Человек влюбляется просто, без вопросов, даже прежде нежели поймет и осознает, что он влюбился. У человека это чувство зависит не от головы, у него оно — естественное, непосредственное стремление сердца к сердцу.
Холода студеного металла Енбок не замечает, забвенно уходя под темную воду бездонной отрешенности. Обхватив руками тонкие цепи качелей, сжимает их слабо, не властвуя от поразившего бессилия противостоять бегущему по пальцам онемению. Где-то на задворках внешнего мира ему мерещится, что в кожу вонзаются ледяные иглы, острием пробираются до костей, взращивая потребность отпрянуть с безмолвным шипением. Как можно скорее укрыться в тепле, подбадривающе себя утешить, отговаривая проливать бессмысленные слезы, но побелевшие руки с посиневшими ногтями так и не дрогнули. На лице застыло притворное безразличие, а в померкнувших глазах с собирающейся влагой разразилась безвозвратная пустота. Енбок пришел препарировать уродующих душу демонов в одиночном отчаянии, заставлять себя вырабатывать резистентность к коварству жестокой вселенной, усыпляя неправедную привязанность. Намертво себя закопать. Собственное тело превратилось в мрачное заточение, беречь которое он нисколько не старается. В противовес пытается загубить так, чтобы забыться, потом не вспомнить, что произошло, растоптав и оставив страдающее сердце здесь навечно. Ищет способы причинить неопасные телу увечья, что затмили бы его болезненную тоску, из-за которой безумием разливается по венам безутешная жажда разучиться чувствовать. Не испытывать разочарования, гнева, ненависти к себе и, наконец, — любви, что посадила на прочные цепи, привязала его без шанса повернуть назад. Енбок рьяно намеревается сбросить путы страха, вытравить из организма яд, под действием которого смотрит на людскую природу несколько иначе. За это осудят. Это высмеют. Этим ранят. Несгибаемыми ногами он отталкивается о промерзлую землю и медленно покачивается, погружаясь с расплывающейся фоном округой в тягостные раздумья. Мягко обволакиваемый светом фонарей искусственный газон переливается бликами лазурного инея, воссоздавая целое искристое море, уходящее из-под едва его касающейся подошвы ботинок. Тихо и одиноко. На пригород медленно опускаются снежные хлопья, оседают на белокурых волосах и небрежно обмотанном вокруг шеи красном шарфе. Ен ныряет в его пряжу заледеневшим носом, наконец почувствовав от пронизывающего дуновения ветра мерзко охватывающую тело зябкость. На короткий эпизод ему превратно чудится, что облик зовущей мамы, связавшей шарф маленькому беззаботному Ен-ни, в воспоминаниях навечно потух, как и тот злополучный вечер, расколовший его на до и после. Если бы, повторяет он себе беспрестанно. Одно от другого неотделимо, уже давно навсегда. По усыпанной кобальтовыми бриллиантами округе спасительно расстилается затмевающая угрюмые тяжбы тишина. С возникшей крохотной надеждой Енбок неожиданно ценит каждую секунду накрывшего невидимым куполом безмолвия, отдаваясь тягучему течению времени всецело, опуская веки и не замечая, как виском касается все того же, пронзающего холодом металла. Он не старается поберечь голову, не старается отдернуть руку, переставая чувствовать собственное тело частью этого мира. Отравленная обманом кратковременного утешения кровь вязким свинцом приливает к вискам, отражая умиротворенный пульс беспощадной вселенной. Енбок готов бесследно исчезнуть, в ней безоглядно раствориться, лишь бы не принимать реальность, в которой он… Раздался трескучий шорох, вдали послышались голоса, мгновенно обрушив последовательность вернувшихся колких переживаний. Ен вяло разлепляет веки и случайно натыкается на ранее незамеченное им очертание крохотного силуэта, слившегося по цвету со снегом. Прищурившись, он замечает, как на намокшей шерстке блестят созвездия серебристых снежинок. Просто игрушка, забытая кем-то из детей, проводивших время на площадке. Или брошенная преднамеренно. Енбок встает с места, подходит к переливающемуся силуэту и осторожно поднимает, различая в нем котенка. Рассматривает оставленную вещь с порабощающей печалью, которую когда-то поневоле приютил и которую так легко в нем подпитать. Возобновившаяся тревожность тут же уныло заскреблась, необъяснимым предчувствием, что на этот раз переживания ударят по нему сильнее, настырно требуя себя изничтожить. Иначе станет критически невыносимо. Мысли о брате безустанно губят. Кажется, всегда. Чего бы Ен не коснулся, его предательски отбрасывает к главному страху. Как бы Ен не старался умертвить волнение, оно находит способы напасть украдкой, вызволить погребенные под обломками души терзания, превращая в ничто, способное лишь нести бремя своего существования. От Хенджина долго нет новостей. Енбок боится возвращаться домой и застать отца в безысходности. Боится встретить военных запредельно близко, напрягаясь до выжигающей шрамы дрожи, когда видит тех в безопасном радиусе, образно отделяющем его дом от соседей и проложенной по центру улицы дороги. Вдруг…? Отряхивая котенка от снега и грязи, Ен слышит шум скорых приближающихся шагов, под поступью которых хрустит заледеневший искусственный газон. Подняв голову, к своему изумлению, он видит в такой поздний час маленького мальчика, запыхавшись, восстанавливающего дыхание. Вязаная шапочка с помпоном небрежно съехала со лба, выказывая кудрявую каштановую челку, из-под которой взирают огромные невинные глаза с млечной россыпью веснушек под ними — на пухлых, поцелованных редким солнцем щечках. — Дядя, это мое, — ребенок неуверенно тянет ладошку, желая вернуть потерянную игрушку. — Какой же я тебе дядя? — с отголосками незлобной обиды звучит замечание Енбока, что приближается к мальчику и садится перед ним на корточки. — Держи и больше не теряй. Ему было грустно без тебя. Ребенок незамедлительно забирает котенка, расцветая в несдержанной улыбке, обнимая со словами: — Джинни, я так скучал! Как я мог тебя потерять? Рассыпающийся на бесплотные осколки Енбок пристально смотрит на игрушку, так крепко и любовно прижимаемую к груди, а перед собой, пораженный насквозь, видеть перестает. Одно лишь имя мощной волной вытеснило из этого мира все без остатка. Удар за ударом пропускает истерзанное сердце, утихший пульс покорно сообщает об аварийной ситуации, но Ену на сигналы тела безразлично. Нет ничего хуже душевной боли и заживо сжирающего страха за самого родного человека. Интуиция, что именно эта игрушка заденет больнее всего, не подвела. — Простите, что назвал вас дядей, — выталкивает со дна омрачаемой подавленности детский голос, спеша робко объяснить свою невнимательность. — Я смотрел только на Джинни в ваших руках, — щебечет мальчик, активно гладя своего котенка по голове и заботливо покачивая. «Как я тебя понимаю», — с воплем зарыдал бы Енбок во всю глотку, но лишь нервно поджимает потрескавшиеся губы. — Спасибо, что нашли его и вернули, — ребенок одаривает благодарностью, теплящейся лучезарной искренностью в бездонных глазах. Черных, как у Хенджина. Ен слышит беспокойный зов со стороны аллеи, когда женщина окрикивает мальчика возвращаться. — Мама не разрешает мне разговаривать с чужими, но вы мне помогли. До свидания, — ребенок вежливо кланяется и убегает в сторону звавшей тени, лица которой в разлившемся за фонарями мраке невозможно разглядеть. — Беги осторожнее, — кричит ему вслед Ен, волнуясь за малыша, что скользко кругом и очень легко пораниться. Во рту появляется солоноватый привкус, когда он неосторожно прикусывает нижнюю губу, сдерживая мучениями рвущийся на волю стон. На душе горючая смута, по вине которой хочется разрыдаться слезами потери и принятия. Енбок отпускает себя, бегущего к маме, все эти годы так жадно нуждавшегося в ней, тосковавшего, обращавшегося за помощью с непрестанными молитвами. Провожая до тех пор спину удаляющегося, пока тот не приближается к тени, превратившись в такую же, и вместе с ней уходит вглубь аллеи. Маму Енбоку заменил Хенджин, одарив ласковой заботой и самопожертвенной любовью. С того самого момента, как заслонил его спину, накрыв собой. К родной маме Ен взывал с истовыми молитвами за обретенного брата, кто носит ее шелковую сливовую ленту в кармане военного обмундирования. На каком бы задании ни был. Чтобы Енбоку было спокойнее на душе. Так самую малость легче. Она защитит его. Еще пару минут он слышит восторженные крики, что малышу удалось найти Джинни, которого так долго ждал. Ребенок отыскал потерянного друга и вернулся к матери. Не это ли счастье? В тени чужого такого Енбок проживает всю осознанную жизнь. — Так когда же мой отыщется? — задает животрепещущий вопрос он себе вслух, бессильно опуская голову и шумно выдыхая воздух ртом. Ен возвращается на качели, не изменяя плана побыть в убаюкивающей тишине прежде чем вернуться домой. Решить для себя, как запереть демонов, взывающих к неправильным поступкам. Не успел он, голову очертя, прыгнуть в безликий омут мыслей о слиянии с царившим умиротворением, как слышит знакомый голос: — Вот ты где, микроб! Сиюминутная вспышка вспарывает защитные границы, возведя которые он хотел спрятаться, выплакать накопленные терзаниями горькие слезы. — Я тебя обыскался. Чего трубку не берешь? — сердито наезжает возникший перед ним Сынмин, всем негодующим видом показывающий, что готов вмазать кулаком за долгие поиски по следу негласно объявленного розыска. — Привет, Сынмо, — безжизненно встречает его Енбок, нехотя отдирая руку от цепи качелей и зачем-то изображая приветственный жест несгибаемыми пальцами. — Как ты меня нашел? — Ты сколько тут сидишь, а? — проигнорировав вопрос друга, Мин стремительнее вышагивает в его сторону, тут же хватаясь за повисшую в воздухе руку обеими ладонями. — Твоя крохотная ручонка ледяная, как дерьмо Криолофозавра в Антарктиде, — ворчит он, осуждающе супится и тянет его холодную ладонь на себя, без раздумий заталкивая в теплый карман своего бомбера. — Твои шутки стары, как его дерьмо, Сынмо, — лениво парирует Ен, но руку не отдергивает, устало улыбаясь, когда кончики приятно окутывает жаром чужих пальцев. — Стоял возле него свечку держал? Двумя сотнями миллионов лет назад, да? — Свечей тогда не было, у-умник, — напыщенно цокает Сынмин, осматривая отчужденное выражение лица друга. Изнуренного, катастрофически плохо реагирующего на внешние раздражители. — Опять думал о нем? — Я не могу не думать о нем, — Енбок опускает взгляд к своим ботинкам, носком одного начиная сгребать нападавший снег в небольшую горку, а затем апатично ее притаптывать. Сынмин в этот момент протягивает к нему другую руку, стряхивает собравшиеся на волосах снежинки и натягивает капюшон на его затылок, получая в ответ недовольное бурчание. — Совсем себя не бережешь! Посиживая тут, все себе отморозишь. Если так продолжишь, то через пару лет будешь ходить с тростью, как пердун старый, — беззлобно посмеивается он, а Ен, услышав такое порицание, начинает нервно жевать верхнюю губу, вовсе мрачнея и отворачиваясь. Сынмин кардинальные изменения улавливает мгновенно, тут же выпаливая: — Прости-прости, ляпнул не подумав! Тебе когда к врачу? Даже сейчас болит? — заботливо интересуется он, тая в груди чувство искреннего и глубокого беспокойства. Отнюдь не раз лучший друг жаловался на стреляющие боли в колене, которые могли затихать на месяцы, но обязательно возвращались с новой порцией причиняемого страдания. — Болит, — тягостно вздыхает Енбок, поднимая глаза к застланному лиловыми тучами небу и тут же жмурясь, когда снежинки безобидно защипали за ресницы. Не так сильно, как душа, но эта боль мне даже помогает. — Завтра прием. Я все надеялся, что он вернется, и мы сходим вместе… Не выпуская руки друга из своего кармана, Сынмин занимает соседнее место качелей, предвещая в скором времени услышать что-то страшное, боясь, но мужаясь, готовый с ним пройти через любые жизненные невзгоды. — …и я ему обо всем расскажу, — потухая, продолжает Ен. Чтобы растоптать неправедные чувства; чтобы знать, что зашел за грань, что слишком многого хочу. — Знаешь, Сынмо, не верится даже — с того злополучного вечера прошло много лет. Мы оба выросли: я заканчиваю старшую школу, а он… капитан. Он взрослый мужчина, у которого кто-то, наверное, есть. Не может же быть иначе? Что будет с моим сердцем, когда Хенджин представит свою любовь нам? Сынмину больно видеть друга таким. На заплаканном бледном лице цветет усталость несусветного масштаба, синяки под веками вот-вот доберутся тенями до искусанных в кровь губ, а в янтарных глазах воспели оду отчаянию погасшие галактики, еще на его дне рождения горевшие кольцами из ярчайших звезд, каждую из которых Енбок дарил лишь одному человеку. — Слушай, не хочу навязываться, но давай я схожу с тобой? Подожду тебя в вестибюле, а после заедем в кафе, — предлагает Мин более чем сдержанно, но надлом в голосе скрыть ему не удалось. Сейчас он бы даже обнял друга крепко-крепко — так, чтобы отобрать хотя бы часть его непосильной ноши. — Опять следить за Лией? — превозмогая усыпляющее изнеможение, грустно усмехается Ен. Замедленно моргает и растягивает уголок губ так, чтобы посередине нижней не закровила трещина: саднящая рана неприятно щиплет, вынуждая быть бдительнее. Представляя образ целеустремленной и недосягаемой пассии Сынмо, в которую тот безнадежно и ранимо влюблен, теперь Енбок понимает друга, как никто другой. — Нет, чтобы ты облопался вкусных пирожных, твоя милая мордашка покрылась прыщами, и девчонки перестали на тебя пялиться, пуская слюни, — ядовито выстреливает каждым словом Мин, умудряясь мягко и одновременно коварно посмеиваться. Енбок знает, что лучший друг так шутит, и думает, что это самое подходящее время. Чтобы все испортить. Как того и планировал с Хенджином. Прежде чем хоронить себя другого, попытаться поделиться с тем, кому доверяет. Если даже друг отвергнет, то ему терять нечего. Он уже лишился двух самых родных людей. Сейчас или никогда расставить все точки над i. Взбунтовавшее сердце выламывает скованные липким страхом ребра, болезненный ком предательски застревает в горле, мешая произнести главное, заставляющее позорно стоять на коленях перед всем миром. Протестующий разум дает хлесткую пощечину, заявляя промолчать, обдумать все за и против, и лишь потом обрубать, но: — Сынмо… — неуверенно начав, Ен запинается, уставившись куда-то мимо друга, чтобы тому в глаза не смотреть. Стыд застывает на зардевших щеках, а сухие полопавшиеся губы нервно дрожат: — Меня, кажется, не интересуют девушки… Рваный выдох вырывается из груди обременявшим каждую секунду жизни бессилием, а целый мир внезапно сужается вокруг одного Сынмина, с опаской покосившегося на него. — Это как? — незамедлительно реагирует тот, не позволяя другу отойти от шока признания, героически произнесенного вслух. — То есть… ну в смысле? — Мин трепыхается, напрягаясь всем телом. Енбок его напряжение перенимает на себя через их переплетенные в кармане пальцы, создающие тепло. Долго ли этому теплу осталось? — Ты, как это сейчас модно называть… — призадумывается Сынмин, а отсчитывающий каждый удар неугомонного сердца Ен концентрируется на его губах, различая лишь шум бешеного пульса, стучащего по вискам хлестко приливающей кровью. Пауза, длящаяся вечность, крошит его в прах, он уже выбирает цветы на могилу их дружбы, которые будет удобрять им же, а затем повержено охает, не веря себе, когда в собственных глазах отпечатывает: — …асексуал, да? Не до конца понимая, что только что прочитал по губам, Енбок невольно щурится и легонько мотает головой. Друг, кажется, нисколько не шутит, продолжая штурмовать вопросами его вознесшуюся к истокам вселенной душу: — Или что? Даже не дрочишь? — Сынмо обрушивает огненным ушатом, ища проблему того, почему лучшему другу не нравятся девушки. Напрочь обескураживает тем, что Ен никак не мог ожидать: — Вообще не встает? Убедившись, что ему ничуть не показалось, Енбок вспыхивает как легковоспламеняющийся керосин: — Да нет же, дурень! — он уже и жалеет, что решил выдать сокровенную тайну, к которой прислушивался настороженно и недоверчиво. К несчастью для себя, смотря на старшего брата уже не так. Боязней всего ему было, когда Хенджин выходил из душа с обвязанным вокруг бедер полотенцем, расслабившийся, откидывающий мокрые пряди смоляных волос назад, вода с которых густыми каплями стекала по мускулистым плечам и накаченной груди. Облизывающий пухлые губы сквозь тяжелые выдохи после получасовой варки в кипятке и чертовски вкусно пахнущий. Стоило Енбоку опустить взгляд на рельефный торс, скользнуть по влажной смуглой коже, как внутри что-то требовательно зазудело, а в собственном паху теплом разразилось предательски знакомое чувство. Тогда Ен, встретившись с новой проблемой в лоб, почувствовал, как у него встал, а когда Хенджин к нему опасно приблизился, чтобы попросить ножницы — отрезать «какую-то там» торчащую нитку, — он едва успел скрыть свое новое отношение к брату учебником по физике, тайно взмаливаясь: «Да простит меня достопочтенный Ньютон». Сынмин на него затупнически таращится, готовый услышать вердикт, сконцентрировано сдвигает брови к переносице, заостряет слух. Вот-вот и получит ответ: — Я о другом, Сынмо. Понимаешь, мне нравится… Но ловит озарение быстрее слов друга, когда сознание буйными всполохами подбрасывает образы, в которых он, как и сейчас, держит Енбока за руку, переплетая их пальцы, чтобы согреть. — Бог ты мой! Тебе все это время нравился я?! — вылетает догадка быстрее скорости света, Мин широко распахивает рот и прикрывает его ладонью. На раскинувшем лысые кроны дереве неизвестная птица глухо загоготала, внутривенно пуская сворачивающий кровь страх. Подул леденящий ветер, кружа снежные хлопья, белой пеленой затмевая округу. Ен лишь спустя некоторое время приходит к осознанию, что то была вовсе никакая не птица, а его бедное, измотанное настырным самоуничтожением сердце. Он мучительно жмурится, готовый истошно закричать, потрясти безмолвие погружавшегося в дрему пригорода, но в последний момент хватается за горло своему отчаянию, с силой сдавливая. Приводит себя в отрезвленные чувства. — Умные мысли преследовали Ким Сынмина, но он оказался быстрее, — озвучивает снисходительно, думая о том, что такому дурню ничего не поможет. — Наградила же меня вселенная таким затупком, — качает головой, утомленно выдыхая влажный густой пар. — Нет! И еще раз — нет, чтобы уж наверняка, — с укором подмечает Ен, не менее язвительно продолжая: — Как вообще такие мысли могли прийти в твою соображалку? — Ну не знаю даже, может потому что забочусь о тебе, а ты как закисшая принцесса с вечно недовольным лицом, — Сынмо демонстративно вынимает его руку из кармана и отталкивает, вдобавок несильно ударив в плечо. Неприятно, когда твою заботу не ценят, а он с ним вечность нянчится, как с ребенком. И не успевает даже из-за кратковременной злости понять, какое же это облегчение, что он не нравится близкому человеку. Проблем бы они огребли немалых. — Это уже перебор. Мне сейчас непросто, а говорить тебе о таком… вот, знаешь, отнюдь не проще, — выдавливает каждое слово из себя Енбок, и пристыженному Сынмо даже чудится, что лицо друга с каждым из них приближается по оттенку к белоснежному снегу. Все куда плачевнее. — Прости, погорячился, — виновато тянет за шнурки на собственной толстовке Мин, пытаясь заведомо проигрышно укрыться от произнесенной глупости. Не каждый вечер услышишь такое заявление — хотелось бы ему себя оправдать, но какой в этом смысл? Близкому человеку нужна помощь. — Так ты это… серьезно? Могу я узнать, кто украл твое сердце? — Мой брат. От таких слов Сынмину тотчас не легче. По лбу в свободное плавание отправляются изломанные брови, не находя своего предела. Ошеломленное лицо натягивается до такой степени, что они упорхнули куда-то к линии роста волос, моргнуть не оставив и шанса. — Ну-у… лицо твоего брата, — неосторожно выпаливает первое подвернувшееся Мин, подступая к неизбежному провалу, — такое, что, ну знаешь… Енбок выжидательно поднимает на него голову, когда тот продолжает: — Даже я, глядя на него, сам не против геем стать, — мягко усмехается и тут же жалеет, ловя ядовитый укор во взгляде лучшего друга, мгновенно понимая, что дело серьезно. — Губа не треснет? — наступает в открытое нападение Ен, обжигаясь о поработившую вспышкой гнева ревность. — Еще чего хочешь? — Ен-а, ты чего такой злюка? Я же просто пошутил. Ты и сам знаешь, что мое сердце принадлежит ледяной принцессе, — Сынмо горестно вздыхает, вспоминая о прекрасной Лии и ощущая сполна поработившую вину за все сказанное. Отравляющее чувство безысходности разделяет целиком и полностью, одну вселенскую боль на двоих. — Я думаю, у тебя больше шансов сойтись со своей избранницей, нежели у меня. Это же… почти невозможно, да? — в дрожащем голосе Енбока бесконечностью стелется дорожка пугающей неизвестности, заставляя сердце Сынмина сжаться. Длинные ресницы его самого близкого друга стремительно сыреют, в уголках собираются крупные бусины слез, которые тот пытается всеми силами сдержать, на корню пресекая, но тщетно. — Мне кажется, я люблю его, Сынмо. Всем сердцем, которое готов отдать лишь ему. — Ну-ну, — успокаивающе поглаживает его по влажной от снега челке друг, — будет тебе плакать. Скажу тебе вот что: я не могу знать, что будет дальше, да и ты тоже, но не строй себе ложных образов. Так будет еще больнее. Хорошо? — Хорошо, — понуро кивает Ен, украдкой продолжая, тихо-тихо: — А ты? Ты меня принимаешь… таким? — Я принял тебя заносчивым микробом и таким что ли не приму? Ты — мой лучший друг и таковым остаешься! — взбодрившись, шутливо подтрунивает его Мин, толкая локтем в бок. — Но если ты задумал со всеми попрощаться из-за своей ориентации, то я тебя побью. Серьезно. Любви к твоему сводному брату я не берусь осуждать. Сердцу не прикажешь. Енбок молчит, пытаясь проглотить ком, мешающийся в горле, пока друг пытается разрядить обстановку, думая, что про Лию лучше тему не поднимать, а кроме любовных дел, ничего кроме школы, страдания не приносит, поэтому нервно проговаривает: — Кстати, ты решил ту огромную нудную задачу? Прости, просто я не знаю, как перевести тему. — Угу, — жалобно шмыгает Ен, стирая тыльной стороной ладони скопившиеся на кончике носа слезы. — В рюкзаке достань папку, — слабо дергает подбородком, кивком указывая на вещь позади себя. — Ен-а, ты же знаешь, что без тебя я никуда! — выудив папку с файлами, Сынмин открывает первую страницу, быстро пробегаясь по решениям и меняясь в лице до хмурой отчужденности: — Это что, язык новой цивилизации? — бродит ошарашенным взглядом по глянцу листов с оседающими единичными снежинками, напарываясь на странные зигзаги и пугающие формулы. — Или древний китайский, Ен? — Это физика, грозный кулак Чондам-дона, — надсадно смеется сквозь отчаянные слезы Енбок. — Какой же ты дурень… спасибо тебе.***
Влюбиться, отдать свое сердце кому-то, — это вживую дать этому человеку
заряженный пистолет и довериться, что он не нажмет на курок.
Енбок возится с замочной скважиной терпеливо и долго, когда раздается искомый металлический щелчок, обессилено наваливается на входную дверь и, наконец, вырывается из плена ветра, облепившего промозглой сыростью с ног до головы. Едва не позабыв про ключ, изрядно поиздевавшийся над ним в завершение непростого вечера, он сердито выдергивает его из замка и опрометью отлетает в коридор, плечом проезжая по дверце шкафа. Входная дверь захлопывается завывшим сквозняком, а Ен издает неразборчивое протяжное мычание, порываясь повалиться с ног на пороге. Смиренно подписывает вопиющее соглашение уснуть прямо в грязной слякоти, отдав сегодня все силы на растерзание бессмысленным самокопаниям. Задрогшее тело вероломно порабощено жуткой ломкой, отбирающей у рассудительности последнюю возможность благоразумно давать отчет своим действия. В голове пусто, но на душе по-прежнему пасмурно, угрюмо. — Лучше бы нажрался соджу, ей Богу, — ворчливо бурчит себе под нос он, нащупывая тумблер и беспрепятственно вогружая прихожую в ослепляющий свет. По паркету после каждого неуклюжего шага разлетаются в стороны кристаллики льда, от подошвы ботинок отваливается сырой снег. Окоченевшие руки, охваченные цепкой колкостью и жаром, стягивают длинный широкий шарф, вяло стряхивая снежинки на пол. Енбок снимает куртку, блаженно грезя о том, как встретит теплую постель и забудется до утра. После того как смоет все ужасы этого вечера. Наощупь сняв очертеневшие ботинки через пятки и запульнув их в угол, полусонным он бредет по коридору, едва удерживая равновесие. Сквозь апатичную дрему улавливает тихие, раздающиеся с верхнего этажа голоса, ощущая, как внутри все отзывчиво сжалось. Енбок себя силком заставляет тащиться по лестнице, уже где-то на середине пути видя свет, блекло вытекающий из спальни его брата, узкой полосой ложащийся на лакированный паркет. Утомленный взгляд вспыхивает оживающей искрой, сердце в тягучем волнении встречи забилось быстрее, а ноги уже сами, пересилив тупую слабость, несутся по деревянным ступеням, отбивая грузный стук. Приблизившись к порогу, Ен целиком поддается самозабвенному беспамятству, когда видит Хенджина, но затем внутри все враз обрывается, мрачно холодеет. Рядом с братом, на краю кровати, сидит отец, регулирующий поступление лекарства через капельницу. — Папа? — непроизвольно срывается осевшим до полушепота голосом. — Что случилось? На зов отец оборачивается, вздрогнув, не услышав, как сын вернулся домой, собираясь с силами, чтобы ответить: — Наш Хенджин был командиром спецоперации по обезвреживанию террористов, захвативших отель, — звучит туманная комбинация устрашающих слов, выжигая остатки драгоценной надежды, которой сегодня Енбок дал очередной шанс, заручившись поддержкой от лучшего друга. Все новости пестрят провокационными заголовками только о захвате и совместном усилии военных и полиции, в котором, оказывается, участвовал брат. — Он вернулся четыре часа назад, хотел тебя дождаться, но из-за бессонницы не спал несколько суток. Побудешь с ним? — Д-да… конечно, — заторможенно кивает Ен, наконец осмелившись переступить порог комнаты. — Я пойду, нужно закончить работу, — встав с кровати, окинув контрольным взглядом спящего, отец подходит к Енбоку и кладет руку ему на плечо, мягко сжимая и наставительно наказывая: — Когда закончится лекарство, вытащи иглу из вены и быстро заклей спиртовым пластырем. Если что, зови меня. — Сын… — …ты в порядке? — Что? — непонимающе шепчет Ен, поднимая подавленный взгляд и встречаясь с чужим, не менее печальным и уставшим. — В полном. — Лжет без раздумий, смотря теперь в прострацию, поддаваясь ее ловким проказам и не помня, как остался наедине со своим главным страхом: увидеть еще одну темную сторону войны, которую Хенджин за маской чарующей улыбки и теплом оберегающей заботы умело скрывал от семьи все это время. Дверь позади с унылым скрипом захлопнулась, пробудив загипнотизированного Енбока, не веря уставившегося на медленно образующиеся капли снотворного, которые в крохотной емкости с раствором одна за другой ударяются о поверхность. Позабыв напрочь про усталость, сняв свитер, он бросает вещь на кресло и уносится в прилегающую к спальне ванную комнату помыть руки. Так быстро, чтобы вдруг не упустить момента, если брату станет хуже, и он проснется. Мало ли. Ен тихонько опускается на край кровати, завороженно наблюдая, как теплый свет от напольного торшера переливается в смоляных волосах, блестящими прядями ниспадающих на лоб и щеки мирно спящего. Их он бережно заправляет брату за ухо, а сам безжизненно сползает с края. Упирается локтями в матрас, опускается коленями на пол в привычной молитвенной позе, в которой неизменно взывает каждую ночь к маме. Неустанно прося за жизнь самого родного и дорогого человека. — Хенджин-а, тебе приходится невыносимо тяжело, правда? — Ен берет его свободную руку и подносит к своему лицу. — Если бы я только мог, то всю твою боль забрал себе. Всю без остатка, хен, — он борется с подступающими слезами, накрывает чужой ладонью свою щеку, ластится об нее, едва удерживая надсадный стон из истоков тосковавшего сердца. — Джинни… — ладонь брата теперь огрубевшая, покрытая зарубцевавшимися ссадинами и мозолями, но теплая, живая. — Ты вернулся. С возвращением домой… …любовь моя. Как бы не хотелось ему услышать голос брата, ответом кандальная тишина, которую он из-за не замолкающих голосов в голове спешит нарушить, боясь отдаться искушению взывающих внутренних демонов. — Мне без тебя так плохо. Мысли о том, «каково тебе?», съедают заживо. Ты всегда такой сильный, смелый, выносливый, но сейчас я вижу твое истощение, даже на умиротворенном лице вижу, хен. Ты для меня все, а я, глупый и слабый, предал тебя. — Тебя по… Прерванный собственным истошным всхлипом и резкой нехваткой воздуха в содрогаемой груди, Ен вынужденно замолкает, более не решаясь произнести главного даже спящему Хенджину. …любил. Как он собирался сказать брату о самом сокровенном и запретном, глядя прямо в лицо — в пронзающие насквозь глаза, — если трусость не позволяет этого сделать наедине с тишиной, окутанной чужой дремой? Убрав с щеки ладонь брата, оставив на ней нежный, наполненный чистой — первой — любовью поцелуй, Енбок ныряет пальцами между чужих и крепко их сжимает. Отпускать самого родного человека в объятия чудовищной войны так быстро он не намерен. Придвигается к лицу Хенджина ближе, подушечками пальцев другой руки очерчивает заострившиеся скулы, широкие брови, опущенные веки с подрагивающими ресницами и нос с небольшой горбинкой, нежно мазнув по той мизинцем. Не сдерживая более безутешных слез, оглаживает каждую свежую ранку и медленно спускается к губам, стараясь запомнить родные черты в невыносимо терзающей близости. Енбок смотрит на губы брата долго и жадно, сгорает от стыда, что после разлуки думает не только о нем, но и о себе. О своих проклятых чувствах, что зарекся беспощадно истоптать, как испорченную часть себя. Ненавистную и неправильную. В любви к брату погибает, не имея над собой контроля, вдребезги его разбив, когда склоняется и касается губ Хенджина своими. В самый разгар душевного ненастья, когда в привычном нуарном мире Енбока рьяно бушуют волны презрения к собственному естеству, топят умиротворенные мечтания разливающиеся океаны разнузданности, и уносят веру в их светлое будущее беспощадные завывающие ветра, чувственное прикосновение разгорается алым пожаром. Хенджин не реагирует, и это должен быть хороший знак, — он крепко спит, но Ену, наперекор насмехающейся пугливости, хотелось бы, чтобы брат очнулся, оттолкнул, мгновенно пресек его выходящие за все рамки нормальности действия. Не зная, как взрослые целуются, Енбок сначала напористее прижимается; глотая соленые слезы, беспрерывно стекающие по его щекам, сминает нижнюю губу, осторожно и неуверенно, затем верхнюю, уже более осведомленно, а далее вчистую забывается. Разразившийся грозами и ураганами внутренний мир вмиг гаснет, выказывая лишь неукротимое пламя его искренней любви. Енбок погружает пальцы в густую копну волос, теряет все ориентиры на дорогу к трезвому рассудку, идя по зову ослепленной желанием тесной близости души. Категорически отказываясь давать отчет своему поступку, притворяясь, что не верит в то, что сейчас делает, что себе своеволие позволяет, что, проигрывая самому себе, не может остановиться, с каждым робким движением входя во вкус и наглея. Размазывая собственные слезы по их губам. Ему, отчаявшемуся и покинутому, до всеобъемлющего разрушения хочется целовать старшего брата, касаться его теплой кожи, ласково перебирать шелковые пряди волос. Ненасытно дышать Хенджином, слышать только его, но больше всего — чтобы брат к себе подпустил. Когда не находится под действием мощного снотворного. Эгоистичная развязная мысль обжигает, едкой кислотой разъедает внутренности, и момент сладкого забвения длится недолго. Енбок, в аккурат розгой получивший удар, отстраняется от чужих губ, с ужасом вытаращив затравленные пагубным содеянием глаза: — Что я наделал? Пытаясь привести себя в чувства, он легонько похлопывает по горячим влажным щекам, налитым румянцем порочного стыда. Мельтешит по сторонам, нерасторопно оглядываясь, — не пришел ли отец, став свидетелем маленького преступления; не сорвал ли он сам ненароком трубку, по которой поступает необходимое лекарство. Рвано хватаясь за воздух, цепенеет на секунду, взирая на комнату так, будто ничего не происходило, будто он самым нахальным образом не поцеловал старшего брата, не успел влажно проникнуть тому в рот и скользнуть языком по чужому. — Теперь безвозвратно. Енбока от поразившего осознания как ветром уносит, задним ходом он плюхается на стоящее напротив кровати кресло и забирается на него вместе с ногами, подгибая те в коленях и пятками опираясь о мягкую обивку. Еще некоторое время в охватившей дрожи ожидает последствий от безрассудного поступка, но ничего не происходит. Хенджин правда крепко спит. — Какой же я дурак, — шепчет себе жалобно, утыкаясь лбом в колени, всецело принимая, что ему понравилось, что испытывает физическое, нездоровое, влечение к старшему брату. В этом явственно убедился. — Зачем? — бьет кулаком себя по голове без единого намека на милосердие, стуча лбом по коленям, не замечая возобновившейся тупой боли в одном из них. — Нужно было слушать Сынмина. Нужно было остановить себя, не рисовать ложных образов. Как теперь жить с тем, что произошло по-настоящему? Как? — Я погибну. Становится саморазрушительно невыносимо, уничтожающе настолько, что все предыдущие метания в попытке бегства от безысходности вдруг кажутся до нелепости смешными. До разгорающейся по ребрам трелью ангедонической истерики. «Если ты — мое преступление, то я пожизненно заключенный», — Енбок самопроизвольно сделал шаг вперед, добровольно сорвался с пропасти, различая в мрачной пучине личного кошмара лишь один — родной и самый желанный — голос. — Не хочешь объясниться? — Ен испуганно поднимает голову, видя, как Хенджин поднимается с кровати, выдергивая трубку капельной системы трясущейся рукой. В два шатких шага тот оказывается возле него, грубо дергая за запястье, стаскивая с кресла и поднимая на ноги. Впечатывает в стену, сшибая с их пути напольный торшер, в образовавшемся полумраке превращаясь в смертоносную, но не пугающую тень. Хенджин сжимает ему плечи до боли, прожигает испепеляющими душу черными глазами: — Разве таким я тебя воспитывал? — Прости… — виновато шепчет Енбок, заживо сгорая от угрызения совести. — Прости! Мне очень стыдно, я не должен был… Я не должен… Хен! Мне б-больно… — Потрудись, — четко выговаривает Хенджин ему в губы, придавив весом своего тела, полностью обездвижив, — объяснить. Я жду, Енбок. Грубое требование вынуждает отвернуть лицо, пропитаться боязнью заглянуть брату в разъяренные, горящие презрением глаза. Ен видит возле своей безжизненно повисшей руки пистолет на комоде. Сознание вязко мутнеет, но он тянется за оружием, сползая вниз по стене, когда пальцы касаются холодного металла, а рукоять оказывается в его трясущейся ладони. Все мысли густеют на одних координатах: Хенджин ему запретный плод, нелегальное болеутоляющее средство, единственное в своем роде исцеление безнадежно изувеченной души. Уникальное лекарство, беспощадно вычеркнутое законами вселенной из всех списков, что знаменуют неустанно самозабвенное: любовь. Доподлинно неповторимое исключение для кого-то, кто счастливчик, кому подарят пламенное сердце и всю заботу, когда-то столь трепетно адресовавшуюся только Енбоку. Оставшемуся невинным воспоминанием младшему брату, для которого Хенджин теперь абсолютно безумная и аморальная жажда. Приняв это, терять нечего. — Отдай его мне, он заряжен, Енбок. Ен направляет пистолет на себя, прижимает дуло под углом нижней челюсти, сильно надавливая и вкладывая глок в приблизившуюся ладонь брата. Хенджин его беспрепятственно перехватывает, одновременно не позволяет брату осесть на пол, поднимая на себя рывком, но не отводя дуло от места, под которым захлестал прощальный пульс. — Мне нет оправдания, потому что я люблю тебя… — задыхаясь в слезах и болезненно жмурясь, Енбок истошно выкрикивает: — Слышишь, Хенджин?! Он вернулся к началу кошмара, слепо последовал порыву, освобождая обремененное вязью металлических прутьев внутреннее чувство. — Какого черта ты творишь? — рычит брат, теряя контроль и окончательно зверея, когда их окропленные тоскливым смирением и ярым неистовством взгляды сталкиваются. Енбок родного человека вовсе не узнает, цепенея, когда слышит самое страшное: — Зачем говоришь это мне? — Я так больше не могу, — отвечает сбивчиво, робким шепотом, борясь с лихорадочной дрожью. — Если ты не выстрелишь, то как мне это выдержать? — отчаянно взмаливается, добровольно вверяя свою жизнь в руки того, кто ее когда-то ему подарил. — Прошу, закончи мои мучения. Сотри меня. Пальцем он сам надавливает на чужой, лежащий на курке, палец и тут же чувствует онемение во рту, после чего в ушах раздается глухой выстрел, во вспышке кратковременной боли освобождающий от оков бренного тела. В темных, неродных глазах Хенджина Енбок успевает обличить азартное наслаждение.