в громком омуте

I'm shooting out of this room because I sure don't like the company you stop your preaching right there cause I really don't care and I'll do it again

Этот день у Донхека совсем не задается: он попадает под страшный ливень (сеульское лето) где-то на самом отшибе города, у него сдыхает мобильник, и он понятия не имеет, как ему добраться до ближайшей станции метро или хотя бы автобусной остановки. К интерактивной туристической карте доступа нет – единственную, которую он сумел найти, разбили какие-то вандалы. Впрочем, Донхек ничем не лучше них. Остается только один вариант – спрашивать дорогу у прохожих, но социальная интеракция для слабаков, а потому Донхек предпочитает брести в никуда и надеяться, что рано или поздно он увидит хотя бы один автобус, идущий по отдаленно знакомому маршруту. Из нескольких переулков, мимо которых он проходит, его тихим шипением подзывают дилеры, и после четвертого «Эй, пацан» Донхеку приходится набросить обратно на голову мокрый капюшон худи, лишь бы никто не увидел выражение его лица – за такое отвращение и по почкам надавать могут, но проблема лишь в том, что так Донхек смотрит всегда и на всех. По-другому он просто не умеет. Самой большой своей неудачей Донхек считает то, что он гей. Это прямо-таки пролет по всем фронтам – учитывая его хроническую ненависть к другим мужчинам после того, как он узнал, что его отец бросил семью еще до донхекова рождения, а отчим несколько лет назад спился и был (лично Донхеком) выставлен за порог после того, как посмел поднять на его мать руку. Мама у Донхека – ангел во плоти. Она порой тоже грешит выпивкой, но кто не, особенно когда ты изо всех сил пытаешься тянуть на себе семью. Донхек тоже хорош – ему бы работу искать или в универ поступать, а он предпочитает маяться всякой ерундой. Он все это знает, но знает также и то, что прежде всего ему нужен хороший психотерапевт. Но пока в их семье денег едва хватает на еду и оплату счетов, об этом можно забыть, как о недосягаемой мечте. Поразительно, как тема ориентации в конце привела к умозаключениям касательно финансов, но, тем не менее, возвращаясь в начало, – Донхек действительно уверен, что ему чертовски не повезло родиться геем. Он знает, что не один такой, более того, он несколько раз списывался с мальчиками на анонимных форумах, но те обычно делились на две категории – те, которые хотели с ним переспать, и те, которые просили забрать их куда-нибудь от абьюзивных родителей. Грустно, но ничего не поделаешь. Наверное, чтобы найти парня, Донхеку стоит почаще выходить во всякие людные места, но он скорее пулю себе в лоб пустит, чем попытается хоть немного социализироваться. Куда интереснее в одиночку бродить по всяким неблагоприятным районам города, прикидываться своим среди нищих, наркоманов и бандитов, воровать чью-то недоеденную холодную картошку со столиков на террасе Макдональдса, стрелять у прохожих сигареты и перепродавать их поштучно. Да, что-то вроде такого. Еще постоянно красить ногти и волосы в разные цвета, бить партаки в подвальных тату-студиях знакомых, напиваться до беспамятства за чужой счет на дорогом диване в квартире какого-нибудь едва знакомого человека и там же распихивать по карманам толстовки столовое серебро. Но это уже утопия. В тихом омуте, говорят о таких как Донхек. Но лично Донхек считает себя самым громким омутом в этом чертовом городе. Вот увидите, он это еще докажет. – Сжечь «Доминос»? – недоуменно хмурится Ренджун, который, оказывается, ждал Донхека дома больше часа, – его пустила мама. – Зачем? – Они забыли порезать мою чертову пиццу, – жалуется Донхек и демонстративно открывает оставленную на столе еще в обед коробку. Там лежит остывшая и уже крайне непривлекательная на вид пепперони, щедро надкусанная с одной стороны и абсолютно точно не разрезанная на привычные длинные треугольники. – Ты такое когда-то видел вообще? – Так ты ходил поджигать «Доминос»? – уточняет Ренджун. – Нет, я разозлился на них и пошел гулять, – устало стащив через голову худи и оставшись в одной футболке, Донхек валится на кровать. – В итоге заблудился в какой-то глуши, еще и телефон сдох. Спасибо бабуле, которая торговала всякой самодельной хренью вроде плетеных подставок под кружки. Подсказала мне дорогу до остановки. – А с тобой только пенсионеры и общаются, – с насмешкой подмечает Ренджун. – Видят, наверное, что ты весь в черном, еще и с подводкой потекшей. Думают, тебя смерть послала. – Не смешно, – бормочет Донхек и, приподнявшись, смотрит в зеркало, висящее сбоку на шкафу. И правда – подводка потекла. А еще нахваливали ее на сайте с отзывами, писали, мол, водостойкая, нарочно захочешь смыть – не смоешь. Очевидно, сбыться суждено лишь тому, что должно сбыться случайно. – Если хочешь – доедай. Она все еще вкусная, хоть и готовил явно какой-то урод. – А у тебя все уроды, – фыркает Ренджун, но все же садится в кресло и двигается ближе к столу, отрывая от холодной пиццы небольшой кусок. – Ты хоть что-то хорошее о людях можешь сказать? Почти не думая, Донхек отрицательно качает головой. – Не-а. / С детства Марка учат тому, что он должен быть лучше всех, но при этом строго говорят на других не оборачиваться и что там у них – не смотреть. Парадокс. А как он тогда должен узнать, что он лучше? – Из газет, – мама ерошит его волосы ладонью и мягко целует в макушку, когда ему лет так тринадцать. – И новостей. Пока тебя там не будет – не смей прекращать работать. И Марк работает. Работает все детство, всю юность, которая у других цветная, а у него выходит – черно-белая, точно такая же, как все эти газеты, которые его родители покупают еженедельно в надежде отыскать хотя бы в одном из заголовков его имя. Марку горько от одной лишь мысли о том, что он может их подвести, от одной лишь догадки. Он просто не смеет. Самым бесцветным среди всего остается то, что за всем, чем занимаются его ровесники, Марк может лишь изредка наблюдать со стороны. Какие-то школьные вечеринки, тайные свидания, побег с уроков стандартно каждую пятницу. Он учится, зарываясь в книги в школьных кабинетах, учится, возвращаясь домой, учится, порой пропуская приемы пищи, даже несмотря на то, что их домработница потрясающе вкусно готовит. Марк не может сказать, что он отнюдь не благодарен своим родителям за то, что те были столь строги с ним, – по большому счету, именно количеству времени, потраченного на учебу, он обязан тем, что сумел поступить в престижный университет и получить востребованное образование. Однако собственный успех он списывает больше на волю случая, удачу, если это можно так назвать. Когда Марк окончил школу, родители подарили ему определенную сумму денег, которые он мог потратить так, как ему вздумается. Его ровесники с похожим социальным статусом в таких случаях, обычно, покупали машины или собственные виллы, летали в отпуск или закатывали умопомрачительные вечеринки, на которые съезжалась вся городская элита. Марк же свои деньги скромно отложил до более удачного случая, который наступил практически сразу после университета, когда один его хороший друг предложил Марку вложиться в совместное дело. Скромная идея оказалась весьма удачной и стремительно превратилась в прибыльный бизнес, который произвел настоящий фурор в предпринимательских кругах. Марк был благодарен воле случая и никогда – самому себе. Он не привык себя хвалить. На свою жизнь он никогда не жаловался – она была далеко не аскетичной, но Марк с детства не нуждался в чем-то особом для счастья. Он был благодарен уже за то, что был хорошо одет, имел крышу над головой, хотя помимо этого у него еще была личная охрана, прислуга и несколько миллионов на банковском счету. Словом – Марк далеко не сам поднялся на ноги и, если бы не состояние его родителей, у него бы вряд ли что-либо в жизни получилось. Даже несмотря на то, каким умным он был. Или, по крайней мере, считал себя таковым. Поэтому у парнишек вроде Донхека есть все основания его презирать. Марк бы, наверное, тоже презирал, если бы не мог себе позволить банку пепси из автомата, в то время как кого-то подвозит на работу и забирает с нее личный шофер. Когда Марк думает о Донхеке, ему кажется, что тому сулит неплохое будущее – по крайней мере, с его невероятными амбициозностью и целеустремленностью. О Донхеке мало что можно сказать с первого взгляда, но когда Марк смотрит на него, то невольно видит образ, похожий на тот, к которому когда-то стремился он сам. Все детство, всю юность. Донхек похож на закрытую комнату, на темный уголок, в который Марк никогда не заглядывал, потому что всегда смотрел исключительно в ином направлении. Рабочая неделя утомляет, истощает, ничуть не помогают круглосуточные дожди – сеульское лето. Когда в один из вечеров после работы Марк, поужинав и переодевшись, решает набрать номер Донхека, он морально готовит себя к тому, что на него, скорее всего, выльется поток мата. Это в лучшем случае, ведь в худшем Донхек вряд ли даже соизволит взять трубку. / – Тебе Марк звонит. Донхек, до этого устало распластавшийся на кровати прямо поверх помятых комиксов, открытых на случайных страницах (здесь Ренджун хотел показать рисовку, а отсюда – зачитать вслух цитату…), резко подскакивает на месте и успевает только слизать с губ сырную крошку от чипсов, прежде чем растерянно произнести: – Не бери. Но Донхек знает Ренджуна. И вы, тоже, – знайте Ренджуна. Во-первых, если его о чем-то попросить, он сделает с точностью до наоборот. – Я отвечаю, – чужой бледный палец в опасной близости от иконки ответа на звонок, Донхек зажмуривается и прячет лицо в липких от все тех же чипсов ладонях; срабатывает детонатор. – Что говорить? – Меня здесь нет! – восклицает Донхек, боязливо глядя сквозь пальцы. – Как это нет? – хмурится Ренджун. – Вот же ты сидишь. Во-вторых, он никогда не поддержит ни одну из ваших легенд, если не сможет извлечь из нее выгоду для себя. – Придумай что-нибудь! – Донхек звучит почти умоляюще. – Скажи ему, что я умер. Ренджун закатывает глаза и, прежде чем принять вызов, предупреждает: – Будешь месяц покупать мне сигареты, – Донхеку не остается ничего, кроме как сдаться и опустить руки, пачкая следами от чипсов черные домашние брюки. – Алло. Да? Донхек... – неуверенно почесав за ухом, Ренджун умозаключает: – Донхек просил передать, что он умер. Хлопок, с которым Донхек в следующее мгновение бьет себя по лицу, оставляет на его щеке липкое, бесцветное сырное пятно. Несколько секунд Ренджун молча слушает Марка, хмурится и кусает губы, порой утвердительно кивая, будто бы собеседник может его видеть, а после, опустив мобильник и прикрыв ладонью микрофон, сообщает: – Он говорит, что ты не имеешь права умереть, пока не скажешь ему спасибо. Донхек закатывает глаза и, наспех вытерев ладони найденной в кармане худи помятой салфеткой, тянется за мобильником. Прокашлявшись, скорее демонстративно, он торжественным тоном объявляет: – Спасибо, Марк, – он делает вид, что не слышит чужой тихий смешок в ответ. – Только ты все еще душнила. И кстати, откуда ты знаешь мое имя? По-прежнему сидящий напротив Ренджун активно жестикулирует, чтобы Донхек включил громкую связь, но Донхек только отмахивается от него и выскальзывает в коридор, чтобы там, практически в абсолютной темноте, прижаться спиной к старым потертым обоям и ненадолго ощутить себя в абсолютной изоляции от всего остального мира. Кроме Марка. – Посмотрел в телефонной книге, – спокойно отвечает тот. – Это называется сталкерство, – замечает Донхек. – Хочешь сказать, ты обо мне половину интернета не прошерстил? – подловил. – И что там нынче пишут? – Что ты очень хороший человек, – хмыкает Донхек. – Благотворительностью занимаешься, по миру летаешь со всякими фондами. Но я в это все не верю. Не верю в «хороших». У каждого человека есть скрытые мотивы. Донхек слышит, как в трубке щелкает зажигалка, как в следующую секунду Марк затягивается, и только фыркает, складывая руки на груди. Он бы тоже сейчас закурил, да сигареты еще вчера закончились, а по карманам – ни копейки. Попробует одолжить у Ренджуна – тот точно хорошенько ему врежет. А у мамы уже даже стыдно просить, она и так все счета оплачивает в одиночку. Донхек вообще сволочь редкостная. Он собирается набить себе эти слова в качестве следующей татуировки. Как только соберет на нее денег. – Думаешь, я тебе продукты покупаю, потому что у меня на тебя какие-то планы? Донхек пожимает плечами – совсем как Ренджун – будто бы кто-то может его видеть. – Покупал, – поправляет он. – Больше этого не будет. Я сам смогу заработать и все тебе верну. До копеечки. Вот увидишь, – он опускает взгляд на собственную руку, пытаясь в полутьме разглядеть облупившийся лак на ногтях и содрать его уже до конца. – Приезжай завтра в полдень к городской администрации. Заценишь мою классную футболку. И, не позволяя Марку сказать больше ни слова, Донхек сбрасывает вызов. Когда он спустя несколько секунд возвращается в комнату и сталкивается с абсолютно потерянным взглядом Ренджуна напротив, ему хочется только громко рассмеяться. / Футболка по факту – полотно глубокого черного цвета (Донхек покупает одежду по критерию «это недостаточно черное, должно быть чернее») с ярко-алой надписью «EAT THE RICH» заглавными буквами прямиком по центру. Кастомная – рисовали вместе с Ренджуном на полу донхековой спальни; более того, у Ренджуна – точно такая же, только надпись синяя. У Донхека в одном наушнике играет на вечном рипите весь Danger Days: The True Lives of the Fabulous Killjoys, пока он, немного отделившись от приличной толпы разномастных молодых людей под городской администрацией, поднимает выше кое-как приклеенный к деревянной палке картонный плакат – что на нем написано, Донхек даже не читал; плакаты раздавал всем подряд один из организаторов митинга, забавный, хоть и шебутной паренек, у которого Донхек, быть может, даже взял бы юз в KakaoTalk, если бы так сильно не боялся людей. Парадокс – со всей-то его дерзостью. Донхек не то чтобы брал Марка на слабо, когда предлагал приехать, – посему он почти и не ждет, что Марк действительно это сделает. Когда к обочине медленно подплывает, останавливаясь, знакомый серебристый порш, Донхек замечает его не сразу и оборачивается лишь тогда, когда кто-то сзади хватает его за широкий рукав футболки. Толпа скандирует волнами – то прокричит очередной заранее отрепетированный лозунг, то прочитает отрывок из какой-то революционной поэзии, то затихнет ненадолго, набирая побольше воздуха. Когда Донхек, оборачиваясь, сталкивается с взглядом Марка – серьезным, спокойным, ни капли не пренебрежительным или насмешливым – на долю секунды он забывает, что дышать нужно и ему тоже. – Ого, – Донхек тушуется и, ненадолго опустив плакат, расправляет плечи – нарочно чтобы Марк мог прочитать надпись на футболке. – Я думал, ты поймешь, что я пошутил. Марк не сдерживает короткой улыбки и ненадолго отводит взгляд, окидывая им толпу, чтобы после вновь вернуть его Донхеку. – Ты хоть знаешь, по какому поводу митинг? Толпа за донхековой спиной взрывается очередным лозунгом, и Донхеку приходится выждать несколько секунд, пока они снова не замолчат. Выдерживая эту вынужденную паузу, он нарочно делает шаг в сторону, левее – очень удачно для того, чтобы Марк загораживал ему солнечные лучи, и Донхеку не приходилось щуриться каждый раз, поднимая взгляд. – Что-то там против коррупции, не знаю, – он пожимает плечами. – Я дальше слов «каждому заплатим по двадцать тысяч наличными» не слушал. Извини, – Донхек, развернувшись на пятках, вновь бодро поднимает вверх плакат и вместе со всеми кричит следующую строчку. Он вздрагивает, когда Марк подходит ближе и, смазано скользнув пальцами по его плечу, говорит прямо на ухо, пытаясь перекричать шум толпы: – Пойдем лучше я тебе заплачу двадцать тысяч за действительно достойное дело. Пока полиция не приехала. Донхек гордо вскидывает голову и, даже не глядя на него, поднимает выше плакат. – Я же уже сказал, мне спонсор не нужен. – А я не спонсор, – продолжает Марк. – Я работодатель. / Донхек уже знает, как сильно будет ненавидеть себя после, когда забирается на заднее сидение чужой машины, пока Марк, по-джентльменски открыв ему дверь, сейчас обходит порш, чтобы сесть за руль. Шофер на горизонте не маячит – очевидно, его присутствие было разовой акцией, либо же Марк хотел (совершенно бессмысленно) покрасоваться перед Донхеком и приехал самостоятельно. У Донхека в одном наушнике все еще кричит музыка, на коленях лежит плакат, который он опрометчиво забыл отдать – «Верните городу его деньги!» – а ноги в тяжелых кроссовках нервно трясутся. Марк смотрит на него в зеркало, и по его глазам Донхек понимает, что он улыбается. – Завтра утром по новостям посмотришь, как их всех избили. Донхек фыркает и складывает руки на груди, разрывая их короткий зрительный контакт и принимаясь бездумно пялиться в окно. Через несколько секунд он заявляет: – Вот поэтому я и ненавижу таких как ты. – Почему? – Марк выворачивает руль на повороте. – Вы можете только на интервью журналистам рассказывать, как важно бороться с несправедливостью в городе, а на всех протестующих смотрите, как на мусор. Куда девается ваше стремление к высшей цели, когда вы брезгливо плюетесь в сторону нищих на улицах? – Не забывай, ты сам туда пошел только ради денег. – Откуда ты знаешь, зачем мне деньги? – не выдержав, Донхек перекладывает плакат на свободное место рядом с собой и выпрямляется, наклоняясь ближе к Марку. – Надеюсь, чтобы больше не бить ногами автоматы с газировкой. / Плакат Донхек так и забывает (не нарочно ли?) у Марка в машине, еще оставляет там практически неуловимый запах своего дешевого дезодоранта из супермаркета (пахнет, кстати, покруче всяких Шанель или Диор) и, напоследок, – презрительный взгляд. Уже абсолютно настоящий и искренний, а не наигранный, с коим приходилось стоять на митинге, на который Донхеку, было, откровенно говоря, плевать. Он думал лишь о том, как бы сегодня не остаться без ужина, и точно уж не о коррупции в городе. Однако то, что он сказал Марку в машине, было и остается абсолютной правдой. Донхек действительно ненавидит богачей. И у него есть гораздо больше причин, чем он озвучивает. Они заходят в один из бизнес-центров (они здесь все одинаковые, прямые и тощие, высотой в тридцать-сорок этажей), Марк наспех шепчет что-то охране и пропускает Донхека через турникет, следуя сразу за ним. Почему-то Донхек чувствует себя так, словно его ведут на казнь, когда его, по наитию повернувшего абсолютно не в ту сторону, Марк хватает за запястье и тащит в нужном направлении. Уже когда за ними плавно закрывается дверь стеклянного лифта, Донхек резко вырывает руку и смотрит на Марка исподлобья – так хмуро и уничтожающе, как может. – Ты не ребенка на работу привел. Марк только растерянно пожимает плечами и отводит взгляд – теперь они оба молча пялятся в сенсорную панель, которая безмолвно оповещает, что поднимаются они на тридцатый этаж. – А сколько тебе лет, кстати? – как бы между прочим интересуется Марк. – Достаточно, – не может не огрызнуться Донхек. – Может, тебе еще документы показать? Свое неистовое желание дерзить он напрочь теряет в момент, когда лифт останавливается, двери медленно разъезжаются в стороны, и перед ними открывается потрясающий (зачеркнуто) вид на настоящую офисную жизнь. Все выглядит абсолютно так, как в сериалах, – множество рабочих столов, шум сразу нескольких принтеров, исполняемый под аккомпанемент из грузной кофемашины и проезжей части за приоткрытыми окнами, шелест бумаг, динамика, суета, и огромное, невообразимое количество людей. Донхеку к горлу сразу подкатывает неистовый страх, он успевает сотни раз пожалеть о том, что согласился на всю эту затею, а задней мыслью еще маячит идея о том, чтобы спрятаться у Марка за спиной и пройти так по коридору, котенком вцепившись в рукав его рабочего пиджака, но как только Донхек представляет, насколько жалко это будет смотреться со стороны, ему хочется отвесить самому себе звонкую пощечину. Ну уж нет. Он прекрасно справится с этим и сам. Пока они направляются к нужному кабинету, Марка несколько раз останавливают разные люди: кто-то – просто поприветствовать и вежливо кивнуть, кто-то – сообщить информацию касательно рабочего отчета, кто-то – наспех наплести какую-то муть о завтрашней встрече с важными деловыми партнерами (и как только Марк понимает весь этот быстрый несвязный поток речи?) и тут же проскользнуть мимо. Только когда за ними закрывается дверь просторного кабинета, и мир вновь становится очень тихим местом, Донхек понимает, что все то недолгое время, что они шли по коридору, он совсем не дышал. – Вот, – Марк небрежно швыряет на стол свой рабочий портфель, снимает пиджак и набрасывает его на спинку рабочего кресла, подходит к широким окнам, чтобы открыть жалюзи, и только после этого всего поворачивается к Донхеку. – Твоя работа очень простая – сидеть здесь и следить, чтобы в офис не заходили посторонние. Донхек хмурится, глядя на него исподлобья. И это твое действительно достойное дело? Спасибо, что не проституция. – Ты вообще понимаешь, что я – посторонний? Спрятав руки в карманы брюк и ненадолго застыв на месте, Марк отводит взгляд, задумчиво кусает губы и вздыхает, нечитаемо пожимая плечами. – Тогда можешь заняться уборкой. / Уборке Донхек, конечно, не уделяет ни секунды – только одаривает небрежным взглядом свалку из документов и книг на столе, а после, когда Марк уходит, принимается шариться по полкам деревянных стеллажей в надежде отыскать какую-нибудь хоть приблизительно ценную вещицу. Небольшая статуэтка, медаль, ручка из красного дерева, – подойдет все, что помещается в карманы худи и что потом можно будет впарить не самому здравомыслящему запойному любителю антиквариата за несколько тысяч вон. В процессе поиска ценных артефактов Донхек наспех изучает несколько грамот со всевозможных международных конвенций, фотографии Марка в окружении послов, дипломатов, владельцев крупных иностранных компаний (на каждой деревянной рамке есть обязательная наклейка с датой, местом и кратким описанием события), а также останавливает особенно придирчивый взгляд на книжной полке с философскими трактатами, которых, Донхек может поспорить, Марк в жизни не касался, а стоят они здесь больше для того, чтобы придать важности общему интерьеру. Когда Донхек, не найдя ничего особо ценного, устает изучать кабинет и садится в чужое рабочее кресло (оно непривычно мягкое и удобное, не такое скрипучее и протертое, как у него дома), ему кажется, что прошло уже, по меньшей мере, несколько часов. Марк пообещал, что вернется с совещания к двум, а после они смогут выйти куда-нибудь на обед. Свои деньги, как и положено, Донхек получит по окончании рабочего дня. А до этого ему нужно выплеснуть на что-нибудь свою энергию. Он не находит ничего лучше, кроме как достать с марковой полки один из увесистых томов Ницше и, с ногами забравшись в офисное кресло, немного почитать. / Марк возвращается – с невиданной пунктуальностью – ровно в два, как и обещал. Донхек вздыхает с облегчением, когда понимает, что сейчас сможет, пускай и ненадолго, но сбежать из этого невероятно скучного места. И все-таки рутина взрослой жизни – совершенно не для него. Они спускаются в ресторан на первом этаже бизнес-центра, где все приветливые официантки знают Марка по имени и приветственно ему кланяются. Пока Марк переговаривается о чем-то с одной из них, Донхек решительным шагом направляется в самый отдаленный угол зала, прячась за столиком, находящимся практически в слепой зоне. Он накидывает на голову капюшон худи и складывает руки на груди, отворачиваясь к стене и изучая небольшую репродукцию Шиле на ней. У дизайнера этого места определенно неплохой вкус в искусстве. Чуть погодя Марк садится напротив и кладет перед Донхеком меню, которое как раз таки и выцепил у миловидной официантки, пока в открытую (здесь Донхека не обманешь) с ней флиртовал. – Выбирай, что ты будешь, – предлагает Марк, когда Донхек окидывает меню быстрым пренебрежительным взглядом и даже к нему не прикасается. – Ты наверняка уже проголодался. – Я не собираюсь есть за твой счет, – Донхек демонстративно отворачивается. Марк усмехается. – Хорошо, заплатишь за себя сам. Только выбери хоть что-то. Замешкавшись еще на несколько секунд, Донхек в итоге сдается и неуверенно открывает меню, принимаясь изучать позиции. При виде первого же ценника у него в голове раздается громкий свист, а после бьет в тарелки мартышка, но внешне своей реакции Донхек никак не выдает. Конечно, ожидать каких-то других цифр в подобном месте было бы наивно, но желудок предательски воет (и это не ускользает от внимания Марка, который не прекращает улыбаться, хоть и старается всячески эту улыбку спрятать), и Донхек, до этого больше недели питавшийся объедками холодной пиццы, сдается: – Добавишь это в список моих долгов? / О долге Донхек опрометчиво забывает, едва в нем просыпается уснувший на четвертой странице Ницше бунтарский дух, и он с огромным воодушевлением заказывает все самые дорогие и самые непонятные позиции из меню. Как он это все съест – он понятия не имеет, но нужно ведь еще таким способом поиграть у Марка на нервах. Пока они ждут свою еду, Донхек, вновь откинувшись на спинку удобного стула и спрятав руки в карманы худи, обводит Марка внимательным взглядом, не сразу замечая, что Марк тоже смотрит на него. Чтобы избежать неловкости, Донхек тихо прокашливается и отворачивается, продолжая, как прежде, буравить взглядом копию одного из многочисленных автопортретов Шиле. Они всегда нравились ему ровно в той же мере, в которой и вселяли неясную тревогу. Наверное, если бы Донхек был художником, он бы изображал себя исключительно как кубическую груду абстракции – и все в революционно-алых оттенках. – Мне двадцать, – шумно сглотнув, отвечает Донхек на заданный Марком еще несколько часов назад вопрос – просто чтобы сгладить острые углы их странного молчания. – Ты где-нибудь учишься? – уточняет Марк. – Угу, – закусив губу, кивает Донхек, и следом расплывается в улыбке. – В настоящей школе жизни. Улица называется. Приходи как-нибудь – и тебе урок преподам. Только часы не надевай. – Почему? – Потому что там, как в открытом космосе, по-другому идет время, – Донхек закатывает глаза. – Их просто стащат с твоей прекрасной тощей рученьки еще до того, как ты успеешь из машины выйти. И все, kaputt, останется только носиться, искать по ломбардам, да и то бесполезно. – Ты тоже?.. – начинает Марк и, заметив, как Донхек нахмурился, объясняет: – Воруешь. Донхек фыркает, тут же расплываясь в улыбке. – Я, можно сказать, криминальный авторитет. – И какая же у тебя самая крупная кража? Донхек не успевает отозваться язвительной фразой, потому что к их столу подплывает невесть откуда взявшаяся официантка с – первыми тремя – блюдами Донхека. Марк заказывает себе только какой-то не самый дорогой салат и воду без газа. Донхек и сам определенно не съест столько, сколько набрал, но в крайнем случае он сможет попросить завернуть остатки с собой и испытать всю эту гадость еще и на Ренджуне. Тот уж точно сырным супом с мидиями подавится, когда услышит, сколько самая крохотная порция стоит. Больше они не разговаривают: Донхек налегает на еду, изредка воруя из маркова графина немного воды и запивая практически залпом. Он даже не замечает, что ест так, будто не питался нормально несколько месяцев (хотя почему будто), и напрочь игнорирует всякие нормы приличия и столового этикета. Не то чтобы он их когда-то знал. Когда приходит время оплачивать счет, Донхек бодро вызывается оставить хотя бы на чай официантке, и Марк, даже не пытающийся перечить его инициативе, молча складывает руки на груди, ожидая. Выворачивая карманы худи, Донхек вываливает на стол все свое добро в виде одинокого дешевого презерватива (остался после недавнего эксперимента с водой и балконом), пачки недоеденной бабл-гам, помятой сигареты, украденного из комбини сникерса, айди-карточки и разряженного айпода с треснувшим стеклом и клубком запутанных наушников, купленных в подземке. Среди всей этой сокровищницы находится несколько ржавых монет, и Донхек, собрав их в руку, озадаченно вздыхает и чешет затылок. Когда он поднимает на Марка робкий взгляд, тот улыбается. – Слушай, – горсть монет ощутимо холодит вспотевшую ладонь; за эти деньги можно несколько раз прокатиться до дома, пускай и на самом разваленном автобусе, – может, ты мне авансом заплатишь?