в громком омуте

С донхековым образом жизни ему нередко приходится наталкиваться на осуждающие взгляды, но в глазах Ренджуна осуждение всегда не такое, как у всех, и разочарования с его стороны Донхек всегда удивительным образом боится. Он сидит прямо, уверенно расправив плечи, так же прямо смотрит, будто и вовсе не собирается отчитывать; но Донхек уже все знает, он все просчитал наперед. – Ренджун, я… – Если собрался лгать, лучше ничего не говори. Донхек закатывает глаза, складывает руки на груди, приваливается плечом к дверному косяку, он чертовски ненавидит разговоры, которые начинаются с этой фразы. Ведь нет же, Донхек не собирается лгать, какого Ренджун вообще мнения о нем? Донхек изредка может немного приукрасить, припорошить горькую правду разноцветной посыпкой из случайных уточнений, ремарок, фактов, но он никогда- – Я так и думал, – Ренджун вздыхает, будто (и это в тысячный раз) ставит на Донхеке крест, а последнего это внезапно злит сильнее, чем он вообще мог ожидать. И, конечно, все вокруг думают, будто имеют право учить его жизни, не зная, что Донхеку для начала нужно разобраться, из чего эта самая жизнь состоит. Очевидно замечая его потяжелевший взгляд, Ренджун поднимается на ноги и призывно кивает. – Что? – Я устал от того, что ты меня воспитываешь, – признается Донхек. – Мы ровесники, но, сколько я тебя помню, ты всегда априори ставил себя выше. Кто внушил тебе, будто ты – мудрее, лучше, будто можешь быть кому-то наставником? С чего ты это взял? Донхек хмурится, во рту тяжелым налетом ощущается неприятная горечь, будто весь яд, скопившийся в его словах, начинает отравлять его самого. Он не думал, что говорить правду так тяжело. Что еще тяжелее – говорить правду о том, что чувствуешь. – Если бы не я, ты давно бы сторчался на какой-то помойке, – с услужливым видом напоминает Ренджун, и Донхеку внезапно сильнее всего на свете хочется ему врезать. Он даже почти стискивает кулаки. – И не говори, что это не так. Я тебя вытащил. Каждый день вытаскиваю. – Я никогда не был торчком, – возражает Донхек. Да, безусловно, у него бывали плохие дни, когда он мог закинуться дешевыми колесами и на пару часов забыться, – правда, потом здоровски проблеваться и еще примерно неделю ненавидеть весь мир и себя, но на короткие отрезки времени это действительно помогало. Донхек благодарен Ренджуну за то, что он всегда был рядом и не смел осуждать – по крайней мере, в открытую; но прямо сейчас, в этот самый момент, – он больше всего на свете жалеет, что однажды подпустил его близко к себе. – А тебе пора бы перестать прикидываться святошей. Будто сам никогда на мусорках не спал. Они оба знают, что если и спал, то делал это вынужденно, – выгоняли родители-алкоголики, или, того хуже, напивались и устраивали оргии с незнакомыми Ренджуну людьми, и тому нужно было сбегать из дома в пижаме, прыгая из окна второго этажа. В такие плохие дни он всегда шел к Донхеку, но Донхека у себя не было, – он с теми самыми «торчками с помойки» очень душевно распивал копеечный сидр, который по запаху и вкусу был чуть лучше мочи, курил самокрутки и жег модный глянец с обольстительными моделями на обложках, дабы согреться. Ренджун приходил, заплаканный, заспанный и смешной, с опухшими от слез глазами, в нежно-розовой пижаме с мишками Тедди, хныкал себе под нос и тем самым становился посмешищем для всего районного сброда. Тогда Донхек сгребал его, пятнадцатилетнего и пахнущего яблочным мылом, в свои прокуренные объятия, целовал в висок и ненавистным взглядом прожигал каждого, кто не сдерживал издевательского смешка. Тогда, пять лет назад, они оба были настоящим безобразием, да и сейчас многим лучше не стало, – только сейчас они уже не в объятиях друг друга, а напротив, будто на поле битвы. В глазах Ренджуна наконец проскальзывает – и как Донхек его ждал – разочарование. – Я не узнаю тебя, – качает головой он. – В кого ты превратился? Донхек даже не сдерживается – закатывает глаза. Его уже не остановить, ему хочется кричать во все горло, он даже не знает, почему до сих пор не сорвался. Суставы выкручивает странная ломка неизвестного происхождения – по ощущениям, хочется залиться крепким алкоголем натощак и проспать в интоксикации несколько суток кряду. Перепалки с Ренджуном всегда высасывали из Донхека все соки. – Брось, – он опускает руки и самую малость раздраженно цокает языком, пятясь в коридор, потому что Ренджун начинает (и весьма угрожающе с виду) наступать на него. – То, что я толкнул несколько доз, не делает меня другим человеком. И если удача действительно существует, то Донхек ею крайне обделен, ведь сразу после этих слов он врезается в маму, которая обладает необъяснимой способностью бесшумно возвращаться с работы. Ярость, которая постепенно разгорается в ее взгляде, не сравнима ни с чем из всего, что Донхек видел прежде, и только в этот момент он явственно осознает, насколько крупно влип. Мать, в отличие от Ренджуна, не пытается слушать его отговорки, не делает поблажек, а только холодным тоном сообщает, что до конца дня Донхек должен собрать свои вещи и уйти. Ей плевать куда, – она закрывается изнутри в своей комнате и, выкрутив на всю громкость телевизора, плачет, думая, что никто ее не слышит. Донхек не то чтобы не ждал чего-то подобного, но смириться с собственной судьбой оказывается внезапно очень трудно, особенно когда в голове – монохромная пустота и ни одной идеи касательно того, что делать дальше и куда податься. Ренджун, больше не пытающийся вдаваться в нравственные речи, молча наблюдает за тем, как Донхек набивает вещами первой необходимости свой рюкзак, а потом, не оборачиваясь, уходит, зажав в зубах сигарету. Донхек слышит, как за его спиной еще раз распахивается дверь, знает, что это Ренджун вырывается в подъезд, чтобы остановить и оставить его, но в конце концов не решается. Возможно, наконец понимает своей дурной головой: Донхек не стоит того, чтобы его оставлять. / За неимением запасного места жительства Донхек не находит варианта лучше, чем просто поехать к Марку. Как он будет объяснять произошедшее конкретно Марку он пока не решил, но у него есть целые сколько-то-там дней, чтобы придумать и разложить по полкам весь бардак в своей голове. Однако стоит Донхеку переступить порог чужой пустующей квартиры и бросить пухлый рюкзак возле шкафчика для обуви в прихожей, он понимает, что его бардак может и подождать. Сделав глубокий вдох и медленно выдохнув, Донхек решает, что временная смена локации (пускай и недобровольная) непременно должна пойти ему на пользу. Он представляет, что весь этот огромный пентхаус принадлежит только ему одному, пока на ходу раздевается, бросая одноцветные черные тряпки куда глаза глядят, пока набирает пенную ванну и бодро бормочет услышанную в какой-то рекламе песенку, пока салютует внезапно возникшему в дверном проеме и наверняка ужасно проголодавшемуся коту, пока отсекает от своей прекрасной и без того перегруженной головушки все мысли об их перепалке с Ренджуном. Они ссорились так бесчисленное количество раз – нет, правда, и не сосчитаешь, – и сегодня не произошло ничего особенного. Они оба – и Ренджун, и мама, – побесятся немного, а затем единогласно решат, что Донхек может вернуться. И все будет в порядке, они снова станут семьей (Ренджун всегда считался Донхеку братом, хоть и вслух этого никто не оглашал) со всей этой фамильной дребеденью, уютными вечерами за просмотром ситкомов, совместным празднованием Рождества… Донхек чертыхается, поскользнувшись, и неуклюже плюхается в ванну, предварительно создав на полу по обе стороны от нее две внушительные лужи. Лениво откидываясь на бортик, Донхек только небрежно машет рукой, хоть и мысленно не без усмешки отмечает, что роковой любовницей из кино ему точно не быть, – не с его изяществом. Пока он лежит в медленно остывающей воде, окутанный запахом лавандовой пены и пробирающей до костей тишиной, ему кажется, что он слышит даже то, как бьется его сердце. Одиночество быстро становится параноидальным, а потому после ванны Донхек, завернутый, будто куриный ролл из Макдональдса, в слишком большое банное полотенце, решает разузнать, как же в этих хоромах включается музыкальный центр. Довольно быстро разобравшись и даже отыскав специальный пульт (ну и старье), Донхек не сдерживает тихого смеха, когда не видит в чужом плейлисте ничего, кроме длинного списка классической музыки. Наверное, Марк под нее работает, ну или занимается сексом, что в донхековой голове рисуется куда комичнее. В конце концов он уже в открытую ржет, пока под аккомпанемент из Моцарта вышагивает в сторону кухни, дабы отыскать в холодильнике остатки чего-нибудь съестного. Донхек не отрицает даже перед самим собой, что за всю следующую неделю устраивает в квартире Марка настоящий переполох: роется в его одежде, в шутку примеряет смокинги и галстуки, перебирает документы и фотоальбомы, издевательски посмеиваясь над чужими детскими фотографиями, подписанными такими годами, которые Донхек со своей зумерской колокольни может полноправно назвать Античностью. Позднее в кладовке он находит пыльную коробку с дисками – там оказывается что-то не менее античное, но хотя бы относительно близкое к его музыкальному вкусу. Донхек допоздна слушает металкор, выкрутив громкость на максимум, музыку пытается перекричать боевик из растянувшегося едва ли не во всю стену телевизора, в кухне то и дело звенит посуда (за неделю Донхек умудряется разбить четыре тарелки и семь кружек и только надеется, что они не были куплены за целое состояние на каком-нибудь аукционе), в ванной шумит максимальный напор воды, потому что искупать кота внезапно кажется очень дельной затеей. Донхек примеряет чужую однотонную пижаму, танцует, периодически поправляя сползающую с костлявого плеча футболку, громко подпевает орущей из колонок музыке, прыгает на кровати, изо всех сил отталкиваясь ногами от мягкого матраса в надежде достать ладонями до высокого потолка, и в конце концов, обессиленный, валится на подушки. И, до боли сильно прижав ладони к лицу, начинает плакать. Прямо-таки рыдать, совсем как в детстве, впервые навернувшись с самоката и разбив колени. Донхеку на руку то, что его перекрикивают музыка и телевизор, он несдержанно всхлипывает и грызет собственные запястья в надежде заставить себя замолчать, успокоиться. Грудная клетка напрягается, внутри неприятно клокочет, как при икоте, и Донхек не знает, сколько истекает времени, прежде чем он приходит в себя и, приподнявшись, обводит спальню заплаканным, безжизненным взглядом. Музыка теперь слышится будто сквозь толщу воды, в ушах гудит, голова тяжелая. Донхек держался целую неделю, всячески себя глушил, топил, затыкал, отгонял прочь ненужные мысли, пытался не думать о том, что будет, если он хоть на секунду позволит себе расслабиться. Ровно неделю он прожил, обманывая самого себя, – и как странно, что именно сейчас он начинает сдаваться. Донхек находит в себе силы подняться на ноги, выключить телевизор и музыку и тут же – едва не разрыдаться снова, потому что тишина настигает куда более ядовитая, чем была прежде. Она буквально прокрадывается под самую кожу, без разрешения или предупреждения, и Донхеку – как бы он ее ни отталкивал – приходится с ней мириться. Существование вновь кажется таким же бесцельным, как и прежде: Донхек наворачивает несколько кругов по квартире, даже не умывается, забирается на столешницу в кухне и несколько минут просто сидит так, бесцельно вихляя ногами в воздухе и не думая ни о чем, пока случайно со всей дури не бьется левой пяткой о холодную деревянную поверхность. Секундная боль прошибает все тело, и Донхек, не сдержав ругательства, спрыгивает со столешницы и, присев на корточки, со скептическим видом приоткрывает дверцу. Джекпот – внутри оказывается мини-бар, который он каким-то чудом прежде не замечал, хоть и прошерстил, как ему казалось, каждый уголок квартиры. Донхека не нужно просить дважды (да и единожды не нужно) – он, резко приободрившись, вытаскивает весь алкоголь, который может унести, и несет в спальню. Там он, с ногами забравшись на кровать, по очереди уничтожает сначала банки с каким-то дорогим немецким пивом, потом переходит к виски и коньяку, шлифует водкой и закусывает сие чудо бельгийской шоколадкой с ликером. Все это – за рекордные сорок минут. С удовлетворенным видом Донхек откидывается на подушки и тут же жалеет об этом – в желудке будто фейерверк взрывается и все выпитое резко подкатывает к горлу. Донхек принимает мудрое решение посидеть немного ровно, пускай и перед глазами все плывет. Его не стошнит – его тошнило только единожды, на свой прошлый день рождения, но снова он уловкам собственного организма не поддастся. Да и алкоголь у Марка, по всей видимости, толковый – такое чувство, что от него даже не пьянеешь. Конечно, Донхек ошибается: стоит ему кое-как подняться с кровати, чтобы пойти отлить, как он путается в ногах и, не успевая схватиться рукой за тумбочку, падает, успешно об эту самую тумбочку разбивая колено. Чертыхается, матерится, но встает и таки доходит до ванной. Ли Донхек – самый закаленный алкоголик в мире, а потому создать для его организма стрессовый фактор нужно еще постараться. Так проходит почти вся следующая неделя. Помимо запасов мини-бара Донхек опустошает еще несколько коробок с раритетным алкоголем, которые отыскал вместе с дисками и другим хламом в кладовой, а затем, когда все спиртное в доме заканчивается, а догнаться чем-то до чесотки хочется, Донхек берет из заначки деньги, оставленные Марком на еду для кота и «особые случаи», и идет в круглосуточный магазин. Корм коту тоже приходится купить, дабы заглушить угрызения совести, а в остальном Донхек затаривается чипсами, несколькими ящиками пива, двумя бутылками вина (мало ли, захочется романтики) и еще ящиком виски. Деньги приходится выложить все до последней копейки, и поначалу Донхек даже ощущает легкий укол вины, но тот очень быстро рассеивается, стоит Донхеку вернуться в квартиру и, в очередной раз набрав себе пенную ванну, с бодрым видом открыть первую банку пива. Помывшись, он переходит к вину, – пьет поначалу из красивых стеклянных бокалов, найденных в тумбочке в кухне, потом один случайно разбивает, споткнувшись, и решает больше не рисковать, впоследствии вливая в себя весь алкоголь исключительно прямиком из бутылок. Если вы спросите, отдает ли он себе отчет в том, что делает, ответ окажется размытым. Донхек предпочел бы избежать подобного вопроса и ряда остальных, взывающих к совести, а потому он предварительно отключает мобильник и, следовательно, не знает ни о тридцати звонках от Ренджуна, ни об одном – роковом – от Марка. Марк застает его в самой худшей кондиции из возможных: спящим на полу спальни, посреди свалки из нескольких десятков пустых бутылок, в грязной футболке, порванных на правом колене пижамных брюках и одном носке. Донхек не слышит, как Марк зовет его дважды, трижды, четырежды, не откликается, когда его изо всех сил дергают за плечо и тянут на себя, и просыпается лишь тогда, когда Марк додумывается врубить на всю квартиру тот чертов металкор, который Донхек за две недели успел заслушать до тошноты. Кстати, о тошноте. Донхек не знает, каким чудом он успевает подскочить на ноги и, зажав рот ладонью, умчаться в ванную, но он даже почти не промазывает, а затем, когда у раковины, пошатываясь, полощет рот и умывается, то понимает, что радоваться ему рано. Выключив музыку, Марк идет за ним и, остановившись в дверном проеме, прячет руки в карманы брюк. Донхек не хочет на него смотреть, а потому, упираясь обеими ладонями в раковину, опускает взгляд куда-то в слив, на миг поглощенный его непроглядной чернотой. Он знает, что выглядит ужасно, что плохо пахнет, что его грязные волосы слиплись в сальные пряди на лбу, что от него тянется такой шлейф алкоголя, которым запросто можно проводить дезинфекцию больничных помещений или травить паразитов, он знает это все. Он давит в себе назойливую икоту и новое желание проблеваться, когда все-таки набирается сил и поднимает на Марка взгляд – раненый взгляд, избитый, сквозь все те же самые склеенные волосы, – и ему становится в разы хуже, чем прежде, когда он наталкивается на ядовитое, колкое, глубокое и абсолютно откровенное отвращение в чужом лице. – Прочь, – просто говорит Марк, и в его голосе нет ни враждебности, ни злости, ничего – только стеклянная пустота, будто они незнакомцы. Да, по сути, они незнакомцы и есть. Донхек кивает и, вытерев тыльной стороной ладони мокрые губы, выпрямляется, напоследок глядя на себя в зеркало, и тут же, скривившись, отворачивается. Уже в прихожей, когда он набивает рюкзак своей грязной одеждой и шнурует кроссовки, Марк, до этого широким размашистым шагом обошедший всю квартиру, подлетает к нему. Донхек улавливает запах его парфюма и его ярости – одинаково ледяные, заставляющие жадно глотать воздух и давиться им, – и с трудом выпрямляется. – Ты даже не заметил, что кот сбежал, – эти слова будто дают Донхеку пощечину, и он вмиг трезвеет. – Чего? – Уходи, – Марк отпихивает его плечом, чтобы широко распахнуть дверь. – И не попадайся мне на глаза никогда. Донхек не успевает больше ничего спросить, когда его выталкивают в подъезд, схватив за ткань футболки, будто за шкирки, и дверь чужой квартиры оглушительно громко захлопывается перед его лицом. Первые несколько минут он не делает ни шагу в сторону: так и стоит, пялится неотрывно в глазок, будто надеясь, что в следующее мгновение Марк передумает, откроет снова, затащит его обратно, крепко обнимет и, по-дурацки смеясь, скажет, что пошутил. Но Донхек слишком высокого мнения о себе и слишком ложного – о ситуации. То, что он натворил, тянет на преступление. По крайней мере, марково доверие он точно предал безвозвратно и навсегда, а это внезапно кажется итогом похуже пожизненного заключения. Еще и чертов кот сбежал. Донхек не знает, сколько проходит времени, прежде чем он решает отойти от квартиры и уныло плетется к лифту, где он едет в самый низ и представляет, что падает, где настолько проваливается в свои мысли, что на первом этаже не сразу соображает, что пора выходить. Идти ему, правда, некуда. Он призраком проплывает мимо недоуменно глядящего ему вслед консьержа, на улице вздрагивает от пробирающего до костей вечернего ветра и выворачивает карманы, – оказывается, что денег у него нет даже на проезд. Конечно, ему не привыкать ночевать на улице, но не в чужом районе, а как отсюда дойти пешком до своего он понятия не имеет. Конечно, Донхек мог бы осмелеть и спросить у кого-нибудь из прохожих, но здесь все разъезжают на дорогих автомобилях, и нужно очень постараться, чтобы выцепить кого-нибудь просто на тротуаре. А заходить в таком виде в бутик типа Шанель или Диор, дабы попросить о помощи, Донхек заранее – и не зря – считает провальной идеей. Помимо всего прочего, он слишком горд, чтобы перезванивать Ренджуну или пытаться набрать маму, – более того, он настолько горд, что согласен спать на асфальте под открытым небом, лишь бы этого не делать. Но в сон внезапно клонить прекращает, и Донхек, отойдя на приличное расстояние от дома, оборачивается, чтобы вскинуть голову и попробовать вглядеться в марково окно. Ожидаемо, оно находится слишком высоко, а потому сейчас кажется лишь размытым бликом рыжего света, – таким же, как и все остальные. Надевая шлейки рюкзака на оба плеча, Донхек вспоминает, что отныне у него есть не терпящая отлагательств миссия: если предположить, что кот сбежал несколько часов назад, когда Донхек выходил на перекур, то существует большая вероятность, что он не мог уйти далеко и сейчас ошивается где-то во внутреннем дворике или же возле одного из соседних домов. Впрочем, очень может быть, что он и вовсе застопорился где-то на лестничной клетке или в подвале, – было бы странно, если бы консьерж не заметил выходящего из здания породистого черного кота. Донхек считает собственные мысли более чем резонными, однако остаток ночи все равно тратит на то, чтобы прошерстить весь район, – очень глубоко в подсознании ему кажется, что хоть так он сможет убавить свою вину перед Марком. В иные моменты, от усталости присаживаясь на детские качели и закуривая сигарету, Донхек глядит отсутствующе в звездное небо над своей головой и думает, что это вообще-то Марк сам виноват. Потому что чем он думал, когда оставлял свою сумасшедше дорогую квартиру и не менее сумасшедше дорогого кота под ответственность (уж простите за тавтологию) безответственного почти-подростка, у которого в его возрасте в голове нет ничего, кроме жажды наживы? Конечно, Донхек воспользовался положением, – было бы странно, если бы он не. С другой стороны, если Марк оставлял на него квартиру в надежде, что это немного образумит Донхека и привьет ему чувство долга, то здесь он вновь промазал по всем фронтам. Донхек предупреждал его – и словами, и действиями, – что не исправится. Не исправится, потому что не хочет. Марк не послушал или слушать не захотел – и вот во что это вылилось. Исключительно его проблемы. – Твои проблемы, – вслух фыркает Донхек, будто Марк сейчас сидит на соседней качели, тоже курит и внимает каждому его слову. После сигареты поиски возобновляются, и уже под утро Донхек, абсолютно истощенный, засыпает на скамейке в одном из дворов и приходит в себя лишь тогда, когда какая-то разукрашенная дамочка на высоких каблуках вызывает полицию. Ну и неженки, закатывает глаза Донхек, пока его волокут, как какую-то шваль, к машине. Он ведь всего лишь спал. / По пробуждении Донхек первым делом испытывает чувство дежавю – уже второе за эти бесконечно длинные сутки. Он продирает глаза, прищуривается и наталкивается на осуждающий взгляд Ренджуна прямо перед собой. Ренджун нехотя протягивает ему ладонь и без предупреждения тащит на себя, помогая встать со скамейки в полицейском участке. Позже они плетутся по улице к метро: Донхек, опустив голову и спрятав ладони в карманы, Ренджун – изредка сурово поглядывая на него. Никто не решается начать разговор, но, в конце концов отыскав в себе остатки совести, Донхек таки бормочет: – Спасибо. – Поговорим позже, когда ты проспишься, – только и отбрасывает Ренджун в ответ. Однако это позже не наступает, потому что дома Донхек, приняв душ, почистив зубы и переодевшись, вытаскивает из заначки последнюю мелочевку и едет обратно в район Марка: он не успокоится, пока не принесет тому кота живым и целехоньким. Донхек начинает видеть в этом какую-то высшую миссию, что-то вроде выступления на митингах, но круче; а, быть может, он только обманывает себя, но он просто не знает, как иначе заслужить марково прощение. Не то чтобы ему не плевать – на самом деле, он понятия не имеет и разбираться не хочет, что там Марк о нем думает, но Донхек считает себя абсолютным подонком, когда вот так отплачивает за чужую доброту. В конце концов, каким бы заносчивым душнилой Марк ни был, его кот ни в чем не виноват. А Донхек – здоровски облажался. И ему нужно это исправить. Он пробует разные методы: заходит в комбини и на остаток денег покупает пачку корма, расставляя по дворам так называемые ловушки с едой; еще раз обходит каждый дом, заглядывает в решетчатые канализационные люки (кот у Марка довольно тощий), любые отверстия и ямы. Дважды падает, слишком увлекшись разглядыванием всяческих закоулков, заново разбивает колени и сдирает кожу на локтях. Донхек не знает, сколько времени проходит так, но в один момент он находит себя внезапно остановившимся у чужого серебристого порша: тот не на стоянке, а значит, Марк лишь наспех заехал домой, чтобы вновь умчаться по делам; значит, он сейчас дома и скоро спустится обратно; значит, у Донхека будет шанс поймать его и поговорить. Предусмотрительно притаившись за соседним черным мерсом, Донхек присаживается на корточки и, весь пропахший мягким кошачьим кормом с тунцом, принимается ждать. Ждать приходится недолго – Марк, выспавшийся и бодрый, выходит из высотки, громко и активно переговариваясь с кем-то по телефону. Не видя ничего вокруг, он почти вприпрыжку шагает к машине – похоже, он сильно спешит. Донхек кроет себя матом с ног до головы, когда чужой порш молниеносно уносится прочь, а он сам не решается даже позвать Марка по имени. Вздохнув, Донхек решает попробовать еще раз вечером, а сам продолжает поиски кота. В определенный момент ему приходит в голову гениальная (в собственной нелепости, наверное) идея, для осуществления которой необходимо ненадолго вернуться в свой район. Донхек едет туда зайцем (это иногда получается провернуть в самом старом полуразваленном автобусе, который ходит, если повезет, раз в четыре часа) и параллельно текстит в Какао старому знакомому, который работает в типографии. На телефоне удачно оказывается одна-единственная фотография кота, которую Донхек сделал в первом пьяном угаре в марковой квартире, когда черный пушистый комок сидел на мягком ковре у кровати и слишком уж осуждающе смотрел снизу вверх. В тот момент кот показался Донхеку неумолимо смешным и чем-то напоминающим Ренджуна, а потому он решил сделать фото на память. Сейчас оно оказывается стратегически важным объектом – спустя всего полчаса Донхек выходит из офиса типографии с внушительной стопкой объявлений, которые ему распечатали по старой дружбе и крохотному долгу. Вернувшись обратно к дому Марка, Донхек с решительным видом принимается цеплять (в рюкзаке находится старый и наполовину засохший клей-карандаш) объявления на каждый столб, щиток и массивную подъездную дверь. Потерялся кот, три восклицательных знака, большая фотография черного комка безобразия на белом ковре и номер Марка жирным шрифтом. Донхек заканчивает к глубокой ночи и, слишком театрально вздохнув, устало садится прямо на асфальт под последним столбом, закуривая сигарету. Все объявления закончились, и сейчас остается лишь ждать, когда кто-нибудь отзовется. Поискать кота на лестничной клетке маркова дома ему так и не удалось – консьерж наотрез отказался даже открывать ему дверь. В конце концов, Донхек и так сделал все, что в его силах. Он выкуривает одну сигарету, вторую, третью и уже думает возвращаться домой, потому что Ренджун непременно его убьет, как вдруг к тротуару медленно подплывает марков порш. Удивительно, как Донхек даже не сразу его заметил, – машина ехала по опустевшей дороге слишком плавно, будто водитель внимательно кого-то (или что-то) высматривал. Донхек даже не удосуживается подняться на ноги и только смотрит на Марка снизу вверх, когда тот выходит из машины и, наспех преодолев расстояние между ними, останавливается напротив. – Что ты делаешь? Донхек сразу понимает, о чем он. Весь район в одинаковых объявлениях – трудно было не заметить даже самому безнадежному растяпе. – Ищу твоего кота, – устало вздохнув, отвечает он. – Донхек, ты идиот, – констатирует Марк ничего не выражающим тоном. – Я знаю, – у Донхека даже нет сил возражать. – Он все это время под кроватью сидел, – доводит до конца свою мысль Марк. – Наверное, грохота твоего испугался и спрятался. Вышел почти сразу, как я тебя выставил. С этими словами он подает Донхеку руку, но тот за нее не берется, поднимаясь на ноги и отряхивая джинсы самостоятельно. Он осознает, что это – его уникальный шанс попросить прощения и все объяснить, пока Марк молча стоит напротив и все еще готов его слушать, но внезапно в голове не находится ни единого слова. Донхек с осторожностью оглаживает Марка взглядом: он без пиджака, в одной рубашке и брюках, его волосы немного взъерошены после трудного рабочего дня, но при этом выглядят так потрясающе, будто их укладывали нарочно несколько часов подряд. Он пахнет так, как Донхеку нравится больше всего – парфюмом и потом напополам. И он говорит: – Послать бы тебя, – цокает языком, как это любили делать донхековы школьные учителя, когда он в очередной раз нарушал дисциплину, – ко всем чертям. Раз и навсегда. Донхек душит сигаретный кашель и тихо отзывается: – Почему не пошлешь? В ответ на это Марк ныряет ладонью в карман брюк и достает оттуда сложенный вчетверо листок. Тот оказывается одним из донхековых объявлений, и Марк, развернув его, несколько секунд просто вчитывается, а после лишь тихо усмехается: – Ты назвал моего кота Кот, – Донхек понуро угукает в ответ, а Марк поднимает на него взгляд и только вновь беззлобно качает головой. – Проваливай уже. Донхек покорно кивает и, подняв с асфальта свой рюкзак, салютует Марку на прощание. Он благодарен уже за то, что чужие слова не звучат с таким же холодным безразличием, как то одинокое колкое «Прочь». По пути к метро, на котором ему все равно не удастся прокатиться, он срывает со столбов теперь уже бесполезные объявления, комкает и рвет их в ладонях. Донхек не знает, как долго просто идет так в никуда, прежде чем рядом у обочины не останавливается машина Марка, а сам Марк, медленно опуская стекло, смотрит ему в глаза самым нечитаемым своим взглядом. Но Донхек его не боится – никогда не боялся. – Ты должен ему чертов килограмм корма, – спокойно сообщает Марк, – а мне, – он прищуривается, подсчитывая, – около двухсот тысяч вон. Поэтому не так быстро. И если можно было вляпаться еще крупнее, то Ли Донхек только что это сделал.