***
Ближе к утру Хенджин просыпается из-за яркого света, проникающего через окно, которое поздним вечером так и не прикрыли ночными шторами. Потягиваясь и еще плохо соображая, где он, и почему конечности неприятно онемели, принимается стирать с заспанного лица остатки дремы, мельком замечая возле себя белокурую макушку. Уткнувшись носом ему в плечо, Енбок мирно посапывает рядом. Нога, как и прежде, по-хозяйски, закинута на него, а маленькие пальцы сомкнуты на крепком запястье, сохраняя между ними телесную связь сквозь сон. Полных губ Хенджина, с умилением взирающего на весьма ожидаемого соседа, касается нежная улыбка. Стоит ему вернуться домой, Енбок тут как тут — всюду следует за ним хвостиком, будто нарочито и выверено шаг в шаг, а по утрам — неизменная картина, даже если засыпали порознь. — Липучка, опять лунатил и случайно упал ко мне в кровать? — шутливо усмехается Хенджин и протягивает ладонь к умиротворенному личику. Черные глаза застывают в легком прищуре, когда он замечает на ключице брата покраснение, выглядывающее из-за ворота футболки. Хенджин на секунду теряется. Оттянув ткань вниз, приподнимается на локте и внимательно склоняется над Еном, с хмурым беспокойством разглядывая экскориации. Следы расчесов вышли за пределы ключицы, покрывшись засохшими корками. — Ен-а, как же так? — он обводит большим пальцем нечеткие границы, огорченно вздыхает и сострадательно прижимает брата к себе, усыпая макушку горячими поцелуями. — Хенджин? — бурчит сквозь дрему разбуженный Енбок, оказавшийся в плену крепких объятий. По телу растекается приятный восторг, которому он не властен противостоять, как и растерянной улыбке, невольно расцветающей на розовых припухших губах. — Я соскучился, хен. Ты же знаешь? Даже больше, чем ты мог себе представить. — Знаю, — нежно шепчет Хенджин и после короткой паузы, таящей смирение с неизбежным, тихо продолжает: — Енбок, как бы мне не хотелось этого говорить, но сегодня нам вновь придется прощаться, — сквозь тяжелый выдох сообщает он, перебирая пальцами по плечу брата, выжигая этот миг в своей памяти. — Давай попрощаемся завтра. В полдень, — едва сдерживает слезы Ен, прижимаясь сильнее. — Тогда… — Тогда нам никогда не придется прощаться, — мечтательно соглашается Хенджин, опуская подбородок на белокурую макушку и прикрывая глаза. — Звучит неплохо, правда? — жеманно усмехается Ен, не позволяя себе думать о худшем. «Никогда», — повторяется трепетно, рисуя образы блаженного спокойствия. В его руках, как за непробиваемой крепостью. Безмолвно насмехающиеся тени внутренних страхов отступили. Енбок в безопасности.***
В травматологическом отделении вдоль стен, выкрашенных неброской аквамариновой краской, хлопотливо бродит призрачное уныние, вытягивая все утешение из всяк здесь очутившихся. На консультативном этаже тихо, пахнет антисептическими растворами с едкими ароматами, навевающими чувство гадкой уязвимости и полной беспомощности тела перед людскими болезнями. Снуют угрюмыми тенями уставшие врачи и медсестры, то и дело вынужденные спускаться на этажи ниже, где беспорядочный гул, душераздирающие крики боли и неугомонная суета. Военные госпитали переполнены, а раненых лишь с каждым разом прибавляется. Медицинские работки мужественно ведут нескончаемую борьбу со смертью, не жалея себя, отдаваясь спасению жизней всецело. Дверь кабинета, откуда слабым сквозняком порхнул свежий ветерок, приоткрывается, запуская в просторный коридор полосу яркого света, рассыпающегося серебром по налитому полу. Енбок выходит о чем-то глубоко задумавшимся, с одолевающей грустью поднимая растерянный взгляд на ожидающего его брата. Хенджин смиренно сидит на больничной кушетке с опущенной головой. Густые брови хмуро сведены к переносице, придавая сосредоточенному лицу крайне встревоженное выражение. Настолько брат порабощен чем-то своим, что и не заметил, как он вышел из кабинета. Все-таки пришел. Запомнил день, время и номер кабинета? Удивительно. Украдкой скользя взглядом по ниспавшим смоляным прядям, выглядывающим из-под капюшона толстовки, Ен стопорится на руках, скрещенных на груди, впившихся длинными пальцами в темную ткань. Миг встречи замирает. Неуемно желание смотрящего на чужое напряжение тихонечко подобраться, опуститься рядом и уложить голову на плечо, рассказывая родному человеку, как проходили вечера за долгими ожиданиями героя войны, за спорами с Сынмином, услышав про которые брат непременно бы рассмеялся, и учебой, ставшей для Енбока спасительной отдушиной благодаря ему. Его персональному волшебнику. Непривычно видеть Хенджина таким, каким он остался в детских грезах, — слегка потрепанным, невыспавшимся, но от того более домашним, заражающим аурой необъяснимого уюта, неосознанно приглашающей переступить порог их общего дома. Вызволенное на мгновение отрадное счастье — просто видеть его — граничит с потрошащим беспокойством, затмевающим светлые воспоминания мрачной темнотой. Ладонь застывшего на выходе Ена безжизненно соскальзывает с металлической ручки. По коридору тут же разносится громкий хлопок. На раздавшийся шум Хенджин реагирует быстро, поднимает голову и, забирая лежащий возле себя пиджак, встает с места: — Все закончилось? — вкрадчиво спрашивает он, на расстоянии обдавая искренностью интереса и всеобъемлющим теплом. Енбок тревожно поправляет горло свитера, но кивает утвердительно, когда на самом-то деле хочет затаиться от всего в темном углу. Не чувствовать себя настолько паршиво, что избежание самого родного человека въедается в разум самой необходимой потребностью. Хенджин приближается, и с каждым его шагом внутри все противоречиво леденеет, вынуждает потеряться в отрывках прошедшего, будто наяву, кошмара. На весу брат расправляет в руках свой широкий пиджак и заботливо накрывает им его плечи. Осторожно их сжимает, подтягивает к себе, склонив голову и улыбнувшись так нежно, что Ен готов совестно разрыдаться, вымаливая прощения за украденный из-за далеко не братских чувств поцелуй. — Почему такой грустный? Что сказал врач? — Хенджин проницательно заглядывает в родные глаза, нетерпеливо ищет там ответ и находит его раньше всех ожидаемых слов: новость будет совсем не утешительной. — Беречь колено. Отказаться от прогулок. Купить трость, — перечисляет он, мельком замечая дикое удивление на лице брата. — Может, ты помнишь того фармацевта, который зашивал мне рану? — после смирительного вздоха тихо спрашивает Енбок, теперь испытывая ужасную неловкость стоять рядом с ним вот так — практически вплотную, нагло наслаждаясь его теплом и питаясь будоражащим ностальгией ароматом, исходящим от чистой одежды. — В тот самый вечер… Ну ты понял. — В глаза Хенджину не смотрит, на губы — тем более, суматошно бродя по извилистому узору от света потолочных ламп в глянце наливного пола. — Потому что я нет. — Конечно, помню. О чем речь? — рубит конкретику Хенджин, параллельно все выжидает, когда его погасшее солнышко обратит на него внимание, сделает шаг навстречу, распахнет душу, позволив помочь и забрать часть объединяющей их боли себе. Но Енбок молчит. — На тебя без слез не взглянешь, — Хенджин протягивает к нему руку, забирает ниспавшую на лоб прядь за ухо и мизинцем осторожно стряхивает выпавшую ресницу с бледной щеки, замечая, как брат ежится, а потом и вовсе, как припадочный, дергается, явно избегая его. — Ен-а, — примирительно подзывает Хенджин к себе, — ты был таким подавленным в нашу последнюю встречу. Может, поделишься со мной? Расскажи мне, — насильно свою заботу не навязывает, принимая негласные условия отстраненности и держась немного поодаль. Разве что позволяет себе деликатно поглаживать по плечу, едва ощутимо его массируя. — Он, кажется, пропустил осколок, хен, — дрожащим голосом послушно выдает Ен и спешит накрыть зажмурившиеся веки тыльной стороной ладони, боясь не сдержаться и с полным провалом разрыдаться. Шквал противоречивых чувств накрывает с головой, обуревает до мерзкой тряски в сухожилиях, как при болезненной лихорадке. — Теперь меня направят на исследование, посмотреть наличие инородного тела в суставе или костной ткани. Не знаю, как это правильно сказать, у меня в мыслях все перемешалось, — так и не заглянув в родные глаза, Ен, скрепя сердце, убирает руку брата с плеча и двигается вперед по коридору, не желая оставаться в опасной для него близости. Ему теперь жизненно необходимо пренебрегать его касаниями. Так нужно. Робкие шаги разносят по коридору приглушенные шорохи из-под подошвы кроссовок. Вторя унылым скрежетаниям, измученное сердце аккурат рассыпается, обрекая на долгий путь по выстеленной мучениями дороге. Идя по ней, перебирая непослушными ногами, Ен оборачивается вполоборота и тускло продолжает: — Это из рассуждений доктора — так он предположил после моего смутного воспоминания про давнее событие и беспокоящий дискомфорт. Потом, — с отягченным выдохом и тайным сожалением, что все же поспешил оттолкнуть от себя брата, нуждаясь в нем больше всего на свете, — наверное, будут иссекать. Такими же терминами оперируют врачи, не так ли? Енбока нещадно злит, что душа, несмотря на все возведенные внутренние стены и категоричные запреты, так и льнет к центру всех его безумных мыслей. Как же зудят кончики пальцев прикоснуться к теплой коже родного человека, огладить полные губы и нырнуть в копну густых волос, перебирая пряди, пряча в своих руках от кровавой войны главное сокровище жизни. — Странно, только сейчас — спустя столько лет — это дало о себе знать? — задается вопросом Хенджин и точно телепатически воплощает возродившееся мечтание Ена, стягивая с затылка капюшон и ероша копну смоляных волос. Сливающиеся с радужками черные зрачки мельтешат по полу, когда он задумчиво хмурится и заметно раздражается в неприязни к собственной беспомощности. Ен знает и чувствует, что брат ему хочет помочь, но выходить навстречу нельзя, иначе будет хуже. Порабощенный досадой, он отворачивается, пока Хенджин медленно следует за ним, отбираемый у реальности рассуждениями о допущении случившегося. — Да уж, — тихим полушепотом срывается с искусанных губ Ена, которые он по привычке облизывает и поочередно перетирает зубами, не зная куда себя деть. Хенджина осеняет неприятной догадкой, вынуждая пораженно остановиться: — Насколько давно это началось? — с глубоким сожалением провожая удаляющегося прихрамывающего брата, он несдержанно бросает вслед виноватое: — Прости, малыш. Я многое пропустил. — Очень давно, не могу даже вспомнить, — Енбок притормаживает, но больше не оборачивается, зная, что погибнет, стоит лишь отыскать тени угрызения совести на лице любимого. — Поначалу я списывал недомогание на усталость после физической нагрузки, но два года назад боль начала усиливаться и после обычной прогулки. Поход к врачу откладывался до последнего. В последнее время она стала невыносимой, а мне было страшно и обидно, нужно было признаться себе в кое-чем, и я… Позади раздается твердая поступь. Настороженно замолкнув, Ен напрягается, импульсами проносит животрепещущее ощущение приближения к себе и рывком подается вперед с распахнутыми от удивления глазами, когда ласковые руки опускаются на его плечи и овивают грудь. Лишенный всякого терпения Хенджин накрывает собой его спину, а Енбока, как разрядом, отбрасывает назад — прямиком в спасительную и в то же время калечащую близость. Брат бережно перехватывает его податливое тело в плен утешающих объятий, укрывая от всех злободневных бед. Опускает подбородок ему на плечо, прижимаясь щекой к его — мягкой и полыхающей. В шоковом эпизоде Ен жадно вдыхает воздух полной грудью, словно сквозь — невидящим стеклянным взглядом — плутает по жилистым кистям, смыкающимся на его сердце и, проигрывая самому себе, покорно накрывает их своими ладонями. Готовый застонать во всю глотку, он лишь упорно тушит внутренние крики, воспрепятствует ликующим в извращенном удовольствии потребностям. Осекает себя тут же, когда понимает, что принимает объятия с братом не так, как прежде. «Что же ты делаешь со мной, Хенджин?», — до безобразного безумия ему с незнакомым ранее аппетитом хочется развернуться и впиться в желанные губы, задыхаясь в поцелуе, податливо горя в сжигающих прикосновениях. Он в этой игре вечно и самоуничтожительно проигравший. — Почему не сказал отцу? — участливый голос, вопрошающий прямо у виска, поражает звенящим расколом все его мечтания. Наперекор одному — порождает другое: заряжает током вмиг среагировавшую закипанием кровь и в противовес разряжает беснующиеся мысли крайне необходимым забвением. Позабыв напрочь про телесные проблемы, Енбок выдвигает на передний план лишь то, что касается их двоих. Тянет носом воздух, насыщает легкие кислородом со звучащими нотами мандаринового аромата, исходящего от смоляных волос. Мягкие пряди щекочут кожу, заставляя уголки губ нервно подергиваться. Как и все тело. До сих пор его потряхивает от происходящего, кажется, даже сильнее, нежели от новостей про колено и операцию. — Я ему и сейчас ничего не скажу, — наконец Ен проговаривает им давно и тщательно обдуманное, находит смелость отстраниться, чтобы обернуться и бросить приказной прищур в лицо брата, от него на расстоянии всего пары сантиметров, — и ты не говори. Не хочу, чтобы он чувствовал себя виноватым. Так же, как и ты, не хочу. Пожалуйста, хен, — тоскующее сердце неугомонно стучит, повелевает признаться, открыться чувствам и довериться Хенджину. Брат никогда не обидит — откажет, но не обидит. — Нам следовало ехать в больницу, но все мы были напуганы, — Хенджин оглаживает костяшками его мягкую щеку, а он — добровольно пропадающий — устало смыкает веки, разрешая себе потонуть в трепетных ощущениях мгновения, самому поластиться об утешающую руку, стараясь игнорировать, как разум нещадно высчитывает секунды до очередной разлуки и убеждает обнажить душу прямо сейчас. Перед ним нестрашно — никогда не было иначе. Стоит попробовать. Изломанные брови жалобно ползут вверх, Ен ведет неустанную борьбу с собой, пока теряющие всякий смысл слова брата разносятся по закоулкам сознания словно издали — за прочным слоем льда, который он невыносимо жаждет расплавить. — Да и отец осматривал твою рану… — продолжает рассуждать Хенджин, пока Ен вяло размыкает веки, уставившись на того с утомленностью, успевая даже немного раздражиться, когда представление сказанного до него добирается, обращаясь давно уже и никому не нужной попыткой прикоснуться к случившемуся много лет назад. — Осколок совсем крохотный, хен, и такое никак не предугадаешь, ведь так? — ему бы вспылить, но он снисходительно и грустно улыбается, пресекающий в первую очередь шквал своих тревожных мыслей касательно признания. — Черт побери, малыш… — начав было говорить, Хенджин прижимается губами к макушке насупившегося Енбока, который готов завопить от терзающей близости и который, собирая по крупицам силы, тут же его перебивает: — Мы, кажется, договорились — я тебе не малыш, — возмущенно цокает Ен, сдавливаемый в крепких объятиях; спасительно бродит молящим взглядом по панельному потолку и старательно держит оборону рвущимся на волю чувствам. Его поцелуи плавят, отправляют в грезы неизведанных искушающих желаний, а он не знает, как подобраться к самому главному, запрятавшемуся под трепещущим сердцем. — Не вешай нос, хен, — серьезный тон голоса нисколько не выдает его общего состояния, — со мной все будет хорошо. Я не страну иду защищать, как некоторые, а всего лишь на возможную операцию. Боль правда не такая сильна-я… Хенджин? В один миг становится до безобразного дискомфорта свободно дышать. Опустив голову, он испуганно вытаращивается, обомлевая от предстающего вида: Хенджин рухнул перед ним на колени, тяжело дыша и страдальчески морщась. — Ты ч-чего, хен… Эй? — невзирая на ярое стремление наклониться, упасть вслед за братом, Енбок лишь пораженно столбенеет. Ощутимо теплая ладонь практически невесомо касается его больного колена. — Хенджин-а, — не зовет, а вымаливает сухими губами драгоценное имя. Для него — взирающего перед собой, но ни черта не видящего, — это сродни приходу от наркотических обезболивающих, про действия которых ему довелось узнать на личном опыте, когда в момент невыносимой боли он намеренно крал их из отцовского сейфа. Негой разливающееся по венам наслаждение — звать того, чье прикосновение, оживляя, будоражит. Прикосновение, отбирающее всю боль. Енбок не знает, как совладать с собой, не знает прогнозов будущей реакции своего тела, когда шквал мурашек вслед за жилистой рукой бежит вверх по бедру, добираясь до его паха. Хенджин упирается лбом ему в живот, а он, как запуганная овечка, перестает дышать, слыша собственное сердцебиение, умоляющее покориться неусыпному чувству. Сказать прямо сейчас, не терпеть истязательств над собственным телом. С видом безысходной потерянности Енбок повергнуто и всецело принимает потребность в рисуемых иллюзиями ласках, невольно отдаваясь воображению. Погребает себя в отрывках, где старший брат проникает в него нежно, целует жадно отзывающиеся губы и чувствительные изгибы шеи, насыщается его трепетными стонами и вместе с ним погружается под темную воду греховного наслаждения. Задыхаясь в моменте, Ен тянет трясущуюся руку к смоляным волосам, бережно окунает пальцы в шелковые пряди, но, невзирая на легкое приятное потряхивание, твердо говорит себе остановиться. Брат молчит, поглаживает колено большим пальцем, глубоко в мыслях ведет чудовищные переговоры, стоящие чьей-то жизни. Ретиво тушит вскипающую злость к себе. И не только к себе. — Хен, поднимайся, — надломанным голосом мямлит Енбок, которому до разрыва в сердце остается всего ничего. — Пожалуйста… «Я не вынесу этого», — обрывки сна как будто, на самую малость, повторяются, разве что картина другая, а ощущения никогда не обманут — тотальной потерянности миг проживается вновь. — Запачкаешь брюки, слышишь? — нервно твердит он, оглядываясь по сторонам, думая о чем-то прискорбном и пугающем, лишь бы позорно не возбудиться. Коварное воображение подкинуло отменную затравку, высекая в груди одну за другой искру вожделения. «Тест на гея пройден. Тьфу ты!», — плюется про себя Енбок. «Заехали шарики за ролики. Угораздило влюбиться в собственного брата», — судорожно терзает губы, от охватившего безумия подумывая броситься на стену. Прямиком на плакат о получении инвалидности и выплате пособий. «Спасибо Вселенная, что хотя бы сводный, что не совсем я с дуба рухнул. Рано мне еще в инвалиды себя записывать, но информацию, так и быть, придержу!», — истерит, буянит, рвет и мечет, и наконец собирается с силами, чтобы выдать: — Представляешь, сколько здесь микробов? — продолжает тихо и сам не осознает, как истошно вбирает ртом воздух, пока в голове строятся цепочки событий того, как Хенджин воспримет его поцелуй. Что-то внутри яро сподвигает сделать шаг, вслух он произносит ровно в тот миг, когда брат одновременно с ним проговаривает: — Енбок, прости меня.— Хенджин, я тебя по-о…
Губы замирают в «о», когда Хенджин поднимает на него пристальный, бесконечной лаской укутывающий взгляд, и это сродни колкой пощечине, кричащей: «Он твой брат и только брат. Остепенись!». Время будто замирает на непонимающих взмахах ресниц и бездонности всей нежности, теплящейся в черных родных глазах. — Что ты сказал? Что ты меня? — Хенджин хмуро сдвигает брови к переносице, взыскательно очерчивает тени парализовавшего побледневшее лицо испуга.…целовал.
Ен плотно сжимает губы, оставляя потушенным обрывком самое сокровенное, уносящееся прыткими скачками к чужим ногам, разбивающееся на осколки, как хрустальный грааль беззащитных чувств. Енбока пробирает жар стыда, щеки наливает алая кровь, а внутренний мир предательски сжимается в комок и мечется по углам, возвещая конец неначатому. Нельзя. Не сейчас. Это было неподходящее время. — По-орицаю, придурок! — заставляя Хенджина едва ли не отлететь в сторону, выкрикивает он и в мнимых бегах дергает здоровой ногой, порываясь рвануть куда глаза глядят, сокрываясь от настойчивого рукопожатия позора, ставшего ему чрезвычайно надоедливым спутником. Поселюсь под собственным одеялом минимум на неделю! Не выйду наружу. Хватит с меня! — Ты! — в шоковой потерянности Енбок злобно рычит на старшего брата, не имея контроля над потоком мыслей, ведомых всплесками адреналина в кипящей крови. — Немедленно встань с оплеванного бактериями пола! Брюки потом постирай. И обдай паром! И… понял меня? — грозно взирает сверху вниз, отступив лишь на один шаг и сердито сжав ладони в кулаки. Хенджин морщит нос, заторможенно моргает, проговаривая вслух удививший его пуще всего отрывок: — Оплеванного бактериями пола? Что? — далеко не сразу понимая, что вообще это было, опускает голову, для чего-то ища подтверждение словам брата, но убеждаясь в обратном, когда от чистого пола в нос ударяет едкий запах концентрированного антисептика. Еще одна, на этот раз, тревожная догадка на скорости врезается в сознание: его рассудительный Енбок выдает около завиральные идеи лишь в том случае, когда нервничает. Нервничает перед кем? Перед ним? Хенджин вновь поднимает вдребезги разбитый взгляд потухших глаз, блестящих от завязывающихся слез, вновь ищет ответ в чужих и неутешительно его находит. — Прости меня и за это. На полувздохе мир Енбока рушится, рассыпаясь высокими столпами золы догорающих чувств. Они неуемны, как инфернальные твари, — гибнут и вновь восстают из пепла, не давая покоя душе. Все шепчут — это не конец. Смирения не будет. Конец может быть только один, и он пахнет сырой землей и свежим деревом. Невзирая на причиняемую боль, вовсе про нее забывая, в тягучем бессилии Енбок падает на колени к брату, обхватывает ладонями родное лицо, начиная одаривать бережными поцелуями уголки влажных ресниц, скользить губами по вискам, скулам. Впервые в жизни Ен видит слезы брата, и это сродни смертельному ранению изувеченной душе. Он гибнет вместе с гибнущим образом того, кто всегда был сильнее его. — Ты не должен просить прощения. Не говори мне больше такого. Слышишь? — содрогается в немом рыдании, невластный побороть порывы накрывшего волной отчаяния, утыкается носом Хенджину в ворот толстовки, вдыхая аромат свежести. — Ты меня спас — без тебя меня бы не было. Меня бы убили, как и маму. Думаешь, все это время я не понимал этого? — Не о том ты думал все это время, — с безнадежием в придушенном голосе проговаривает Хенджин, смыкая руки на его спине. — У тебя скоро выпускной. Масштабные изменения в жизни, и я хочу, чтобы ты думал только о себе. Хочу оградить тебя от всех ужасов творящегося в нашей стране безумия. Сейчас ты видишь меня таким, потому что я смертельно устал, — болезненно мычит он, подтвердив словами самую страшную мысль Енбока. — Знаю, — шепчет сквозь безутешные слезы Ен, прижимая его к себе сильнее, начиная аккуратно покачиваться, как часто это делал сам брат, чтобы хоть немного успокоиться им двоим. — Я все понимаю, Хенджин. — А ведь я так и не спросил, как прошел твой итоговый экзамен. Уверен, ты справился даже лучше всех моих и отца ожиданий. Моя забота — оплатить тебе обучение, дать такое будущее, какое ты захочешь. — Будь спокоен, тот итоговый экзамен для меня пустяк… — …не сравнится с тем, как я боюсь потерять тебя. У Хенджина не находится нужных слов, просто потому, что он сделает для Енбока все, и это же является причиной всех страданий младшего братика. Отсутствие себя в его жизни. — Помнишь, как я не на шутку испугался паука, а ты ловил его банкой, иначе бы я расплакался, если бы тот умер? — Ен отстраняется, ловя совсем угаснувший взгляд брата своим — сочувственным и благодарным. — Ты визжал громче меня, хен, потому что до смерти боишься насекомых! — Мой сокрушительный момент, — кивая, соглашается Хенджин, — самое страшное, что со мной случалось, — тихо посмеивается, заражая своей скромной, но обаятельной улыбкой. — Ты не плохой человек, я это знаю, — говорит Енбок откровенно, любуясь братом, как живой иконой с глазами бездонными, в которых космических просторов страшная красота, вытесняющая весь воздух из легких. — Что бы не стояло за тобой, ты делаешь все правильно. «Метче, братик, — что бы не лежало за мной, умертвленное от рук моих. Оборванных судеб гора трупов», — протестует Хенджин про себя, но в разговоре на отвратительную проникновенность не решается, вслух проговаривая иное: — Сохрани меня в своей памяти, сбереги в сердце образ старшего брата. Я всегда буду им для тебя, — он ласково обхватывает руку Енбока и подносит к себе. Не разрывая зрительного контакта, касается губами кожи ладони и оставляет долгий, извиняющийся поцелуй. Долго молчит. Сожалеюще хмурится, вдыхает аромат теплой кожи, смешавшийся со сладостью антисептика, и смыкает веки, обещая себе, что ни за что не подпустит собственных демонов к его невинному ангелу. — Енбок, даже если я вырвусь из этого ада, то все равно не вернусь. Мне путь заказан — я не тот, что был прежде и никогда не смогу им стать. За тебя убью любого не раздумывая и не допущу моей участи — что мои глаза видели, тебе лучше никогда не видеть. Прошу лишь об одном: не отпускай моей руки — как и я не отпущу твоей, держа ее даже на расстоянии, — пока не закончится проклятая война. Встревоженный взгляд бродит по их переплетающимся в воздухе пальцам, чувствительные касания плавят кожу, расцветая волнительным трепетом за грудиной. Момент настолько хрупок, что Енбок боится дышать, жадно глотая взмахами ресниц, как крепкая жилистая ладонь брата мягко смыкается на его. — Хенджин-а, — зовет он полушепотом, зачарованно наблюдая, как кончики чужих пальцев поглаживают тыльную сторону его ладони, и слышит вопросительное мычание. Ен сталкивается с черными глазами в доверительной близости, когда брат смещает пристальное внимание с их переплетенных рук на него. — Я-я… — щеки рдеют под натиском испытывающего взора. За всеми своими чувствами Енбок так и не успел всецело понять, какой же его старший брат красивый мужчина. Чертовски, вожделенно, до вероломной несправедливости красивый, — хотел сказать, что когда очень сильно скучаю по тебе, думаю об одном: мы на пару видим то же самое небо, каким бы оно не было. Где ты — там и я. За тобой пойду в этот ад, только и я прошу — будь верен себе. Не бойся причинить мне боль, стараясь защитить. Хуже уже не будет. — Ен-ни, — вкрадчиво усмехается Хенджин, стреляя в него пронзающим насквозь прищуром, — ты нескромно пытаешься узурпировать мое сердце, братишка? — голос точно сладкая патока с мягкими придыханиями и бархатным тихим смехом. Слушать и не наслушаться, но все это для Ена оборачивается в страшный противовес — горькой отравой осознания одного слова. — Вообще-то скромно, братец, — обиженно парирует он и плотно смыкает губы, жмурит веки, проклиная себя такого, каков есть: с иными взглядами на их общий мир. Из янтарных глаз льются горячие дорожки слез, Хенджин стирает их рукавом своей толстовки и сладко шепчет нежные слова, которые, все до одного, губительно разбиваются об одно предательское: «Братишка…», — повторяется безостановочно. Он всего лишь его брат. Иначе быть не может. Получив искомый ответ, даже претерпевая унизительное падение, больше всего на свете Ен мечтает вырвать из объятий войны своего дорогого человека. Он бы его боль, всю без остатка, себе забрал. Сошел бы с ума, что вероятнее всего, искренне веря — этот мир не заслуживает Хенджина; хотел бы освобождения для него из оков такого существования. Сам бы исчез из этого мира, лишь бы он нашел покой. Счастье брата для него важнее собственных чувств, и это главное. На иное он рассчитывать не смел. — Отставить слезы, вдребезги разбитые! — братья одновременно оборачиваются на командирский голос и видят отца, угрожающе полосующего большим пальцем себе по горлу, откровенно намекая, что эта участь ждет и их. — Хенджин, Енбок, вы будете наказаны за то, что утаили от меня консультацию с травматологом. Несмышленыши, серьезно думали, что я не узнаю? — Ну па-ап, — шмыгает покрасневшим носом Ен, спеша отвернуться и виновато спрятать смущенное лицо в волосах Хенджина. — И чего расселись на оплеванном бактериями полу? — сардонически вопрошает отец, а Хенджин ошеломленно вскидывает брови, вытаращив глаза и вновь пробежавшись по полу недоумевающим взглядом. — Мне же это не послышалось? — на его вопрос Енбок лишь ехидно хихикает. — Да вы издеваетесь? Так вот от кого ты понабрался, Ен-ни! — Ну Хенджи-ин, — тут же меняется в лице отодвинувшийся Енбок, заглядывая ему в глаза, пытаясь быть серьезным, но не сдерживая дурацкую улыбку, говорящую саму за себя. — Теперь я понимаю, почему Сынмин называет тебя микробом. — Что? Как ты узнал?! — вопросительно восклицает Ен и супит нос, возмущенно тараторя: — Вообще-то он называет меня так по другой причине. — Давайте поговорим дома, — понижая тон голоса, предлагает тягостно вздыхающий Хенджин, поднимая взгляд на отца. — Каюсь. Это я надоумил Енбока ничего не рассказывать и потереть брюки о пол. Нам вот здесь нравится сидеть. — Не защищай меня! Это бесполезно… Мне все равно влетит, — обреченно шепчет Ен, когда брат поднимается на ноги и утягивает его за собой. — Думаю, мы найдем компромисс, — Хенджин игриво усмехается, но затем с такой же, как и у отца, строгостью в голосе продолжает: — А ты запрыгивай на мою спину, мартышка. Будем беречь твое колено. Велено — будет сделано.***
Енбок закрывает глаза, обнимая себя за плечи. Бродит пальцами по мягкой мохеровой пряди свитера, представляя, что в комнате не один. Хенджина нет вот уже полмесяца, а он по-прежнему просыпается с воспоминаниями, оберегая в душе крохотное тепло, подаренное проведенным вместе временем. Пишет окропленные горькими слезами письма, в которых признается в любви к брату и прячет их в шуфлядку под надежный замок, каждый раз обещая себе их сжечь, развеять по ветру пепел, отпустить и сосредоточиться на обманчиво главном. Колено не переставая болит, но Ен упрямо продолжает переживать не за себя, а за Хенджина. Сколько ему таких ранений прилетало за те годы, когда не мог появиться дома, получить помощь и заботу от близких? Не желая видеть солнца, щедро одаривающего редкими лучами комнату, Енбок отворачивается от окна. Надежда, что Хенджин все же сможет приехать, поддержать его, не оставляет. Сегодня у него операция. На кровати разложены все необходимые вещи, которые нужно забрать с собой в больницу. Немного боязно, но терпимо. Пройдясь по ним проверочным взглядом и для себя подтвердив, что на этом все — тревожное и мерзкое пора, Ен собирает волосы в хвост и начинает сортировать вещи в дорожную сумку, параллельно прислушиваясь, как от включенного в отцовской комнате телевизора доносится монотонный голос репортера, объявляющего: — Владелец сети Сеульских аптек застрелен у себя в кабинете. По предварительным данным — из снайперской винтовки, сегодня в районе девяти утра. Мун Ханхо было семьдесят три года. На месте происшествия работают криминалисты… Усыпанная солнечными лучами реальность мгновенно уходит из-под ног, в груди застревает глухой вскрик, а сердце гоняет по артериям и венам отравленную тревогой кровь. Распахнутыми губами повалившийся на колени Енбок поглощает воздух в кратких глотках, нисколько не насыщающих кислородом. Бессильно падает в объятия черного пламени, когда всецело понимает, кто за этим стоит, что это он. — Ен-ни, ты готов? — как оглушающий гром среди ясного дня, не предвещавшего ненастье, раздается до боли знакомый голос. Испугавшись ошеломляющей внезапности, Енбок резко поднимает голову, часто моргает и, хмуря брови, щурится, сомнительно убеждаясь, что ему не чудится его облик. В дверях, опираясь плечом о проем, стоит Хенджин. Приветливое лицо брата озаряют проблески печального умиления, а в темных глазах горит то самое — черное пламя, способное обглодать плоть до костей. «Что хуже? — думает Ен, поднимаясь с колен, опираясь о край кровати и крепко сжимая челюсти, чтобы не издать ни звука от пронзившей колено боли. — Сон, в котором Хенджин наслаждается его смертью, или реальность, где брат убивает того, кто хотел помочь, но совершил ошибку?». За гнетущими мыслями стоически не шелохнулся Енбок, когда Хенджин расслабленно, словно это не он, словно ничего не произошло сегодняшним утром, двинулся с места. Под каждый сердечный удар, вышибающий воздух из легких, совершает пару шагов ему навстречу, оказываясь запредельно близко. — Не бойся, Ен-ни, я буду рядом. Никто тебя больше не обидит. Никогда. Никогда обретает новый смысл, пачкаясь кровавыми чернилами отобранных душ. Енбок мелко дрожит, но не отступает, даже поклялся бы себе, что смотрит в черные глаза смело, но доподлинно знает, что от Хенджина страх не утаить. Бросает вызов самому себе — справится ли он с тем, что происходит с дорогим ему человеком? Ищет ответ вспыхивающим беспрерывной вереницей вопросам, а на главный: — Ты боишься меня, Енбок? …так его и не находит.