Хенджину 15 лет Енбоку 8 лет
На смоляные блестящие волосы, отражающие как водная гладь тусклые огни уличных фонарей, лениво опускаются единичные снежные хлопья. Хенджин, зарывшись носом в шерстяную пряжу алого шарфа, не торопясь пересекает безлюдную улицу. Оглядывается назад по привычке, тая в сердце неугасающую тоску и призрачное ощущение, что в любой момент может начаться чудовищная перестрелка. Из-за ближайшего угла вот-вот покажется лидер Уробороса, хладнокровно забирая чью-то жизнь и насквозь прошибая мертвенным холодом безразличных глаз. Бах… Встряхнув головой, дабы разогнать ужас, что точно воочию перед Хенджином вновь и вновь загорается кровавыми всполохами, юноша бессильно прикрывает тяжелые веки. Совершает медленный вдох, восполняя легкие прохладным воздухом, обжигающим неприятно, но как нельзя кстати приводящим в чувства. Образ терроризирующего мучителя, которого вся страна до стона отчаяния боится, тут же улетучивается. Но ненадолго. У Хенджина это не впервые. Обреченный взгляд усталых глаз скользит по пустующей дороге, на которой сейчас ни одной машины. Лишь резвый ветер подхватывает едва коснувшиеся асфальта снежинки и уносит в мириады сотен бесчисленных, кружащихся в однотипном вихреобразном танце. На окраину города вместе с первым снегом опускается оглушительная тишина. Настолько умиротворяющая, что наперекор воспринимается гостем безлюдной улицы как нечто угрожающее. Точно затишье перед новым кошмаром. Хенджин парализован страхом, когда явных причин тому нет. Постепенно снежных хлопьев становится больше. Крупные и пушистые, они щедро посыпают округу, перекрывая мрачную серость уцелевшего пригорода, над ним игриво кружа в воздухе. Так свободно и непринужденно, что невольный наблюдатель с огорчением вздыхает, параллельно замечая, как снег в один отблеском вспыхнувший миг начинает густо оседать на алом шарфе, являющимся единственным, верно согревающим элементом одежды. Осенняя куртка, что дал отец Ена, отнюдь не теплая, как и кожаные ботинки, на ногах абсолютно неощущаемые. Хенджин, мысленно проклинающий непогоду, в них словно босыми ступнями шагает по стылому асфальту, совершенно не чувствуя собственных пальцев. Однако надежда на скорейшую встречу с желанным теплом не оставляет, а наперекор — пуще трепещет в сознании. Сквозь густеющую белоснежную пелену прорывается золотистое свечение, тут же привлекающее к себе внимание. Оказавшись возле стеклянной стены антикварной лавки, откуда ярким потоком льется теплый свет, Хенджин с непривычки жмурит глаза. Из-за нескончаемых снежных хлопьев, надоедливо щипающих за ресницы, с усилием поднимает косой взгляд на поскрипывающую от ветра кованую вывеску. Название облеплено сырым снегом, но к счастью по-прежнему читаемо. Юноша останавливается, высовывая лицо из нагретой пряжи и выпуская потрескавшимися губами густой пар долгожданного облегчения. То, что он так долго искал. Внутри человек, значит еще работает. Приободрившись, Хенджин совершает шаг вперед, опуская ладонь на металлическую ручку и плечом толкая тяжело поддающуюся дверь. Колокольчики заиграли знакомый веселый мотив, когда та наконец-таки распахнулась, впуская на порог лилейную пыль разыгравшейся снежной бури. Парень поспешно юркнул в помещение, вслед за вошедшим потянулся сердитый ветер, не желая отпускать одинокого путника из своих колючих объятий. Острыми иголочками холод продолжает скрести вдоль позвоночника, то и дело опускаясь вниз, в ледяном плену безостановочно держа напрочь не чувствующие ноги. Хенджин начинает думать, что они и вовсе не способны оттаять. От сквозняка, властно загулявшего по помещению, тотчас воссоздается небольшой беспорядок: на журнальном столике самостоятельно перелистывает страницы открытая книга, по всей видимости, кем-то читаемая до прихода гостя; у шарнирных кукол, мирно покоящихся на полках старинного серванта, колышутся волосы, кружевные элементы одеяний и перья в шляпках, у многих головные уборы небрежно съезжают, оставляя после себя взъерошенные пряди на макушках; хранящиеся высокой стопкой, возле кассового аппарата, бумаги вмиг разлетаются, хаотично распределяясь по дубовой столешнице ресепшена и накрывая вощеный узорчатый паркет, которым выложен пол. — Мы закрыты, — слабым отзвуком послышался низкий, недовольством восполненный голос. Мужчина, обескураженный взыгравшим хаосом, с широкой проседью в густых смоляных волосах, в маленьких круглых пенсне, плотно сидящих на спинке слегка горбатого носа, и шерстяном костюме, судя по виду повидавшем немало на своем веку, рассерженно хмурится, прибивая ладонью оставшиеся листы к столешнице, а жестом другой руки повелевая вошедшему как можно скорее скрыться за входной дверью. Однако Хенджин не намерен так просто уйти. Колокольчики теперь точно грустный мотив прогоняемого ветра передают, когда дверь закрывается, погружая помещение в приятную атмосферу защищенности и бархатистой тишины. Устало вздохнув, антиквар нехотя поднимает угрюмый взгляд на прибывшего. Изучающе, от и до, проскользнув по его одежде, задерживает излишнее внимание на ботинках и неожиданно меняется в лице. — Добрый вечер, юноша, — улыбается приветливо, так, будто вовсе не он секундами ранее повелевал уходить, как ни в чем не бывало принимаясь собирать разлетевшиеся бумаги с пола. Пока Хенджин застопорился на месте, мужчина быстро сложил листы в общую стопку, гулко постукивая ею по деревянной столешнице, чтобы исправить неровности в виде выступающих уголков. — Замерз наверняка, — заботливо продолжает спустя затянувшуюся паузу антиквар, наблюдая за гостем из-под круглых очков. — Может, горяченького чая тебе заварить? — голос говорящего звучит чересчур добродушно, а сжавшийся, напрочь окоченевший, Хенджин попросту не в силах отказать такому заманчивому предложению. У него самого было в планах протянуть как можно дольше, чтобы согреться и наконец почувствовать обратившиеся в льды ступни. Даже если это кажется чем-то невозможным, и даже если бы его начали выгонять… — Здравствуйте, — наконец выдавливает из себя шершавым шепотом, только-только начиная отмерзать. — Было бы весьма кстати, — голос, к собственному удивлению, прозвучал уже тверже. Хенджин кротко улыбается, заглядывая владельцу в угольные глаза с мелкими морщинками, собравшимися под уголками нижних век. Снимает с себя мокрый шарф, стряхивая на пол превратившиеся в капли снежинки, и топчется на месте, не решаясь что-либо сделать без чужого разрешения. — Можешь занять всю вешалку, — очень вовремя подмечает чужое мельтешение антиквар. — Во-он ту, — кивком указывает на кованую стойку возле входа. Хенджин машинально оборачивается лицом к входной двери, за спиной слыша тихое: — Пока поставлю чайник на огонь, — хлопотливо бросив себе под нос, мужчина скрывается за стеной, которая заставлена высокими, до самого потолка, стеллажами, нагруженными старинными предметами. Хенджин, навесу расправляя намокшую вещь, направляется к вешалке, одновременно поражаясь тому, как такому маленькому мальчику — крохе, как Енбок, — мама когда-то связала просто огромнейший шарф. В нем юноша сегодня безжалостно утонул, благо, это ему только на пользу: вязаный предмет такой теплый, необъяснимо оберегающий. Должно быть, как материнская любовь, с которой он вязался, и которую Хенджин в своей жизни никогда не ощущал. Мыслям об этом нельзя открывать дорогу. Они поглощают моментально, а больно делают еще быстрее, потроша сердце не щадя. Нельзя. Для него это безусловное табу. Когда алый, словно яркий барбарис, шарф благополучно оказывается повешенным на широких крючках, так, чтобы с большей вероятностью успеть хорошенько просохнуть над батареей, юноша с сугубо деловым интересом начинает рассматривать антиквариат. Печальными отголосками вдруг доносятся мрачные думы, что никогда не будут озвучены вслух, — все эти предметы были чьими-то и не исключено, что когда-то даже самыми любимыми, сердцу дорогими. Теперь же, все, что им остается, — скоротать не один десяток лет, каждый раз дожидаясь нового владельца. У каждой вещи должен быть свой хозяин. Хенджин наблюдает отстраненно, не касаясь антиквариата, ведь прекрасно знает в какую стоимость выходят такие вещицы, глубокой печалью способные душу заражать. По себе знает — одну такую он принес с собой. Из тоскливых дум, успевших укрыться призрачной вуалью старины, вырывает появившийся с подносом в руках мужчина. На журнальный столик опускается фарфоровый чайник с позолотой и пара приличествующих ему чашек, как подмечает внимательно наблюдающий Хенджин, из одного, по всей видимости, такого же старого, как и все вещи здесь, сервиза. Радушное гостеприимство приятно радует. Вот только из доброты ли душевной все это? Не полагает же этот мужчина, что парень в явно поношенной одежде решил купить или же, возможно, продать что-то драгоценное? Если он так думает, то окажется чертовски правым. А быть может, этот человек настолько добродушен, что жалеет бедолагу, оказавшегося в неподходящей для взыгравшей непогоды одежде? — Как тебя зовут? — придерживая крышку чайника пальцами раскрытой ладони, антиквар наклоняет его над одной из чашек. — Хен… — юноша осекается на полуслове, мысленно ругая себя за то, что ляпнул не подумав. Хенджин себе настрого приказал, что имя свое настоящее чужим людям называть запрещено. Вдруг однажды встретит того, кто вернет его домой? Он этого решительно не хочет, но уже проговорился, да и глаза напротив гипнотизирующе предрасполагают, вселяют чувство убежденности, что им можно доверять. — Меня зовут Хенджин, — обреченно вздыхает спустя затянувшуюся паузу, переводя взгляд на покидающий сосуд чай, разливающийся с высокого расстояния. — Славное у тебя имя. Мое не такое красивое, — сухо усмехается собеседник, располагая чашку перед гостем на блюдце. — Как же вас зовут? — Хенджин завороженно наблюдает за пузырьками, образовавшимися в его чашке при розливе чая, и тонким паром, ароматными клубами вырастающим вверх и доносящимся до рецепторов обоняния, как женьшеневый. — Мой любимый… — прикрыв глаза в усладном чувстве с перчинкой тоски, лепечет он себе под нос едва слышно. Хенджин уже и забыл, что когда-то любил женьшеневый чай и даже присутствовал на церемониях, на которых проводились редкие совещания касательно «дальнейшего будущего страны». Окруженному всем, что только пожелает, ребенку тогда не казалось это чем-то интересным и уж тем более стоящим его драгоценного внимания. — Ушик, — отвечает на вопрос антиквар, вырывая гостя из противоречивых воспоминаний, и тут же расплывается в мягкой улыбке, стоило лишь поднять взгляд на задумчивого юношу. — Ты попробуй для начала. Уж чем, а своим чаем я могу похвастаться, — он демонстративно преподносит чашку к лицу, с нескрываемым наслаждением вдыхая ароматный пар, и не страшась отпивает. Хенджин болезненно морщится, того же ожидая от собеседника, но с противоположной стороны абсолютное ничего. — Безупречно, — заключает довольный Ушик. Только и всего. — Не сомневаюсь, — утвердительно кивает Хенджин, не прекращая морщить лоб. — Вы не обожглись? — с волнительным интересом изучает поведение мужчины, который вдруг расходится в глубоком низком смехе, опуская руку с чашкой на блюдце и тут же меняясь в лице. — Ты случайно забрел или с целью какой? — Ушик откидывается на спинку гобеленового кресла, складывая руки на груди и переводя взгляд черных, словно ночь, глаз на стеклянную стену. За ней, даже при слабом освещении от уличного фонаря, можно увидеть, как валит крупными хлопьями снег. — Погодка сегодня хороша. — Если сидеть в тепле и наблюдать за метелью из окна, то да — хороша, — завуалированно высказывает свое недовольство Хенджин, опуская ненавистный взгляд на промокшие ботинки, в которых ноги до сих пор ничего не чувствуют. — И то верно, — уголок губ Ушика дрогнул в понимающей усмешке, но в довершение его заискивающим, густо-черным глазам получилось несколько зловеще. — Я нацелено к вам пришел, — заявляет Хенджин несколько несдержанно, посчитав, что больше нет смысла оттягивать. Такими громкими словами он привлекает к себе крайне настороженное внимание, мгновенно оказываясь в плену чужих, взирающих на него теперь чересчур пристально, глаз. Точно под прицелом Хенджин опускает отчего-то предательски задрожавшую руку во внутренний карман куртки, извлекая из него часы-брегет. — Вот, — неуверенно протягивает мужчине и виновато провожает каждый взмах сверкающей цепи, когда карманные часы оказываются в крупных, слегка морщинистых пальцах. Подарок отца на злополучный день рождения. — Хочешь продать? — антиквар с нескрываемым удивлением рассматривает прозрачный циферблат, под стеклом которого неустанно работают хитросплетенные детали. Два механических сердца не дают сбоев в работе, бьются независимо друг от друга. Опытный взор бывшего часовщика искусно подмечает, что все составляющие элементы выполнены не из привычной латуни, а из желтого и белого золота. Редкость такой работы настолько чрезвычайна, что отнюдь не верится — принадлежит она сопливому юнцу, который руки в кулаки от волнения сжимает, пытаясь скрыть его за маской безразличия. Знал бы он, что принес в кармане поношенной куртки целое состояние, за которое многие и убить готовы, то пришел бы сюда? Быть может, они украдены? Ушик утомленно вздыхает и трет висок, погрязнув в мучительных догадках, но продолжая жадно разглядывать каждый элемент. Поворачивает часы другой стороной, а на обороте встречает неповторимое украшение — виртуозно выполненная ручная гравировка, творец которой, должно быть, душу ей отдал, немало крови пожертвовал, если не всю. К этим часам приложены руки гениев, никак иначе. Часовщик, в далеком прошлом своих дел настоящий мастер, оказывается в полнейшем замешательстве, а у Хенджина тем временем от такой внимательности к его брегету неприятный холодок по спине бежит — взгляд мужчины пугающе мрачный. Разве с таким взглядом антиквары изучают предлагаемые им вещи? — Д-да, они принадлежали моему д-деду, — от переизбытка волнения Хенджин заикается, мысленно проклиная себя за то, что пришел сюда один, без отца Енбока, с которым наверняка дела бы решались по-взрослому, и который, к слову, продавать эти фамильные часы строго-настрого запретил. Вот и не было выхода у парня, что с горькой виной в сердце устал наблюдать за тем, как господин Ли, отдавая последние силы, старается обеспечить их с Еном всем, сутками пропадая на работе. — Семейная ценность, значит, — констатирует Ушик, равнодушно усмехнувшись. — Часы-то запечатаны. Будем смотреть, что под крышкой? — черные глаза вопросительно взирают из-под круглых пенсне, казалось, выжидая единственного ответа, и думается юноше, что исключительно положительного. — Или оставишь это для следующего владельца? — последние слова неимоверно больно кольнули в самое сердце. Неужели Хенджин и вправду готов отказаться от семейной реликвии? Разорвать ту связь, которая из поколения в поколение с истоками прочно связывает? — Вы не испугаетесь того, что может оказаться внутри? — язык вперед мыслей, в парне точно детская непосредственность взыграла, иначе объяснить доверие чужому человеку и непреодолимый интерес к родственным корням он не смог, при всем этом понимая, что с большей вероятностью поджидает под крышкой. Можно подумать, что этим вопросом Хенджин дал согласие, бросив явный вызов. Вот только кому? Мужчине или себе? Нервная усмешка растягивается на его потрескавшихся полных губах, выдавая волнение с потрохами, но в черных глазах мельтешащие силуэты паники успешно маскируются за темными радужками, слившимися со зрачками воедино. Глаза настолько чудовищно безразличны, в противовес дрожащему от переизбытка тревоги уголку рта, что Хенджин начинает походить на искусственно улыбающегося психа. «Вы не донесете полиции, если вдруг увидите символ Уробороса?», — издевательски насмехается внутренний голос над загнанным в угол сознанием. Смоляные брови на лице Ушика, что взирает сейчас на гостя по-новому, от удивления поползли вверх, на губах недобро заиграла загадочная ухмылка — реакция мужчины неоднозначна. Антиквар, не выпуская из рук добровольно предложенное ему сокровище, вдруг поднимается с места и, стремглав миновав пару шагов, подходит к соседнему серванту. Именно в этот момент Хенджин явственно осознал, что риск может дорогого стоить. Непоправимого. — Где-то здесь мои бинокуляры завалялись, и маленькая палочка-выручалочка, — выдвинув первый ящик, Ушик достает искомое. Не теряя ни единой секунды, облачает руки в ювелирные перчатки, заменяет привычные очки бинокулярными и принимается вскрывать брегет. Хенджин замер. Он кажется спокойным донельзя, в то время как сердце выбивает сумасшедшую чечетку, а обманчиво хладнокровные глаза не менее хладнокровно приглядываются к статуэтке богини… …как там ее? Справедливости, кажется. Имени он не помнит, зато на вид она из прочного металла. То, что нужно, чтобы огреть затылок человека, кто по чужой вине и необдуманному поступку узнает то, что знать наверняка нельзя. Паршивые сомнения подобно ползучим гадам закрадываются в черепную коробку: как Хенджин мог это допустить? Карманные часы не поддаются. Хитрый механизм, обеспечивающий неутомимую работу, оказывается не только в начинке брегета, но и на боковой панельке, секрет которой позволит добраться до самого важного. Кому-то и когда-то важного. Поразмыслив и едва заметно кивнув своим мыслям, Ушик сосредоточенно пробует еще раз, пока за спиной Хенджин медленно, но верно придвигается к намеченному орудию защиты. В повисшем безмолвном напряжении щелчок внезапно оглушителен. «Что же я наделал? — вопрос, что насквозь прошивает, кидая тело в оцепенение с застывающей в венах кровью. — Зачем последнюю память о семье вручил в чужие руки?». У бывшего часовщика получается, секретный механизм его умелым рукам поддается. Ушик бережно поднимает крышку, подцепив ту пинцетом. В своих действиях он предельно аккуратен: откладывает инструмент и часы в сторону, снимает бинокуляры и взамен им возвращает пенсне, закрепив зажимающую пружину на переносице. Не отрываясь от редкостной драгоценности, оборачивается к юноше, когда тот с жадностью начинает впитывать в себя каждое изменение на чужом лице, не переставая нервно жевать нижнюю губу. Нечитаемый взгляд скользит по оставленному посланию, а сам мужчина застывает. По нему и не скажешь: хороши дальнейшие дела Хенджина или вовсе ужасны. Как давно семья юноши причастна к Уроборосу? Он и сам не знает. Долгое-долгое молчание, точно в вечность обратившееся. По позвоночнику бежит неприятный холодок, куда более леденящий, чем от непогоды снаружи. Ушик поднимает непроницаемые глаза на побледневшее лицо парня, вскидывая угрюмые брови: — Позволь узнать, Хенджин, — говорит он размеренно, а навостривший уши слушатель готовится к смертной казни, мысленно проклиная свое решение и сегодняшний день с этой чертовой непогодой. — Твои родители погибли? — вопрос, что гром средь ясного неба, от которого чрезвычайно дурно становится, вверх дном внутренности переворачиваются. Даже ступни, что ранее не ощущались, как неотъемлемые и важные части тела, вдруг больно закололи. Очевидно, постаралось прыткое сердце, гоняющее кровь по сосудам как сумасшедшее. Хенджин не знает, что ответить, но ему и не приходится, Ушик продолжает: — Зачем тебе продавать эти часы? Здесь довольно, — делает паузу, возвращая взгляд к выгравированным буквам и морща лоб еще сильнее, — семейное послание. — И только? — И только. Хенджин мысленно выдыхает. Он чертовски благодарен себе, что вовремя одернул руку, когда оказался возле противоположного серванта, потянувшись за Астреей, до которой оставалась пара сантиметров. Отчего-то именно сейчас ее имя в памяти без лишних трудностей возникло. Так вот как зовут богиню справедливости.***
Тепло дома с самого порога не щадя бьет по пунцовым щекам, красочно подрумянившимся из-за холодного ветра. Хенджина встречают приятный аромат выпечки и детский смех, пробирающийся в каждую клеточку тела и каждую заставляющий трепетно дрожать. Юноша с осторожностью ставит тяжелый пакет на тумбу и спешит избавиться от мокрого шарфа, попутно стряхивая тающие снежинки на коврик у двери. Заледеневшие руки лениво тянутся к куртке, едва разгибающимися пальцами одна нащупывает пуговицы, с непомерным усилием отстегивая, пока другая ведет за собачку вниз. Во всем теле ощущается тупая беспомощность, щедро подаренная сегодняшним днем, который стал решающим в его жизни. Хенджин, стараясь игнорировать желание повалиться на пол, прямиком туда, куда глаза первый взгляд бросят, наклоняется к ботинкам. Не успевает он избавиться от последних, как по коридору стремглав мчится радостный Енбок, широко улыбаясь и звонко смеясь: — Хенджин-а! — ножки, облаченные в пуховые носочки, неуклюже скользят по старому обшарпанному паркету. — Ты почему опоздал, а? — мальчик притормаживает, морщит аккуратный носик, а ручки упирает в бока, всем видом подавая свое недовольство, в то время как глаза горят детским восторгом. Он рад видеть хена, только его одного и видит, несмотря на привлекающий внимание пакет, а Хенджин рад видеть, что на Енбоке ненавистные малышом носки, которые немного колются, но отлично согревают. — Мы с отцом уже успели испечь булочки. — Пахнет замечательно, — устало кивает старший, поднимая взгляд с носков на искрящееся личико ребенка, и не сдерживает широкой улыбки, которая выглядит немного измученной, но от этого не менее искренней. Какое счастье видеть Енбока улыбающимся. — Но пирог все равно придется печь вместе, — с важностью заключает малыш. — Отец ничего не умеет, даже булочки я сам делал! — довольно восклицает, задирая подбородок выше, явно гордясь собой, а в тайне ожидая похвалы от старшего. — Правда сам? — игриво вскинув брови, Хенджин не без удовольствия ловит каждую тень изменения на личике маленького врунишки. — Тогда у меня для тебя подарок. Без того сверкающие янтарные глаза пуще заискрились, а когда рука старшего потянулась к подарку, в них залучилась такая восторженность, что Енбок от счастья готов наброситься на Хенджина. Из картонного пакета, по которому стекают капли воды, предстающие старшему ненавистным напоминанием о проделанном деле, выглядывает обертка с оленями, следом огромный лазурный бант. При виде такой красоты малыш дышать забывает, раскрывая рот от изумления. Ноги Ена на всех порах несутся к подарку, а ручки так и предвкушают, как дергают за атласные ленты, освобождая столь желаемое. — А ну стоять! — вдруг предупреждает Хенджин, вытянув ладонь с указательным пальцем перед приближающимся ураганом в пушистых носочках. — Точно сам булочки делал? Не обманываешь своего хена? — лицо старшего становится хмурым, темные брови чуть ли воедино не сливаются на переносице, а потрескавшиеся до кровавых отметен губы плотно сжимаются. Енбок активно кивает, искренне веря, что чем быстрее будет кивать, тем быстрее получит желаемое, но лицо Хенджина почему-то только мрачнеет, наигранно, конечно же, но ребенок этого не понимает, зато понимает кое-что другое — он явно делает что-то не так. На его маленьком личике моментально отображается ужас таких масштабов, будто бы Ен сейчас босиком стоит. Перед вечно ругающим за это Хенджином. Малыш закусывает нижнюю губу, исподлобья провожает жадным взглядом руку, в которой предмет столь ярой страсти отдаляется, когда старший уводит ту в сторону. Топчет ножкой неуверенно, мучаясь до невозможности в собственных догадках: нужно правду сказать или все же немножечко приукрасить, ну самую малость? Кто же узнает? Отец все равно ничего не расскажет, а за такой поступок — как булочки Хенджину приготовить, — можно и подарок вручить. Заслуженно! Однако черные глаза, грозно взирающие на него сверху, вдруг будто бы еще темнее становятся, слегка щурятся, точно правду, и только правду, призывая говорить. Хенджин опускается к ребенку, свободной рукой подзывая к себе. Енбок, развязавший нешуточную войну в своей голове, кажется, принял верное решение. — Подойди ко мне, — голос юноши внезапно ласков, как и выражение его лица. Хенджин просто не может смотреть на внутренние терзания ребенка, пусть и касательно хитрых планов по заполучению подарка. — Хенджин-а, — Енбок виновато опускает голову, послушно подходя ближе и героически решаясь отказаться от самого заветного. — На самом деле я только помогал папе, — шепчет на ушко старшему, точно тайной страшной делясь, а затем отстраняется, поджимая губы и смотря исподлобья на чужие. В глаза смотреть уже нет смелости. — Раз помогал, значит заслужил подарок, — довольный чистосердечным признанием Хенджин тихо посмеивается, наблюдая в распахивающихся глазах Ена космический взрыв счастья. От такого он и сам вспыхивает яркой искрой, резко подтягивая малыша к себе обратно и заключая в крепкие объятия. — Я горжусь тобой. — Совсем не такого ожидал младший, уверенно полагая, что расстроил Хенджина, в то время как для Ена это одно из самых худших наказаний. Детское счастье не знает границ, до искренних слез и бесконечного обожания. Енбок обрадовался донельзя. Маленькими ручками обвивает чужую шею, из всех сил прижимая расходящегося в звонком хохоте юношу. — Омо! — наигранно вскрикивает Хенджин. — Задушишь же, ты — маленький <…>, а какой сильный! — старший отчаянно изображает того, кому нужна срочная помощь, драматично вопя и стряпая такое страдальческое лицо, что Енбок, вначале и вправду поверив, что душит своего драгоценного хена, отпрянул от его шеи и с ужасом заглянул в угольные глаза, а когда полные губы напротив начали ползти в широченной ухмылке, рассмеялся пуще прежнего, со всей дури лупя старшего ладошкой по плечу и плача от вновь вспыхнувшей радости. — Мальчики, а ну марш на кухню! Кто мне помогать будет? — в коридоре показался отец, с улыбкой наблюдавший за разворачивающейся драмой с самого ее начала. Впервые за долгое время отец беззаботно улыбается. — Мы! — отзывается Енбок, отстраняясь от Хенджина, но жадного взгляда от подарка не отрывает. — Пойдем. Раскроем его вместе, — утвердительно кивает ему парень, трепля светлую макушку и поднимаясь на ноги.***
Долгожданный момент рассыпается фейерверком искреннего восторга. Атласные лазурные ленты мягко ложатся на гладкую поверхность стола, а красочная обертка с хрустящим треском расходится на две части. Маленькие пальчики стараются открыть подарок бережно, в то время как сам Енбок с огорчением раздражается. Надлом задевает ногу северного оленя, невероятно красивого для детского представления, что разочаровало порядочно, но ненадолго. От бывалого возмущения, почему эта дурацкая трещина оторвала копыто, не остается и следа. Перед жадно поглощающими каждую деталь глазами предстает коробка с изображенными на ней детьми, исследующими посредством микроскопа и телескопа новые миры. — Вааа... — малыш затаивает дыхание, завороженно разглядывая рассыпанные по небу звезды, являющиеся лишь качественным фоном на коробке, а ручки тем временем вытаскивают металлический кейс, добираясь до интересующих предметов. — Что это? — отец с закинутым на плечо полотенцем подтягивается к ребенку, изучая подарок из-за его спины. — Набор юного ученого? — озвучивает вслух название на коробке. — Хенджин, — мужчина поднимает суровый взгляд на юношу, — это далеко не дешевый подарок. Мы же говорили об этом. Ты продал семейную реликвию? — За часы заплатили неприлично большую сумму, — на лице юноши напускное равнодушие, а сам он беззаботно пожимает плечами, не подавая виду, что изнутри чудовищная вина разъедает. — Жалею, что не сделал этого раньше, — продолжает более чем спокойно, толком не понимая, почему вдруг лгать начал. — Господин Ли, я наконец-то отблагодарю вас за все. У Енбока будут средства на учебу в частной школе. Этих денег даже на престижный университет хватит. Если я делаю это от всего сердца, то почему нет? — Я миллион раз тебе говорил, что ничего не нужно, — негодует рассерженный отец, который в отличие от того, кого за своего сына принимает, истинных чувств сейчас не скрывает. — Вы приютили сына У… — Неважно, — тут же пресекает его господин Ли. — Для меня главное, чтобы ты и Енбок не пострадали, чтобы вы были друг у друга, помогали и оберегали, — сброшенная с лица на короткий миг маска вновь вернулась. Взгляд отцовских глаз теперь непроницаем и холоден. — Кто твои родители — неважно. Важно лишь то, кто ты есть сам, а ты замечательный человек, Хенджин. Я горжусь тобой. Как отец сыном горжусь. От услышанного Хенджин широко раскрывает глаза, черными зрачками, слившимися с радужками воедино, бегает хаотично по отцовскому лицу, хочет ответить, открыв было рот, как позади раздается радостный зов: — Хен! — зовет Енбок. — Когда мы сможем посмотреть на звезды? — мальчик вертит в руках часть телескопа, с умным видом разглядывая детали разобранной конструкции, которую предстоит собрать. — Как в том журнале, что ты читал мне, помнишь? Там на картинке был человек с такой же штукой. Ты сказал, что он изучает звезды. Я тоже хочу! — Помню, — бормочет парень, все еще находясь в шоке, не отрывая растерянного взгляда от лица мужчины. — Когда будет безоблачно, непременно посмотрим. Так и не находит подходящих слов для отца Хенджин. В ответ ему бросает скупую благодарную улыбку и утвердительный кивок, а затем оборачивается на ребенка. — Пока можем научиться смотреть через микроскоп, согласен? — ласково интересуется, любуясь тем, с каким удовольствием Ен, подставив кулачки под щечки, читает инструкцию. Смышлености ему хоть отбавляй. Такими темпами он и сам все соберет, и телескоп, и микроскоп, правда с предметным стеклом нужно быть аккуратным, поэтому старший без надзора не оставит. — Конечно! — малыш другого счастья себе представить не может, а пока — заумные словосочетания и незнакомые слова. Старший вновь возвращается к отцу, меняясь в лице до мрачной неузнаваемости. Сейчас даже себя в зеркале ни за что не узнает. — Господин Ли, я решил поступать в военную академию, — в лоб бросает, поднимая уверенностью восполненный взгляд на мужчину. Для себя он давно все решил, вот только как сказать об этом тому, кто войну пуще самого Хенджина ненавидит, не имел ни малейшего представления, а тут само собой получилось. Вдруг смелость неодолимая настигла, а не воспользоваться таким недопустимо. Хенджин иначе не может. Его к аду профессионалы готовили, в свои тринадцать юноша уже отменным стрелком был, Уроборос все предусмотрел — войну ему не избежать. Вот только воевать он будет со стороны армии, а не террористов. Самому себе поклялся, что отомстит за маленького Енбока, потерявшего маму и голубое небо над головой; за господина Ли, ему как отца, потерявшего любовь всей своей жизни; и себя, как ребенка, рожденного за возведенной автоматами границей, что отделяла от тех, кто страдает в войне от рук боевиков, от его кровного отца. Как он может сберечь самое ценное в жизни — Енбока, сидя дома на диване за просмотром новостей с ужасающими подробностями, потому что центральные каналы умышленно взламывают. Облачают без цензуры весь ад, творящийся в стране. Отец, услышав такое чудовищное заявление, нервно вздрагивает словно от одиночного, но самого меткого выстрела, а следом замирает в полнейшем оцепенении. На юношу посмотреть сил не находит, перед глазами начинает двоиться. Ему бы проучить мальчишку, хорошенько наказать, выбить всю дурь. Вот только знает, какой Хенджин упрямец. От задуманного никогда не откажется. Продажа семейной реликвии тому страшное подтверждение. — Ты волен поступать так, как считаешь должным, Хенджин, — звучат безразлично его слова, несмотря на то что шрамами покрытое сердце вновь на куски разрывается. И как сказать об этом Енбоку?***
От пирога, приготовленного совместными усилиями, остаются одни крошки. Енбок передает последнюю тарелку ответственному за мытье и принимается старательно полировать тряпкой поверхность обеденного стола. Хенджин наклоняется над раковинной, куда сложил всю грязную посуду, и устало опирается ладонями о ее края, размышляя над тем, что помоет все утром. Поворачивает голову на Ена и не может не улыбнуться, разглядывая с какой деловитостью выполняется его задание. В доме больше никого. Господин Ли отправился на ночное дежурство, где ему вновь предстоит тяжелая борьба за жизни тех, кому повезло вернуться живыми. Мальчики привыкли оставаться вдвоем, отца они видят редко, поэтому сегодняшний вечер был настоящим праздником для Енбока. — Готово, — щебечет мальчик, стряхивая с тряпки в мусорное ведро собранные крошки. — Теперь идем отдыхать? Только чур сегодня я сплю с тобой, хорошо? — с отчаянной мольбой в бездонных глазах взирает на хена, открывая свой невинный, кристально чистый мир. — Ен-ни, если сверстники узнают, что ты, такой большой мальчик, спишь со своим старшим братом, засмеют, — с доброй усмешкой вздыхает Хенджин, отобрав у братика тряпку и отправив ее в раковину. — Им не понять — у них нет самого лучшего Хенджина на свете! — выпятив нижнюю губу, Енбок грозно и совсем немного обидчиво уставился исподлобья. Никто не смеет смеяться над ним, а над Хенджином тем более! — Ах ты, подлиза, — заливисто захохотал старший. На кухне воцарился заразительный смех, который малыш ни с кем и ни за что не перепутает. С таким промахнуться крайне сложно. — Ну, хорошо, — моментально сдается Хенджин, опуская ладонь на макушку ребенка и ласково поглаживая по мягким белокурым волосам. Ну как тут не сдаться, когда на тебя так смотрят? — Не уничтожай меня таким опасным взглядом, — подтрунивает он, продолжая хохотать. — Правда? — на глазах мгновенно выступили слезы радости, Енбок с бесконечным обожанием изучает лицо своего персонального волшебника, способного вселенским счастьем одарить одно маленькое сердце. Хенджин утвердительно кивает, улыбаясь так, что в уголках век образуются мелкие морщинки, а сами глаза стремительно исчезают. Знал бы он, как безгранично любит его Ен-ни, готовый хвостиком за ним ходить, шаг в шаг. Все шуточки и колкости простить. — Хен, у тебя такое смешное лицо, когда ты смеешься, — ребенок и сам начинает смеяться, ручки к его лицу тянет. Парень безотказно наклоняется, а округлые щеки тут же оказываются в плену маленьких ладошек. Пальчики нежно поглаживают обветренную кожу, изучая мягкими подушечками, а когда из любопытства добираются до носа: — Ну все! — наиграно противится старший, морщась и перехватывая пальчики Енбока. — Пора готовиться ко сну. Марш чистить зубы!***
В комнате убаюкивающе тихо и совсем немного прохладно. Енбок упорно сжимает спинку расчески, водя ею по смоляным волосам юноши, отросшим почти до самых плеч. — Скоро постригусь, — рассуждает вслух Хенджин и блаженно прикрывает глаза, ощущая, как мелкие мурашки приятно разбегаются по затылку. — Нет! — вдруг протестует Ен, округлив бездонные янтарные глаза, как запуганный олененок. — Твои волосы такие красивые. Не нужно стричь. П-пожалуйста… Поддавшийся глубокому расслаблению Хенджин лениво разлепляет сонные веки, искоса смотря на завороженного ребенка, который бережно, с теплой заботой, проявляющейся в каждом плавном движении, расчесывает и приглаживает ладошкой густые пряди. — Когда я вырасту, то тоже буду с такими, — мечтательно склонил голову мальчик, вот только через секунду блаженное выражение его лица неожиданно сменила холодная озадаченность. — Малыш, мне придется попрощаться со своими волосами, — Хенджин начинает раздумывать о том, не подходящее ли это время, чтобы рассказать Ену про военную академию. Но ребенок его как будто не слышит. Теряется на мгновение, в некой прострации пребывая и учащенно хлопая пушистыми ресницами. Расческа вдруг оказывается на подушке, а сам малыш уже ловко сползает с матраса, приземляясь босыми ножками на холодный паркет. Не успевает Хенджин и слова вымолвить, как Енбок, прошлепав стремглав до двери, исчезает из виду. Старший знать не знает, что думать. Это очередной срыв? Он сказал что-то не так? Обидел Енбока? Быть может, звездное небо на коробке так аукнулось, — маленький мальчик вспомнил двухгодичную трагедию и связал подарок с самым страшным? Но Ен в последнее время чрезмерно интересуется наукой, заставляя Хенджина читать на ночь не сказки, а научные статьи про безграничный космос. С обязательным объяснением тех слов, что оба не знают. На помощь в таких случаях приходят подручные средства в виде словарей, а когда дома оказывается отец, то и его подвергают беспощадной атаке. Поэтому со стороны младшего заинтересованность несомненна. По крайней мере юноша был в этом уверен. Не могла же черная параллель так взыграть? Из холодного пепла подняться? Или все же могла? Пока мысли в безудержном потоке рыскали в поисках ответов и решения, на пороге комнаты появился виновник внутренней тревоги, в пижаме с цыплятами. Босиком. Хенджин поднимает голову и хмурит брови, выказывая предельную сердитость, глазами стараясь поймать взгляд малыша, но Ен неразрывно смотрит на предмет в сжатом кулачке. — Говорил же тебе, без носков не ходить. Пол холодный, а ты и так часто простужаешься. Пламенную речь юноши встречает откровенное игнорирование. Забравшись на кровать, Енбок молча придвигается ближе и протягивает ленту темно-сливового цвета. Почти черную. Малыш кусает губу и опускает блестящие от подступивших слез глаза. — Это мамино. Хенджин не моргая глядит перед собой, не в состоянии и звука из себя выдавить. Горло предательски сдавил в тиски удушливый ком. Остается лишь безучастно наблюдать, как приглушенный свет от напольного торшера теряется в шелке проскальзывающей мимо глаз ленты. Вовсе не звезды провели черную параллель. Маленькие ручки робко тянутся к его волосам, собирают смоляные пряди в небрежный хвост и с горем пополам завязывают маминым украшением. Неживой дрожащий голос в тоскливой тишине выносит приговор. Как наточенный нож, слишком легко и чрезмерно больно, с каждой произнесенный буквой, вонзается глубоко: — Хенджин-а, ты такой красивый.