в громком омуте

– Ренджун, я такой дурак. Донхек, конечно, далеко не из тех людей, которые любят выставлять все свои чувства напоказ, но перед Ренджуном, успевшим повидать его во всевозможных постыдных состояниях, можно ненадолго дать слабину. Зарыться лицом в мягкую ткань толстовки у него на плече и крепко зажмуриться от собственной беспомощности. Ренджун спрашивает, что случилось, и Донхеку приходится рассказать ему все с самого начала. Особенно – то, что он действительно не считает, будто они с Марком подходят друг другу хоть в каком-то из возможных смыслов, но все равно не может прекратить думать о нем ни на миг. – Ненавижу чувствовать себя таким жалким, – заключает он, сидя на кровати и крепче обнимая собственные колени в попытке защититься невесть от кого. – Слушай, ну, я понял, что ты в него втюрился, еще когда ты сказал, что он как «твой любимый рок-альбом», – хмыкает Ренджун. – Это точно высшая степень похвалы. – Да ну тебя, – толкает его в плечо Донхек, вытирая слезы со своих раскрасневшихся щек. Марка, на самом деле, можно сравнить со многими вещами, которые любит Донхек. Со многими звуками, запахами, словами. Или, к примеру, с моментами, когда смотришь очень-очень хороший фильм, хороший настолько, что он заставляет забыть о твоем практически абсолютном отсутствии концентрации, и на определенном эпизоде твое сердце замирает в груди, как подстреленная птица, от напряжения, красоты, наполненности смыслом. Да даже если и смысла нет – к черту его – напряжение и красота сливаются в кипящую густую смесь, текущую по жилам до самых кончиков пальцев и согревающую донхековы вечно холодные ладони. Донхеку немного стыдно, что он больше рассказывает Ренджуну о собственных проблемах, чем слушает о его, ведь они дружат столько лет, а в такой дружбе все должно быть поровну. Но Ренджун, кажется, не видит в этом ничего такого и только снова обнимает Донхека, прижимая его крепче к своему горячему и самую малость костлявому плечу. – Убедись только, что он не дурно на тебя влияет, хорошо? / – Он дурно на вас влияет, – решительно заявляет Донен, водрузив на письменный стол внушительную стопку отчетов, смет и различных чеков о мелких расходах компании. Марк, который до этого пристально пялился в экран ноутбука, изредка поправляя безымянным пальцем очки, вздрагивает и хмуро смотрит на него исподлобья. – Что, прости? – Тот студент, – бегло пересмотрев некоторые из документов, Донен кивает самому себе и отходит на будто бы безопасное расстояние, складывая руки на груди. Рукава его черной водолазки скрывают бледные руки почти до кончиков пальцев, а высокий воротник – даже кадык. Он будто нарочно не оставляет на себе ни единого уязвимого места. – Вот увидите, командировки закончатся, начнется скучная работа, ему надоест. Будет понемногу отлынивать под самыми дурацкими предлогами. Не мне судить, конечно, но… – Вот именно, – обрывает его Марк, чувствуя в себе странный накал постепенно закипающей – нет, даже не агрессии, – тревоги. – Не тебе судить. Так что можешь идти. – Но я лишь думаю о том, что будет лучше для компании, – не теряет возможности закончить свою мысль Донен и, будучи уже в дверях, скрывается в коридоре, не давая Марку вставить больше ни слова. Донен – здесь, сколько Марк себя помнит. Один марков университетский знакомый порекомендовал его, когда Донен фактически находился на пороге бедности из-за того, что его предыдущая компания разорилась. «Смекалистый, но ему нужна мотивация», – так в то время выражались о нем все, от кого Марк мог получить хотя бы самое размытое представление. Сколько Марк повидал таких как он, сколько принял на работу и сколько с нее же уволил – и сосчитать трудно. Донен однако продержался куда дольше, чем все рассчитывали, и даже в ближайшее время никуда деваться не собирался. Но Марку, все же, больше нравится, когда он молча скитается по коридорам офиса со своим привычным выражением лица, полным ледяного безразличия, и не решается лезть туда, куда его лезть не просят. Донхек – дурно влияет на Марка? С чего вдруг такое умозаключение? Взглянув на наручные часы, Марк не без удивления замечает, что время близится к обеду, а Донхек на работе еще не появлялся. Возможно, именно на это намекал Донен, когда говорил о дурном влиянии. Пускай Марк и здесь, но теперь он решительно не в состоянии хоть сколько-то сосредоточиться на делах, ведь голову туманом заполняют надоедливые мысли о том, во что на этот раз мог вляпаться Донхек. А даже если он ни во что и не вляпался – с чего вдруг он решил, что сегодня выходной? Спустя пять пропущенных звонков и обеденный час Донхек все-таки показывается в офисе, взъерошенный и сонный, будто заплаканный, и первым делом направляется к Марку в кабинет. Марк ловит взглядом сначала его тяжелые ботинки, затем – джинсы в прорехах, футболку и кожанку, а в самый последний момент – легкие полосы бежевых теней, медной россыпью обрамляющих глаза. Донхек повседневно салютует и роняет себя на софу, укладывая на колени папку с документами, которая до этого беспризорно валялась рядом. Марк все это время молчит, не прекращая следить за тем, как чужие пальцы листают страницы, как Донхек забрасывает ногу на ногу и удобнее устраивается на софе, как покусывает кожу вокруг ногтей на руках, слишком внимательно вчитываясь в текст. Беда в том, что Марку совершенно не к чему придраться. Ведь Донхек, пускай он практически непростительно опоздал, а вдобавок – еще и нарушил дресс-код, сейчас занимается в точности тем, что Марк собирался ему поручить. И прервать его во имя неуместных, хотя весьма заслуженных нравоучений будет приравниваться к ходу под шах в самом начале шахматной партии. Вздохнув, Марк ненадолго возвращается к собственной работе, но в какой-то момент ловит себя на том, что совершенно не может сосредоточиться. Его естественная тяга всегда инструктировать и наставлять других дает о себе знать, а потому он тяжело вздыхает и, отложив очки на край стола, все-таки обращается к Донхеку: – Я хотел попросить тебя узнать кое-какую информацию по этому документу. – Я уже понял, – бормочет Донхек в ответ, ни на секунду не отрывая взгляда от напечатанного листа. – Название компании-отправителя, да? Оно не указано. Удивленный его догадливостью, Марк немного заторможенно кивает. – Я подумал, у тебя получится выяснить быстрее, чем у меня, – добавляет он. – Похоже, несколько лет назад мой тогдашний напарник в мое вынужденное отсутствие заключил контракт, о котором мне не сообщил. Даю добро на то, чтобы ты поднял все необходимые архивы. – Нет нужды, – вновь отзывается Донхек, откладывая в сторону одну копию документа и доставая из папки следующую – очевидно, переведенную на английский язык. – Я догадываюсь, что это за конторка. Она держит несколько не самых прибыльных магазинов в моем районе. Неясно только, какие у нее могут быть дела с твоей компанией. К слову, – и тут он наконец поднимает на Марка вопросительный взгляд. – Почему ты не можешь спросить у своего напарника?.. Марк мнется, не желая вдаваться в подробности этой истории ни сейчас, ни в принципе в обозримом будущем. – На данный момент у меня нет такой возможности, – сдержанно отвечает он и разрывает их зрительный контакт, тем самым давая понять, что разговор на этом закончен. / То, что постоянная работа – не для Донхека, он знал с самого начала. Помимо того, что ему недостает усидчивости, он с недавних пор просто не может заставить себя сосредоточиться на чем-то серьезном в месте, где все вокруг ассоциируется с Марком. Возможно, Марк отчасти понимает его чувства, ведь сам Донхек прежде в отместку оставил свои следы практически на каждом участке его квартиры, машины, жизни: то собственный запах, то утепленные предметы одежды, которые он брал с собой «на случай, если резко похолодает», то ненужные безделушки, вроде почти засохшей подводки, так или иначе ясно напоминающей о своем владельце. Однако теперь эта месть невесть за что отнюдь не кажется такой уж и сладкой, учитывая то, что они с Марком поцеловались – не единожды и не дважды, – и это значительно усложнило все происходящее между ними. Но кто виноват в этом? Донхеку не хочется думать, что инициатором был он, ведь так его вера в то, что Марк тоже этого хотел, значительно угасает, практически отходя на второй план. Правда в том, что Донхек никогда не был по-настоящему уверенным в себе, и Марку он говорил об этом не раз – не только словами, но и действиями. Скрываться за бунтарским макияжем и яркими революционными плакатами, при этом оголяя одни из самых уязвимых участков своего тела и разума – чувствительные и практически безволосые бедра в прорехах джинсов, слегка приоткрытый низ живота под задравшейся или слишком короткой футболкой, и, конечно, чувства. Чувства демонстрировать проще всего – прямо так как есть, этим несуразным комком, напоминающим клубок пряжи всех возможных и невозможных оттенков. И когда Марк пытается потянуть за одну нить, он разом задевает несколько остальных. – Ты всегда был таким смышленым? – внезапно уточняет он, когда после работы они с Донхеком, задержавшись чуть дольше всех остальных, вместе покидают опустевший офис и выходят на стылую после дождя вечернюю улицу. Донхек хмыкает, пряча руки в карманы кожанки. – Смотря что ты подразумеваешь под смышленым, – и он добавляет, чтобы Марк не успел перебить: – Для того документа много ума не нужно было… если что. Краем глаза он замечает, что теперь Марк пялится на него с какой-то абсолютно обезоруженной улыбкой, будто своими словами Донхек раз и навсегда поставил его на место. Улыбка эта плавно касается его губ и даже взгляда, не исчезает, когда он накидывает на плечи пиджак, чтобы дойти до машины, которую по дурной привычке или из мер предосторожности никогда не оставляет на подземной парковке. Донхек семенит за ним в надежде, что Марк предложит подвезти его до дома, и в то же время он боится этого до дрожи в неистово потеющих ладонях, – того, что они вновь окажутся наедине, в замкнутом пространстве, в бархатном и приятно пахнущем бергамотом салоне его порша, и Донхек там просто растечется по сидению из светлой кожи, как растаявший на солнце пломбир, не в силах больше противиться собственным чувствам. Я скажу ему нет, думает Донхек, когда Марк, легкомысленно прокрутив на пальце связку ключей, оборачивается, чтобы взглянуть на него. Я скажу ему нет. – Поедешь со мной? – Хорошо. Донхек ненавидит себя уже в момент, когда в нос ударяет знакомый запах бергамота, который изредка чередуется или с ванилью, или с зеленым чаем, или с корицей – в какие-то особенные дни; ненавидит себя, когда Марк садится за руль и, прежде чем завести машину, снимает пиджак, не глядя откладывая его на заднее сидение. Пока они неспешно плывут по вечерней дороге, а навигатор вслух отмечает среднюю загруженность сеульских дорог, Донхек ни на миг не отрывает взгляда от окна со своей стороны. – Я имел в виду, – возобновляет их недавно прерванную беседу Марк, – что ты редко демонстрируешь собственный интеллект. А ему, кажется, стоит позавидовать. Должен ли Донхек воспринимать это как комплимент? – Я демонстрирую его лишь тогда, когда мне от этого есть польза, – отвечает он и ерзает на месте, высвобождаясь из рукавов куртки и обнимая себя руками под ней. – Какой будет толк, если я скажу, к примеру, что знаю немного древнегреческого или что читал все труды Ганди, или что в старших классах занимался программированием на полставки, но забросил и все забыл. Это как-то поднимет меня в твоих глазах? – Ты рисуешься, – не без самодовольной улыбки отвечает Марк, не сводя взгляда с дороги. Да, и? – Забудь, – вздыхает Донхек и только качает головой, упираясь лбом в оконное стекло и надеясь до конца их пути притвориться спящим. Марк прав, Марк всегда прав, и это раздражает буквально до чесотки. Донхек однако не совсем основательно лжет о себе: кое-какое понятие о древнегреческом у него действительно есть, да и Ганди он зачитывался, когда пару лет назад они с мамой перебирали затянутый паутиной книжный стеллаж в сельском доме его покойной бабушки. Так называемое программирование было, на самом деле, лишь халтурным взломом чужих аккаунтов за небольшие карманные деньги, так что кое-какая криминальная история у Донхека за плечами и правда есть, только Марку о ней знать совершенно необязательно. Уснуть у Донхека так и не получается, но он старательно делает вид, что успел задремать, когда Марк останавливает машину – прилежно – у шоссе возле его дома. Какая-то часть Донхека разочаровывается, потому что Марк не отвез его к себе, хотя мог бы. – Спасибо, что подбросил. Донхек велит этой части заткнуться, когда вновь надевает кожанку и собирается выйти из машины, все еще сопровождаемый ее приятным свежим теплом и едва уловимым запахом бергамота. Возможно, сегодня так пахнет и сам Марк, его рубашка, запястья под манжетами и часами, кожа за его ушами. Донхеку узнать не дано. Одна ужасная мысль вертится у него в голове последние сутки, но он так старательно отгоняет ее от себя, что почти успевает забыть формулировку, в которой изначально собирался презентовать ее Марку. Более того, сейчас даже одна ничтожная попытка произнести что-то подобное вслух в его понимании приравнивается к самоубийству. Донхек не станет так рисковать, ведь он и правда погибнет, если Марк хоть на мгновение взглянет на него с разочарованием или, того хуже – отвращением. – Спокойной ночи, – доносится ему вслед, и, стоит Донхеку захлопнуть дверцу, как порш вновь трогается с места и постепенно уносится прочь по оживленной дороге. Мысль свою Донхек продолжает нести до дома, уныло плетясь по двору под деревьями, которые, не выдерживая перепадов между знойным и влажным летом, практически клонят свои кроны к земле. Дома он сбрасывает кожанку, ужинает остывшим мясом, которое приготовила уже уснувшая мама, принимает прохладный душ и долго не может уснуть, с тяжелыми мыслями пялясь в потолок. Позвонить Ренджуну кажется хорошей идеей, но прямо сейчас он может быть со своей девушкой, так что Донхек решает его не тревожить. В конце концов, у всех есть собственная жизнь. Еще никогда Донхек не думал так много, как в эту ночь. Даже под легким алкоголем или несколькими затяжками марихуаны, когда все догадки в голове смешиваются в одну несуразную кучу, из которой невозможно выделить что-то хотя бы относительно осмысленное, он не чувствует себя настолько подавленным, как сейчас, в абсолютной трезвости своего юношеского разума. Базовые знания о древнегреческом, Ганди, программировании и даже той конторке, о которой расспрашивал Марк, отходят на задний план, уступая место самому Марку, его мыслям, словам, тому, что он может делать сейчас. Закрывая глаза, Донхек безошибочно воспроизводит у себя в голове алгоритм чужих действий – порядок, в котором Марк раздевается, ужинает, делает легкую растяжку перед сном, принимает душ, читает книгу, ложится спать; все это каким-то образом укладывается в полноценную картину, такой себе фильм, и Донхек отнюдь не устает пересматривать его снова и снова. Когда на следующий день, в субботу, он видится с Ренджуном, тот снова одаривает его сочувствующим взглядом. – Да поговори ты с ним уже, – он не настаивает, а будто бы просит. На его бледной и тощей, как у лебедя, шее багровеет неровное пятно свежего засоса. Донхек поглядывает на него с невесть откуда взявшимся уколом зависти. Потому что он тоже хочет так. С Марком или без него. – Не могу, – они сидят на качелях посреди детской площадки неподалеку от донхекова дома; пьют содовую после того, как до отвала наелись сырного рамена в одном из комбини через дорогу. Ренджун периодически достает из кармана телефон, чтобы ответить на сообщение НинНин – они спорят о том, на какой фильм пойдут в кино сегодня вечером. Донхек же планов на вечер априори не строит и внезапно ловит себя на мысли, что этот самый вечер ему, кроме Марка, даже не с кем провести. – Что я ему скажу? – Правду, – фыркает Ренджун, отпивая еще немного своей содовой. – Как ты до этого людям в любви признавался? – Ты знаешь, как, – безнадежно отвечает Донхек, опуская взгляд туда, где носки его кед бесцельно зарываются в бежевый песок под качелями. Мысленно они с Ренджуном в унисон добавляют: бездарно. – Просто позови его на свидание, да и все. Если бы это было так просто, думает Донхек, да и его не шибко тянет вновь вдаваться в подробности свиданий, которые у них были в Париже. А Донхеку хочется верить, что это называлось именно свиданиями, ведь какое еще определение может быть у встречи с человеком, на протяжении которой бабочки в твоем животе носятся, будто сумасбродные, и которая неминуемо заканчивается поцелуями в полутемном номере люксового отеля? Но Париж сейчас будто находится в другом измерении, когда сам Донхек – здесь, его ноги касаются земли, хоть и голова все еще порой витает в облаках. Здесь Донхек не имеет никакого права звать на свидание собственного начальника, а уж тем более (уж тем более) целовать его, какими бы взглядами они при этом ни менялись друг с другом. Не важно, что в голове у Марка, и даже если донхекова симпатия абсолютно точно взаимна, идея, которую он сам с недавних пор вынашивает в своих беспорядочных мыслях, – слишком безумна даже для них двоих. Безумна настолько, что и Ренджуну Донхек о ней не рассказывает. / Когда к вечеру собственное одиночество все-таки доедает его до костей, Донхек, закусив костяшки пальцев на левой руке, все-таки решается позвонить Марку. И, ох, если бы только в этот самый момент он знал, как сильно пожалеет о содеянном уже спустя несколько минут. Четыре гудка, кажущихся вечностью, легкое копошение в трубке и наконец – на выдохе – озадаченное «Алло?». Собравшись с мыслями, Донхек скромно, но уверенно сообщает Марку о том, что у него нет никаких планов на вечер, абсолютно безошибочно вкладывая в собственные слова намек. Пока он говорит все это, от преодолевающей все тело нервозности расхаживая по своей тесной комнате, то параллельно задается вопросом, куда в последнее время девается вся его смелость, как только дело касается Марка. Где тот Донхек, который уверенно скандировал революционные лозунги, прекрасно зная, что в любой момент его могли затащить в полицейскую машину за шкирку, как псину? Где тот Донхек, который пошел проверять собственную теорию об избиении вендинговых автоматов в одно из самых дорогих и охраняемых (как оказалось, не столь уж и охраняемых) зданий города? Где тот Донхек, и что это за мальчуган, который сейчас говорит пускай и отчетливо, но тихо, практически до ран вгрызаясь в собственные костяшки во время маркова молчания? – Я хотел предложить сходить куда-нибудь вместе. На миг Донхек даже приятно удивляется тому, насколько твердо на этот раз звучит его голос, но вся его мнимая уверенность в себе рушится в тот момент, когда Марк как-то слишком неловко прокашливается в трубку, прежде чем ответить: – Я сейчас немного занят. В это же мгновение на фоне раздается совершенно отчетливый женский смех, который в конце концов расставляет все точки над и, попутно отвешивая Донхеку внушительный подзатыльник за то, что он в свои вполне осмысленные двадцать лет по-прежнему настолько наивен. Настолько наивен, чтобы хоть на мгновение предположить, будто между ними с Марком может быть что-то. – Ладно. Забудь. И извини. С этими словами Донхек сбрасывает вызов и, отложив телефон на стол, с разбегу падает на кровать, зарываясь лицом в подушку. Он не плачет, нет, и даже кричать от злости ему не хочется, – только ужасно острое и горячее чувство стыда затапливает все его тело, каждую клеточку, отзываясь практически нестерпимым зудом по коже. До чего же это было бестактно, и некомфортно, и… и… и жалко. Донхек сильнее всего на свете ненавидит чувствовать себя таким жалким. Спустя всего несколько минут он слышит, как его телефон вибрирует на столе, и Донхек почти уверен, что это Марк, но его чувство собственной неуместности настолько зашкаливает, что брать трубку он решительно не собирается. Даже если Марк хочет объясниться, а то и принять его предложение, – поздно, Донхек уже передумал. В конце концов, кто-то должен поставить его на место, так пусть лучше это будет он сам. Какой же он все-таки идиот.