o% angel

      На ступенях, по половицам старой деревянной лестницы, с закрадывающимся в подноготную разговора скрипом раздается уверенная поступь. Посторонний шум моментально рознит всполохи предвкушения, задает разгон сердцебиению, зачинает зарницу единомыслия, быстротечным импульсом пронесшуюся между двумя, что без лишних слов теперь обесточено друг на друга взирают.       Невысказанных сомнений гаснет преамбула, далеко позади остается, сменяясь обволакивающим фортиссимо.       — Здрасьть, дядь Хенджин! — несдержанно воскликнув ровно в тот момент, когда на пороге спальни появляется волнующий их сердца и умы объект разговора, не сподобив и взглянуть, в своей провозглашенной догадке Лиа оказывается права. Невнятное приветствие разбивает вдребезги кратковременную тишину, заговорщически повелевая времени сочиться медленно вязкой патокой.       Покрывшаяся точно изморосью, Лиа смотрит неотрывно на застывшего Ена, сама ни на йоту не шелохнувшись, по-прежнему опасаясь обернуться и напороться на съедающий заживо взгляд не привычного к ее мироощущению капитана Ли, дядь-Хенджина, а возлюбленного близкого друга.       — Ну я… Подожду вас в машине! — опрометью вскочив с кровати, выпаливает она в пустоту искусственно высоким голосом, который нахмурившийся Енбок от нее слышит будто впервые. Моргнув всего-навсего раз, он врезается в обескураживающее неверие, что след его подруги предательски простывает, оставляя ненавязчивый шлейф парфюма с нотами благоухающих пионов.       Не успевает и Хенджин разомкнуть губ, как в комнате они остаются вдвоем. Очевидно, что оба такого не предрекавшие, удивленные непомерно, встретившиеся взглядами лишь мельком.       — Как она…? — недоумевая, Хенджин оглядывается на пустой коридор с видом полного замешательства. — Готов поклясться, что услышал ее, даже не дойдя до двери, — вопросительно вскидывает брови и оборачивается к Енбоку, когда тот встает с кровати, вдруг насущно занятый шелковым жилетом, неуклюже переходя на пуговицы пиджака, что поддаются с выбешивающим трудом.       — Здесь и без расклада карт Таро очевидно, что это ты, — говорит Ен, не отрываясь от скрупулезного занятия. — Отец бы к нам не поднялся, а Лиа… Лиа волнуется из-за выпускного, — уподобив в мысленное представление, что он непринужденно и шутливо улыбается, когда врет брату, а не выдавливает из себя мученическую ухмылку, Енбок победно отпускает последнюю пуговицу, теперь готовый идти. — Здравствуй, Хенджин, — произносит с напускной сдержанностью, зачем-то пытаясь завуалировать воодушевление встречи под маской обезличенного спокойствия.       — Привет. А ты? — вкрадчиво спрашивает сошедший с расписанных волшебством картин его брат, все как прежде выглядящий завлекающей нереальностью, предвещающей душевную бурю и муки скитаний по тропам безответной любви.       Хенджин выдвигается навстречу, с каждым шагом ввергая в набирающее стойкость убеждение, что всей огромной спальни для них становится мало. В ней Енбоку вдруг чрезвычайно тесно, и исчезнуть под предлогом обманывающего стремления во избежание тесного контакта желания нет.       — Мое единственное волнение только что трусливо отступило. Я определенно вижу тебя, — констатирует окруженный со всех сторон собственным проклятием он и робко заглядывает в родные глаза, которых денно и нощно ждет, наконец ощущая, как самая лучшая награда за долгие ожидания блаженной негой разливается по венам. — Мне больше ничего не надо, — оглашает Ен космически вовлекающим безднам, вовремя отступая от края пропасти уготованного капкана, опуская взгляд на букет. — Цветов, в том числе, — подводит итог безразличным кивком на синие розы в руках брата и, хватая трость, направляется к выходу. — Пойдем?       — Енбок, — останавливает его на пороге Хенджин, вынуждая вновь поднять на себя взгляд и тотчас пропасть, обрушивая в безмолвном протесте на неприкаянно стучащее сердце тонну негодований. — Ты выглядишь превосходно, — поверяет брат так трепетно, что слова, пронзающие насквозь шармом упоения, ранят навылет, звучат над уже опьяненным сознанием, как снизошедшая с небес благодать.       Самозабвенно погибающий Енбок пристально смотрит на мягкие пухлые губы, продиктовавшие ему в противовес даруемому им благоговению страшный приговор. Осязательно он чувствует на себе детальное изучение, до одури ему приятное, вкупе с оглашенным вгоняющее в искрах взорвавшуюся феерию, и болезненно принимает, что лишь одно сейчас обуздывает его целиком и полностью — искушающее и бесстыдное стремление впиться поцелуем в губы брата.       — Выглядишь, как россыпь галактик на обсидиановом полотне Вселенной, — оглашает новый приговор Хенджин, пережить которой Ену становится значительно труднее: обезоруженный фатальной беспомощностью, он совершает резкий шаг назад, в аккурат оттесненный невидимой волной, для себя неподконтрольно сравнивая самого дорогого человека с неукротимым костром всех его прискорбных и пьянящих пристрастий.       — Не обнимешь брата? — вожделенный голос теряется в загудевшем пульсе от несущегося по нервам на бешеной скорости тока, и экзекуция только продолжается: — Не расскажешь, как твое колено? Как прошла реабилитация? — участливо вопрошает Хенджин, сияющий для него подобно невообразимой красоты ангелу, взирающему с вышибающей кислород из легких заботой, но продолжающему выверено извращаться над его шатким терпением, ненамеренно всаживая в душу отравленные неправильной любовью шипы. — Как дома дела?       Невольно охнувший Енбок, яро желая скрыть уязвляющую неловкость, страдальчески улыбается, спешно промаргивает вероломно подступающие слезы и забирает одной рукой предназначающийся ему букет:       — Сколько здесь роз? — срывается на жалкий шепот он, все никак не способный совладать с мыслью, почему ему неуклонно чудится, будто розы покрыты каплями непроницаемой черноты, будто засохшей старой кровью запятнанные, и почему, даже видя их такими, невыносимо хочется дотронуться до кожи родного человека. Обжечься.       — Пятьдесят пять.       И хорошо, что под рукой трость, потому что из-под ног незримая сила вышибает опору, пол в точности осыпается трухой, ответ леденит душу, и теперь Енбок не властен свести испуганных глаз с искусственной синевы, от которой веет пробирающейся из призрачных пятен смертью.       — Спасибо. Это мой любимый цвет. Ты помнишь, хен, — кратко кивает он, стараясь казаться непринужденным, превозмогая едко проникающую под кожу обманчивость очарования. Предчувствие подсказывает о сокрытии в нем безобразного и инфернального, но настороженность заступнически шепчет избежать настойчиво взывающего к себе вопроса: «Почему именно пятьдесят пять?».       — Поставим их в вазу и пойдем, хен? Не будем заставлять отца и Лию ждать. Поскольку у нас впереди весь выпускной вечер, не мечтай, что я позволю тебе расслабиться. Ты мне должен за все годы, — встрепенувшийся от собственных же слов, Енбок не понимает, что на него нашло, откуда такая уверенность, подкрепленная наносящей укор за укором обидой на беззащитную слабость.       — Я весь твой, — Хенджин с извиняющейся улыбкой утопает в тоскливой нежности, внезапно притягивает Ена, неуверенно держащего букет, к себе, обнимая крепко. — Ни на шаг от тебя не отойду без надобности, — шепчет возле виска, касаясь кожи губами.       Вопреки искрометности чарующего мига Енбок образно рисует пропасть в зажатых между ними розах, желая поскорее от них избавиться. Проклинает себя за неутомимую радость от простых прикосновений, в том числе за то, как он, изведенный самоличным сумасбродством, скулит внутри, лишь стоит брату потереться подбородком о его волосы.       И за то, что готов бесчисленное множество раз возложить собственную душу всецело на алтарь изувечивающей любви:       — Я скучал одержимо, ты же знаешь?       Мысленно он тянется к внутреннему карману пиджака, в пламени родных объятий ликуя из-за неспособности сделать этого въявь.

***

      Весь выпускной вечер, декорированный разноцветными гирляндами и голографическими занавесами, воздушными шарами и заставившими гостевые столики букетами из разнообразия душистых цветов, в глазах лицезрящего усыпан искрящимися самоцветами сокровенности моментов. Пьяненный головокружительным калейдоскопом чувств, Енбок купается в нежности не отступающего от него ни на шаг без надобности Хенджина. На каждом касании с отчаянным биением заходящегося в груди сердца не может поверить своему грандиозному празднику. Покровительствующие взгляды, бережливостью и участием испитые, лишь ему одному даруемые, волнуют кровь, будоражат нервы, вышибают из тела дух. Не совладает привыкнуть он, погрязший в трепетности всецело, что переворачивающие верх дном его одинокий мир ухаживания, как в дурманящих грезах, сбываются с ним, что даже если это сон, то никакой не кошмар.       Последние остатки самообмана, нашептывающего отыскать выход из сладкой иллюзорности пребывания в плену родных рук, повержено испаряются. Ен преисполнен небывалым одухотворением, тонет в выходящем за берега забытьи, ослепленный яркими вспышками камер. Обнимает папу и Хенджина для общих снимков, потом Сынмина, ставящего ему рожки со злокозненно безучастным выражением лица, потом Лию, ласково умещающую голову на его плече, а затем фотографируется отдельно с братом, ощущая до одури приятную опору в виде руки на пояснице.       Хенджин в окружении преподавателей и одноклассников выглядит раскованным, при всей непринужденности не утрачивая изящных манер поведения и умения показать себя благовоспитанным. В тактично выдержанных им паузах ведет себя очаровательно скромно, чаще выступает внимательным слушателем. Украдкой и изредка Ен позволяет необузданному требованию напомнившего о себе внутреннего Гарпагона, главным богатством которого является Хенджин, по крупицам воссоздавать его безупречный облик, разглядеть так, как того не смог дома из-за быстротечности уединения и ставшего уже обыденным — прискорбного влечения, неутомимо потрошащего душевное псевдоспокойствие.       Для него Хенджин тот, кто сводит бледные очертания далеких звезд с небосклона, превращает их в бриллиантовые фейерверки с водопадом осыпающихся искр. Присутствием своим покров ночи разбивает, даря солнце иное, озаряющее не меньше того редкого, но истинного.       Уподобление греющему светилу лелея, под эфемерные лучи подпадая, Енбок заряжается светом, затаенно оглядывает личный источник жизни. Густые, до безобразия им обожаемые смоляные волосы с прямым пробором распущены, почти ниспадают до плеч. Бесхитростной простотой обрамленный прядями лик бросает в неудержимый восторг его, что безудержно им любуется, поглощает каждую деталь, выхватывая в долговечную память и храня возле сердца. Познание прекрасного рукотворно вышивает волшебными нитями на полотне сотворения лучших воспоминаний.       Выглядит Хенджин просто изумительно не только для него. Восхищенный интерес рознится на лицах многих, что ожидаемо удручает до укола ревности, балансирующей на грани с белой яростью. В черном нестандартном костюме походит брат на роскошью прельщающую статую чужеродной красоты, сотворенную для пьедестала восхваления.       Туже стягивая призрачные цепи самообладания, подмечая все до ничтожных мелочей, Енбок добровольно продолжает мучительную пытку. Разглядывает шелковый узорчатый галстук, украшаемый драгоценной брошью, двойную тонкую цепочку, венчающую шею под белоснежным воротником, инкрустированную редкими прозрачными камнями, и кожаный ремень, перевязывающий талию поверх пиджака. Не зная утонченного вкуса брата, он бы себе без зазрения совести поклялся, что над блистательным образом работали лучшие стилисты.       Предстает статный и элегантный Хенджин нечеловеческого шарма притягательностью, источающей уверенную, сексуальную ауру и вместе с тем необъяснимую, холодную, далеко за гранью, отчужденность.       «Лишь смотреть, — коварно навевает она, — не приближаясь, не касаясь».       За кислородонехватающим исследованием отдавшийся моциону по тропам рассыпанных звезд, Енбок не сразу понимает, почему в окружении все засуетились, пока не оказывается без пиджака и не чувствует прохладного объятия. Сам Хенджин, сошедший с пьедестала ирреальности, смысл его жизни, выбитый неизвестным шифром в коде тоскующей души, облачает его в мантию благородно синего цвета, струящуюся переливающимися волнами вдоль тела. Надевает на него шапочку выпускника, кисточка которой щекотно ударяет по носу, вынуждая рефлекторно насупиться. Хлопотливо и бережно брат поправляет его белокурые пряди, неуклюже прижавшиеся к вискам и щекам.       Мимолетные касания блуждающих пальцев Еном скрупулезно заучиваются, щеки начинают ощутимо полыхать, а из-под распахнувшихся губ слетает тяжелый выдох. Завороженный пронизывающим нутро насквозь волшебством уединения, он умоляет себя не просыпаться, готовый вот-вот распасться на атомы, воспарить в воздух, благовременно исповедовавшийся перед ликом душевных скитаний, в коих видит своего Волшебника неустанно. Врезает в память образ оберегающего родного человека, кто, расправившись с прядями, поднимает на него несколько озадаченный взгляд, смотрит прямо в глаза некоторое время, а затем мягко притягивает к себе, держа за руку и шепча на ухо то, что повергает в шок:       — Не о том думаешь, Ен-ни.       Ладонь брата размыкает их пальцы из переплетенья, оказываясь теперь на плече, приятно его массируя.       — Сегодня твой вечер, не трать время напрасно. Развей сомнения, опустоши мысли, отдохни наконец-то, — с необыкновенной простотой произносит отстранившийся Хенджин, утягивающие нежностью глаза которого таят глубокую осмысленность и участливость.       — Ты же не уйдешь? — простое все, что волнует по-прежнему с трудом принимающего действительность Енбока, не упускающего из виду тени досады на отрешенном лице, распознающего сквозь умело возведенные границы самоконтроля долгое и одинокое постижение жутким отпечатком лежащей на сердце вины.       Вина. То, что разрушает Хенджина, и то, что Енбок уповает в нем изничтожить.       — Я буду рядом, — звучит, как самое нужное, чему Ен беспрекословно верит, потому что хочет верить, поддаваясь зову искусственного умиротворения невзирая на гадкое предчувствие и боль за боль чужую.       — Домой вместе поедем? — светящееся вопреки всем превратностям жизни личико Енбока, взывающего к разделению каждой секунды на двоих, украшает мечтательная улыбка, и Хенджин с одержимостью бродит по родным чертам, сияющим лишь пуще в свете приглушенных софитов, не догадываясь вовсе, что брату от такого голову вскруживает и кровь в артериях будоражит на не утрачивающем силу повторе.       Хенджин безоружно теряется, безмолвствует, хотев было ответить утвердительно, кидает лишь молчаливый взгляд куда-то за его спину, когда позади раздается женский голос.       Под ногами тотчас твердеет опора, окутывающий блаженностью туман амарантовых грез отступает, разбредаясь по углам между человеческими силуэтами и очертаниями столиков рассеивающимися клубами. Страшная реальность резво бьет под дых, отбирая жизненно необходимый кислород.       Нехотя и вынуждено Ен оборачивается, видит махающую возле ступенек Лию, в мантии и шапочке, как и он, настойчиво его поторапливающую. К своему удивлению, даже подпитанному скрипящей между зубами раздражительностью, он восхищается ее внешним видом. Выглядит его сотворенная из неукротимого огня подруга, как хрупкая статуэтка на музыкальной, инкрустированной перламутром шкатулке, мелодичной колыбелью уносящей в дали чарующего восторга.       — Ступай, — шепчет Хенджин, деликатно уводя с тропы созерцания.       — Я скоро вернусь, пожалуйста, дождись меня, — развернувшись, Енбок наскоро обхватывает ладонь брата обеими руками, большими пальцами нежно оглаживает мозоли на погрубевшей коже и поджимает губы до образующихся на щеках ямочек.       Смотрит искренне и влюбленно, не скрывает, что упоенно считает звезды во вселенной для него космических глаз.       И сердце Хенджина тает.       Крохотный и беззащитный Ен-ни, его все, его смысл существования, вверяющий ему душу, сердце и жизнь безвозвратно, ранимым и уязвимым видом сшибает столпы ставшими неотъемлемым сдержанности и холодности. Переплетенные пальцы, связывающие их словно навечно, объединяющие невзирая на расстояния и годы, проносят трепетность и тончайшую эфемерность мига. Осязаемо и негой по венам блуждающе, ровно до тех пор, пока Енбок не отстраняется на расстояние в два шага, не отпускает руки, оставляя провожать свою удаляющуюся спину, оставляя толику тепла на кончиках пальцев.       И после телесного разрыва их связь не дала трещину, не пошатнулась.       На заставший врасплох отрезок времени Хенджин забывает, что брат с тростью и помогает ему подняться на сцену Сынмо, а не он.       Впервые его реакция запоздалая. Хенджин бы устремился к сцене тут же, но не без упрека на медлительность понимает, что в нем нужды нет. В груди необъяснимо сдавливает, во рту пересыхает, заставляя приметить и схватить бокал с подноса официанта, осушить содержимое разом, наплевав на все принципы.       Хенджин убирает назад ниспавшие на лоб пряди, сжимает на затылке ладонь в кулак, оттягивая волосы до боли, пытаясь вести мысли по тропе разумности. Боковым зрением замечает, как к нему подходит отец, что-то говорит, а он не слышит или не старается. Опирается спиной о стену, смотря, как его брату вручают диплом, грамоты, цветы. И гордится. С родительской заботой наблюдает за Ен-ни, не видя и не желая видеть лица других. Непреоборимой силой прикованный, изучает его суетливые, вызывающие умиленную усмешку движения, пытаясь распознать каждую эмоцию, вдруг всеобъемлюще сознавая, что в присутствующих тот ищет его и находит.       Их взгляды встречаются, оглушая вещающий в микрофон торжественный голос, играющую негромко на фоне музыку и, спустя пару искр мига, — полившиеся энергичные хлопки. Силуэты гостей особенная связь превращает в неживые декорации их мира, где мирно, тихо, необходимо, как глоток свежего воздуха.       Как прежде.       Необъятная печаль охватывает Хенджина, знающего наверняка, что сокрыто за этим взглядом.       Никогда еще печаль так не граничила с гордостью за уже повзрослевшего Победителя.       Отвлекаемый Енбок оборачивается к спикеру, и, наконец прислушавшись, Хенджин различает набравший громкость и наполненность голос отца, впервые не сдержавшего чувства и внезапно заключившего его в крепкие объятия:       — Спасибо, сын. Без тебя, должно быть, не было бы нас. Не здесь точно. Ты — мой драгоценный подарок судьбы, моя гордость, мой герой.       — Да будет тебе, па, — тоскливо вздохнув, отвечает на отцовские объятия Хенджин, опускает подбородок ему на плечо, смыкая веки, растворяясь в родительской любви. — Ты и Енбок — все, что у меня есть.       Чувствовать заботу не просто дорогого человека, а родителя, — бесконечностью обволакивающее приятно. От отца пахнет древесной амброй и терпкостью антисептических средств вкупе с отдушкой медикаментов. Как и тогда, с самой первой встречи. Окунающий в тесно переплетенные, светлые и темные, воспоминания аромат, слегка убаюкивает, делая тем, кто может быть чуточку слабее, покорнее, как сын, как дитя.       Разрывать крепкие объятия, вновь прощаться Хенджину внезапно до сумасбродства не хочется. Вскоре отцу необходимо уходить на ночное дежурство, а ему утром возвращаться в штаб. Неизвестно, когда они встретятся вновь, и встретятся ли?       С помощью Сынмина Енбок спускается со сцены. Выходя ему навстречу, Хенджин любезно выставляет локоть для опоры, и маленькая ладонь умилостивило на него опускается. Готовый завизжать от радости Ен поднимает голову, смотрит на своего персонального Волшебника с теплящимся благоговением, прижимаясь к нему всем телом, забывая про отдаленно напоминающую о себе боль и неудобство, доставляемое ею и вынужденным передвижением с тростью. По этой же причине несколько утомленно он опускается на стул за одним из столиков, неуклюже хватается за белоснежную скатерть, случайно потянув ее на себя. Близстоящий наполненный бокал опрокидывается, содержимое с брызгами выплескивается на скатерть, пару капель так некстати попадает на мантию. Ругнувшись шепотом, Енбок в поисках пятен поспешно комкает атласную ткань и, с разочарованием находя им нежеланно искомое, обреченно вздыхает. Расстегивает в одолевшей досаде пуговицы, не намереваясь оставаться в мантии.       Внимательный Хенджин, потянувшись к нему, помогает от нее избавиться, оттягивая атласную ткань на себя, аккуратно складывая и вешая на спинку своего стула.       — Спасибо, хен, — безотчетно благодарит Ен, забирая с соседнего пустующего места аттестат и прочие документы. — Отец уже ушел? А говорил, что дождется конца церемонии, — ворчливо бурчит себе под нос, пока опираясь на здоровую ногу, придвигает свой стул ближе к брату, опускает голову ему на плечо, указательным пальцем очерчивая позолоченные буквы на покоящемся на коленях дипломе с отличием.       — Это все благодаря тебе, хен, — наконец-то он может всецело расслабиться, чувствуя сильную опору под боком и устало улыбаясь. — Спасибо, что дал мне такую жизнь. Я приложу все усилия, чтобы прожить ее достойно.       — Моя гордость не знает границ, Победитель, — вверяемой искренностью убеждает Хенджин и целует его в макушку.       Умиленный Енбок счастлив настолько, что в удовольствии жмурится, визжит вовсю от восторга внутри себя, шмыгает носом, претерпевая, как щеки накрывают все портящие слезы противоречивого чувства.       — Дай-ка посмотрю твои грамоты, — голос брата безгранично нежный, щекой Хенджин прижимается к его волосам, словно выдвигая навстречу сближению не их руки, а сами сердца.       Безоружный перед такой силой, Ен не сдерживает эмоций. Позволяет себе безмолвно и тихонько плакать, надеясь на то, что брат его лица не видит. Сердце клокочет в горле, злокозненно повелевает закричать на весь мир, какую же непреодолимую любовь он испытывает к своему Хенджину.       Греховно любит его, как мужчину.       Зардевший он стыдливо прячет лицо, упирается в чужое плечо лбом, мысленно ругая себя за очередную слабость, на неосознанном уровне желая подпитать драгоценный миг эмоциями. Пока не приходит освобождающее прозрение, что так, преодолевая смятения, легче запомнить. Красочнее. На всю оставшуюся жизнь. Следуя завету, что жертвуя одним, получаешь другое.       — Я никогда не забуду этот вечер, хен, — стараясь не сдавать позиций своего голоса, Енбок говорит сдержанно, поглядывая то и дело, как длинные пальцы перелистывают одну за другой страницы и, сам не понимая почему и к чему портить сокровенный момент омрачением, озвучивает мысли вслух: — Это что-то неправильное, как пир во время чумы. Не думаешь?       — Так было всегда. Кто-то умирает, кто-то в эту самую секунду, на чьем-то последнем издыхании, рождается. Кому-то суждено бороться непосредственно, а кому-то ниспадает благодать, — угрюмо излагает мысль с пугающим хладнокровием между слов Хенджин, увлеченный атрибутами кропотливого труда.       В размышлениях над сказанным Ен понуро опускает голову, не зная, чего страшиться больше: суровой действительности или глубокого равнодушия к жизням других от того, кто борется непосредственно. Смиренного пред ликом кровопролитной войны очевидца множества смертей, каждый раз рискующего побывать на пороге собственной кончины.       — Зябко, — вдруг признается Енбок, пропуская пальцы под атласную ткань мантии на спинке чужого стула.       — Мой пиджак согреет быстрее, — рассеянно отзывается Хенджин, останавливая его руку, а после выдержанной паузы продолжает свою незавершенную мысль:       — Живи сейчас, жизнь моя, за всех переживать невозможно, — заключает брат за неотрывным просмотром каждой грамоты и баллов в аттестате, вызвавшие без сложности распознания новую искру глубокой гордости на его безмятежном лице.       Подняв голову, Енбок внимательно наблюдает, как он складывает трофеи на коленях, снимает свой пиджак, накрывает им его вздрогнувшие плечи и притягивает к груди, успокаивающе водя ладонью по спине.       И все дурные мысли обращаются в ничто.       — Ты отлично постарался, — прельщающим шепотом продолжает проникновенно поглядывающий на него Хенджин, — я никогда в тебе не сомневался, — согревающая ладонь опускается на перевязанное под тканью брюк колено, невесомо поглаживая, отгоняя болезненную тревогу, в перевес вселяя охватываемое чувство безопасности, пока другая сжимает маленькую руку, незамысловато переплетающую с ним пальцы. — Ты устал? Хочешь, поедем домой сейчас? Отец с тобой не попрощался?       Отстраняясь, но не разрывая осязаемого контакта, Ен сначала утвердительно кивает, а затем отрицательно мотает головой, заглядывает в любимые космические глаза и размыкает плотно сжатые губы.       Странным образом заготовленные слова вырываются сами собой, легко и непринужденно:       — Я хочу потанцевать с тобой, — Енбок не верит собственным ушам: неужели его голос и вправду такой самоуверенный, спокойный и низкий? И он, даже охваченный страхом отказа, внезапно доволен и горд собой. Заявлять о своих желаниях — не преступление, как оказалось. Никогда и не было. Однако в зале они далеко не одни, и вся уверенность вмиг разлетается пагубными осколками.       Небывало изумленный Хенджин стопорит взгляд на Енбоке, взволнованном безрассудно озвученным. Хмуря густые брови, оглядывает лица незаинтересованных в них ни на малость гостей, при всей привитой сдержанности неспособный в ошеломлении поверить, что ему предложили потанцевать. Беспомощно взирающий Ен очевидно смущен своим откровением, нервно жует нижнюю губу, попытавшись даже отъехать вместе со стулом, осмыслив, как глупо это прозвучало и как в зале на них посмотрят родители, но Хенджин перехватывает его запястье, сцепляя их разорвавшие контакт пальцы.       Перед лицом с отпечатком отправленных на бесконечные круги раскаяния и сожаления, не переставая смотреть в глаза, все тот же, прежний для Енбока Волшебник оставляет мягкие касания губ на тыльной стороне ладони. Выброшенный из собственного тела волной диких ударов сердца, Ен давится воздухом, позабыв напрочь, как дышать. Отчаянно борется с беснующейся потребностью вновь упасть в объятия брата, уткнуться в шею, раствориться в нем, дышать только им, слушать на вечном повторе его голос, всклень переполниться неземными чувствами и находиться на краю эйфории.       Царящие мир и покой в душе вдруг сподвигают опустить руку во внутренний карман пиджака, вызволить оттуда то, что Енбок поклялся не отдавать брату, и он, констатируя для себя поражение, нарушил бы клятву, окажись на нем в данную минуту его пиджак, который весьма проблематично висит на спинке стула под мантией.       — Потанцуем? — выдергивает со дна забвения родной голос, заставляя его, неприкаянно бредущего в мыслях, дернуться, как током ударенный, заманчиво оказаться пленником сверкающего в софитах ангелоподобного образа.       Стараясь не выдавать своей потерянности и абсолютной неспособности ориентироваться в границах реальности, Енбок промаргивает пелену далекого от идеальности исхода и теперь не злится на себя, что вновь попытался обнажить душу перед дорогими сердцу человеком. Ему, кого бросает из холода в жар и обратно, странным образом становится душно в большом пиджаке. Он снимает и вешает его на спинку своего стула.       Хенджин заботливо помогает подняться с места. Енбок медленно перебирает ногами по потертому временем паркету, впервые проделав так много шагов без трости, вверяя себя Волшебнику и следуя за ним.       Прижимаясь к его груди, он прикрывает в блаженстве веки, слышит желанный стук сердца, расшибающий уродливые представления горькой потери, доказывающий, что здесь и сейчас Хенджин с ним. Неспособный больше вести внутреннюю борьбу, молниеносно и вновь приняв совершенно точно неверное решение, выпаливает слишком быстро, так, будто у него вот-вот отберут возможность говорить:       — Я люблю тебя, — от собственных же слов, таящих отнюдь не кровных уз трепетность и нежность, ноги начинают подгибаться. Бушующее волнение, в корне отличимое от обычной нервозности, наносит сокрушающий удар, разбивая начисто иллюзорность старательно выстроенного, укромного уединения от всего мира.       Разомлевший и счастливый Хенджин, широко улыбавшийся с прикрытыми глазами до этого момента, медленно покачивающий их в танце, останавливается и размыкает вероломно потяжелевшие веки. Расслабленное прежде лицо мрачнеет, он опускает подбородок на макушку брату, не позволяя заглянуть себе в глаза, и произносит на опустошенном выдохе:       — Я тоже тебя люблю, Ен-ни.       Для Енбока это раскаленная пуля в сердце, охватившая фальшивым спокойствием мрачного беспамятства.       Все утопические мечтания мигом разлетаются пятнами непроницаемой темноты, по стенам возведенного им же для заточения чувств храма чернильными слезами стекая.       Нет в голосе брата того, что так жадно ищет он, и никогда не будет: Хенджин еще тогда, в больничном коридоре, дал это понять.       Горестные переживания вновь захлестывают Енбока без разбора, без пощады.       Зачем было рушить то, что есть у них сейчас? Быть может, он, в силу убежденного изменения, превратившего братскую любовь в иную, теперь не властен смотреть на родного человека, как прежде? На все признания, которые делал и раньше, не тая подоплеки высокого чувства. Что, если для Хенджина это сравнимо с тем, что так он выражает свою тоску и долгое ожидание возвращения? В конце концов, брат тоже его любит. Это ничего между ними не меняет.       Любовь со стороны брата правильная, светлая, необрученная терновых прутьев кольцами жгучего непотребства.       В кармане брюк вибрирует телефон, и Ен интуитивно отстраняется от Хенджина, жадно благодаря небеса и того, кто звонит в момент его очередного, необдуманного поступка.       По мере продолжающегося разговора лишь с одной стороны безмолвствующее лицо брата обретает искажающиеся гневом черты. Ничего не говоря, Хенджин отводит его обратно к столику и усаживает на стул. Так и не оборонив ни слова, быстрым шагом покидает зал, скрываясь за тенями танцующих людей.       Готовый навзрыд расплакаться Енбок ищет взглядом Сынмина или Лию, но не находя их, хватает бокал со стола и залпом выпивает содержимое, поняв исключительно в конце, что там оказалось что-то покрепче шампанского, оставившее послевкусием неприятную горечь, приправленную странной сладостью. Но и этого оказывается недостаточно, чтобы остановиться, чтобы загасить гадкое чувство, что во всем мире нет такого места, где он смог бы ощутить себя дома, кроме объятий Хенджина.       Мерзко и тошно от того, что он так зависим, идти на поводу у любви, разрешать ей гробить те единичные моменты, когда он по-настоящему счастлив и спокоен.       Енбок тянется к открытой бутылке на столе, раздосадованный и изнуренный вечными потрясениями, намереваясь последовать совету брата: опустошить мысли, наполнив кровь отравляющим алкоголем. Почти добирается до цели, как откуда ни возьмись появляется Лиа, склоняющаяся к его уху:       — Ну что? Как оно? — порхнув изящным силуэтом меж огней прожекторов, она предстает перед ним с озорной ухмылкой, завидев легкий испуг на его лице.       — Хочу на веки прицепить прищепки и не тратить впустую времени на моргания, и… любоваться им, — тараторит Ен так взволнованно, что вот-вот задохнется в своем грехопадении. — Любоваться, понимаешь? И-и меня во второй раз отшили… — добавляет он уже размереннее и тише. — К сведению.       — Во второй?! — разводит руками ахнувшая Лиа, изумленно вытаращивая глаза. — Ты непременно должен мне все рассказать! Позже, конечно же. Снесло же у тебя мачту, бедолага, — она поправляет струящееся от талии небесное платье и опирается локтем о спинку стула, вроде как, для себя решившая недолго здесь оставаться, продолжая заговорщически: — Я тебе правда сочувствую, Року. Должно быть, это хреново, но может, он пытается… Ну не знаю, не делать тебе больно? Послушай, нельзя за один день из братьев в возлюбленных превратиться! — внезапно неконтролируемо и чрезвычайно пламенно пытается донести она до него, уже и позабыв обо всем и всех на свете. Искренне сочувствующая.       — Пожалуйста, тише! — не менее экспрессивно огрызается ей в ответ Енбок. — Блять, Лиа, с такими друзьями и враги не нужны, — гневно цедит сквозь плотно сжатые зубы он, украдкой поглядывая по сторонам. — Хен же может в любой момент вернуться!       Неосознанно принюхиваясь, он с отвращением кривится, учуивая в сладком парфюме помимо нот пионов и жасмина чрезвычайно терпкий алкоголь:       — Лиа, ты что, пьяна?       — Ни много, ни мало, — обреченно опускается она на стул Хенджина, подпирая кулаками щеки и сдувая каштановую прядь с покрасневшего лица. — Честно? Хочется нажраться вусмерть.       — С тобой будет все хорошо? — просительно интересуется Ен, выискивая Сынмина в зале и периодически поглядывая на подругу, а затем осмеливаясь спросить: — На горизонте код красный? Бить тревогу?       — Я его когда-нибудь убью! — не сдерживает запала строптивая подруга, ударив плотно сжатым кулаком по столу, от звонко брякнувшей посуды и бокалов даже не шелохнувшись, в отличие от впечатавшегося в спинку стула Енбока. — Скромность, — нервозно продолжает она, — не украшает парней! Разве что самую малость делает милее. Совсем чуточку, — Лиа поднимает голову, похоже, что ее взгляд кто-то увлекает и голос в подтверждение становится тише, мысль будто меняет первоначальное направление: — Я хочу сказать, что все не так уж и скверно… И…       — Ну, и? — не выдерживает Ен интриги затянувшейся паузы.       — Черт, — оробело отзывается Лиа куда-то сквозь него. — Чего это отец меня зовет? Есть жвачка? Срочно, Ен, — затравленным взглядом мельтешит по лицу друга, упираясь в ошеломляющее отрицание. — Нет!? Ай, ладно, заем твоим пирожным, — не договорив и последнего слова, она торопливо отправляет ложку в рот, следом еще, в итоге с набитыми щеками вопрошая: — Тфы же не протиф?       — Это Хенджина, он все равно не ест сладкое, так что все в порядке, — небрежно отмахивается Енбок, с беспокойством взирая на запуганную подругу.       — Так это его? Ой, как неловко! — без толики раскаяния озвучивает Лиа, опять взглянув украдкой куда-то мимо. — Айщ… Ладно, пупсик, — вытирая губы салфеткой, встает из-за стола она, — я пойду узнаю, чего отцу от меня надо, а то вид у него становится грозным. Попозже скооперируемся. Take care, sunshine!       — Вас понял, — шутливо ей отсалютовав, Енбок наливает не унимающее его влечения шампанское в пустой бокал, ощущая, как фокус взора быстро мутнеет, как реальность начинает уходить из-под ног. Бутылка с грохотом возвращается на стол, а зал будто фоном сломанного вешающего радио заполняют беспокойные голоса, то отдаляясь, то чрезвычайно резко выкручиваясь на максимальную громкость.       Сливающиеся в одно густое пятно люди начинают спешить к выходу, давя на освежеванные, по всем ощущениям разом, нервы чудовищным топотом. Провожая перемежающиеся силуэты, Ен старательно щурит глаза, пытаясь разобрать фрагменты происходящего, пока его не накрывает высокая тень, преграждая взор. Резко кто-то хватает его за руку, вынуждая встать и тут же опереться ладонями о накрытую белоснежной скатертью столешницу, испуганно обернуться, наблюдая, как пришедший Хенджин срывает со спинки стула пиджак, накрывает его плечи, осевшие под оказавшимся неимоверно тяжелым пиджаком.       — Куда все…? Хенджин?       Но тот его будто не слышит, поспешно собирает их вещи, впечатывает в его свободную руку выпускные документы и трость. Склоняется перед ним и поднимает на руки.       — Ч-что случилось? — икает Енбок, превозмогая неприятный ком, вставший поперек горла, и обуревающее головокружение, к его внезапному озарению вызванное взаимодействием алкоголя и обезболивающих.       Заприметив оставшиеся из вещей мантию и пиджак, игнорирующий его Хенджин хватает и их, быстрым размашистым шагом направляясь с ним к выходу.       — Ты едешь домой, — звучит где-то поверх созданного притуплением купола повелительный голос, при всей констатации скривившимся Енбоком принадлежащий его брату, но отчего-то пугающий, низкий, поселяющий в опьяненном водовороте неизгладимое наступление странной, не вписывающейся в яркий калейдоскоп праздника напасти.       — А ты?! — восклицает ошарашенный таким заявлением он, обалдело мотая головой, тотчас начиная приходить в себя, ощущая, как влажная прохлада ударяет в лицо свежим потоком воздуха.       — Отец Сынмина позаботится о тебе, — черство оповещает брат, осторожно притягивая к себе, встряхивая в руках, когда костюмная ткань начинает соскальзывать вниз, увлекая за собой и Ена. — Сегодня переночуешь у них, а завтра отец тебя заберет.       — Какого черта, Хенджин? — не контролирует свои импульсивные эмоции разгневавшийся Енбок, как чиркнувшая по коробку спичка, загорающаяся шипящим пламенем.       Растерянно взирая, он вздрагивает в охватившем ознобе от адресованному ему сурового взгляда, но издает показательно бесстрашный смешок.       — Ты обещал мне! — начинает откровенно капризничать Ен, недовольный таким исходом, категорически отказывающийся принимать происходящее, уперто вырываясь из чужих рук.       — Пусти меня! Я не поеду!       — Классно, тогда останешься здесь один? — укоризненно вскидывает брови Хенджин, заставляя подчиняющим вопросом сжаться, отвергнуть чудовищное представление разыгравшего на опережение воображения. — Уроборос, — окончательно гасит все мысли и попытки вырваться одно лишь слово. — Они начали операцию в этом районе, поэтому тебе как можно скорее необходимо оказаться в безопасном месте.       Какое-то мгновение притихший Енбок топорно разглядывает профиль брата, не веря собственным глазам, будто родному человеку чуждо все человеческое, все происходящее. И когда умом овладевает полноценное уразумение, болезненно впускает на порог сознания тревогу, кажется, даже с ней не прощавшись.       — Не уходи! — сердечно умоляет в слезах заскуливший он, стягивая задрожавшими пальцами ткань рубашки на груди брата. — Прошу тебя, не оставляй меня. Это несправедливо! Такого не должно было произойти. Почему они вновь отбирают тебя у меня?!       — Ен-ни, ты же все прекрасно понимаешь, — сухо осведомляет Хенджин, ни на малость над ним не сжалившись. — Я не могу с тобой остаться.       — Это невыносимо, хен…       Оказавшись возле главной дороги, безмолвствующий на все крики и рыдания Хенджин подносит Енбока к открытой двери ожидающего BMW и, подставляя ладонь, чтобы тот не ударился головой о крышу автомобиля, бережно опускает на заднее кресло, где сидит Сынмин.       — Хен! — умоляюще вопит в обреченностью клейменном протесте Ен, все неудержимо мотая головой со вдребезги разбитым видом, страдальческим настолько, что Хенджин против воли замирает, наблюдая, как заалевшие щеки беспрестанно накрывают отчаянные слезы, повергая его в ступор.       — Что, если… — вставший поперек горла ком Енбоку не позволяет договорить, смахивая рукой стекающие по подбородку слезы, он выдавливает с ощутимой паникой дать вызов судьбе, опасаясь, но нуждаясь произнести это вслух, как никогда, — если это наш последний раз? — собственные слова зверски полосуют не затянувшиеся раны, точно острый нож по глухо стучащему сердцу, в биении которого он безвозвратно тонет, поклялся бы себе, что без возможности спасения гибнет в мерзкой трясине безысходности. — Если я больше тебя не увижу?       Енбок фатально загублен, трусливо испытывает метаморфозу сменившего гнев страха, когда слышит на проклятом повторе с неизменяемым тембром, с той же интонацией и пугающим, опустошенным придыханием:       — Я обещаю, что вернусь, — глаза у Хенджина смертельно грустные. Внутри Ена что-то перемыкает, нашептывает, каких усилий стоит брату говорить с ним сдержанно, тщательно и выверено, раздельно произнося каждое слово, чтобы не отравить той самой, знакомой им двоим болью, выходящей из груди, отражающейся на обманчиво безмятежном лице.       Понимает, что брат на грани, и когда Хенджин вытягивает мизинец, как и всегда в моменты кошмарного расставания, будто одержимый за него хватается, захлебываясь в слезах:       — Я поверю тебе. Возвращайся невредимым… Или даже раненым, но живым. Слышишь меня?!       Приблизившись к нему, Хенджин убирает прядь волос за ухо и оставляет мягкий поцелуй на виске. Не давая отчет своим действиям, Енбок совершенно ненароком мажет по его подбородку губами, в запале ужаса слегка коснувшись нижней.       Теперь что-то перемыкает в груди Хенджина. Оказавшись захваченным врасплох, с дикими глазами он резко отстраняется, замирает на считанные секунды, ошарашенно бродит взглядом по заплаканному лицу и бессильно смыкает веки, тяжело вздыхая.       Крепко сжатые мизинцы с поразительной легкостью им размыкаются, и как бы не старался удержать их порабощенный взрывоопасным бредом Ен, он не позволяет. Закрывает дверь, исчезая из поля зрения дверного окна, когда господин Ким жмет на газ и сигналит на прощание.       Осанатевший от горя Енбок бросается к заднему стеклу, провожая не двинувшегося с места брата, еще некоторое время смотрящего вслед уезжающего автомобиля, а затем направившегося к своему.       Рука Сынмина сжимает похолодевшую ладонь отдавшегося в объятия изувечивающей тоски, не зная как помочь.       — Все будет хорошо, он вернется, Ен. У меня хорошее предчувствие, слышишь? — Сынмин успокаивающе ворошит его волосы, притягивая к себе, и, когда в поле зрения начинают вырастать небоскребы, Енбок покорно следует его рукам.       Ненадолго предается усыплению повелевающей смириться безвыходности, обескураженно вытаращивает глаза, испытывая, как сердце точно въявь останавливается.       — Сынмо… — давится он в разразившемся паникой удушье, тщетно пытаясь оттянуть черный, завязанный Лией бант и ворот рубашки. — Мое письмо. Это… это пиджак брата, а оно… оно… Сынмин, я п-пропал.