в громком омуте

Если бы в Донхеке априори было чуть меньше бунтарства, он непременно прятал бы лицо до конца дня, но он приходит в себя уже через какой-то час и до вечера выполняет еще несколько рабочих поручений в духе отнести кому-то документы или сделать пару важных звонков, времени на которые не хватает у самого Марка. Донхек по привычке расхаживает по кабинету, когда разговаривает по телефону, отвечает серьезно и сосредоточенно, в его тоне не остается ни отголоска прежней дрожи, но Марк помнит о ней слишком хорошо и детально, чтобы отвлечься так же просто. Он покусывает нижнюю губу, еще не забывшую бархат чужих поцелуев, и никак не может заставить себя сосредоточиться на работе. Взгляд на часы, мысленный отсчет времени до того, как они наконец-то окажутся дома, и Марк сможет просто послать все к чертям и поддаться недавней просьбе Донхека – заняться с ним любовью, даже если это не будет любовью как таковой, и показать ему, дать почувствовать, как хорошо это может быть. Даже если Донхек больше никогда не решится предложить ему снова. – О чем ты задумался? – чужой голос вырывает Марка из мыслей, он тушуется и отводит взгляд, пожимая плечами. – Работы много, – стандартный ответ. Его очерчивают недоверчивым взглядом, но больше ни о чем не спрашивают, и спустя мгновение Донхек роняет на угол его стола небольшую стопку бумаг. – Это все на сегодня, – отчитывается он. – Я собрал по офису все правки, которые были тебе необходимы. Взглянешь? Марк снимает очки и устало трет пальцами лоб. – Может быть завтра. Из-за того что рабочая информация в его голове наслаивается на личную, мысли о том, как еще несколько часов назад Донхек терся о него и бесстыдно стонал в его руках, смешиваются с договоренностями и планами деловых встреч на всю неделю вперед, он просто не может заставить себя думать о чем-то еще. – Поехали домой, – наконец предлагает он, и в этот момент Донхек даже не пытается скрыть того, как вздрагивают его плечи на этих словах. В лифте они едут только вдвоем, молча, Марк борется с невесть откуда берущейся тягой податься вперед и уложить стоящему впереди Донхеку голову на плечо, потереться носом о ткань его рубашки и его кожу, вдохнуть его сладкий запах. Ничего из этого он не делает, и в машине ему тяжело, – Донхек не расщедривается даже на какой-то повседневный диалог и всю дорогу едет молча, по привычке обнимая колени руками. Моментами Марка все еще одолевает желание спросить, до сих пор ли Донхек так уверен в собственной просьбе, но он решает проверить это иначе, и когда двери уже другого лифта плавно съезжаются вместе перед их лицами, Марк не медлит и осторожно вжимает Донхека спиной в одну из зеркальных стен, припадая к его губам медленным, но настойчивым поцелуем. Этаж, второй, третий, – Донхек охотно отвечает и стонет, когда Марк устраивает одно колено между его бедер, нарочно задевая пах. Донхек будет чувствительным. Он будет просить медленнее и нежнее, пускай только всхлипами и взглядами, и Марк – он не знает точно, почему, но – сделает все возможное для того, чтобы ему было комфортно и хорошо, даже если это будет означать вцепиться в собственную силу воли мертвой хваткой. Потому что Марк, черт подери, хочет его. Невыносимо хочет еще с их самого первого парижского поцелуя, просто у него есть потрясающий талант (и стальная выдержка) это скрывать. Всегда сдержанный, аристократичный, он целует властно, но не пошло, не оставляя места для всхлипываний, мольб и вульгарно тянущейся от губ к губам слюны. Но на этот раз все иначе, и Марк может дать волю той несбывшейся, еще подростковой нужде сделать все так, как случалось сотни раз подряд в его самых секретных и постыдных фантазиях. Тем более что – это Донхек. И он сам попросил. В квартиру они заходят, пошатываясь, дрожащие и какие-то будто голодные, – по крайней мере, о себе Марк может сказать, что он голоден телом, ему хочется раздеться с порога, как Донхек вполне мог бы сделать по пьяни во время очередного слишком напряженного митинга и после этого непременно оказаться в полицейском участке за очевидный вандализм. Марк еще раз целует Донхека в прихожей, пока тот разувается, и они вдвоем едва ли не падают, чудом успевая ухватиться за вешалку с верхней одеждой. Донхек пятится по коридору, в полутьме, мимо репродукций выдающихся полотен, и Марк знает, что это все не должно быть так, они не должны бросаться друг на друга, как пубертатные подростки, даже не оговорив всех деталей, но, опуская руку ниже между их прижатыми друг к другу телами, он чувствует, что у Донхека уже стоит, и это – не то, что он мог предсказать наверняка. И есть вопрос, который не дает Марку покоя уже несколько суток. Он действительно будет у Донхека первым мужчиной? Или он будет первым вообще? Когда Донхек умудряется разорвать их затянувшийся поцелуй и со сбившимся к чертям дыханием говорит, что пойдет в ванную, Марк понимает, что у него появляется благодатное время для того, чтобы остыть, взять себя в руки и действительно стать тем любовником, который будет Донхеку нужен для первого раза. Внимательным, заботливым, нежным, а, самое главное, – терпеливым. И это самая сложная часть, потому что Донхек предпочитает раздеться до белья прямо в спальне, прекрасно зная, что он приковывает к себе крайне однозначный взгляд, и Марк не может прекратить рассматривать его до последнего, цепляясь за каждую родинку и каждый шрам на чужой коже, мысленно повторяя сотни раз, что Донхек выглядит прекрасно. И что удивляет Марка еще больше, когда он наконец устало роняет себя в кресло и спустя несколько секунд слышит шум воды из ванной, – он действительно никогда не испытывал ни к кому такого влечения. Да, у него было достаточно сексуальных партнеров, – и девушек, и парней, – и во всех он непременно находил какую-то особую отличительную черту, за которую можно было бы зацепиться и поклоняться ей, чтобы не лгать о собственных чувствах к самому человеку. В ком-то Марку нравились длинные и светлые от природы волосы (на светских вечерах отца, где он часто бывал по юности, было множество европейских девушек, которые так и норовили завести кратковременный роман с привлекательным студентом за спинами своих престарелых мужей-олигархов), в ком-то – нестандартная асимметрия лица, которая лишь придавала ему притягательности, в ком-то – усыпанные веснушками шея и плечи, в ком-то – медовый голос, выстанывающий марково имя во время секса. Но Донхек… Донхек действительно другой. И не в том смысле, что Марку в нем нравится абсолютно все, – скорее даже наоборот, он абсолютно точно не сможет найти и сформулировать, даже если серьезно задумается, в чем конкретно причина его столь сильной и неконтролируемой тяги. Когда Донхек рядом, у Марка внутри вмиг ломаются все рычаги, которые хоть как-то могли способствовать его самоконтролю. Он даже забывает о дисциплине, правилах приличия, о том, что родители все еще ждут, когда он позвонит домой и оповестит о собственной женитьбе, черт побери, – Донхеком хочется овладеть, но не в плохом смысле, а просто взять его в свои руки и поставить перед фактом, что он, – пускай и всего на одну ночь, – но целиком принадлежит Марку. Его рукам, его поцелуям. Потому что Марк действительно хочет показать (и его эго очень приятно полирует предположение о том, что он все-таки будет первым), насколько хорошо он может ему сделать. Так, что Донхек забудет и собственное имя, и то, на какой он планете, и все свои революционные слоганы. Потому что, очень может быть – и он никогда не признается в этом даже самому себе, – Марк самую малость в него влюблен. За то, какой он. Смелый, непокорный, свободный. За то, что он готов грызть зубами мрамор и бетон за собственную идею до тех пор, пока она вызывает неподдельный огонь в его глазах. За то, что его хочется целовать всякий раз, как он матерится и тычет средние пальцы в экран телевизора, где по новостям вновь рассказывают о принятии очередного неугодного оппозиции закона. И за то, что – несмотря на это все – лишь один Марк во всем мире знает, как вмиг сделать этот колючий комок несогласия податливым и покорным. И ему титанических усилий стоит вытерпеть все то время, что Донхек проводит в душе, не думая и не фантазируя слишком много, а после всего, когда вода наконец выключается и в квартире повисает полная тишина, Марк натягивает на собственное лицо самое обыденное и непоколебимое выражение. Нельзя позволить, чтобы Донхек узнал, как сильно Марку этого хочется. По крайней мере, не сейчас. В конце концов, Марк всего лишь пообещал, что поможет ему вычеркнуть очередной пункт из его бесконечно длинного списка планов на жизнь. И ничего большего. / Донхек и не вспомнит, когда в последний раз так долго и тщательно полировал самого себя под душем, но на этот раз он не выходит из ванной почти два часа, последние двадцать минут из них просто стоя под слабым напором теплой воды и думая о том, что с ним произойдет, когда он наконец закончит и выйдет обратно к Марку. Не то чтобы он когда-либо считал секс чем-то настолько серьезным, чтобы волноваться и дрожать до последней клеточки тела, но именно сейчас, с пока еще размытым осознанием того, что первый раз у него будет именно с Марком, Донхек по неизвестной причине хочет одновременно ускорить время до непосредственно процесса и отмотать его назад, чтобы никогда не предлагать то, что он предложил. С другой стороны, это же Марк. Марк, которого Донхек с самой их первой встречи (и до сих пор) считает абсолютным душнилой, в котором не видит и не хочет видеть ничего благородного и человеческого, которого презирает до глубины души за его несметные богатства и это абсолютно шаблонное, высокомерное, наплевательское сознание аристократа. Донхек не слукавит ни на мгновение, если скажет, что действительно ненавидит Марка каждым своим правилом, каждым своим принципом. И в то же время – из всех мужчин, которых Донхек знает, отдаленно или близко, он так и не смог (хотя пытался) найти вариант лучше. Просто Марк – это Марк, и только с ним Донхек может по-настоящему быть собой. Перед ним он впервые смыл макияж, разделся, отдал ему свой первый поцелуй и первый оргазм с другим человеком, пускай и скоротечный и неумелый. Именно Марк был свидетелем того, как Донхек оказывался в самой глубокой и беспросветной заднице своей жизни, как он был мизерным и ничтожным, но все равно в итоге остался рядом с ним. Да, действительно, в присутствии Марка ему уже совершенно нечего стыдиться. Но когда Донхек выходит из ванной, с мокрыми насквозь волосами и в чужой великоватой одежде, и видит Марка в кресле с какой-то привычной занудной книгой по бизнесу, то понимает, что не может вымолвить ни слова. Марк медленно поднимает на него взгляд и смотрит поверх очков. – Я заказал еду, – говорит он так, будто ему совершенно не важно, чем они собираются заниматься. – Уже привезли. Поужинаем? И здесь Донхек понимает, что нет. Потому что – еще секунда промедления, волнения, молчанки, и он просто сдастся – схватит свои вещи и сбежит, как опозоренный подросток, и будет скрываться от Марка как минимум несколько недель (если у него, конечно, получится). Он слишком напряжен, и то, как Марк выглядит прямо сейчас – как строгий тренер или профессор, – ни капли не добавляет ему уверенности. – Ты не мог бы, – Донхек мнется, не зная, за что зацепиться взглядом, – не смотреть на меня так?.. – Как? – безучастно спрашивает Марк и наконец откладывает в сторону книгу и очки. Встает, но ближе не подходит. У Донхека на миг останавливается сердце. – Будто ты меня… оцениваешь. – А я не должен? – хмыкает Марк и таки подается вперед, но проходит мимо него, скрываясь в ванной. Уже оттуда долетает: – Все-таки ты мне нравишься. Иди сюда. Он рассуждает так буднично и спокойно, что на миг Донхек совершенно теряет нить собственных ощущений, как и уверенность в себе. Да, конечно, то, что происходит между ними, – всего лишь часть устного договора, ведь один из них попросил, а другой пошел навстречу, и это определенно ничего не должно значить ни до, ни во время, ни после. Такие как Марк не встречаются с такими как Донхек. Такие как Донхек – уж тем более – не встречаются с такими как Марк. Все-таки ты мне нравишься. Что это, черт возьми, должно значить? – Ты снова как мокрый котенок, – беззлобно констатирует Марк и жестом подзывает его ближе, параллельно включая в розетку фен. – Ты будешь… сушить мне волосы? – теряется Донхек, покорно подходя ближе и останавливаясь, глядя на себя в продолговатое зеркало. – Если ты не против. Он не против, ему и не нужно это озвучивать, просто все происходящее ощущается странно, особенно когда Марк зарывается ладонью в его влажные волосы, принимаясь тщательно просушивать каждую прядь, и Донхек благодарит вселенную за то, что шум фена заглушает его собственное сбившееся дыхание. Порой они пересекаются взглядами в зеркале, взволнованный против безучастного, и в такие моменты происходящее у Марка в голове окончательно кажется полнейшей путаницей. Что он думает об этом? Не согласился ли он просто… из жалости? Донхек никогда не простит ему, если это так. – Давай оговорим некоторые условия, – наконец подает голос Марк и выключает фен до того, как донхековы волосы успевают окончательно высохнуть; некоторые пряди так и остаются несуразно липнуть друг к другу. – Что ты разрешаешь мне делать? Медленно поворачиваясь к нему лицом и прислоняясь поясницей к раковине, Донхек только растерянно пожимает плечами. Что он разрешает? – А что ты хочешь? Хмыкнув, Марк недоверчиво прищуривается и склоняет голову набок, будто очень старается раскусить некие тайные намерения, которых у Донхека нет. – Просто не делай мне больно, – наконец подумав недолго выпаливает Донхек и даже не отдает себе отчет в том, что может звучать уязвимо, а он ненавидит казаться уязвимым. – Или хотя бы не слишком. – Я сделаю все, что в моих силах, но тебе все еще может быть больно моментами, – инструктирует Марк таким тоном, будто он знает о сексе абсолютно все – но из каких-то занудных книжек. На самом деле, у Донхека нет даже самого секундного представления о марковом сексуальном опыте, – они просто никогда это не обсуждали, не было причин. А сейчас, когда поговорить о сексе кажется самым правильным вариантом из возможных, Донхек просто не может подобрать подходящих слов. Он хочет, чтобы это поскорее началось. И закончилось. – Ты сможешь попросить меня остановиться в любой момент, как только почувствуешь дискомфорт, – продолжает Марк, и Донхек сильнее сжимает в руках раковину за своей спиной, надеясь, что дрожь во всем его теле не слишком очевидна. Он не знает, чего именно так боится. Просто Марк стоит перед ним, высокий и как обычно с идеально ровной осанкой, немного взъерошенный, с тремя расстегнутыми пуговицами на воротнике рубашки, которую он зачастую не снимает даже дома. С какой-то мутной дымкой в темных глазах. С тенью улыбки в уголках губ, когда он уточняет: – Я могу тебя целовать? И здесь Донхек начинает падать. Он абсолютно точно не ожидал, что столь простой вопрос поставит его в такой невыразимый, стеклянный, болезненный ступор. Может ли Марк его целовать? Может ли он об этом не спрашивать? – Д-да. И, прежде чем Донхек успевает понять, Марк делает шаг ближе к нему и одной рукой касается его волос, убирая несколько влажных прядей со лба. Затем смотрит в глаза – недолго, всего пару секунд, – и привычно опускается на губы. Один и тот же маршрут, который давно должен перестать удивлять, но на этот раз Марк не целует сразу, а лишь приближается на минимальное расстояние, заставляя Донхека закрыть глаза и напрячься, и выдыхает ему в приоткрытый рот на долю секунды, прежде чем коснуться. Это получается очень быстрый, сухой поцелуй, на вкус он как легкая сигарета, которую Марк выкурил на ветру, прежде чем подняться в дом. Но Донхек чувствует и его, он точно хочет больше, но знает, что еще не время, потому что сегодня игру ведет Марк. По донхековой же просьбе. Вновь глядя прямо в глаза, Марк переплетает их руки и ведет за собой прочь из ванной. Донхек следует за ним покорно, практически наобум, потому что впервые за долгое время ему просто хочется побыть слабым. Подчиниться. Он не знает, почему Марк делает из него, негласного символа революции, такую податливую несуразицу простейшим прикосновением, и, более того, – почему Донхек с этим согласен, а не пытается бунтовать. Он вспоминает о том, как несколькими часами назад Марк хвалил его в офисе, и заливается краской. «Умница». Что Донхеку нужно сделать, чтобы быть названным так снова? – Слушай, – вновь заговаривает Марк, отпустив его руку посреди спальни, и отходит прочь – он регулирует яркость ламп, чтобы сделать свет максимально приглушенным, но не выключить его совсем, и подходит к какой-то небольшой бархатной коробке, все это время стоявшей на бельевом комоде и не дававшей Донхеку покоя. Пока Марк выуживает что-то оттуда, то как ни в чем не бывало рассуждает, очевидно, анонсируя свои последующие действия: – Мне нужно как следует подготовить тебя. Это может занять несколько часов, и даже так боль не сойдет на нет окончательно, а еще ты вряд ли кончишь в первый раз. Откуда у тебя такие познания, хочет спросить Донхек, но молчит, отвлекаясь на то, как Марк достает из коробки бутылочку смазки внушительного литража и упаковку дорогих, – правда дорогих, это видно даже по дизайну, – презервативов. Заказал доставку из секс-шопа? Как это романтично. – Я уже растягивал себя сам, – зачем-то сообщает Донхек и замечает, как марковы плечи слегка вздрагивают на этих словах. – Я не кончил, но было… нормально. Может, во второй раз у меня получится. – Смазки должно быть много, – тем временем продолжает Марк, снимая со всех продуктов защитную пленку, и Донхек немного чувствует себя так, будто он находится на каком-то уроке секс просвета с очень, очень занудным учителем. – И нужно добавлять ее всякий раз, как чувствуешь, что скольжение становится хуже. Терпимая боль или жжение допустимы, но если оказывается невозможно терпеть, нужно немедленно прекратить. Чтобы стимулировать тебя правильно, мне нужно, чтобы ты- – Ты уже был с парнями? – обрывает его Донхек, потому что ему становится почти неловко слушать этот бесконечный инструктаж. С другой стороны, ему приятно, что Марк настолько переживает о его комфорте и о том, как все пройдет, но Донхек действительно вполне способен позаботиться о себе сам. И уж если ему сделают больно нарочно он найдет способ за себя отомстить. На то он себе и нужен. Замерев от неожиданности, Марк наконец спокойно оборачивается и несколько секунд смотрит ему прямо в глаза. Взгляд его невозможно расшифровать. – Да, – лишь кратко роняет он, и этот ответ не вызывает у Донхека ни капли удивления, но все равно на долю секунды укалывает каким-то странным ощущением… зависти? Они и так не на равных по многим параметрам, но хотя бы здесь… неужели Донхек снова тот расхлябанный девственник, которого нужно всему учить? – И… как им? – заторможенно спрашивает он, прослеживая взглядом за тем, как Марк забирает смазку и презервативы и кладет их на кровать, а сам останавливается совсем близко, но не напротив Донхека, будто ожидая от него какого-то шага. Хмыкает нечитаемо, расстегивая еще несколько пуговиц на своей рубашке, но все же не снимая ее. – Я как-то не получал… словесного отклика, – отвечает он и, немного подумав, невесть зачем добавляет. – Но многие из них плакали в процессе. В смысле… от удовольствия. По вполне понятной причине эти слова скручивают низ донхекова живота в тугой узел, но тут же отпускают, оставляя после себя только какую-то тяжелую и горячую пустоту, стоит Марку наконец подойти ближе и приподнять его подбородок пальцами, несколько секунд молча глядя в глаза. – Ты доверяешь мне? – наконец серьезно спрашивает он. Донхек тяжело сглатывает. Доверяю ли я тебе? Тебе, чертовой занозе в моей заднице с самого первого дня нашего знакомства у того вендингового, будь он проклят, автомата? Тебе, полной противоположности революции, к которой я всегда стремился? Тебе, зазнавшемуся богачу, который умеет лишь осуждать других, узнавая об их жизни из новостей? Тебе, зашуганному первенцу деспотичных родителей, который всю свою жизнь боится хоть в чем-то оказаться не идеальным? Тебе, человеку, который лгал мне, чтобы спасти мою жизнь? Который взял меня с собой в Париж, даже зная, что я, вероятно, случайно подожгу Лувр, и в отельном номере смотрел на меня так, будто я был самым красивым на свете? Человеку, от чьих поцелуев я чувствую невыносимое жжение в горле, легких, сердце, во всем теле сразу? Человеку, которого я предпочел бы принести в жертву взамен на жизни тех тысяч, погибших на улицах во время протестов против чертовой прогнившей власти? О, конечно. Донхек не просто доверяет ему. – Да, – шепотом отвечает он. – Но если ты сделаешь мне больно, – и он сам не понимает до конца, какую боль имеет в виду, – я позабочусь о том, чтобы отплатить тебе тем же, только моя месть будет в десятки, если не в сотни… – здесь он на миг прерывается, чтобы набрать побольше воздуха, – раз сильнее. – Быть романтиком ты так и не научился, – усмехается в ответ Марк, словно нарочно позволяя себе ненадолго забыть о том, что между ними вообще не должно быть никакой романтики. – Но мне это нравится. Твое бунтарство. – С каких пор? – обыденно спрашивает Донхек, стараясь не выдавать дрожь в собственном голосе на моменте, когда Марк уничтожает последнее ничтожное расстояние между ними и кладет ладони ему на талию, чуть выше бедер, слегка задирая футболку на животе. Все нормально. Обыденные движения, касания, фразы. – Всегда, – чужой выдох в его шею вызывает у Донхека дрожь по позвоночнику, но он по-прежнему не выдает собственной уязвимости, когда Марк целиком ныряет ладонями под его (вообще-то, свою же собственную) футболку и гладит ладонями кожу на пояснице, порой будто бы ненарочно задевая резинку штанов. Поцелуй в кожу за ухом. Пауза. Марк не убирает лица от его виска, когда шепотом спрашивает: – Ты не надел белье? Донхек хаотично бегает взглядом по полу и только тяжело сглатывает. – Хотел облегчить тебе задачу, – это не совсем было его мотивом, но на прозвучавший вопрос он не способен ответить абсолютно честно даже перед самим собой. Поэтому пускай будет так. Да и в конце концов – какое это имеет значение сейчас? Марк задевает губами его ухо, на миг зарывается лицом в волосы, вдыхая их запах, и одной ладонью ведет вверх по донхекову напряженному животу, пальцами спотыкаясь о ребра. Большим пальцем обводит сосок, заставляя Донхека вздрогнуть всем телом и едва ли не скукожиться, упираясь одной ладонью в чужое плечо. Просто еще никто никогда не касался самых уязвимых участков его тела. И у него есть очень скромные и неубедительные предположения о том, где и как ему нравится больше, но в глубине души он, честно говоря, надеется, что окончательно определиться ему поможет Марк. В конце концов, он сам согласился на это, и уже, очевидно, не собирается отступать. До сегодняшней ночи Донхек понятия не имел, что ему нравятся долгие прелюдии. Но он действительно будто плавится на чужой необъятной и мягкой кровати, когда Марк все-таки укладывает его на спину и руками несильно разводит в стороны его бедра, усаживаясь между ними и склоняясь, чтобы поцеловать Донхека в шею. Это ощущается странно, по-новому, но вместе с непривычным ощущением закрадывается и какое-то приятное вожделение: Донхек просто лежит перед Марком, уязвимый, окончательно опустивший собственное оружие, пускай и всего на одну ночь, еще целиком одетый, но уже чувствующий себя так, будто каждый участок его тела успели разглядеть в ярком свете каждого в мире софита. Донхек не отрицает, что он нервничает, сжимая в руках рубашку у Марка на пояснице, когда тот продолжает долго и вдумчиво покрывать поцелуями его шею, а потому решает, пока он еще в состоянии говорить, спросить: – Тебе нравится делать это?.. – он немного тушуется. – С парнями. Задев губами мочку его уха и вновь поцеловав рядом, Марк вздыхает несколько озадаченно. Его дыхание задевает донхекову шею, заставляя его напрячься и невольно сжать чужие бедра своими. – Сказать тебе правду? – уточняет Марк. Донхек хмыкает. – Пока я лежу под тобой с раскинутыми ногами – мне очень хотелось бы. Он ждет, что Марк еще немного потянет с ответом, продолжит целовать, трогать, не спеша обрывать повисшую в воздухе недосказанность, но он отрезает практически сразу: – Да, – почему-то от тона его голоса у Донхека все внутри леденеет. – Больше всего. Эти слова будто приковывают донхековы запястья к постели, натягивают какую-то невидимую струну в его солнечном сплетении, ползут по его бедрам к паху, туда, где он уже возбужден, и это невыносимо, потому что Марк даже не успел его раздеть. В этом смысле отвратительно плохо быть абсолютно неопытным и невинным – Донхеку даже нечего противопоставить ему, он может лишь покорно лежать, вдавленный в кровать, и вздрагивать от каждого влажного следа, оставленного на своей шее чужими губами. Марк видел, целовал и трахал десятки людей до него, Донхек не эксклюзивен, он наверняка даже далеко не самый красивый из всех, с кем ему доводилось быть. Никакой опоры, никакой защиты. Только голое доверие, невыносимый тягучий жар под тканью брюк и безумно стучащее под ребрами сердце. – Постараешься максимально расслабиться? – спрашивает Марк шепотом на ухо, и Донхек кивает, ведь, вероятно, выбора у него нет. Он немного читал об этом, да и, к тому же, он пытался доставить себе удовольствие самостоятельно. Ему прекрасно известно, что, если он не расслабится, у него не просто ничего не выйдет, а еще и почти наверняка будет кошмарно больно. Конечно, больно будет и так, но они должны постараться сделать все, чтобы минимизировать эту боль. – Тогда я смогу похвалить тебя. Эти слова прошибают Донхека насквозь, будто кто-то вставил клинок ему в спину прямиком из-под плотных и шелковых слоев постельного белья, он зажмуривается и облизывает пересохшие губы, покорно кивая. Сейчас ему хочется марковой похвалы сильнее всего на свете. Чтобы Марк сказал ему, что он делает все правильно, даже если пока что он не делает ничего. – Поцелуй меня, – тихо просит Донхек, вновь открывая глаза, и уже через мгновение он чувствует чужие губы на своих, горячую влагу языка и безвкусной слюны. Это хорошо, но очень мало, потому что они все еще одеты, а светлые пижамные штаны на Донхеке уже почти наверняка безбожно испачканы его собственной смазкой. Он вполне может кончить, даже не прикасаясь к себе, если Марк- – Еще? – уточняет он, вновь целуя за ухом и одной ладонью спускаясь обратно к бедрам Донхека, оттягивая резинку его брюк немного ниже и обнажая подвздошную косточку. Донхек только бездумно кивает, за что оказывается награжденным еще одним глубоким поцелуем, и спустя мгновение Марк отрывается, чтобы прошептать ему в губы: – Приподними бедра немного. Донхек слушается без задней мысли, что позволяет чужой руке приспустить его штаны еще ниже, и на мгновение он заливается краской, пускай и Марк уже касался его там ранее. Просто это ощущается ужасно стыдно и в то же время невероятно сладко – лежать вот так, прекрасно зная, что сегодня ты наверняка впервые удостоишься возможности узнать, что это такое – быть с другим мужчиной; лежать вот так, пока тебя постепенно раздевает, расцеловывая каждый свободный участок шеи и плеч, человек, с которым еще несколько месяцев назад ты не лег бы в постель, даже если бы тебе угрожали гильотиной или пулей в лоб. И сейчас он все еще не уверен на сто процентов, что Марк действительно хочет его, а не делает это все лишь из какого-то сухого и бесчувственного одолжения. Но потом происходит то, что заставляет донхеково сердце кувыркнуться в груди, а стыдливый жар вмиг прилить к его щекам. Марк оглаживает его обнаженное бедро, на миг сжимая в пальцах мягкую кожу на внутренней стороне, и наконец касается члена, одновременно с тем выдыхая на ухо с очевидно бесстыдной улыбкой: – Вот так. Умница. В этот момент вся спальня, кажется, проваливается куда-то в пропасть, потолок и стены плывут перед глазами, а Донхек просто стискивает бедра в немом противоречии, не прекращая чувствовать, как Марк почти с нежностью растирает смазку по головке его члена, влажного, горячего и – уже – невероятно твердого. Донхек осведомлен о том, что ему нужно быть возбужденным, чтобы стимуляция простаты принесла ему максимальное удовольствие, но он и подумать не мог, что такие простые действия, банальные прелюдии с Марком смогут довести его до звезд перед глазами. И Донхек собирает в себе все свое мужество, чтобы прошептать: – Если ты еще раз назовешь меня так, я сдамся. Он не знает, почему в его голове это звучало как угроза. Марк хмыкает, продолжая медленно надрачивать ему своей теплой и крайне умелой рукой, каждым своим движением лишь усиливая дрожь в бедрах. – Почему это плохо? – тихо спрашивает он таким тоном, будто ему действительно интересно. И впервые Донхек не знает, что ответить. Он стыдливо поднимает взгляд, дыша тяжело сквозь полураскрытые и искусанные губы, и в тот же миг зажмуривается, когда чужая рука опускается до основания его члена и несильно сжимает, сразу же поднимаясь обратно к головке. Это всего лишь предварительная подготовка, Марк медленно доводит его до нужной кондиции, помогая максимально расслабиться и привыкнуть к происходящему. Донхек должен быть благодарен ему, он должен обмякнуть и поддаваться ощущениям вместо того, чтобы сжиматься и дергаться каждым участком собственного тела, но он просто не может отпустить себя до конца, как бы сильно ему ни нравилось происходящее. Потому что если он отпустит, он сдастся. Он предаст себя, бунтарство, революцию. Он покажет, что он слабый. – Ну же, – шепчет Марк ему на ухо, немного ускоряя движения рукой и делая их ритмичнее. – Не сдерживай себя. А он правда чертовски слабый прямо сейчас. – Заткнись, – шипит сквозь зубы Донхек и не сдерживает стона, откидывая голову назад, когда Марк чуть сильнее сжимает его в своей ладони и вместе с тем оставляет на шее резкий, грубый, даже немного болезненный засос. – Я не… Я не хочу заканчивать так рано. Но Марк не дает ему сказать, затыкая поцелуем и вместе с тем двигаясь еще ближе, так, что когда он наклоняется вперед, его собственный стояк трется о бедро Донхека даже сквозь ткань брюк, и всего происходящего просто слишком много, чтобы это можно было выдержать. И Донхек хочет сдаться. Он хочет упасть в эту пропасть, и ему будет плевать, даже если он разобьется и раскрошится весь, до самой последней косточки. Марк разрывает поцелуй и прячет лицо в его шее, на этот раз нарочно сжимая его крепче в своей ладони и чередуя плавные вдумчивые движения рукой с быстрыми и почти агрессивными, в конце концов срываясь на последние, когда Донхек не выдерживает и рефлекторно окольцовывает его талию ногами, изо всех сил сжимая бедрами в предоргазменной судороге. Тогда я смогу похвалить тебя. Похвали меня, хочет попросить Донхек, но последние мгновения перед оргазмом не позволяют ему произнести ни слова. Марк тем временем оставляет еще один засос на его шее, чуть ниже уха, и вместе с тем, еще несколько раз быстро проведя рукой по его члену, наконец позволяет Донхеку кончить, и это… Это похоже на сумасшествие. Глаза застилает мутная пелена, Донхек просто откидывает голову назад на подушке, его бедра обмякают, но на чистом автоматизме еще несколько раз сжимают Марка крепче, и ему кажется, что прямо сейчас каждая клеточка его тела сочится чистым, кипящим и вязким наслаждением. Этого слишком много, и он зажмуривает глаза, чувствуя, что в любой момент может позорно расплакаться, и почему-то именно в этот момент, когда ситуация абсолютно не располагает к бунтарству, Донхек спохватывается и цепляет за рукав маркову испачканную спермой руку. – Стой, – из последних сил шепчет он, и Марк, который собирался потянуться за стоящими на тумбочке салфетками, смотрит на него в ответ удивленно, но слушается. Донхек не находит в себе силы привстать, только немного поворачивает голову и слабо, сонно шепчет: – Я хочу попробовать. Марк, конечно, сразу понимает, о чем он говорит, но стадия непринятия не позволяет ему это признать. – Что… – Мне всегда было интересно, – Донхек едва заметно улыбается, но вкладывает в эту улыбку все бунтарство мира, поднося его ладонь к своему лицу, – какой я на вкус. Еще больше мне интересно, какой ты на вкус, хочет он добавить следом, но молчит, понимая, что этого прямо сейчас будет слишком для них двоих. Вместо этого он замолкает и, даже не пытаясь перевести дыхание, легко касается губами чужих влажных пальцев, пробуя собственную сперму лишь кончиком горячего языка. Не без удовлетворения он подмечает, как вздрагивает под его прикосновениями маркова ладонь, как вспыхивает что-то абсолютно новое в его глазах, и Донхек впервые абсолютно точно не обманывает себя – он видит во взгляде напротив революцию. Чистую, пускай и сейчас – самую порочную во всей истории человечества. И он не собирается растрачивать ее попусту. – Я хочу тебя в себе, – говорит он абсолютно серьезно и абсолютно бесстыдно, не имея ни малейшего понятия, что с марковыми внутренностями творят его слова. – Прямо сейчас. Я готов. И за то, как Марк целует его в следующий момент, вновь опрокидывая на спину и практически вдавливая в постель ладонями, беспощадно кусая горячие и податливые губы, Донхек готов выстоять сотни, если не тысячи революций. – Хорошо, – шепчет Марк, отрываясь и оставляя еще один влажный поцелуй в уголке его рта. – Тогда я хочу слышать тебя, когда буду делать все это. Донхек бездумно и крайне нетерпеливо кивает в ответ. Ведь он и не собирался молчать.