в громком омуте

Когда Донхек маленький, он смотрит свою жизнь, как кинохронику, как беспрерывную череду событий, где одно порождает другое и все имеет свои последствия. Он не замечает тех травм, которые получает от практически беспрерывного нахождения рядом со своей семьей (или ее подобием), уделяя куда больше внимания травмам внешним, видимым и ощутимым, – синякам на коленках после очередного падения где-то у песочницы, царапинам, оставленным соседским котом. Иногда Донхек дерется с другими мальчишками – поначалу несерьезно, скорее, даже в шутку, а потом кто-то предлагает начать делать ставки и прежде детское развлечение превращается в какой-то жестокий круговорот, из которого внезапно оказывается очень тяжело вырваться. И даже когда Донхек отказывается драться за себя, ему приходится делать это, чтобы защитить Ренджуна. Впервые Донхек понимает, что всем в мире управляют деньги, как раз таки в самом нежном и наивном своем возрасте. И сколько бы Ренджун (сидящий рядом с подбитой бровью или губой, красный от слез) ни пытался заверить его, что помимо денег точно существует что-то еще, Донхек убеждается – истинно счастливы только те, кто себе это счастье купил. Как право выжить в уличной драке. Или не умереть от голода. Или побороть смертельную болезнь. – Это у тебя платиновые запонки?.. Донхек снова ночует у Марка, они не занимаются сексом и в принципе никак не соприкасаются друг с другом, даже лежа в одной постели. Утро ощущается странным – натянутым и туманным, каким-то будто им обоим приснившимся. – А что? – Марк смотрит через плечо, кожа на его лице едва заметно сияет от какого-то лосьона после бритья, пахнет он… как обычно, чистотой и достатком. Донхек хмыкает и пожимает плечами. – Если бы я сдал их в свою местную антикварную лавку, то смог бы на выручку три месяца питаться. Как минимум. Марк на мгновение застывает, пальцы его правой руки неподвижно касаются белоснежной манжеты на левой. – Я надеялся, ты таким больше не промышляешь. Донхек потягивается на кровати и зевает, параллельно с этим согласно кивая. – Это правда, – он раздумывает немного, прежде чем продолжить: – Просто… почему-то пришла в голову такая мысль. На это Марк ничего не отвечает и, только как-то нечитаемо нахмурившись, уходит в кухню, откуда уже несколько минут как доносится запах свежесваренного горячего кофе. Донхек к этому аромату успевает привыкнуть, как к чему-то очень бытовому и привычному, как к дому. Будучи не в силах побороть сонливость он снова падает на постель и на несколько минут позволяет себе вольность в духе подвинуться ближе к подушке Марка и на миг вдохнуть запах чужого шампуня, которым почти неуловимо пропиталась наволочка. По запястьям пробегает легкая дрожь, как-то причудливо отзываясь в позвоночнике; Донхек крепче обнимает несуразно скомканное в своих руках одеяло и закрывает глаза, прекрасно зная (и слыша по чужим шагам), что Марк сейчас вернется и застанет его в самой уязвимой из его возможных кондиций. Заметь меня. Сделай что-нибудь, о чем я сам не в силах попросить. – Вставай уже, – только и говорит Марк будничным тоном, вернувшись в комнату. – У нас рабочий день. И если бы Донхек мог, то тотчас бы просто расплавился на мягкой постели, пропитывая собой простынь и матрас, лишь бы никогда не вспоминать, что у него есть осязаемая физическая оболочка, которую нужно сводить в душ, переодеть и отправить зарабатывать на жизнь. Деньги, думает Донхек, на миг крепче стискивая в обеих руках подушку и вжимаясь в нее лицом. Если бы я мог, то сжег бы все купюры на планете. / – А дальше?.. А дальше что было? Донхек заходит в их небольшую рабочую кухню (или зону отдыха, если ее возможно так назвать) и своим появлением как раз прерывает повседневную болтовню Донена и ассистентки Минчжон. Они буднично пьют утренний кофе, сидя на мягкой софе, и поначалу донхекова присутствия даже не замечают. Лишь когда начинает тихо гудеть кофемашина, а сам Донхек – устало вздыхать, нажимая необходимую комбинацию кнопок, голоса затихают, а их обладатели удосуживаются уделить ему внимание. Минчжон в несколько глотков допивает содержимое своей кружки и, наспех поклонившись, уходит, оставляя им двоим (будто бы нужно называть имена) их привычную игру в шахматы или морской бой. Без деревянной доски, фигур или – хотя бы – бумаги. А Донхек снова замечает, что у Донена – не кофе, а. – Слыхал о повышении зарплат для приближенных сотрудников? Бергамотовый чай. – О чем? – хмурится Донхек, нехотя взглянув из-за плеча. Донен хмыкает задумчиво, но продолжает сидеть на месте. – Странно, Марк уже всех оповестил. Неужели тебя нет?.. – Мы с ним не обсуждаем подобные вопросы, – невесть зачем бормочет Донхек, возвращаясь к кружке с кофе. Он слышит за своей спиной негромкую усмешку. – Должно быть, тебе и правда кошмарно осточертела эта работа. Почему-то именно эти слова врезаются в мысли оглушительно громко, заставляя Донхека на миг застыть, прекращая бросать в кофе кубики рафинада. Он тянется за чайной ложкой, и рука его почти незаметно дрожит. От настырного запаха бергамота хочется закрыть рукавом нос. Еще секунда – и Донен совсем рядом, полощет в раковине свою кружку с таким видом, будто совершенно ничего особенного не сказал. И, возможно, он сам именно так и думает. – Ты ничего не знаешь, – тихо цедит Донхек. – Ты прав, – соглашается Донен охотно, вмиг закончив с кружкой и повернувшись к нему, упираясь одной ладонью в столешницу возле раковины. – Но ты и не даешь мне узнать, как бы я ни пытался. – Да кто ты такой… – Тебя здесь не любят, – кромсает Донен на части, не давая ему вставить ни слова; пожимает плечами, отводя в сторону взгляд. – И я понимаю, почему. Ты получаешь все, что хочешь, просто потому что спишь с начальником. На этом моменте Донхеку сильнее всего на свете хочется выплеснуть ему кофе в лицо, как в поганой дешевой мелодраме. И даже этого ему мало – Донен продолжает: – Работу делаешь заурядную, а денег получаешь наверняка вдвое больше, чем те, кто пашет здесь с рассвета и до глубокой ночи, – Донен закатывает рукава своей бессменной водолазки, отряхивает кружку от воды и возвращает ее в одну из настенных тумбочек. – И разве это не ты был на каком-то пикете против коррумпированного бизнеса года два назад? – чужая холодная ладонь слабо похлопывает Донхека по плечу. – Уже переобулся? Донен успевает убрать руку еще до того, как у Донхека получается стряхнуть ее с себя агрессивным рывком, и он, не задерживаясь больше ни на секунду, лишь как-то неопределенно хмыкает и неторопливым шагом уходит прочь. На долю секунды Донхеку хочется броситься ему вслед, загнать в угол, припечатать к стене и напугать так сильно, чтобы он больше никогда не смел даже пискнуть, но он понимает, что, даже если попытается, это скорее всего будет смотреться глупо да и попросту не произведет должного впечатления. Донен явно сильнее, а еще он, вроде как, выше по статусу, так что Донхек (по каким-то неписанным правилам) просто не имеет права, даже если очень сильно хочет, проявлять неуважение к нему. Но Марк был прав (и как же не хочется это признавать), Марк был прав еще тогда. Никому не интересно, кто такой Донхек и откуда. Простые люди всего лишь делают простые выводы на основе того, что им подсказывает опыт. «Но что делают революционеры?» спрашивает себя Донхек, когда несколькими минутами позже он, как и обычно, протирает пятой точкой софу в марковом офисе. «Ты получаешь все, что хочешь, просто потому что спишь с начальником». Революционеры – подтверждают, наконец понимает он. – Марк? – Да? – отзывается тот немедля. – Ты сейчас сильно занят? – Зависит от того, что тебе нужно. Мне нужно сделать одну очень плохую вещь. Оставив кружку с недопитым кофе на столике, Донхек поднимается на ноги и неспешно подходит к Марку, огибая его рабочее место и замирая прямо возле чужого кресла, сдержанно, но уверенно глядя сверху вниз. В этот самый момент – когда, возможно, уже становится слишком поздно отступать, – он догадывается, что Донен, вероятнее всего, лгал, когда говорил о повышении. Дешевый блеф с доподлинно неизвестной Донхеку целью. Унизить его? Задеть за живое? Заставить почувствовать себя хуже остальных? Если бы было принято столь важное решение, Марк непременно сказал бы ему в первую очередь. Донхек прекрасно помнит о том, что не удосужился закрыть дверь кабинета, когда кладет одну руку на спинку маркова рабочего кресла, а самого Марка – безмолвным кивком просит (или, сказать точнее, приказывает ему) отодвинуться чуть дальше от стола. Тот безотказно повинуется, хоть и в глазах его на долю секунды вспыхивает удивление. Чужие бледные ладони оставляют в покое рабочие бумаги и какой-то увесистый справочник, и следом Марк тянется к своим рукавам, чтобы расстегнуть манжеты и закатать белоснежную ткань до локтей. Донхек нехотя отрывает взгляд от его отточенных жестов и подталкивает самого себя (полупрозрачная дрожь неуверенности на миг проскальзывает вдоль его позвоночника) опуститься на колени перед чужим креслом. Делает он это не совсем изящно (но как может), вовремя придерживаясь ладонями за подлокотники и роняя заглушенную усмешку, которая падает куда-то к марковым ногам. Донхек чувствует чужой пристальный взгляд на своей макушке, как он будто пытается просверлить его или проткнуть насквозь, и в тотальном молчании, которое повисает в тишине кабинета, сейчас смысла куда больше, чем во всех словах, которые они с Марком сказали друг другу за последние несколько дней. – Донхек… – наконец раздается негромкий, почти загнанный голос, а чужие пальцы касаются его щеки и поднимаются выше, цепляясь за волосы. – Ты что… Марк ерзает на кресле, пытаясь свести вместе бедра, но Донхек не позволяет ему и нарочно подается вперед: – Хочешь, чтобы я остановился? – сухо уточняет он, будто у него и самого сердце не выскакивает из груди. Марк сглатывает так тяжело, будто тщетно пытается раздавить где-то в собственном горле маленькую виноградную косточку, и, не говоря ни слова, переводит взгляд обратно на экран ноутбука. Одновременно с этим он немного приподнимает бедра и двигается ближе к краю стула, тем самым крайне облегчая Донхеку задачу. Намного легче она, однако, при этом не становится, ведь первые несколько минут Донхек совершенно не знает, что ему делать и потому действует исключительно интуитивно, почти неощутимо касаясь губами ткани чужих брюк и не решаясь вконец их расстегнуть. Практически беспрерывно поглаживая его то по плечу, то по голове, Марк не произносит ни слова и лишь время от времени тяжело сглатывает, наверняка всеми силами стараясь не отвлекаться от работы и сохранять концентрацию. Поднимая взгляд, Донхек не может даже отдаленно предположить, нравится ему или нет, но продолжает с особым усердием, чувствуя, как уголки его губ и подбородок быстро становятся влажными от обильного количества слюны. Наверняка это не лучший минет в жизни Марка и его даже с натяжкой можно назвать хорошим, но Донхек старательный и упрямый – расслабив горло, он постепенно немного ускоряет движения, скользя губами по бархатной и влажной от смеси слюны и смазки коже чужого члена, пока не чувствует, как Марк нетерпеливо ерзает на месте, а его бедра на долю секунды почти неощутимо вздрагивают. Донхек больше не смотрит вверх, но ему кажется, что Марк искусывает свои губы чуть ли не в мясо, пока читает очередной рабочий имейл, лишь бы не простонать. Когда он кончает, одной рукой вцепившись в донхеково плечо почти до синяков, то одновременно с этим позволяет себе негромкий судорожный выдох – облегчения и какой-то озадаченности одновременно. Донхек неуверенно поднимает на него взгляд, – сперма оставляет во рту странное терпкое послевкусие, но не настолько ужасное, чтобы его было невозможно терпеть. Марк смотрит на него несколько секунд – пристально и прямо в глаза – и удивления в выражении его лица отнюдь не становится меньше. – Не спрашивай, – почти беззвучно произносит Донхек липкими губами и, вновь придерживаясь руками за подлокотники кресла, медленно поднимается на ноги. Он не делает ни шагу в сторону, продолжая стоять меж чужих разведенных ног и смотреть Марку в глаза, а затем без предупреждения наклоняется, чтобы приподнять его лицо за подбородок и неторопливо, но уверенно коснуться губ. Все еще неуверенно, Марк обнимает его руками за поясницу, почему-то непривычно крепко сжимая в ладонях ткань его рубашки, и углубляет поцелуй. Возможно, он так пытается сказать спасибо, но благодарность Донхеку отнюдь не нужна. Он сделал это потому что хотел. Оторвавшись от чужих губ, Донхек отстраняется и на миг прикрывает глаза, прежде чем шумно выдохнуть и несколькими рваными движениями расстегнуть воротник собственной рубашки. Как в Париже, как в уборной Сабвэя, как в твоей комнате. Покажи, что я принадлежу тебе, даже если это не так. Ни о чем не спрашивая, Марк притягивает его ближе к себе и оставляет первый вдумчивый поцелуй на кадыке. / На следующий день, когда Донхек приходит на работу, он нарочно расстегивает несколько пуговиц на рубашке еще в лифте, – мысленно оправдывается тем, что ему жарко, но на самом деле он просто хочет (и ему самому пока до конца не ясно, зачем), чтобы Донен увидел. Чтобы удостоверился в собственной правоте и почувствовал себя ужасно-ужасно пустым из-за того, что ему больше не во что ткнуть Донхека носом. Полоснув беглым взглядом по темнеющим засосам на его шее и ключицах, Донен только почти беззвучно усмехается и вновь обращает все свое внимание к книге, которую он прежде читал. Донхек на этот раз не делает кофе, а решает заварить чай – успокаивающий, травяной, малиновый, но только не проклятый бергамот. Пока в тесном помещении со светло-серыми стенами тихо шумит закипающий чайник, он упирается ладонями в столешницу и пытается прикинуть, сколько человек за те пятнадцать минут, что он на работе, успели заметить несколько европейских государств на его уязвимой шее. Знают ли они, кто их оставил? Судя по прежним язвительным репликам Донена – еще бы. Ведь все это подстроено, чтобы Донхек ощутил себя отбросом. Чтобы понял – ему здесь не место. Бергамот таки настигает его – тонким химическим шлейфом, он надвигается сначала большой тенью, а потом будто бы скукоживается и, как котенок, устраивается шерстяным комком на плече. Донен, отложив книгу, подходит близко-близко и останавливается совсем рядом, чтобы выудить из одной из тумбочек свой чай. Пока он возится с кружкой и пакетиком на тонкой ниточке (примерно такой же тонкой, как та, что отделяет сейчас донхекову нервную систему от тотального краха), то вполголоса, бархатно, почти небрежно говорит: – Лучше застегнись, – кажется, будто он хочет протянуть руку к Донхеку и сделать это самостоятельно, но в самый последний момент попросту не решается (и ему же лучше). – Простудишься. Он ловко забирает чайник, стоит Донхеку налить в свою кружку нужное количество кипятка, и через несколько секунд, заварив свой (приевшийся и будто бы пропитавший даже стены) бергамотовый чай, неторопливо удаляется, напоследок… подмигивая? Так небрежно и почти несуразно, как сделал бы только самонадеянный старшеклассник, наивно полагающий, будто за несколько простых жестов умудрился завладеть вниманием той девчонки из параллели, в которую вот уже третий год как влюблен без ума. Но здесь нет влюбленности, думает Донхек, дрожащей рукой поднимая кружку с чаем, который сейчас кажется таким же тяжелым, как океан. Здесь нет влюбленности, здесь что-то другое, еще более страшное и революционно-кричащее. Острое и тонкое, как лезвие ножа, это что-то будто каждую секунду пытается подтолкнуть Донхека вперед, на шаткий мост из стекла, по которому ему совсем не хочется идти. Но и то, что за спиной, постепенно начинает казаться какой-то непроглядной пропастью, возвращаться в которую – себе дороже. И что делать, когда обе опции – провальны? Что делать, когда выбора – нет? Сделав несколько нервных глотков чая и умудрившись обжечь язык, Донхек все-таки застегивает воротник рубашки, прежде чем вернуться в кабинет Марка. Они не обсуждают то, что случилось вчера, им даже почти не неловко друг с другом, – Донхек привычно (точнее, это сравнительно недавно успело стать привычным) получает увесистую тонну заданий, стоит ему лишь переступить порог и встретиться с Марком взглядом. Просмотреть четыре папки с документами, заполнить несколько электронных бланков, свериться с Сынван касательно свежего отчета по продажам… этого всего так много, что в какой-то момент у Донхека попросту начинает кружиться голова, и он не понимает, почему ему становится так сложно именно тогда, когда кажется, что он даже начал привыкать. – Раз на раз не приходится, – объясняет Марк, который крайне внимательно высматривает что-то в своем ноутбуке и периодически бросает на него короткие, но пристальные взгляды. – Я предупреждал – легко не будет. Донхек наигранно хмурится. – Напомни, когда это было?.. Когда тем же вечером они с Ренджуном впервые за достаточно долгое время выбираются куда-то вместе (если быть точнее – в кино), Донхек, конечно же, выключает звук мобильника и потому о восьми пропущенных звонках от Марка и потоке сообщений в мессенджере узнает лишь примерно через два с половиной часа. Когда, открыв чат и внимательно прочитав несколько достаточно объемных сообщений, он узнает, что Марк задержался в офисе допоздна и попросту не мог найти какой-то документ, который Донхек не удосужился положить к остальным в алфавитном порядке, он лишь тяжело вздыхает, блокирует телефон и напрямую заявляет Ренджуну, что ему осточертела его работа. – Это немного инфантильно, не думаешь? – хмыкает тот, сидя напротив за столиком в кофейне, в которую они заходят после сеанса. – Ого, ты знаешь такие слова. – Не будь мудаком, – Ренджун двигается ближе, складывая руки на столе. Совсем на периферии сознания, практически прозрачно и неважно Донхек подмечает, что на ренджуновой шее (в который раз) нет абсолютно никаких следов чьих-то губ или ногтей, от его кожи не пахнет женским парфюмом или сладким блеском для губ. Как будто бы все кончено. Донхек не уверен, ведь он никогда не сходился и уж тем более не расставался с девушками, но отчего-то ему кажется, что когда все кончено – пахнет именно так. Какой-то сухой, почти морозной чистотой. От Ренджуна не веет абсолютно ничем, кроме его шампуня. – Хочешь уйти с работы, так и скажи. Но ты реально потеряешь свою последнюю клетку мозга, если сделаешь это. Донхек в ответ лишь закатывает глаза и опускает взгляд обратно в телефон, нарочно притворяясь, что ему есть дело до того, что там пишут едва знакомые ему люди в соцсетях. По правде говоря, он лишь бесцельно пялится в открытое окно (или, сказать точнее, – форточку, из которой вечно метель да сквозняк) их с Марком диалога, не зная, как прекратить игнорировать прочитанные сообщения и наконец заставить себя ответить. Они с Ренджуном расходятся спустя полтора часа пустой болтовни о чем-то сером и бытовом, – Донхек в основном слушает, как его друг рассказывает о квартире, в которой теперь живет, и своих соседях; ясно дает понять, что отношения с ушедшей в сотый за год запой матерью у него ни капли не улучшились. Когда Донхек пытается окольными путями зацепить тему НинНин, Ренджун, будто предчувствуя его намерения еще издалека, ловко выворачивается, направляя разговор в совершенно иное русло. В каком-то смысле его можно понять – Донхек тоже вряд ли захотел бы говорить о Марке сейчас, если бы его спросили. Когда он наконец перезванивает ему, гораздо позже и в кромешной темноте своей собственной комнаты, лежа поверх застеленной постели и удосужившись стянуть с себя лишь уличную ветровку, гудки в трубке кажутся невыносимо долгими, будто какая-то подводка к финалу, который никак не может наступить. Наконец раздается голос Марка – непривычно громкий в приевшейся тишине одиночества, и Донхек на секунду затаивает дыхание, потому что ему вспоминается запах бергамота. Все в его голове перемешалось, переиначилось. Он уже не уверен, кто именно говорит с ним (может, он сам?) когда недовольное бормотание в трубке буквально заставляет его скукожиться на кровати. – Мог бы и ответить, когда я звонил, – Марк отчитывает между затяжками, фоном порой слышится шум улицы и ветра – наверное, из открытого окна. Отчего-то его голос совсем не звучит истинно неприветливым или разочарованным, и это почти заставляет Донхека улыбнуться. – Мне бы не пришлось торчать на работе на час дольше в поисках одного документа. – Как ты справлялся с этим, когда меня не было?.. Этот вопрос будто бы ставит Марка в тупик (и вполне оправданно), и больше он не смеет (или, по крайней мере, просто не хочет пытаться) отчитывать Донхека за то, на что он имеет полное право, – а именно не отвечать на рабочие звонки в свое свободное время, как бы они с начальником ни были при этом близки. Примерно к концу месяца Донхек (не без содействия со стороны) осознает, что, каким бы терпеливым и трудолюбивым (в очень узком круге ситуаций) он ни был, позиция круглосуточно доступного мальчика на побегушках – слишком даже для него. В один из последних рабочих дней месяца, прямо в разгар всеобщей суеты и беспрерывного потока бумаг, телефонных разговоров и громко хлопающих дверей офиса, Донхек напрямую заявляет (и даже ставит собственную подпись под соответствующим документом) о том, что берет отгул, нарочно не указывая никаких сроков. Марк одаривает его долгим вопросительным взглядом, но отказать не смеет, – еще бы, Донхек вообще считает этот прилежно написанный от руки документ чистой формальностью. Ведь, сколько бы Ренджун ни называл это инфантильным, он бы все равно ушел, если бы захотел. После этого дни становятся одинаково монотонными – Донхек много спит, ест по четыре раза в сутки (включает в рацион те самые парижские бранчи, хоть и меню у него дома куда более скудное) и самую малость скучает по Марку, но не признает этого даже перед самим собой. Они особо не созваниваются и не контактируют – оба слишком заняты, просто совершенно разными вещами. Больше чем по Марку Донхек скучает, пожалуй, лишь по ощущению тотальной свободы и какого-то сумасбродного адреналина, ударную дозу которого он получал всякий раз, стоило ему лишь выбраться на любой ежемесячный пикет. По сути, кроме регулярных вылазок за продуктами или сигаретами он выходит из дома лишь единожды именно ради этого – узнает из инсайдерского блога всю информацию о предстоящем страйке невесть кого невесть против чего и готовится к своей классической роли массовки, причесываясь и надевая самую затасканную худи, в капюшоне которой с легкостью можно будет спрятать лицо, если это вдруг будет необходимо. Когда Донхек приезжает на место общего сбора недалеко от одной из центральных городских площадей, там уже ошивается небольшая компания ярко разодетых ребят – с виду его ровесников. Некоторые из них, присев на корточки и зажав в зубах сигареты, еще дорисовывают плакаты, а Донхек и не пытается прочитать жирно выведенные на плотном картоне надписи. Какой-то совершенно незнакомый парень похлопывает его по плечу и пожимает руку, вскользь упоминая, что уже встречал его на одном из предыдущих собраний. Донхеку приходится отнекиваться и переводить все в шутку, говоря, что его наверняка с кем-то перепутали; он успевает пройтись неподалеку, издалека наблюдая за тем, как к месту встречи подлетают, будто целыми охапками листьев сакуры по весне, небольшие компании подростков и молодых людей. Он выкуривает сигарету и даже самую малость проветривается от ее едкого запаха, когда ему приходится присоединиться к остальным. Все как обычно – бегло объясняют маршрут, по которому они будут каким-то витиеватым кольцом (насколько кольцо вообще возможно сделать витиеватым) обходить одно из административных зданий, суют в руки плакат, который Донхек все еще – по большей части нарочно – не читает. Поначалу у него по неясной причине дрожат руки – и, наверное, это отчасти объяснимо, ведь он достаточно давно начал отвыкать от подобной жизни. Вклинившись в общий ход и стараясь слиться с толпой, а не выделяться из нее, Донхек понимает, что на этот раз даже не спросил, сколько ему заплатят и заплатят ли вообще. Как будто бы это перестало иметь для него всякое значение, и он делает то, что делает, просто чтобы почувствовать себя как тогда. К месту событий достаточно быстро приезжает пресса, Донхек, хоть и продолжает скандировать одни и те же слова по кругу, но делает это самую малость тише, чем обычно, потупив взгляд и смотря лишь в спину идущему впереди парню, который достаточно высокий и широкоплечий, чтобы практически целиком заслонить его собой. Донхек чувствует себя непривычно и неловко, будто бы ему внезапно – впервые в жизни – хочется сбежать и спрятаться, но он никогда не бежит и не прячется. – Ты бы хоть надпись свою прочитал, – внезапно во всеобщей суматохе из голосов раздается один знакомый, заставляющий Донхека, как заведенного, вскинуть голову. Прямо рядом с ним бодро шагает Донен, из привычной черной водолазки переодетый в ярко-оранжевую худи, и даже не пытается взглянуть на него в ответ. – У тебя там ошибка. Даже не задумываясь, Донхек как заведенный переворачивает плакат. И правда. Ошибка.