***
Из комнаты раздается надрывный стон, за которым вскоре непременно последуют истошные крики. Хенджин это точно знает. Вот уже целый месяц он живет с новой семьей, и целый месяц разрывается на части от душащего угрызения совести. Дни его невзрачной жизни превратились в многочисленные и безликие отметины на календаре. Отныне Хенджин не получает соответствующего образования индивидуально с репетиторами, а ходит в обычную школу. Не рисует масляными красками на больших льняных холстах, а черкает самым обычным карандашом по дешевой пожелтевшей бумаге. Не читает поставленный минимум подобранных педагогами книг, а с неожиданной для себя жадностью исследует научные журналы, которые одалживает у разносчика газет, буквально упрашивая того. Но больше всего непривычно, что Хенджин не занимается стрельбой, как ему всегда казалось, являющейся неотъемлемой частью его повседневности. Даже с закрытыми глазами юноша горазд разобрать и собрать штурмовой автомат, получая от этого колоссальное удовольствие. Теперь жизнь полностью изменилась. В очередной раз, стоя перед дверью комнаты Енбока, Хенджин не решается зайти, упирается лбом об выцветшее дерево, протяжно выдыхая. От жутких криков, раздающихся из комнаты, к горлу поступает болезненный ком, а в груди прытко стучит взволнованное сердце. Рука медленно поднимается и тут же замирает на дверной ручке, пока ноги все так же топчутся на месте. Хенджин стискивает зубы вместе с нижней губой, прокусывая ту до крови. Жмурится, словно это поможет избавиться от воплей, в памяти засевших наверняка прочно. Ломает голову в поисках способа, который чудесным образом сможет помочь Ену. Надумывает себе, как зайдет сейчас в комнату и наплетет с три короба, лишь бы не молчать, лишь бы не видеть этот не по-детски выразительный взгляд бездонных потухших омутов и эти хмурые сердитые брови. Если бы такое было возможным, он всю его боль, без остатка, забрал себе. — Ен-а, — приоткрыв дверь, зовет Хенджин, — на улице ливень и сильный ветер. Ты закрыл свое окно? — так и не услышав ответа, юноша заходит в комнату, мгновенно окунаясь в непривычный холод; невольно бросает взгляд на укутавшегося с головой в одеяле Енбока, а следом на настежь распахнутое окно, из-за которого на полу уже образовалась дождевая лужа. — Заболеешь же, глупый, — сердито твердит Хенджин, закрывая окно и поправляя шторы, разлетевшиеся из-за ветра и напрочь промокшие. — Ну и пусть, — злобно отозвался мальчик из своего кокона, шмыгая носом и отворачиваясь от надвигающейся на него тени. — Вот значит как, — задумчиво начинает юноша, — тебе не жаль своего отца? Если ты разболеешься, как же он огорчится, — отрицательно качает головой, сев на корточки перед высовывающимся из-за одеяла личиком. — А меня? Меня тебе не жаль? Я ведь тоже очень расстроюсь, малыш, — Енбок торопится спрятаться, а Хенджин резко встает, успевая ухватить край одеяла. — Впустишь меня? — опускается на край кровати и пододвигается ближе к скулящему комочку. — Угу, — после недолгих раздумий все же соглашается Ен и отодвигает держащую одеяло руку в сторону, запуская в свое спасительное укрытие. Хенджин ныряет в приятное тепло, созданное маленьким телом, прижимает Енбока к себе, утыкаясь носом в густую копну на затылке. В нос бьет такой уже полюбившийся аромат детского шампуня. Юношу это успокаивает, от удовольствия он даже глаза прикрывает, в этой смеси уютного тепла и упоительного аромата чувствует себя чертовски умиротворенно, забывая про подготовленные им речи о вере и замечательном будущем, чтобы малыша в себя привести, убаюкать. — Хенджин-а, — неуверенно шепчет Ен, на что, почти угодивший в объятия сна, тот вопросительно мычит, нехотя отстраняясь и заглядывая в глаза, которые он может видеть в слабом освещении ночной лампы. — Ты ведь не бросишь нас, правда? — ранее взрослый хмурый взгляд теперь превратился в жалобный, янтарные глаза малыша залучились детским предвкушением. На губах Хенджина машинально заиграла нервная улыбка. Где-то в глубине души юноша понимает, что этот маленький мальчик нуждается в нем, как и он начинает нуждаться в комочке тепла, что сейчас разворачивается к нему, в его руках, греясь, ютится. В мыслях серыми красками заиграли противоречия, обрывками возможных будущих событий проносятся картинки, в которых он прощается с ним и уезжает домой. Домой? От этого вдруг становится нестерпимо досадно, но этого показывать малышу нельзя. Если даже такое случится, то нескоро. Хенджин себя в этом отчего-то убеждает, отодвигая болезненные мысли в сторону, сам не осознавая, что возвращаться домой не желает. — Не брошу, малыш, — обнимая крепче, он ощущает на шее легкое дуновение облегченного выдоха. Енбок в ответ сильнее жмется к горячему телу, свое спасение в нем ищет, свет надежды. Носом утыкается в оголенную ключицу, вдыхает приятный аромат и успокаивается. Последние слезинки высыхают на пухлых медовых щеках, уставшие сонные глаза смыкаются. Мальчик сладко зевает и обвивает руками чужую шею, не замечая как одеяло соскальзывает с его маленьких плеч. С Хенджином тепло и без одеяла, поэтому пропажа неощутима. Звук разбивающихся об подоконник капель дождя и размеренное сердцебиение под ухом убаюкивают куда лучше любого снотворного. Енбок засыпает, кажется, впервые без слез и истерик. Хенджин аккуратно, боясь и без того некрепкий сон нарушить, отстраняется, опускает голову ребенка на подушки. Покинув кровать, поднимает упавшую часть одеяла и укрывает им малыша полностью, подтыкая плотнее уголки. Выключает ночник и подходит к окну. В грозовом небе сверкнула яркая пунцовая вспышка, озаряя небольшой дворик около дома. По бесконечной череде антрацитовых облаков раскатистой волной раздается оглушающий гром. Хенджин с опасением оборачивается на Ена. Опасение подтверждается: загорелась очередная яркая вспышка, освещая заплаканное и измученное лицо мальчика. — Хенджин-а… — жалобно зовет Енбок. — Ты где?! — Я здесь. Рядом, — он тут же бросается к нему, чувствуя горькую вину за то, что не смог сберечь его сон. — Не оставляй меня, мне страшно, — в голосе ребенка взыграли чудовищные страхи, призрачными когтями безжалостно впивающиеся в распахнутые, только для них, мрачные раны на груди Хенджина. — Я никуда не уйду, засыпай, малыш, — ложится с краю, позади Енбока, уже вытягивая руку, чтобы обнять его за плечи, но мальчик резко переворачивается на другой бок и утыкается ему в грудь. Так безопасней всего. — Больше никогда не оставляй меня, слышишь? — влажные разводы остаются на футболке Хенджина, а он себя за это проклясть готов, крепко прижимает испугавшегося ни на шутку Енбока, горячо осыпая макушку поцелуями. — Обещаешь? — Ен маленький, но такой настойчивый. — Обещаю, — вынуждено отвечает Хенджин, но ребенку отнюдь не нравится, как это прозвучало. — Закрепи обещание, — серьезней некуда просит настырный Ен. — Что? — озадаченный юноша на секунду недоумевает, не совсем понимая, чего именно хотят от него, но Енбок в темноте с легкостью находит крупную ладонь, ухватываясь своим мизинцем за его. Хенджин, ласково усмехнувшись, в ответ крепче сжимает крохотный пальчик: — Я обещаю, Ен-а. Теперь прозвучало убедительно. Так и засыпает малыш, держась за мизинец, как за искорку в темноте. Раскаты грома все ближе и сильнее слышны, молнии сверкают ярче и чаще, но Енбок не боится, он под надежной защитой. Он доверяет Хенджину. Всем сердцем доверяет.я обещаю
3 января 2022 г. в 22:59
Ком земли глухо стукнул по лакированной крышке, тут же рассыпаясь в пыль. Над вырытой могильной ямой, в которую медленно опускается гроб, склонились облаченные во все черное люди, поочередно бросая комья земли и негромко проговаривая: «Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху».
Боль утраты каждого стоящего под мрачным покровом кладбища студит и без того холодный, пробирающий до мурашек воздух. Вместе с тлеющим в гробу телом скорбь уходит призрачными корнями вниз, желая там остаться навечно и больше никогда не выбираться наружу. Каждый из присутствующих желает похоронить здесь очередной, затронутый порохом и кровью, отрывок серой жизни, второе имя которому — война.
Горькую и удушающую тишину нарушает только отчаянный крик Енбока, не готового мириться со смертью любимой и нежной мамы, которая всегда рядом, которая успокоит одной лишь лучезарной улыбкой, разгоняющей смертоносные тучи над головой. Но сейчас, когда мама застыла навечно, сердитые облака, словно прочувствовав горечь утраты, жадно питаются человеческой болью, сгущаясь над оживленным кладбищем. Вдалеке слышится рокот надвигающегося ненастья.
Приглашенные на похороны гости начинают расходиться, кидая напоследок короткие, но искренние соболезнования и печальные вздохи. Отец над вырытой ямой, натянув фуражку на глаза, возвышается мрачной неподвижной скалой. По его одобрительному кивку люди с лопатами начинают забрасывать яму землей, а ведомый пожирающим страхом Енбок с паническим ужасом провожает каждое движение мужчин, вовсю орудующих над могилой. В груди малыша что-то предательски больно сжимается, перекрывая доступ кислороду. Округлившиеся, не перестающие удивляться происходящему, детские глаза переводят непонимающий взгляд на профиль отцовского лица, скрывающегося за черной тенью.
— Отец, почему ты разрешаешь им закапывать маму?! — кричит малыш, всхлипывая и срываясь с места. Хенджин мгновенно его настигает, захватывая в плен своих крепких объятий. Мальчик упорно вырывается, издавая протяжный, горечью исполненный рев; с отчаянным усилием толкается, бьет старшего локтями под дых, но тот настойчиво его не отпускает. — Почему? Почему они закапывают маму, Хенджин?!
— Ен-а… — в попытке успокоить ребенка шепчет Хенджин, но в ответ лишь получает очередной удар локтем.
— Верните мне маму! Мама! — захлебываясь застилающими взор слезами, продолжает усердно рваться к маме ближе. — Ты же не можешь… нет! Отец, скажи, чтобы мама вернулась! — дикий плач сына сводит мужчину с ума, заставляет сжать кулаки до побелевших костяшек, так, что кожа вот-вот треснет. — Скажи ей вернуться!
Отец молчит. Медленно поднимает голову к свинцовому небу. Сил терпеть не остается. По щекам скользят теплые слезы, тут же встречающие на себе мелкие капли моросящего дождя. Разбит на осколки до последнего скрывающий обреченность и муку барьер. Маска суровости беспощадно дает трещину, запуская в душу демонов скорби.
— Отпусти же, Хенджин-а! — рычит ребенок, а в голосе нескрываемо проскальзывают тесно переплетающиеся между собой злоба, отчаяние, безысходность. Енбок еще никогда не испытывал такого страшного чувства как утрата. Маленькому мальчику за свою короткую жизнь не раз доводилось видеть, как плачут взрослые, как они сообщают друг другу страшные новости, как без сил падают, словно получили ранение в колено. Но все это было как за толстой прозрачной стеной. Вроде, все видно, но тебя никак не касается. А когда коснулось…
— Мама, вставай! Ты не можешь нас бросить. Как же отец?! Он даже еду без тебя приготовить не может, — срываясь на истошный хрип, буквально вопит Ен. — А кто мне будет читать на ночь? Кто улыбнется и скажет, что скоро все кончится? Ты обещала мне, мама! Помнишь? — на последнем слове сорвавшийся голос обессилено прохрипел, а затем умолк.
Хенджин крепко обнимает Енбока со спины, не выпускает из кольца своих рук, как бы ни старался тот выбраться. Юноше отнюдь не легче, как усердно бы не гасил в себе сожаления, он знает, кто убил маму несчастного ребенка. Знает, но ни за что не скажет. Просто не может такое сказать. К тому же, с большой вероятностью, его отца сейчас так же провожают в землю, разве что под ритмичные выстрелы автоматных очередей.
Хенджин сейчас хоронит отца.
Люди молчаливо продолжают заполнять могильную яму землей. Непрекращающиеся удары разбивающейся тверди о крышку гроба навечно отпечатаются в памяти маленького Енбока, что теперь застыл в осознании происходящего и просто вслушивается в леденящие душу звуки. Руки непосильным грузом опускаются, колени подкашиваются, а тело, будь оно без точки опоры в виде Хенджина, давно бы рухнуло камнем на кладбищенскую землю. Рыдания застревают в горле жгучим комком боли, ненависти к войне и тем людям, что в камуфляжном черном.
Дрожащей рукой Ен достает из кармана некогда дорогую для мамы вещь. Большим пальцем аккуратно, словно горазд навредить, поглаживает витиеватый орнамент серебряного кулона. Хенджин со спины молчаливо наблюдает за действиями Енбока, опустив голову на его плечо. Ему, до щемящей боли в сердце, становится тяжело смотреть на трясущиеся бледные пальцы ребенка.
Кулон раскрывается, демонстрируя фотографию счастливой юной пары, где нет фальши в глазах и улыбках. Они смотрят так, будто точно знают, что значит жизнь без войны, что она существует.
«Все когда-то заканчивается, малыш», — мгновенно заполняет думы материнский голос, вот только уже не родительским теплом, а леденящим душу холодом.
«Жизнь, в том числе», — грубее прозвучал чей-то незнакомый голос, что возможно лишь отголоском взрослого себя является.
Дрожащая детская рука словно по щелчку пальцев замирает, когда густая капля расходящегося дождя накрывает фотографию, вмиг вырывая из омраченных мыслей. Настигнувшие кладбище угольно-черные тучи щедро посылают осадки на землю. Стылые капли приводят в чувства. Ен прикрывает глаза и опускает голову, сжимая кулон в кулачке, а вслух проговаривая: «Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху». Малыш разворачивается к Хенджину и обессилено утыкается лбом в его живот. Казалось бы, отступивший на задний план маленький, еще лично не столкнувшийся с болью и горечью, сокрушенный ребенок снова вернулся. Вцепился пальцами в подолы чужого пиджака и протяжно, что есть силы зарыдал.
Хенджин бережно гладит по влажным волосам. Наклонившись, на ушко успокаивающе шепчет, что время многое решит, расставит все по своим местам, а для этого нужно сильным быть. Кладет подбородок на светлую макушку, притягивает к себе дрожащее тельце ближе, крепче обнимая мальчика, а сам печалью наполненным взглядом обводит буквы на возведенном безжизненном памятнике. По темному граниту сердитыми слезами стекают дождевые капли, оплакивая душу невинной усопшей.
Каково это ощущать, когда один знаешь страшную правду? Когда пожинаешь горькие плоды чужой кровавой расплаты и уже под другим углом на мир смотришь? Эта глубокая печаль и болезненное осознание в груди тринадцатилетнего Хенджина мрачную дыру сверлят. Отец ему неоднократно говорил, что воюет за лучшее будущее, что на войне без жертв никуда, они были и будут. Но отчего же так больно, чертовски больно, когда сам лично, лицом к лицу, со смертью встречаешься? Когда заглядываешь в покинувшие жизнь, остекленевшие глаза?
Все это неизгладимым отпечатком останется в душе уже совершенно не мальчика, а слишком рано повзрослевшего юноши. Сколько бы он себя не корил, маму Енбока не вернуть. Взамен ей буквы на бездушном граните, от которого веет тоской несчастно и несправедливо оборвавшейся жизни.