.       (Никогда ещё у Юлиана не было так сладко и радостно на сердце.)       А потом они обтёрлись старыми полотенцами и, конечно же, спустились в погреб за бутылкой-другой, чтобы потом уютно устроиться в спальне всё на той же шкуре. Геральт дочитывал “Историю мира” Родерика де Новембра, а Юлиан бездумно перебирал струны лютни и пялился в огонь.       “Всю жизнь я гонялся за весельем, потому что только в веселии видел радость, которая нужна мне для существования больше, чем воздух. Но, как оказалось, настоящая радость прячется не в шуме пьяных вечеринок, а в спокойствии, что рождается лишь подле любимого человека у домашнего очага”.       Юлиан искоса посмотрел на Геральта. Тот был полностью поглощён чтением и спешно переворачивал страницу за страницей, пока не дочитал книгу до конца с видом не то победителя, не то мыслителя.       “Настоящая радость — это знать и любить другого человека”.       Такие мысли посетили Юлиана в тот декабрьский вечер, один из последних, что им выпало провести в этом поместье. Такие мысли посетили его, застав на шкуре возле камина, где он, разморённый теплом, вином и близостью, в задумчивости перебирал струны лютни и рассматривал северный профиль Геральта.       (И мысли эти он впоследствии пронёс через всю свою жизнь.)

***

      Юлиан прекрасно понимал, что счастье, им здесь обретённое, не могло длиться вечно, но когда время отъезда всё же наступило, он с удивлением обнаружил в себе горькую досаду.       “Рано или поздно мы должны были бы уехать. Я дал слово Ферранту... Но как было бы прекрасно остаться здесь навсегда!”       — Расстроен? — спросил Геральт накануне, уловив его настроение за завтраком.       — Мне здесь нравится.       “Мне нравится наша жизнь здесь. Мне нравишься ты”.       Юлиан, разумеется, не произнёс этого вслух. Улыбнулся только и предложил пропустить нынче тренировку.       — Лень-матушка? — Геральт фыркнул куда-то себе в кубок, но для приличия сделал вид, что ничего не говорил.       — Ну нет. Ну может. Ну, в общем, я хотел бы ещё раз сходить к озеру. На закате там должно быть очень красиво.       — Так ведь до заката долго ещё.       — Так ведь я тебе ещё не показывал с дюжину баллад, которые здесь написал! Как раз всё успеешь послушать.       — Ты их каждый вечер играешь, чего я там не слышал?       — Вот же скотина ты неблагодарная, Геральт! — Юлиан возмущённо всплеснул руками. — Гляньте только, я к нему, как к первому слушателю, это ж честь какая, а он...       Улыбку ведьмак спрятал всё за тем же кубком.       — Как скажешь. Ты здесь хозяин.       — Не больше твоего.       (И это было почти как “я люблю тебя”.)       Вечером они отправились к озеру уже знакомой дорогой. Заснеженный лес выглядел великолепно. Юлиан выбирался из Адуи зимой лишь несколько раз, поэтому теперь таращился во все глаза, впитывая атмосферу, запахи и звуки, бережно откладывая всё в копилку своей превосходной памяти. Последние дни снегопады были частыми и долгими, поэтому снега значительно прибавилось, и теперь он доходил до щиколоток и выше.       — Если так и дальше продолжится, ещё через несколько дней будет по колено... — пробормотал Геральт.       — Мы успеем вернуться в Адую. Не паникуй.       — Я не паникую.       — Ну конечно.       — Это что был... как вы его, южане, называете? Сарказм?       — Жители Союза — не южане, — Юлиан игриво ударил по ветке у Геральта над головой, заставив того тихо ругаться и стряхивать с волос упавший снег. — Южане живут на Юге: в Гуркхуле, в Канте, в...       — Для меня любой человек, живущий дальше Инглии, южанин. Да и погода здесь теплее. Значительно.       — Это всё потому, что один не в меру талантливый, красивый, умный, честный, словом, очаровательный поэт согревает твою постель.       — Кто ещё чью согревает, я бы поспорил.       За дружеской перепалкой дорога к озеру показалась раза в три короче. Тускло-розовые облака по мере того, как солнце уходило всё дальше на запад, всё больше наливались цветом спелых слив, теряя былую бледность в морозном вечере. Прибрежные сосны пьянили ароматами хвои, смолы, холода и свежести. Воду на озере сковало льдом. Кое-где из-под него всё так же торчали заснеженные кустики.       — Я слышал однажды историю, — нарушил тишину Юлиан, — о каменщике, который построил жене подводного чудовища печь. Поэтому озеро, где они жили, никогда не покрывалось льдом, а вода там была тёплой даже зимой.       — Тёплые подземные источники, — пояснил Геральт. — Только и всего. И у чудовищ не бывает жён.       — Ты как всегда до ужаса оптимистичен! Рубишь всю романтику на корню своими научными занудными выкладками.       — Я же ведьмак, Лютик. А как иначе?       Юлиан покачал головой, как если бы ему сказали что-то глупое.       — Ты — человек, Геральт. В первую очередь — самый обычный человек, а потом уже, ближе к концу списка твоих достоинств и недостатков, ты — ведьмак. И никак иначе. И даже не вздумай спорить, ты, несносное...       Вместо ответа Геральт кинул в него снежком.       — А вот это не аргумент! — крикнул Юлиан, прячась за дерево и тоже хватая снег и лепя шарик, чтобы потом запустить им из-за укрытия.       Так, играя в снежки, гоняясь друг за другом по близлежащей поляне, возясь в сугробах, пытаясь напихать один другому снег за воротник, смеясь во все лёгкие, веселясь от души, они закончили своё пребывание в маленьком, скромном поместье. Пребывание, которое Юлиан потом вспоминал долгие-долгие годы лишь с теплотой и щемящим от нежности сердцем...       Дом они покинули на следующее утро. Оставили его позади с остывающими каминами, охладевающей печной трубой, погашенными свечами, застеленной постелью и звенящей тишиной в пустых комнатах. Не скрипели более половицы под торопливыми или усталыми шагами. На кухне не пахло свежеприготовленной едой и разлитым по кубкам вином. Не грелась в купальне вода на печи. А на втором этаже в одной из спален, используемой все эти дни для сладости сна и сладости утех, в безмолвии замерли на полках книги, приготовившись к долгому ожиданию того часа, когда к ним вновь обратятся за вылитой чернилами на пергамент мудростью. Мужчины оставили дом погружённым во мрак одиночества. Закрытые ставни с посеребрённой морозом печалью смотрели им вслед. Так мог бы смотреть близкий друг, с которым расстаёшься без уверенности в следующей встрече.       Юлиан старался держаться в приподнятом настроении, залихватски играл на лютне, прямо в седле, и горланил смешные песни до тех пор, пока не отморозил пальцы. Он не оборачивался, когда они уезжали.       “Это место и это время... И радость... Они теперь в моей памяти, в голове и на сердце. Мне не нужно оборачиваться, чтобы пытаться их сохранить”.

***

      Через три дня, проведённых в седле, и три ночи, проведённых у походного костра, мужчины, наконец, добрались до таверны “Под Задумчивым Драконом”, где должны были встретиться с Феррантом.       Однако встретил их вовсе не Феррант, не тёплый ужин и даже не конюх, а арбалетный болт, пущенный из глубины таверной залы, как только Юлиан отворил входную дверь. Геральт молниеносно рванул его в сторону.       Что-то просвистело в воздухе совсем рядом с головой Юлиана.       Слишком рядом.       Рядом настолько, что боль — безжалостная и хлёсткая — резанула подобно остро заточенному ножу.       Юлиан вскрикнул, хватаясь за левое ухо, но с ужасом обнаружил на его месте что-то разодранное и мокрое. По шее заструилась горячая кровь. Боль жгла не хуже раскалённого железа. Геральт спрятал кронпринца за своей спиной и покрепче перехватил обнажённый секунду назад меч. Он не сводил хмурого взгляда с таверны, где уже слышались взбудораженные голоса.       Недружелюбные голоса.       Не предвещающие ничего хорошего.       — Что это, мать его, было?! — Юлиан в панике глядел на свою окровавленную ладонь с мелким ошмётком плоти в багровых сгустках.       Вездесущее спокойствие Геральта испарилось; его сменило каменное самообладание человека, для которого подобные ситуации были, что вода — для рыбы. Он ответил сквозь зубы и очень тихо:       — Кто-то пытался тебя убить.