в громком омуте

Над городом медленно восходит бесцветное солнце, а Донхеку не спится даже несмотря на то, каким выжатым – во всех смыслах – он себя чувствует. Он лежит на боку, подложив одну руку под голову, и пялится в окно, сквозь которое – он знает – через какой-то час начнут проникать яркие-яркие лучи, слепить глаза и вынуждать отвернуться или укрыться. Когда Донхек отворачивается от неба, он видит Марка. Тот спит мирно и практически беззвучно, даже дышит едва-едва, а на его голой шее наливаются бордовым оттенком засосы, которые Донхек сам не заметил как оставил. Наверное, люди, которые спят друг с другом по чистой договоренности не остаются в одной постели до утра: кто-то встает первым, идет в душ, чтобы смыть с себя пот и смущение, затем одевается и, даже не высушив волосы, уходит прочь. Может, вызывает себе такси, в котором едет в тотальном молчании, прижимаясь лбом к оконному стеклу, и тщетно пытается забыть все, что произошло за ночь, и о чем напоминают теперь только зудящие царапины на шее и на ключицах. Донхеку по-прежнему не спится и он встает, бесшумно откинув в сторону одеяло. Идет в туалет, где замечает несколько засосов на внутренней стороне своих бедер и несильно надавливает на них пальцами, будто чтобы убедиться, что они настоящие. Чистит зубы и умывается, затем натягивает пижамные брюки, которые Марк перед сном поднял с пола и осторожно сложил на стуле возле кровати. Несколько раз во время этого Донхек проходит мимо Марка, но тот продолжает спать глубоко и беспробудно – даже не шелохнется. Очевидно, произошедшее между ними потрепало его не меньше, но Донхеку, в отличие от него, погрузиться в блаженный сон не позволяют собственные настырные воспоминания. Рассказать бы Ренджуну – он бы, наверное, молчал минуты три. Затем вздохнул бы как-то неуверенно и произнес что-то в духе: «Ну, главное, что ты ни о чем не жалеешь». Спросил бы еще, быть может, как он себя чувствует сейчас. Донхек чувствует себя нормально, в принципе, если не считать того факта, что задница немного побаливает, когда он забирается на столешницу в кухне, но это априори считается вполне обыкновенным последствием. Получать дубинкой по позвоночнику во время разгона митинга куда больнее. Донхек беззвучно смеется, опуская взгляд и мотая ногами в воздухе, и внезапно решает, что хочет хлопьев. Он знает уже фактически наизусть, где у Марка хранятся все продукты, а потому, стараясь не шуметь, умудряется сотворить себе некое подобие завтрака чемпиона, да еще и сварить кружку кофе в турке на плите. Он не включает телевизор, а просто продолжает пялиться в окно: с такой высоты отчетливо видно, как стремительно светлеет небо за высотками и Намсаном; исчезают последние звезды, город больше не спит и наверняка становится гораздо громче, даже если в квартире с тотальной звукоизоляцией ничегошеньки не слышно. Донхек все равно уделяет особое внимание этой тишине, вслушиваясь в нее, как в музыку. Он отчаянно пытается уловить, когда же хоть что-нибудь (или кто-нибудь) даст о себе знать, и таки дожидается: Кот, проснувшийся следом за ним, показывается из-за кухонной арки, сначала пялится на Донхека внимательными глазами, а затем подходит ближе, чтобы потереться о его левую ногу, спущенную со стула на пол. Донхек даже отставляет тарелку с недоеденными хлопьями, чтобы встать и покормить его, не отдавая себе отчета в том, что все происходящее со стороны выглядит так, будто он здесь уже полноценный хозяин квартиры. Но, в конце концов, Марк не раздавал ему никаких запретов и не расставлял границ. Возможно, Донхеку самую малость хочется, чтобы эти запреты и границы были, ведь так ему не придется надеяться на большее, чем он может получить. Он не успевает заметить, как проходит время, и Марк просыпается по своему неизменному будильнику, что срабатывает даже в выходные. Сегодня, к сожалению, не выходной, и Донхек прекрасно помнит, что им двоим нужно на работу. Смущение закрадывается ему под самую кожу, да такое сильное, что он даже отворачивается к окну и делает вид, что не слышит, как Марк заходит в кухню и сонно вздыхает, останавливая на нем взгляд. Донхек закусывает губу и ждет, когда он заговорит первым, ведь сам совершенно не знает, что сказать. – Доброе утро. Всю свою жизнь Донхек просто ненавидел чувство неловкости. Однако начать стоит с того, что он серьезно думал, будто совершенно не способен его испытывать. Все самое глупое, безрассудное, стыдное или мерзкое, что он делал, он делал без оглядки и послевкусия. Ему просто было хорошо, свободно, легко. А сейчас он не может дать никакого вразумительного названия этому ощущению в животе, – будто он проглотил сталактит. Сухо и режется, и какая разница, даже если это – что-то, чего он давно хотел. – Доброе, – отзывается он, найдя в себе отвагу (именно ее) мимолетно взглянуть на Марка. – Как себя чувствуешь? – обыденным тоном спрашивает тот и подходит ближе, чтобы наклониться и взъерошить Донхеку волосы ладонью, а затем оставить мимолетный поцелуй на макушке. Донхек неловко роняет ложку в тарелку с хлопьями, расплескивая молоко по столу, и внезапно стесняется собственной наготы, даже если обнажен он всего лишь до пояса. И Марк определенно не обязан делать это все. Не обязан проявлять заботу, даже если это просто дежурный вопрос и мимолетное, деликатное прикосновение. Он не обязан спрашивать, как Донхек себя чувствует, потому что, даже если бы он имел какой-то четкий ответ, то точно не решился бы его озвучить. – Нормально. Судя по тому, как Марк хмыкает в ответ, не кажется, что донхеков голос звучит убедительно. – Нам нужно быть на работе через час. Пойдешь в душ первым или мне?.. – Я пойду, – Донхек практически обрывает его на полуслове и поднимается на ноги, не глядя проскальзывая мимо в коридор. В спальне он берет одно из чистых полотенец и прячется в ванной, где еще раз, как какой-то час назад, несколько минут рассматривает собственное тело в настенном зеркале. Ничего особо не меняется кроме того, что его шея изувечена следами, и вид каждого из них отзывается в памяти очень размытым, но ярким, как вспышка, эпизодом. Марк целует его, кусает, сжимает в руках его талию, трогает бедра, Донхек чувствует себя открытым, уязвимым и слабым, но ему парадоксально нравится это ощущение до звезд под дрожащими веками. Стоя под горячим душем он ненадолго забывает о времени и просто упирается лбом в настенный кафель, закрывая глаза. Металлический лязг вендингового автомата и практически бесшумный треск электрического света внутри при каждом ударе ногой. Охрана, которая, будучи слишком занятой приемом важных гостей, лишь чудом не выволакивает его за шиворот куда-нибудь на тротуар. Чья-то бледная кисть и тонкое запястье, которое точно могло бы принадлежать совсем зеленому студенту, если бы не дорогие часы на нем. Манжета белой рубашки, насмешливый голос над ухом. Сладкий привкус газировки на губах, визитка с золотым тиснением, громкий мат в песне в наушниках. И дальше – водоворот. В каком-то смысле можно сказать, что последние несколько месяцев Донхек живет жизнью, которую прежде мог видеть только в фильмах. Остросюжетных и меланхоличных, с контрастами между тотальной тишиной и оглушающим белым шумом в голове. – Донхек?.. – Марк негромко стучится в дверь ванной, и это рывком вытягивает Донхека в реальность, напоминая, что прямо сейчас его время на размышления и воспоминания не бесконечно, а жаль. Он выходит из ванной, Марк принимает душ следом за ним, затем они одеваются, не перебрасываясь ни единым словом, и спускаются к машине. Донхек ждет на обочине и даже успевает в три затяжки перекурить, пока Марк забирает свой порш с подземной парковки дома. Почему-то Донхек даже не может вспомнить, когда он успел припарковать его там, – будто весь вчерашний вечер до того момента, как они оказались в одной постели, дочиста стерся из его памяти. Когда они едут вместе в машине, это неловко. То есть, еще более неловко, чем было ночью, когда Марк, докурив и переодевшись в какую-то растянутую футболку, лег рядом и поцеловал Донхека в висок перед сном. Еще более неловко, чем было час назад в кухне, когда Донхек молча жевал свои хлопья и больше всего на свете мечтал просто тотчас раствориться в воздухе и не оставить следа. Куда делись все его саркастические реплики? Почему в один миг позабылись громкие слоганы, которые он вырисовывал едкой краской на белоснежных плакатах, сидя прямо на полу на голых коленях и параллельно зажимая в зубах сигарету? Где безмерное желание подшутить над Марком, безобидно задеть его, высмеять? Порш тормозит на парковке офисного здания, Марк глушит мотор, и какое-то время они сидят в тишине. Вокруг – никого, только изумрудные стены широкого подземного павильона, где всегда пахнет деньгами. За все это время, что они знакомы с Марком, Донхек, в общем-то, успел хорошо выучить, как пахнут деньги. Он не спешит убирать ноги с сидения и надевать обратно кроссовки, а только обнимает крепче собственные колени и ждет, пока Марк предложит ему выходить из машины. Марк не делает этого – он молча опускает зеркало и несколько секунд рассматривает себя в отражении, поправляя волосы и застегивая воротник рубашки, даже несмотря на то, что это мало помогает скрыть все оставленные Донхеком следы. Нам нужно поговорить, думает Донхек, но не знает, с чего начать. Марк, он подозревает, чувствует то же самое. И в конце концов они начинают одновременно. – Послушай… – Ты… Донхек затаивает дыхание, устремляя на Марка выжидающий взгляд, и тот отвечает ему точно таким же. Затем, вздохнув, Донхек безмолвным жестом показывает, что уступает. – Я надеюсь, ты не переживаешь из-за того, что мы сделали, – выпаливает Марк на одном дыхании. – Я могу заверить тебя, что это была чистого рода услуга. Мы ничего друг другу не должны теперь, так что ты можешь расслабиться. В первые несколько секунд Донхек теряется, не понимая, что он чувствует касательно услышанного. Определенно это ощущение нельзя назвать приятным, ведь что-то на подкорке его подсознания заставляет его испытать укол разочарования. Он и сам не понимает, почему, но ему хочется отмотать время на две минуты назад и сделать так, чтобы Марк сказал что-нибудь другое. Да, безусловно, это было услугой, о которой он сам же и попросил. Но неужели нельзя не рассуждать о произошедшем такой сухой, практически деловой терминологией? Донхек шумно выдыхает, еще больше подтягивая колени к себе, желая спрятать в них лицо и безнадежно простонать, но он знает, что со стороны это будет выглядеть несколько инфантильно. Вместо этого он продолжает ровно держать спину, и в какой-то момент его взгляд невольно падает на зеркало заднего вида, в котором отражается пустующее сейчас заднее сидение машины. Интересно, что Марк сделал с плакатом, который Донхек совершенно точно не нарочно оставил на нем однажды? – Марк, – тихо зовет он, по-прежнему неотрывно пялясь в узкое зеркало, когда молчание между ними уже начинает вновь становиться натянутым. Ему отвечают безмолвным внимательным взглядом. – Если это была «чистого рода услуга», то почему вчера ты сказал, что мечтал об этом еще с тех пор, как мы впервые поцеловались в Париже? Конечно, это – не то, что Донхек говорит. – Расслабься, – он силится выдавить из себя непринужденную улыбку, пускай она и наверняка получается наигранной. – Мне тоже стоит перестать мусолить это так много. В конце концов, я сам хотел. Марк кивает как-то неуверенно, и они все еще не выходят из машины, пускай и время сейчас против них. Затем он вдруг спрашивает еще кое-что, практически заставляющее Донхека внутренне сжаться: – Можно поцеловать тебя?.. Наверняка это будет лишь в качестве извинения, думает Донхек, но, безрассудно кивнув в ответ, понимает, что ошибался. Марк щелкает ремнем безопасности, высвобождаясь, и наклоняется ближе к нему, кладя одну горячую ладонь ему на шею, заставляя вздрогнуть и поежиться. Целует практически сразу, медленно и настойчиво, отчего Донхеку на миг кажется, будто что-то в его грудной клетке плавится, обволакивая горячей патокой ребра и впоследствии стекая в живот, где табун каких-то страшных насекомых скандирует неразборчивые слоганы. Eat the rich, да? Так не целуют люди, которые ничего не имеют в виду. Донхек прекрасно знает об этом, как и знает, что ему будет ужасно больно в итоге, но он поддается и забрасывает обе руки Марку на плечи, без капли стеснения целуя в ответ и обхватывая чужую нижнюю губу своими, чтобы впиться зубами, ничего – или почти ничего – под этим не подразумевая. Просто им было хорошо вместе прошлой ночью, и Донхек не может вот так взять и отогнать от себя кристально ясное осознание этого, даже несмотря на то, как настойчиво пытается затмить его глупый, ребяческий стыд. И стыдно Донхеку даже не из-за того, что это правда произошло, а из-за того, что внутренне ему больше всего на свете хочется, чтобы это повторилось. Он судорожно выдыхает, когда Марк отрывается от его губ и, медленно выдохнув, с облегчением улыбается. Эта улыбка вмиг делает его беспечным и внешне очень юным, едва ли не младше Донхека; в глазах его на несколько секунд вспыхивает какой-то мягкий, искристый свет. И тогда Донхек совершенно не знает, что сказать, заторможено убирая руки с чужих плеч и внутренне до отчаянного крика надеясь, что Марку понравился этот поцелуй хотя бы вполовину так же сильно, как ему самому. Затем он напоминает себе, что между ними ничего нет. Они молча выходят из машины, молча поднимаются в офисный центр, молча ныряют в набитый людьми лифт, молча идут каждый на свое место: Марк – разбираться с отчетами, которые на него мгновенно взваливают сразу четверо человек в коридоре, Донхек – к кофемашине, мечтая лишь о двух или трех шотах эспрессо, выпитых залпом. Их маленькая кухня, к его огромному сожалению, оказывается не пустой. Тот, кого Донхеку меньше всего хотелось бы видеть сейчас, сидит на небольшой софе, сосредоточенно читая какую-то книгу и порой отвлекаясь, чтобы взять с журнального столика кружку чая и сделать глоток. По всей кухне разносится химический запах бергамота, который в донхековой памяти уже намертво ассоциируется с одним лишь Доненом. – А ты рабочий день начинаешь с обеденного перерыва? – уточняет он вместо приветствия, когда они встречаются взглядами. – И тебе привет, – Донен медленно обводит его взглядом, на который Донхек не отвечает, посвящая все свое внимание кофемашине, отношения с которой у него медленно, но верно переходят от динамики любовь/ненависть к чистой искренней любви. И даже без всяких инструкций и гугла. – Выглядишь сонным. Донхек надеется, что Донен не замечает, как он вздрагивает на этих словах, продолжая неотрывно пялиться в сенсорную панель на тихо гудящей кофемашине. Резко хочется потянуться рукой под воротник рубашки и почесать какой-нибудь из засосов на шее; выборочно – Францию или Германию. Марк и правда оставил на нем едва ли не целую карту Европы, как и обещал. – Я плохо спал, – дежурно отбрасывает он, следя за тем, как плавно набирается темная жидкость в первую кружку. – Я вижу, – закрыв и отложив в сторону свою книгу, Донен поднимается на ноги и подходит ближе, но недостаточно близко для того, чтобы это можно было счесть чем-то неловким. Он опирается на стол поясницей и складывает руки на груди, привычно одетый во все черное, будто в его жизни вечный траур, и Донхек, бросив на него короткий безразличный взгляд, почему-то цепляется за деталь, которой не замечал прежде. У Донена проколото правое ухо, а прямо возле пустующего сейчас прокола виднеется маленькая, размером почти с маковое зернышко, родинка. – Был на очередном митинге? Донхек едва ли не давится воздухом. Нет, на митингах он не бывал достаточно давно для того, чтобы успеть позабыть этот звон в ушах, остающийся после смеси безудержных криков повсюду; стянутость кожи от въедающейся в само твое естество краски на щеках и ладонях; адскую боль в горле весь последующий день; адреналин от ощущения этой чертовой, наркотически-притягательной свободы слова. Но, все-таки, откуда Донен- – Я видел тебя по телевизору, – объясняет тот, прежде чем Донхек успевает озвучить свой вопрос. – В новостях. Поэтому так удивился, когда встретил тебя здесь. Мне казалось, ты и капитализм несовместимы. Тяжело вздыхая, потому что он и правда очень плохо спал, Донхек забирает вторую кружку кофе и каким-то чудом находит в себе силы иронично хмыкнуть, уже отворачиваясь от Донена: – Ну, да, в твоем возрасте только новости и смотреть. – Я младше Марка, если что, – прилетает ему в затылок. На это Донхек уже ничего не говорит и молча уходит прочь. Потому что – зачем ему это знать? Эти повседневные разговоры с Доненом на работе постепенно начинают казаться столь утомительными, что Донхек даже подумывает о том, чтобы попросту приносить кофе из ресторана на первом этаже офисного центра. Марку он не жалуется – не видит смысла, у него и так дел до отвала. В его кабинете Донхек садится на свое привычное место на софе, забиваясь в самый ее угол и подтягивая к себе ноги, и, точно так же, как утром, молча пялится в окно. Вид отсюда – парадоксально – точно такой же, как и из марковой спальни. Безграничное персиковое небо и одни лишь верхушки серо-бежевых городских крыш. Только пахнет теперь иначе – бергамотом, и Донхек не сразу понимает, что приносит этот запах с собой. / Джемин приходит в первый раз в следующий четверг, Ренджун застает их с Джисоном в кухне: они крайне внимательно пялятся в какое-то видео на телефоне, перед ними на столе стоят две открытые банки пива, у Джемина – безалкогольное. Ренджун, который только вернулся с подработки и сейчас намеревается впервые после шестичасовой смены поесть, от удивления замирает на пороге, не зная, что сказать. За прошедшую неделю они с Джисоном успели наладить контакт и даже относительно сдружиться, – по крайней мере, повседневные разговоры с ним очень напоминают общение с Донхеком: такое чувство, будто они априори знают все секреты друг друга и могут обсудить, ничего не утаивая, любую тему на свете. С Джемином все по-другому с самого начала – между ними проскальзывает какая-то отчетливая неловкость, причину которой Ренджун совершенно не способен проследить. Джемин с улыбкой пожимает ему руку (его ладонь ощутимо пахнет сигаретами и мылом вперемешку, даже если не подносить ее к лицу), спрашивает, всего ли ему хватает, и Ренджун, пожав плечами, скромно отвечает, что да, вполне. Варит рамен и не уходит в свою комнату, вместо этого садясь рядом с ними за стол, теснясь у самой стены и с ногами забираясь на табуретку. Теперь они уже все втроем смеются над какими-то дурацкими нарезками видео у Джисона на телефоне, пока Ренджун не затихает, случайно замечая эластичную повязку на джеминовой ноге под столом. Тот с неизменной улыбкой объясняет, что все в порядке, и он всего лишь заработал несерьезную травму на сегодняшней тренировке. Это «всего лишь» повергает Ренджуна в секундный ступор на пару с беззаботным видом Джемина, когда уже спустя секунду тот возвращает все свое внимание обратно на экран джисонова мобильника. Ренджуна били, когда он был младше, дворовые отбросы вытряхивали из него весь дух целое отрочество, пока он наконец не научился защищать себя, и он прекрасно знает что это такое – подвернуть, вывихнуть или, того хуже, сломать ногу, и, пускай он и может лишь догадываться, как себя чувствует Джемин, – вид его непринужденной улыбки, будто его всего лишь поцарапал чей-то неугомонный кот, повергает Ренджуна в шок. Ну, то есть, их всех с раннего детства априори учат, что мальчики не плачут, поэтому и Ренджун почти никогда не плакал, даже если очень хотел. Под этим почти подразумеваются очень редкие случаи, когда от крови в горле тошнило так, что скручиваться над унитазом раз за разом становилось просто до слез утомительным. Ренджун тогда упирался сбитым кулаком в холодный настенный кафель и мысленно проклинал самого себя самыми страшными проклятиями мира, сквозь пелену на глазах наблюдая за тем, как редкие, но крупные слезы, срываясь с его лица, приземлялись на белоснежный фаянс. Это было не больно, просто унизительно. Ренджун привык верить, что у всех увечий должна быть какая-то цель. Вот у Джемина цель предельно ясна: он спортсмен, он занимается делом, которое, вероятно, любит достаточно сильно для того, чтобы терпеть вывихнутые суставы. По крайней мере, он смеется, говоря о точно той же самой боли, которая когда-то заставляла Ренджуна плакать, и его искренность повергает в чистейший, безмолвный шок. Ренджун медленно и молчаливо доедает свой рамен, уже не находя в себе сил даже на улыбку, потому что он слишком погружается в воспоминания и какие-то размытые сравнения. Впоследствии Джисон, пламенно извинившись и попутно сжав в зубах шоколадный батончик, вылетает из кухни, подобно урагану, – по традиции, у него вечерняя катка в какую-то там онлайн-игру, название которой Ренджун и с третьего раза не может запомнить. Они с Джемином остаются в кухне только вдвоем и как-то очень забавно одновременно поднимаются с мест: один из них – помыть тарелку от рамена, другой – остановиться у открытого настежь окна и закурить. Они не разговаривают, каждый думая о своем, пока Ренджун не переводит дыхание, наконец подавая голос: – Слушай. – М? – откликается Джемин, копаясь в телефоне и держа в руке тлеющую сигарету. – Ты когда-то плакал из-за переломов? – Тебе правду сказать или притвориться куском бесчувственного камня? – буквально выбивает из легких Ренджуна весь воздух. – П-правду… Джемин улыбается в затяжку. – Конечно. Но, скорее, просто от отчаяния. После того, как ты ломаешь ногу на последней тренировке перед долгожданным открытием сезона, тебе хочется только под поезд броситься. – Но ты не бросаешься, – Ренджун ставит тарелку на специальную подставку, предварительно вытерев ее от воды тканевым полотенцем. – Нет, – усмехается Джемин. – Слишком большая честь для тех, кто молится, чтобы я никогда не вернулся на поле. Ренджун сам не замечает, как подходит ближе к нему, – ноги просто несут его сами, и он останавливается рядом, практически плечом к плечу с Джемином, копируя его позу и упираясь локтями в высокий подоконник. Ненадолго повисает молчание, разбавленное звуками вечерней улицы, криками и смехом детей со двора. В их квартире пока что тихо, – Ренджун первым пришел с работы, а Джисон просто практически всегда торчит дома, выполняя какие-то задания на фрилансе. Эта тишина приятная и спокойная, она ненадолго заставляет Ренджуна забыть о тревожности, которую он перманентно испытывал целый день, пока драил полы на кухне забегаловки с жареной курицей. Он весь пропах горячим маслом, дымом и специями, его грязные волосы склеились в сальные пряди от пролитого за день пота, и он ощущает непреодолимое желание прямо сейчас провести несколько часов под теплым душем, но как-то совсем внезапно приходит осознание того, что присутствие Джемина здесь – редко, и его не хочется отпускать. Ренджун просто находит себя неспособным хоть сколько-то выразить собственное восхищение первым человеком в его жизни, у которого есть настоящая мечта. То есть, этот живой огонь в глазах и страсть, которую не способна убавить ни одна сломанная косточка. Ведь с Джемином точно никогда не произойдет то, что однажды произошло с ним. – С одной стороны я рад, что наш тренер не носится со мной и не опекает каждую свободную минуту, на поле и вне его, – вновь подает голос тот, сделав глубокую затяжку. – Но я боюсь, как бы это в итоге не вылилось во что-то не совсем приятное для меня. Знаешь ведь, люди, которым не достает заботы в детстве, довольно часто вырастают бесчувственными и жестокими. Но ты ведь уже вырос, хочет выпалить Ренджун, но прикусывает язык, постепенно понимая, что Джемин имеет в виду. На секунду они переглядываются, а затем снова молча смотрят прямо перед собой. Даже будучи взрослым можно вырастать десятки, если не сотни раз, – и всякий раз кем-то или чем-то новым. Вчера, к примеру, Ренджун вырос в раздраженный мелкий комок несуразицы, когда после изнурительного рабочего дня обнаружил, что его первая любимая футболка полиняла в стирке и оставила несколько пятен на его второй любимой футболке, некогда абсолютно белоснежной. Сегодня он вырастает в уважение к Джемину, который совершенно заслуженно кажется самым мудрым человеком из всех, кого Ренджун когда-либо встречал. (Завтра вечером он вырастет в маленький всплеск разочарования, когда, проснувшись утром и войдя в кухню, не застанет на ней никого, а о джеминовом присутствии будут напоминать лишь его кружка, которую он по невнимательности не убрал со стола в шкафчик, да окурок в пепельнице на подоконнике.) – А ты кем работаешь? – вдруг спрашивает Джемин, и этот вопрос ввергает Ренджуна в абсолютный ступор. Потому что как он скажет ему, талантливому, перспективному, наверняка жутко популярному у девушек спортсмену, что просто изо дня в день моет полы и туалеты в дешевой забегаловке на окраине города? – Всего понемногу, – неуверенно выдавливает из себя он. – Понятно. А любишь что? – Кошек, – Ренджун почему-то даже не думает над ответом и лишь спустя несколько секунд понимает, что сказал совершенно не то, что собирался. – То есть… – Зато честно, – пожимает плечами Джемин и, раздавив дотлевший почти до фильтра окурок в пепельнице, закрывает окно. Затем выпрямляется и, на мгновение прикрыв глаза, потягивается, хрустя косточками. – Было здорово с тобой поговорить. Он заметно прихрамывает, когда выходит из кухни, но, похоже, не придает этому совершенно никакого значения. Плетется в прихожую, и Ренджун по чистому наитию идет следом за ним. – Тебе помочь?.. – неуверенно предлагает он, опираясь плечом на стену и наблюдая за тем, как Джемин тщетно пытается водрузить многострадальную ногу на обувной комод и натянуть на нее кроссовок. В ответ тот поднимает на него неловкий взгляд: – Это будет странно, но… если тебе не трудно. Ренджуна не нужно просить дважды, так что он просто присаживается на корточки и задерживает дыхание так, будто обезвреживает бомбу, когда помогает Джемину просунуть ногу в кроссовок, осторожно придерживая его щиколотку поверх плотно намотанных в несколько слоев белоснежных бинтов. Затем он за несколько быстрых, отточенных движений туго завязывает шнурки и, вновь обхватив чужую лодыжку обеими ладонями, с ювелирной осторожностью опускает ногу на пол. Он никогда прежде не помогал кому-либо подобным образом, и это ощущается странно, но мимолетная улыбка, которой одаривает его Джемин, стоит ему подняться на ноги, будто разбивает у Ренджуна внутри какое-то очень тонкое и хрупкое стекло. – Ты немного странный, – фраза, которая определенно не должна быть комплиментом, почему-то звучит именно так из джеминовых уст. Он бегло набрасывает на плечи красную ветровку с эмблемой, как Ренджун может догадаться, своей футбольной команды, и снимает с крючка у двери связку ключей, надевая кольцо на указательный палец. – Не теряй этого. Ренджун не успевает спросить, что он подразумевает под «этим», ведь Джемин выскальзывает в подъезд и, с привычной улыбкой отсалютовав напоследок, закрывает за собой дверь. На этот раз бросаться следом за ним в одних носках уже кажется чем-то слишком откровенным, пускай и хочется (да колется). Вместо этого Ренджун на миг прислоняется лбом к мягкой обивке двери, пахнущей сыростью и мелом, и прикрывает глаза. Не теряй этого. Он понимает. Не теряй своей странности.