в громком омуте

У Амели нет мужчины. Она сделала пару попыток, но они оказались неубедительными... Зато у нее есть свои мелкие радости: запустить ладонь в мешок с фасолью, сломать сахарную корочку чайной ложкой и пускать «блинчики» по воде канала Сен-Мартен. – Амели, 2001

Что-то непривычное, истеричное, зудящее и больное у Донхека внутри разгорается наутро после их с Марком поцелуя, и это что-то он сам определяет (и наверняка – правильно) как влюбленность. Этим, по крайней мере, можно хоть как-то оправдать его истеричное поведение накануне. Влюбленность, влюбленность, влюбленность. Какое же страшное слово. Донхек расхаживает по номеру, не знающий сна, из угла в угол, и больше всего боится того, что Марк может постучаться в любой момент. Марк, конечно, стучится, но позже – уже ближе к завтраку, когда Донхек успевает принять душ, высушить волосы и еще раз беззвучно посмеяться при воспоминании о вчерашних устрицах. Он даже думает, что, быть может, у него получится точно так же посмеяться и вместе с Марком, но когда они вновь оказываются вдвоем, все становится кошмарно неловким. Донхек понимает, почему. Влюбленность, влюбленность, влюбленность. И он бежит от нее, как от огня. Голые плечи скрываются под тканью атласной рубашки, но Донхек знает и чувствует (россыпью родинок чуть выше левой лопатки) – Марк смотрит неотрывно, пускай и не делает практически ни шагу дальше порога. Они идут вместе на завтрак, неловко сталкиваются плечами и локтями, невпопад извиняются, и воздух накален настолько, что Донхек мечтает сбежать, – но боится. Дышится легче, когда Марка нет поблизости, когда он на очередной встрече, которую Донхеку нежелательно подслушивать. Донхек остается на периферии, блуждает по уже знакомым французским улочкам, заходит в кофейню, пекарню, книжный, ателье. На выходе из последнего Марк ловит его за голое запястье – у самой лестницы. – Не отходи так далеко, – просит спокойно и сокрушается, когда Донхек в ответ – неосознанно – закусывает нижнюю губу. – Пожалуйста. Слышать это от него почти забавно. Подобные слова идут вразрез со всем, что он говорил и о чем молчал раньше. Донхек, конечно, не лучше. Все его естество отторгает возможную (или вполне вероятную) влюбленность в Марка, и свою излишнюю нервозность он списывает лишь на недостаток физической близости. И не то чтобы Марк был в его вкусе. Скорее даже, Марк совершенно не в его вкусе, и Донхек не имеет ни малейшего понятия, почему все получается так. В один из их последних дней пребывания в Париже (все деловые договоры и бизнес-конференции позади, осталось только несколько одинаковых несерьезных бранчей и сухих рукопожатий) Донхек вытаскивает Марка за сувенирами. Это достаточно неплохой вариант времяпрепровождения, когда между вами существует словесная неловкость, – если вы и говорите друг с другом, то лишь для того, чтобы определиться с какой-то покупкой. Однако на все предложения Донхека Марк лишь многозначительно закатывает глаза, не упуская возможности напомнить, что всяческие брелки, магниты и крохотные металлические миниатюры Эйфелевой башни для домашних книжных полок – не более чем дешевая (но при этом достаточно, к слову, дорогая) уловка для туристов. Донхек его не слушает и хватает с прилавков любую мелочь, которая приковывает его внимание. Он нарочно идет немного впереди, чтобы не быть плечом к плечу с Марком, но ощущать его присутствие где-то за своей спиной. Когда они заканчивают покупать сувениры, Марк предлагает где-нибудь поужинать, и эта идея кажется Донхеку как минимум апокалиптической. Около часа (а то и больше) сидеть друг напротив друга за крохотным столиком и отчаянно пытаться отыскать нейтральную тему для разговора. Хуже смертной казни. – Не-а, – пожав плечами, отмахивается Донхек и наконец поворачивается к Марку лицом. – Я устал. – Ты?.. – недоверчиво хмурится Марк. Сегодня он оставил в отеле (или просто случайно где-то забыл) свой пиджак, и в качестве доспехов на нем лишь белая рубашка с расстегнутым воротником. Честно говоря, Донхек скучает по футболке с членом. И по своей целиком черной, растянутой, мешковатой одежде. И по дому. Жить в фильме «‎Амели»‎ хорошо, но. Но стоит прекращать всю эту романтическую мелодраму, пока она еще не успела толком разгореться. – В жизни не поверю. – А вот представь себе, – цокает языком Донхек и, забросив за правое плечо плетеную сумку с сувенирами (здесь такие продают повсеместно), демонстративно уходит на самый край тротуара – поймать такси. – И я даже не голоден! – добавляет в качестве железного подкрепления собственному алиби, мимолетно оборачиваясь на Марка через плечо. Усмехнувшись, Марк подходит ближе и как-то слишком расслабленно прячет руки в карманы. Он молчит около минуты, прежде чем абсолютно спокойно выдохнуть: – Здесь настоящий французский сырный суп. С мидиями. И если бы все происходящее и правда было дешевеньким кино о любви, саундтреком в этот момент непременно заиграла бы уже хорошо знакомая Faggot. / Сумка с множеством миниатюрных Эйфелевых башен (они и на брелоках, и на открытках, и на магнитах) покоится на соседнем стуле из стереотипного красного бархата, пока Донхек, придирчиво рассматривая лежащие на столе приборы, бесконечно пытается напоминать самому себе об осанке. Отчего-то держать ее становится еще тяжелее, когда Марк сидит напротив, и это все уже окончательно и неисправимо похоже на чертово свидание. Донхека почти тошнит – до того ему неловко и страшно. – Можешь думать об этом как о рабочей встрече, – украдкой подсказывает Марк, абсолютно расслабленно сворачивая из бумажной салфетки что-то, отдаленно напоминающее цветок. В ответ Донхек, демонстративно облизнув пальцы, тушит стоящую на столе свечу, – и тут же шепотом матерится, обжегшись. Марк не сдерживает смешка, но сразу скрывает улыбку и смотрит на Донхека уже исподлобья. Между ними так и застывает полутьма, легкий шлейф угасшего пламени (и того, которое вспыхнуть еще не успело толком), стереотипная фортепианная музыка откуда-то из угла гостевого зала, обрывки разговоров других посетителей. Влюбленность Донхека сейчас отзывается в нем голодным воем желудка, и думать ни о чем другом, честно говоря, не получается. Как только приносят долгожданный суп, Донхек набрасывается на него, как на свою последнюю трапезу перед смертной казнью. Может, это она и есть. Марк пьет вино и не спешит прикасаться к своей порции. Отблески свечей с чужих столиков мимолетно играют на прозрачном стекле его бокала. Донхек ест быстро, беспардонно, пускай и аккуратно, как может, а вино выпивает практически залпом, тут же морщась от кислоты. Они будто играют в морской бой, не оговорив это прежде. Или в шахматы. Или в покер. Или в любую из игр, в которых Донхек безнадежно плох, а Марк – вечный победитель, титулованный чемпион, гордый гроссмейстер. Черт побери. Донхеку бы наушники в уши да пешком вдоль моста над Ханган, желательно поздно ночью, под безоблачным звездным небом, когда вокруг – никого, кроме нескольких юных пьющих компаний (и ни к одной из них он не решится подойти, даже если одиночество будет грызть до самых косточек). К слову, об одиночестве, – Донхеку бы и одиночества, тишины, пустой квартиры. А в то же время – Марка в соседней комнате или кухне, ну или хотя бы его недалекого кота под боком. После ужина, когда они решают пройтись до отеля пешком, сумку с сувенирами несет уже Марк, а Донхек снова идет впереди, бодро подпрыгивая на каждом шагу и отстукивая незамысловатый ритм на парижской брусчатке. Чертов суп с мидиями действительно был хорош, только Донхек об этом никогда вслух не скажет. Это как чертыхнуться в церкви, пускай он и далеко не верующий. У Донхека в последнее время развиваются очевидные проблемы с топографией, а потому Марку периодически приходится ловить его, слишком увлекшегося прогулкой, за рукав на очередном – неправильном – повороте. Донхек быстро меняет курс и сдерживает себя, придавая походке строгости, – Марк и так над ним посмеивается тайком, хватит уже. Они наконец останавливаются под отелем, оба закуривают. Донхек отходит немного, чтобы запрокинуть голову и посмотреть на соседние окна, на то, как они отражают сейчас беззвездное антрацитовое небо и монохромный лунный свет. Марк все это время не сводит взгляда с одной точки на донхековом кадыке. Они не разговаривают, а если бы и попытались – кадык Марку явно бы не ответил. Донхек смеется, нарочно не реагируя на чужой взгляд. Донхек смеется, кружась на месте, и едва не сносит фонарный столб над проезжей частью. Донхек смеется, и Марк немного смеется тоже, потому что они оба еще хмельные после вина, как совершенно безответственные подростки, не ведающие, что творят. / Никто из них не знает точного времени, но Марк вспоминает, что к десяти утра ему уже нужно приехать на встречу. Пропустить ее кажется самым большим соблазном на свете, особенно в момент, когда перед ними плавно съезжаются отполированные двери лифта, и Донхек в усталом жесте укладывает голову Марку на плечо. Трется носом, щекочет дыханием, зевает, но не говорит ни слова. Это напоминает Марку день, когда он впервые нес в свою квартиру Кота – под моросящим осенним дождем, держа у нагрудного кармана рубашки. Такой серьезный и деловой молодой человек, вмиг позабывший о своем кожаном портмоне, папке с документами, ключах от машины, вновь ставший семнадцатилетним. Только Кот – вырос, а вот Донхек не растет совсем. Будто бы просто не хочет. Марк убеждается в этом в очередной раз, когда собирается пожелать ему спокойной ночи и скрыться за дверью своего номера, но Донхек, молча и беспардонно опередив его в коридоре, врывается туда первым. И, стоит только Марку вставить на место ключ-карту, – врезается в него, как комета, сразу целуя горько-кислыми от вина и сигарет губами. Марк не успевает ничего понять – только путается в ногах, разуваясь, подхватывает Донхека на руки и несет в сторону кровати, потому что им двоим сейчас действительно – действительно – очень нужно присесть. Марк думает, что они хотя бы поговорят, но Донхек будто нарочно не позволяет ему отстраниться, намертво цепляясь за шею. Он целуется уже лучше, теперь как-то отчаянно и почти болезненно, будто за что-то мстит. Марку нравится такая месть – он гладит чужую горячую поясницу, прижимает Донхека ближе к себе, пока тот продолжает безжалостно царапать его, будто дикая кошка, и кусать, нарочито оттягивая, за нижнюю губу. – Ай, – в конце концов отрывается Марк, касаясь губ кончиками пальцев. – Ты чего? – Не знаю, – качает головой Донхек и тут же склоняется уже к его шее. Марк боится того, к чему это ведет, боится думать, что у него самого встал еще в момент, когда Донхек набросился на него у двери, – это так жарко, неправильно, быстро, особенно когда Донхек трется о него сквозь слои ткани и сжимает бедрами его бедра. Они и правда как подростки, неопытные, но отчаянные, – даже не удосуживаются раздеться. Марк периодически вздрагивает от особенно болезненных укусов, сильнее сжимая в ладонях чужую талию под тканью атласной рубашки, и происходящее давит на него, как серо-апельсиновое небо перед грозой, как судьба, как будущее. Огонь в глазах Донхека в полутьме, дрожь в его губах и пальцах, взаимная вибрация их тел, цветущих, как фруктовые деревья. Марк вторит типичному жесту Донхека, на миг пряча лицо в его плече, в ткани, которую он по-прежнему не удосужился сбросить. Отчего-то это глупое, горячее, юношеское трение сквозь одежду, и отдаленно не напоминающее полноценный секс, сейчас чувствуется как действо куда более интимное, чем все, что когда-либо происходило в (достаточно скудной) личной жизни Марка Ли. Марк понимает, что Донхек кончает, в момент, когда тот, абсолютно не рассчитывая силу, со всей дури прикусывает кожу на его шее, – да так больно, что Марк вздрагивает и будто бы выныривает из омута (как иронично), крепко сжав пальцы на чужих худых бедрах. – Прости, – растерянно лепечет Донхек, отстраняясь и тут же касаясь марковой измученной шеи кончиками пальцев – на этот раз почти с нежностью. – Прости, прости… – Ты точно кот, – беззлобно подмечает Марк, перехватывая его запястье и оставляя на нем мимолетный поцелуй. – Причем абсолютно дикий. Донхек нехотя слезает с его бедер и с трудом поднимается на явно негнущиеся ноги. Марк уже хочет подорваться следом, чтобы перехватить его за талию и удержать от нелепого падения, но Донхек сам сохраняет равновесие и судорожно выдыхает, вперившись в чужую шею виноватым взглядом. Марк хочет успокоить его и сказать, что апокалипсиса не произойдет, если на завтрашнюю деловую встречу он явится с несколькими достаточно однозначными следами на шее, но Донхек не позволяет ему произнести ни слова, когда в глазах его вспыхивает – и этого всегда стоит бояться заранее – идея. – Я знаю один лайфхак, – концовка фразы обрывком тает за дверью ванной, где Донхек скрывается на несколько секунд, прежде чем вернуться обратно с зубной щеткой в руке. – Если активно потереть, то можно разогнать кровь и след станет бледнее. – Донхек, я не думаю что это- Но Марку не дают договорить, ведь Донхек снова взбирается ему на колени и, склонившись над шеей, принимается с особым усердием тереть сухой зубной щеткой свежий засос. Не получивший шанса даже оценить масштабы проблемы, Марк лишь безнадежно вздыхает и терпеливо молчит, позволяя Донхеку внести собственный вклад в ее решение. Странный лайфхак, впрочем, будто делает все только хуже, ведь после контакта с жесткой зубной щеткой кожа на шее, ко всему прочему, начинает практически невыносимо зудеть. – Прости, – вновь повторяет Донхек, уже куда более жалобно, приглушенно, когда Марк, все-таки освободившийся из его объятий, подходит к зеркалу в ванной и, немного оттянув в сторону воротник рубашки, внимательно рассматривает след. – Не так уж все и страшно, – успокаивает он и, тяжело вздохнув, наклоняется, чтобы умыться прохладной водой и тем самым придать немного трезвости уму. Если в его случае вообще стоит рассуждать о трезвости. Донхек продолжает стоять где-то у него за спиной, пристыженный, в неловкости переминаясь с ноги на ногу. Марк смотрит на него в зеркальном отражении, пока капли воды срываются с его склеенных влагой ресниц, и не сразу догадывается, что Донхеку, должно быть, нужно принять душ. Когда Марк проходит мимо него, то на миг останавливается, будто чтобы неосознанно создать иллюзию столкновения. Несколько секунд он просто молча смотрит на Донхека сверху вниз, а затем, немного наклонив к себе его горячую мутную голову, вдумчивым поцелуем оставляет отпечаток губ на макушке. / В эту ночь они снова спят в разных постелях, пускай и никакой преграды, вроде злосчастных скользких устриц в карманах пиджака, между ними не возникло. Марк не знает, что творится у Донхека в голове, и тем более не знает, что творится в его собственной. Разговаривают они мало и сухо, даже завтракают по-отдельности, хоть и – Марк может поспорить – у Донхека по-прежнему дрожат от страха колени всякий раз, как нужно обратиться к кому-либо на французском. Такая пауза, безусловно, идет им на пользу, пускай Марк и не может перестать вспоминать Донхека всякий раз, сидя на очередном безликом бранче, перед очередным безликим старым знакомым, вертя в одной руке керамическую солонку и раздавая налево и направо искусственные улыбки. Что Донхек может делать в эту самую минуту? Наверняка он только проснулся и прямо сейчас потягивается, открывая пепельного оттенка шторы в своем номере и щурясь от солнечного света. После этого идет в душ, где долго балуется со всякими скрабами для тела и кондиционерами для волос, которые по умолчанию предоставляются в каждом приличном отеле. После этого, со все еще мокрыми волосами и в липнущей к телу белой футболке, он дрожащей рукой набирает номер ресепшена, чтобы услужливо напомнить о завтраке. Марк задумывается обо всех этих деталях, о том, как Донхек выполняет свой ежедневный утренний ритуал, воспринимая его как игру, и даже не сразу понимает, что уже минут десять как совершенно не вслушивается в «блистательный бизнес-план» своего собеседника. В смущении Марк только вежливо кивает и лжет, что озвученная идея кажется ему настоящим прорывом, а после жестом подзывает официанта, чтобы попросить счет. Марку отнюдь не интересно, сколько людей за все время его пребывания в Париже сочли его до чертиков беспардонным, ведь подобное – когда он действительно запоминает места, в которых бывает, – случается с ним впервые. После бранча он еще немного прогуливается по городу, почти неосознанно жалея, что эти последние парижские часы перед ночным рейсом домой они с Донхеком проводят не вместе, заходит в несколько магазинов, чтобы изучить новые коллекции и скупиться по мелочам. После этого, когда прогулка выжимает из Марка все соки (но в очень благодатном смысле), он наконец возвращается в отель, любезно оставляя разговорчивому и крайне эрудированному таксисту неплохие чаевые. Мимо комнаты Донхека Марк проходит в скитаниях, с искрой сомнения, на миг вспыхнувшей где-то в солнечном сплетении, – постучаться или нет? В конце концов он только замирает ненадолго, прислушиваясь, а после, не уловив ни единого постороннего звука, скрывается за дверью собственного номера. У него есть несколько часов, чтобы собрать чемодан и собраться с мыслями, и Марк предпочитает провести это время в полном нерушимом одиночестве. Он выкуривает несколько сигарет, склонившись над металлическими перилами типичного французского балкона, и задумчиво поглядывает на – впервые за долгое время безоблачное – небо над городом. У Донхека балкон закрыт, и сам он, наверное, и вовсе предпочитает отсыпаться. Так думает Марк, но вскоре оказывается, что он ошибается, – три коротких стука раздаются по стене его комнаты именно с той стороны, где сейчас должен находиться Донхек. Несколько секунд маркова бездействия – и стук повторяется вновь, будто чеканит проклятия азбукой Морзе. Усмехнувшись нелепости происходящего, Марк в шутку стучит в ответ, а после, потушив очередную сигарету в пепельнице на подоконнике, выходит в коридор, только чтобы застыть (точно фигурка-безделушка Эйфелевой башни) перед донхековой дверью. Он не успевает постучать, как Донхек открывает сам, будто ощутив чье-то присутствие, и только в этот момент Марк чувствует, как сильно успел по нему соскучиться. Но вместо этого он только спрашивает безучастным голосом: – Ты уже собрался? Не сводя взгляда с его открытой шеи (Марк и не заметил, как весь день проходил так, с беззащитно расстегнутым воротником, отнюдь не намеренно), Донхек лишь отстраненно кивает. – Несколько мелочей осталось. – Пропустишь? – уточняет Марк, когда Донхек не спешит отойти в сторону. – Не-а, – тут же отвечает он. – Я тебя не звал. Марк растерянно хмурится. – Зачем тогда стучался? – Было интересно, насколько здесь тонкие стены. Если бы это произнес любой другой человек, Марк бы не выдержал и рассмеялся, но от Донхека подобных выходок всегда стоит ожидать, как абсолютно естественных повседневных жестов. По крайней мере, следует сказать спасибо, что он не стал избивать ногами кофейные автоматы, хотя мог. Марк спасибо не говорит, но имеет это в виду, когда мягко перехватывает чужой локоть, не позволяя Донхеку захлопнуть дверь перед его лицом. Именно в этот момент Марк впервые видит в чужих глазах то, чего не замечал до сих пор, и эта догадка приводит его в приятный благоговейный трепет. Как очаровательно, думает Марк, но вслух этого, конечно, не произносит. Ведь свою влюбленность в Марка сам Донхек наверняка считает непростительной слабостью.