в громком омуте

Утром они просыпаются одновременно – от звонка донхекова будильника, и Марка его неожиданная ответственность откровенно повергает в очень приятный шок. По пробуждении Донхек отлипает от его плеча, затем резко дергается, как ошпаренный, и приподнимается, чтобы провести ладонью по волосам, – только это его движение заставляет Марка понять, что они так и проспали в одном положении весь ничтожный остаток ночи. Об этом они предпочитают не разговаривать – дежурно желают друг другу доброго утра, а затем расходятся: Донхек идет в ванную, а Марк – к себе. Там он принимает душ, чистит зубы, бреется и выбирает подходящую для завтрака рубашку. Некоторые люди, живущие в Париже, предпочитают выходить на так называемые бранчи, – обычно такое меню заказывают в районе одиннадцати часов утра, и именно на промежуток времени между одиннадцатью и обедом у Марка назначена первая встреча. Ничего серьезного – обсудить с одним из местных доверенных лиц расширение количества филиалов компании в Европе. Вечером нужно будет поехать на конференцию – что-то вроде ежегодного семинара по бизнесу, – а сразу после него отправиться на банкет в один из местных ресторанов. Обычная рутина в командировке для Марка, но он уже знает, что на этот раз будет открывать для себя все как впервые, – просто потому что рядом будет Донхек. Тот, будто почувствовав, что Марк думает о нем, стучится в номер. – Входи, – отзывается Марк, завязывая галстук, и Донхек показывается на пороге – целиком собранный, прилизанный, без капли макияжа на лице; абсолютная противоположность ночному Донхеку, даже тому Донхеку, который уснул, в беспамятстве прижимаясь губами к маркову плечу. И что-то в этом неописуемо цепляет, вызывая неподдельный интерес, – сколько у него еще существует альтер-эго? Перед тем, как взять такси и поехать на встречу, они заходят за кофе в уютное местечко прямо на углу улицы, на которой находится их отель. Марк делает заказ на чистом французском и оставляет неплохие чаевые бариста, а Донхек, опираясь на витрину с десертами, делает вид, что не подслушивает. В такси они едут молча: Марк на переднем сидении листает в телефоне рабочие сообщения и периодически поглядывает на улицы за окном, а Донхек сзади – потягивает из трубочки свой огромный латте с нечеловеческим количеством взбитых сливок и покачивает головой под незамысловатую французскую попсу по радио. В какой-то момент он, будто резко осознав что-то, подает голос: – Я пообещал Ренджуну сделать фотку возле Эйфелевой башни. Марк в шутку присвистывает. – Я думал, у тебя в планах что-то типа «избить ногами автомат с кофе в вестибюле отеля» или там «опустошить мини-бар до обморока от алкогольной интоксикации», – Донхек в ответ только закатывает глаза, и Марк спешит его успокоить. – У нас будет один выходной перед обратным рейсом. Все успеем. – Только один? – раздосадовано уточняет Донхек, устало тычась лбом в холодное оконное стекло. Марк не говорит ему о том, что после всего, что они должны успеть за эту неделю, один день покажется настоящим благословением. Он вообще думает, что Донхек должен пережить этот новый (и для него – в какой-то мере кинематографический) опыт как можно более самостоятельно. Несмотря на то, что они огромное количество времени проводят вдвоем, изучают характеры и перенимают привычки друг друга, Марк по-прежнему убежден, что каждый из них ведет свою войну, и эти две войны не пересекаются. Донхеку довольно трудно уследить за всем, что попадает в его руки и его не самую умную, но крайне амбициозную голову. Точно так же Марку трудно уследить за Донхеком, пускай он и не уверен, что должен. – Если я отвезу тебя в отель перед конференцией, обещаешь никуда не деться? – Приму ванну, сделаю маску для лица, почитаю какой-то французский журнал, даже если ничего не пойму… – рассуждает Донхек, продолжая внимательно впитывать взглядом улицы, как слишком любопытный ребенок, а затем резко отрывается от созерцания и возвращает Марку внимательный взгляд. – А на банкет-то ты меня возьмешь? Марк только безнадежно вздыхает. – Куда я денусь… / Возможно, брать Донхека с собой на банкет было не самым лучшим решением из всех, которые Марк Ли принимал за свою недолгую жизнь. После конференции он, вежливо откланявшись коллегам, берет такси до отеля, чтобы по пути к ресторану перехватить Донхека. Примерно за полчаса до этого он также пишет короткое сообщение с точным временем встречи, чтобы Донхек ни в коем случае не посмел опоздать. Конечно, Донхек опаздывает. Марк застает его одетым только наполовину, бегающим по отельному номеру из угла в угол в одной рубашке, – он носится, будто мотылек, бьющийся о стекло разгоряченной лампочки, и, периодически устало сдувая со лба еще влажные после душа волосы, что-то очень сосредоточенно ищет. – Я, конечно, понимаю, – тихо прикрыв за собой дверь, Марк опирается на стену плечом и складывает руки на груди, – что ты, наверное, хочешь выйти на балкон и, будто молодая Мэрилин Монро, распахнуть перед целым Парижем халатик, под которым «‎нет ничего, кроме капли Шанель номер пять»‎, но, может, все-таки оденешься уже? Донхек замирает посреди комнаты и, выпрямив спину, закатывает глаза. – Очень смешно, – он качает головой и вновь оборачивается по сторонам. – Ты не видел мою косметичку?.. – Ты собираешься краситься? – недоверчиво уточняет Марк. – Чуть-чуть, – Донхек как-то слишком драматично падает на колени перед кроватью и размашистым движением все-таки достает из-под нее косметичку, – интересно только, как она вообще там оказалась. – С губами сделаю что-то, а то я бледный совсем. Он садится перед туалетным столиком, а Марк, только устало вздохнув, опускает взгляд на дисплей своих наручных часов. – Я в машине подожду. У тебя десять минут. – Так точно! – доносится ему вслед, когда он уже закрывает дверь. В машину сначала попадает донхеков запах – никакие не Шанель номер пять (оно и к лучшему, Марк терпеть не может этот аромат), а дезодорант вперемешку с сигаретами, – а потом уже сам Донхек, и выглядит он, стоит отдать должное, превосходно. Вроде бы ничего особенного – просто чистая отглаженная одежда, привычный запах, практически полное отсутствие макияжа, живой горящий взгляд. Но Марк замирает ненадолго, забывая, что таксист ожидает указаний, и просто наблюдает абсолютно глупым взглядом за тем, как Донхек пристегивает ремень безопасности, поправляет свой светло-бежевый пиджак и приглаживает волосы. Проводит языком по губам – будто пробуя на стойкость почти бесцветную помаду – и только после этого смотрит на Марка в ответ. Это отрезвляет, – Марк, вздрогнув, отворачивается и на чистом французском называет водителю адрес. – Кстати, – в какой-то момент их пути подает голос Донхек, привлекая его внимание. – Какой у нас… статус? Марк хмурится. – Что ты имеешь в виду? Донхек закатывает глаза. – Ну, ты привезешь меня на банкет с кучей твоих деловых партнеров... не представишь же ты им меня как своего младшего брата. Конечно, до Марка и с первого раза дошло, что он имел в виду. Просто хотелось услышать его собственное уточнение. – Ты же мой секретарь, вот и все, – спокойно отвечает он, однако, отвернувшись к окну, силится спрятать короткую улыбку. Не нужно, чтобы Донхек подумал, будто над ним насмехаются. – Так-то, – хмыкает Донхек и отворачивается тоже. – Не хочу, чтобы все думали, будто я на содержании. – Слушай, – Марк тихо прокашливается, по-прежнему не глядя на него. – Не хочу нагнетать, но еще недавно ты в одежде с секонда бил ногой автомат с газировкой, потому что тебе не хватало на пепси, а теперь едешь мимо Эйфелевой башни на ужин в один из самых дорогих ресторанов Парижа- – Где Эйфелева башня? – резко вздрогнув, обрывает его Донхек и принимается судорожно оглядываться по сторонам. – Мы ее уже проехали, – безнадежно вздыхает Марк и только качает головой, вновь отворачиваясь. Он прекрасно понимает, что Донхек зацепился за его упоминание Эйфелевой башни лишь для того, чтобы не дослушивать конец фразы, который почему-то априори должен воспринять невероятно болезненно и с явно уязвленным самолюбием. Он-то наверняка уже большую часть Парижа, по крайней мере самые прославленные места, успел обойти в одиночестве, пока Марк был занят рабочими вопросами. И, в конце концов, даже если Марк действительно содержит его, что в этом такого? Он ничего не просит взамен и таким образом (черт уже с ним!) самоутверждается. Хотя, конечно, Донхек недоволен. Такие, как он, вообще будут недовольны до самого конца. Взять хотя бы его выступления на истерических митингах, которые в итоге неминуемо разгоняет местная власть, яркие пятна краски на щеках, картонные слоганы и разбитые колени. Марк смотрит на это все – Марк смотрит на это все сейчас, сидящее рядом с ним в обитом кремовой кожей салоне дорогой машины, облаченное в не менее дорогие ткани, будто рыцарское одеяние. Аристократический профиль, пухлые губы, ни единого изъяна на смугловатом лице. Одежда – оттенки бежевого, серого, черного, все аскетичное и простое, и оттого – совершенное. Вся эта прелесть вплывает следом за Марком в просторный зал ресторана, отважно, с прямой спиной. Марк здоровается со знакомыми, знакомится с незнакомыми, пожимает руки и меняется улыбками и все это время чувствует Донхека рядом с собой, даже не оборачиваясь. Вот же он, по правое плечо, немного хмурый, обеспокоенный, должно быть, тем, что за окнами богатого стеклянного зала вновь собирается дождь, запутавшийся в потоке французской речи, но тем не менее – гордый и будто бы заранее готовый к любому вызову, который ему здесь может бросить судьба. Затем они начинают понемногу отделяться, как бы отлипать друг от друга, – Марк, которого бодро подхватила за руку знакомая американская журналистка и отвела в сторону – попробовать изысканных угощений, в процессе дружеской болтовни оборачивается и ищет взглядом Донхека, который, скромно попивая шампанское, ни с кем не говорит и стремится слиться со стеной, только поглядывая на всех раненой ланью. Марк чувствует своим долгом следить за ним и не выпускать из своего поля зрения, даже если Донхек – уже совершенно взрослый и осознанный мальчик, давно не школьник и не дошкольник. На него поглядывают – заинтересованно, насмешливо, неприветливо, – а он от всех этих взглядов прячется, даже не стараясь. Просто такой он есть. Закрытый. Точнее сказать, открытый для одного лишь Марка. И то – не целиком. Так длится ровно четыре бокала игристого. Тучи над Парижем становятся гуще, темнеют, ливень сорвется с минуты на минуту. И будто бы вместе с тем, как ухудшается погода, Донхек понемногу отпускает себя: пробует закуски, бесстыдно тянется за новым бокалом вина, догоняя уходящего официанта, даже перекидывается несколькими фразами с незнакомой Марку девушкой в струящемся вечернем платье. Пока сам Марк устанавливает важные рабочие контакты, пожимает бесконечное количество рук и то и дело принимает из них визитки, Донхек расслабляется окончательно. В конце концов Марк, кое-как вырываясь из узкого круга тошнотворных сплетников, находит Донхека возле одного из столиков с закусками: тот, отделившись от общей толпы, тонкими пальцами цепляет с высокой хрустальной вазы одну за другой устриц, несколько секунд придирчиво рассматривает, а затем как ни в чем не бывало опускает в карман пиджака. – Донхек, что ты делаешь? – практически подлетев к нему, Марк останавливается по левое плечо. – Как что? – хмурится Донхек немного наигранно. – Они вкусные. Марк закатывает глаза. – Я куплю тебе устриц, – он легким жестом останавливает чужую руку. – Не позорь меня, пожалуйста. – Не надо мне ничего покупать, – нахмурившись сильнее, Донхек вырывает запястье и нарочно прячет очередную устрицу в карман. – А позорить я тебя еще не начинал. – Донхек, – голос Марка становится строже, а сам он мимолетно оборачивается по сторонам, чтобы убедиться, что никто не направляется к ним. – Хватит воровать устриц. – А то что? – не выдерживает Донхек и, наконец оставив в покое многострадальных моллюсков, поворачивается к нему. – Перестанешь меня обеспечивать? Не дожидаясь от Марка ответа, он рвется прочь, нарочно задевая плечо плечом, и вскоре практически молниеносно растворяется в толпе. Марк, ругнувшись, бросается следом и попутно раздает прощальные рукопожатия всем своим новоиспеченным и несостоявшимся товарищам, которые только лживо раздосадованно вздыхают из-за того, что он «‎вынужден так скоро их покинуть»‎. В Париже уже начинается дождь – даже не так: настоящий ливень, – когда Марк вырывается на улицу вслед за Донхеком, который нетерпеливо стучит туфлями по типичной французской брусчатке, пытаясь поймать такси. Марк против собственной воли застывает на мраморной лестнице ресторана: сначала от удивления и какой-то трезвости, вернувшейся вместе с обрушившимся на лицо и одежду прохладным ливнем, а затем – от невыразимой кинематографичности всей развернувшейся перед ним сцены. Марк вспоминает, как увидел Донхека впервые, – напряженная спина, размытое отражение в темном стекле страдающего автомата, смесь раздражения и отчаяния на лице (даже если лица не было видно), вместо Шанель номер пять – дешевый дезодорант, запах которого в квартире Марка успел проесть даже обои. И как же это все нелепо. Марк ловит Донхека за секунду до катастрофы: забирается следом за ним в такси, и так они теснятся на заднем сидении машины, будто мокрые котята, и Донхек демонстративно двигается подальше, чтобы не касаться Марка ни плечом, ни взглядом. Им приходится переглянуться единожды – в отражении окна с донхековой стороны – когда они едут сквозь темный парижский тоннель. Дождь становится легче, но не прекращается совсем, Марк платит таксисту наличными и они с Донхеком вновь остаются наедине на мокром брусчатом тротуаре у здания отеля. Донхек, смахивая дождь с лица, будто слезы, тут же несется вперед, но Марк его, конечно же, не отпустит. Он идет следом, упорно, как бы Донхек ни пытался отстать и отбиться, в самую последнюю секунду забегает в лифт, где они – дежавю – снова теснятся друг с другом, дрожащие от непривычного холода и воды. Донхек безотказно идет в свою комнату, но в последний момент Марк хватает его за руку – уже совсем не так мягко и предупреждающе, как в ресторане, а серьезно, уверенно, почти грубо, – и разворачивает в сторону собственной двери. Донхек не снимает ни пиджака, ни обуви, – оставляет мокрые следы на паркете у входа, на светлом мягком ковре, мажет по стенам своим привычным запахом (сейчас – с примесью дорогого сладкого алкоголя), громкий омут, с которым Марк не в силах – и никогда не будет – справиться. – Ты хоть бы в салфетку их завернул, – шутит он про устрицы, надеясь разрядить обстановку, но Донхек непреклонен. Он идет в ванную, совершенно игнорируя присутствие Марка, будто второй тени, за своей спиной, и умывается, словно пытаясь привести себя в чувство. Затем – долго-долго смотрит в зеркало, не говоря ни слова. И в конце концов – садится, абсолютно обессиленный, на бортик широкой ванны. Будто ребенок, разбивший колени или сломавший любимую куклу (или все и сразу!) и готовый в любой момент разрыдаться. Но Донхек не разрыдается. Он не такой. Марк чувствует это по его ауре, его запаху, его взгляду. Он подходит ближе, останавливаясь на идеальном расстоянии для того, чтобы положить Донхеку ладонь куда-то на плечо или даже макушку, потрепав по волосам, как непутевого мальчишку. Ничего из этого он не делает, а Донхек упорно смотрит в пол, его плечи напряжены, он весь – будто натянутый нерв. Несуразица, глупость, лабиринт из самого себя, прекрасная в своей наивности и восхитительная в отваге Монро. – И откуда ты взялся на мою голову, – тяжело вздыхает Марк, своей интонацией ясно давая понять, что это даже не вопрос. Разве что риторический. Донхек молчит, дышит тяжело, с его мокрых волос капает прямо на светлый кафельный пол. Он вкрадчиво поднимает взгляд, чтобы посмотреть на Марка исподлобья, но – по-прежнему – ничего не сказать. Марку кажется, что каждая клеточка его тела напрягается, сжимается и разрывается, как умирающая звезда, не оставляя и следа, когда он немного несуразно наклоняется ниже и – более того – когда чувствует, что Донхек даже не пытается отстраниться. Он так и сидит, спокойно, будто не происходит ничего необычного, разве что только вздрагивает мимолетно, стоит Марку замереть в миллиметрах от его лица. Марк даже не уверен до конца, что именно он хочет сделать (хотя какие тут могут быть варианты?), но Донхек отвечает вместо него, когда в следующий момент сам резко подается вперед, почти вставая обратно на ноги, и наконец соединяет их губы в каком-то причудливом, почти детском поцелуе. Он просто касается, изо всех сил схватив Марка за шею и притянув его дурную голову ближе к себе, – и сразу отстраняется, будто чего-то кошмарно испугавшись. Но Марк, наоборот, смелеет (или, быть может, он был смелым с самого начала) и хватает его за предплечья чуть ниже локтей, таким образом притягивая обратно к себе, на этот раз целуя уже по-настоящему. Донхек целуется неумело, но очень самоотверженно, – Марку немного забавно от того, как он старается делать все, будто в кино: забрасывает руки на плечи, обвивает шею, пытается сжать Марка в тисках из своих дрожащих бедер. Марк поддается ему и плавится в духоте его прикосновений, даже после того, как они оба промерзли практически до косточек под прохладным парижским дождем. Подхватив Донхека на руки, Марк относит его обратно в комнату, но это все еще ничего не значит. Они просто садятся на кровать, продолжая целоваться, и Донхек зарывается пальцами в волосы у Марка на затылке, перебирается, не спрашивая разрешения, ему на колени, и тогда Марку приходится придерживать его, все еще жутко дрожащего, за талию или поясницу. В моменты, когда Донхек держится за него сам, Марк может позволить себе вольность в духе скользнуть руками под ткань пиджака, смять пальцами футболку, спуститься на худые бедра, все так же сжимающие его. Марк все ждет момента, когда Донхек отстранится и отвесит ему пощечину, но ничего подобного и близко не происходит, а их поцелуй прерывается по очень нелепой случайности. Марк, самопроизвольно нырнув ладонями в широкие карманы донхекова пиджака, случайно нащупывает там злосчастных устриц, – те моментально оставляют на коже влажные, липкие следы. Удивительно, как они не расползлись пятнами по светло-бежевой ткани. Вздрогнув, Марк резко разрывает поцелуй и вынимает устриц из чужих карманов. – Ты нормальный? – спрашивает он без предисловий, глядя Донхеку в глаза снизу вверх. Тот только давится смехом, рассматривая многострадальных моллюсков в марковых бледных ладонях. – Я же говорил, оставь их. – Мне они были нужны для эксперимента, – сумев подавить смех, спокойно, как может, отвечает Донхек и все-таки слезает с чужих колен, поднимаясь на ноги и пожимая плечами. – Но ты их уже испортил, так что можешь выбросить. Безмолвно вздохнув, Марк встает следом и идет в ванную, держа злосчастных липких устриц на вытянутых ладонях. Там он не находит ничего лучше, кроме как смыть моллюсков в унитаз, а сам несколько раз тщательно натирает руки мылом, чтобы избавиться от запаха. Когда он наконец возвращается в комнату, Донхек все еще стоит возле кровати, кажется, не двинувшись с места ни на шаг, и нечитаемо покусывает нижнюю губу, слегка припухшую от поцелуя. Марк не знает, чего он ждет, чего они оба ждут, но сам только тяжело вздыхает и, почесав затылок, кивает в сторону двери. – Нам проспаться нужно, – спокойно говорит он. – Если хочешь, я могу пока пойти к тебе. – Не нужно, – спокойно качает головой Донхек. – Я сам. Они оба прекрасно понимают, что после того, что произошло, спать в одной постели будет не самой лучшей идеей. По крайней мере, на данный момент. Донхек проходит мимо Марка, оставляя ему свой шлейф парфюма и алкоголя, и спустя несколько секунд тихо закрывает за собой дверь. Оставшись в одиночестве, Марк тяжело и шумно вздыхает, приземляясь на кровать лицом в подушку. Он не имеет ни малейшего понятия, что сегодня случилось и что теперь с этим всем делать, почему у него горят огнем губы и так страшно колотится сердце. Он определенно чувствует больше, чем положено взрослому мужчине, выросшему в строгости и относительном аскетизме. До сегодняшнего дня Марку казалось, будто в нем практически напрочь отсутствуют любые эмоции. А теперь он даже не уверен, как окрестить этот странный фейерверк где-то посреди живота, – образуясь под солнечным сплетением, он будто вязкой патокой стекает вниз, до самого паха, заставляя напрягаться и почти стискивать бедра от смущения, совсем как в краснощеком отрочестве. Марк пытается прислушаться, но, вполне очевидно, что до него не долетает ни единого звука из соседней комнаты. Поэтому он воображает, что сейчас может делать Донхек. Наверняка точно так же, как и он, пытается подавить собственное стеснение, солнечным ожогом распластавшись на кровати. Или его вообще ничего не трогает, и он, попутно сбрасывая с себя одежду прямо на пол и напевая какую-то причудливую песенку, уходит в душ. Может, это Марк думает слишком много, а Донхек предпочитает не думать совсем. Однако Марк не может отрицать того, как сильно ему понравился их поцелуй, как почти жадно он хотел бы его повторить. Но это только сейчас – пока голова еще немного хмельная, а тело словно ватное от усталости. К утру это все непременно закончится. И жар на губах, и щекотка под ребрами. И, пускай Марк не слышит, но отчего-то ему кажется, что прямо сейчас за стеной Донхек заливисто над ним, несчастным, смеется.