в громком омуте

adolescence didn't make sense a little loss of innocence the ugliness of being a fool ain't youth meant to be beautiful?

Многие люди владеют способностью проявлять свои чувства к другим, не проявляя их напрямую. Это может быть простой взгляд, легкое касание – не обязательно даже тактильное, а касание мыслью или словом. Человек, который кажется тебе неприступным и холодным, смотрит на тебя, когда ты отворачиваешься. Только ты об этом не знаешь и не можешь узнать, потому что априори считаешь, будто направление его взгляда всегда будет противоположным. Пока Ренджун моет тонну посуды, оставленной Джисоном еще прошлой ночью, Джемин, который зашел снять показания счетчиков, опирается поясницей на стол и пьет колу из банки. И, как уже можно было предугадать, смотрит Ренджуну в затылок. Ренджун же – пялится бездумно в тарелки, которые натирает до блеска отсыревшей мочалкой. Ему кажется (нет, он почти уверен), что такой человек как Джемин никогда в жизни не посмотрит на него. Такой – какой? Ренджун хочет усмехнуться, но поджимает губы, потому что боится быть непонятым. Такой – независимый. Сильный. Самостоятельный. Одинокий? Одиночество – это не всегда про тоску. Одиночество может определять многое в человеке, а может и не говорить о нем ничего. Ренджун почему-то убежден, что люди могут быть одиноки по-разному, и в этом он, в принципе, прав. Есть люди, которые наслаждаются одиночеством и из принципа не хотят его нарушать. Есть люди, которые в порядке в одиночестве, но если кто-то извне попытается в него вторгнуться – они не будут мешать. Но как понять, кто из них – Джемин? – У него есть девушка? – как бы невзначай спрашивает Ренджун у Джисона, когда одним вечером они вместе смотрят фильм, сидя за компьютерным столом. – У главного героя? Показывали же только что. – У Джемина, – уточняет Ренджун уже тише. Джисон смотрит на него с секундным сомнением, а затем безразлично пожимает плечами, забрасывая в рот горсть чипсов. – Вряд ли. Ренджун вздыхает и на секунду опускает взгляд, прежде чем вскинуть его снова. – А парень?.. Джисон медлит, прежде чем нахмуриться. – Не думаю. Больше Ренджун не спрашивает. Через несколько дней они с Джисоном в четыре руки развешивают белье на балконе. – Почему ты тогда сказал «вряд ли»? – нарушает тишину Ренджун, цепляя прищепки на одну из своих рубашек. – Когда? – переспрашивает Джисон, в уголке его губ зажата сигарета. – Когда я спрашивал, есть ли у Джемина кто-то. Почему «вряд ли»? Это удивительно, что у него может быть пара? Джисон неоднозначно хмурит лоб. – Друг, ты, кажется, слишком зациклен. Я просто ляпнул, не думая. Расслабься. Он продолжает вешать свою одежду (в основном мешковатую и однотонную, черную) на тонкую веревку. Один из балконов в квартире тесный, захламленный и бетонный, со старыми окнами, сквозь которые внутрь проникает страшный сквозняк. И даже так Ренджуну находиться здесь – куда лучше, чем в собственном доме, где о нем за прошедшие две недели, кажется, так и не вспомнили. Ему хочется кричать, когда он задумывается об этом хотя бы на несколько минут, поэтому он всегда старается себя приструнить, изменить русло собственных мыслей. Очень странно и больно осознавать, что ты, вроде как, никому не нужен. Что у каждого человека в твоей жизни есть кто-то важнее, чем ты. Еще больнее – понимать, что это нормально; что так и должно быть. – Если даже и зациклен, – задумчиво кусает губы Ренджун, с трудом выворачивая с изнанки собственную мокрую худи, – что в этом такого? Может, я с ним подружиться хочу. – Подружиться, – Джисон фыркает, из его приоткрытых губ вылетает облако дыма. – Через посредников, что ли? Сексом ты так же занимаешься? – Я не- – Хочешь подружиться – поговори с ним сам, – ставит точку Джисон, цепляя на веревку свою последнюю футболку и возвращаясь в комнату – греться. Возможно, к джисоновским советам не всегда стоит прислушиваться. Ренджун понимает, что, как бы он ни хотел (а он правда хочет) с Джемином подружиться, общих тем для обсуждения, кроме счетов за воду и свет, у них нет от слова совсем. Да если бы они даже и были, Джемин приходит сюда слишком редко (раз в неделю, а то и две), чтобы с ним можно было установить хотя бы отдаленно доверительный контакт. И все равно, как бы у Ренджуна ни дрожало мелко и робко что-то в желудке (дурацкое чувство, похоже на то, которое он испытывал, когда впервые увидел НинНин, только сейчас оно отчего-то куда назойливей), он все равно решается вполголоса у Джемина спросить: – Где ты тренируешься? Джемин заглядывает в щиток в подъезде, делая пометки в карманном блокноте. Ренджун стоит у него за спиной, опираясь спиной на перила и пряча ладони в карманы. – Здесь есть стадион неподалеку. В теплое время – на нем. А зимой – на крытом. А что? Он говорит это все, продолжая сосредоточенно снимать показатели и записывать их в блокнот, затем переворачивая карандаш и проводя тупым концом от буквы к букве. Как будто он… не уверен в себе. Ренджун и вообразить себе не может, чтобы такой человек, как Джемин, самому себе не верил. – То есть, ты живешь поблизости?.. Джемин усмехается в ответ. – Я живу на стадионе, – он вздыхает и закрывает щиток, но не оборачивается, какое-то время просто пялясь в одну точку перед собой. – И меня практически не хватает на то, чтобы быть где-то еще. Ренджун закусывает губу, опуская взгляд и просто кивая – понимающе, пускай он и совершенно ничего не понимает. Не понимает, как Джемин может быть так далеко и близко одновременно. Как у Ренджуна получается смотреть ему в острые лопатки, скрытые под белой тканью футболки, находясь в нескольких шагах от него, но в то же время – будто во весь голос пытаться до него докричаться, точно на том самом стадионе. Он не лгал и не лукавил, когда говорил, что хочет с Джемином подружиться. Возможно, там есть что-то еще, что-то более важное, но Ренджун предпочитает не думать об этом сейчас. Он вынимает руки из карманов, перекладывая их на пыльные перила, когда Джемин подходит ближе и становится рядом – практически в такую же позу – закуривая. Он зажимает блокнот подмышкой, щелкает зажигалкой, поднимает голову к низкому белому потолку подъезда. У него широкие бедра, сравнительно узкая талия, запястья – вообще какие-то девчачьи. Он одновременно сильный, подтянутый (каким и должен, в общем-то, быть) и какой-то совсем хрупкий, уничтожающе хрупкий, как будто даже Ренджун способен стиснуть его в своей ладони – и раздавить. В повисшей тишине Ренджун тихо кашляет, зачем-то поднимая взгляд следом за Джемином. Хочешь подружиться – поговори с ним сам. Ренджун сейчас – точно герой тривиального сериала, который вбегает в ванную комнату и драматично упирается ладонями в раковину, глядя на самого себя в зеркало, исподлобья и отчаянно; с легкой испариной пота, выступившего на лбу из-за волнения, со слипшимися прядями волос там же, с застрявшими в горле словами. – Я иногда думаю, что мне стоит продать эту квартиру, – вдруг подает голос Джемин. – А?.. – Ну, знаешь, с концами, – он хмыкает, вытаскивая сигарету изо рта и жестикулируя одной рукой. – Махнуть куда-нибудь на юг. И плюнуть на спорт. К черту спорт. Нахуй, я бы сказал. Ренджун не знает, что сказать. – Я думал, ты любишь спорт?.. – А трава синяя, да? – смеется Джемин, пожимая плечами. – Слушай, я немного удивлен, что я должен говорить это именно тебе, но я правда не особо верю в любовь. Я верю в… ну, долг. И я могу испытывать светлые чувства к долгу, как бы странно это ни звучало. Прямо сейчас Ренджуну кажется, что он участвует в самом бесцельном, глупом и запутанном диалоге в своей жизни. Но он все равно не может отвести от Джемина взгляда, пока тот говорит. – … и как тебе идея, кстати? Ренджуну кажется, что этот омут рано или поздно затянет его слишком глубоко. – Какая? – растерянно хмурится он. – Ну, с продажей квартиры. Думаешь, кто-то купил бы эту рухлядь? Еще и в таком районе. – А нас с Джисоном – куда? И остальных… – Ренджун не знает, почему из всех вопросов в его голове у него вырывается именно этот. Джемин как-то загадочно молчит в ответ и только легко улыбается, докуривая сигарету в несколько финальных затяжек. И вот сейчас он уйдет. Ну почему так всегда? Он уходит именно в тот момент, когда Ренджун едва начинает формулировать в себе слова, отдаленно достойные того, чтобы их услышать. Но сегодня, видимо, какой-то исключительный раз, ведь Джемин никуда не спешит, хоть и листает задумчиво страницы в блокноте, еще раз проверяя взглядом записи. – Почему ты делаешь это сам? – хмурится Ренджун. – Мы с Джисоном могли бы просто присылать тебе показатели. К тому же, оплата все равно на нас. – Знаю, – кивает Джемин. И следом делает что-то абсолютно немыслимое. Он освобождает одну руку и протягивает ее вперед, чтобы потрепать Ренджуна по волосам – так просто и невинно, будто ребенка. Очень быстро, практически сразу одергивая себя. Ренджун успевает затаить дыхание и тысячу раз проиграть в собственной голове сценарий того, как он сам ломается – от такого простого и даже детского движения. Он не успевает прийти в себя, когда Джемин добавляет: – Но кто-то ведь должен приглядывать за вами, дураками. И, с улыбкой подмигнув напоследок, возвращается в квартиру. Так, будто он совсем ничего и не сделал. / Весь свой подростковый возраст Марк провел, так и не совершив ни единой попытки кому-либо понравиться. Понравиться в романтическом смысле, понравиться девочке или мальчику, понравиться до желания держаться с ним за руки, обниматься и целоваться, ходить на свидания и делать прочую юношескую дребедень, абсолютно здоровую и нормальную. Когда он об этом задумывается, то вообще не понимает, как и за что другие люди умудрялись в него влюбляться. За деньги и статус? За не самое уродливое лицо? За ум, черт его подери? И Донхек – если все-таки в него влюблен – то за что? Марку хочется верить, что Донхек в него влюблен, потому что это, очень может быть, взаимно, только они уже которую неделю ходят кругами и боятся об этом говорить. Он немного солгал, когда сказал, что их секс был чистого рода услугой, ведь он в жизни не спал бы с другим человеком (а в случае с Донхеком это вообще было огромной ответственностью, которой Марк боялся как огня, хоть и скрывал это) просто для галочки. Марк старался во время их секса, правда старался и не только потому что хотел покрасоваться – он правда переживал и надеялся сделать все так, чтобы Донхек запомнил этот опыт как исключительно приятный и впоследствии не боялся делать подобное… с кем-то еще. И Марку абсолютно все равно, с кем Донхек будет спать отныне, ведь они не пара и ничего другу другу не должны, их первый раз оказался также и последним, что было вполне ожидаемо. Да, Марку абсолютно все равно. Только если бы стены в его квартире были одушевленными и могли говорить, они бы точно громко рассмеялись ему в лицо. Он ненормально много курит и потом ругается на самого себя, проветривая комнату до окоченения, нарочно никуда из нее не выходя. Едет в зал, где занимается до изнеможения, пьет кофе, снова курит, не может есть, не может спать. Пубертатный возраст в тридцать четыре – такой себе опыт даже для Марка, который в своей холостяцкой жизни, в общем-то, готов ко всему. Донхек сам не свой, когда спустя несколько дней приезжает к нему домой без предупреждения и буднично становится на кухне готовить ужин. Марк ни о чем его не спрашивает, пока сидит за столом и листает журнал, вчитываясь лишь в заголовки. Он ждет, пока Донхек сам нарушит молчание, но тот только порхает по кухне, устраивая кавардак на столешницах и переворачивая баночки с приправами. Марк разрешает ему все. Устраивать переполох в собственном доме, голове, сердце. Марк пялится на нежную кожу на внутренней стороне его колен и больше всего на свете хочет прижаться к ней губами. Но он не сделает ничего, пока Донхек сам не даст ему понять, что думает о том же. Интересно, о чем вообще он думает? – Мне кажется, я переварил, – предупреждает он, когда наконец ставит перед Марком готовую пасту и наклоняется немного ближе, упираясь обеими ладонями в стол. – Ничего не будет лучше супа с мидиями, правда? – шутит Марк, нарочно не поднимая взгляда, и тянется за вилкой. Донхек ничего не отвечает и уходит в спальню. Там он без спроса берет марковы сигареты и выкуривает одну, широко распахнув окно. Быстро расправившись с ужином и опустошив стакан прохладной воды, Марк идет следом и на несколько секунд замирает в дверном проеме, чувствуя, будто его собственный дом ему больше не принадлежит. И это очень странное чувство – чужеродное и нужное одновременно. – Думаешь, из меня получится человек? – тихо спрашивает Донхек, не оборачиваясь и продолжая курить. Марк расстегивает пуговицы на манжетах рубашки и закатывает рукава, присаживаясь на край кровати. – А чем ты уже не человек? Донхек тушит окурок в пепельнице (и как он вообще умудряется найти в ней место?) и складывает руки на груди. Трет плечи, будто пытаясь согреться. А паста, вообще-то, получилась очень даже ничего. Марк не отказался бы пробовать подобную стряпню хотя бы каждый вечер всей своей последующей жизни. Но это – наверное – слишком романтичная вещь, чтобы говорить о ней Донхеку сейчас. – Нервная неделька была, да?.. – уточняет тот, с усмешкой кивая на груду окурков. Марк не отвечает, молча глядя ему в глаза. Они говорят вообще не о том, о чем должны. Они делают вообще не то, что должны. А должны они целоваться. Хотя бы взглядами. – Я хотел тебе кое-что сказать, – вновь подает голос Донхек, тяжело вздохнув. Да, я тебе тоже. – Погоди, – тихо обрывает его Марк и поднимается на ноги, чтобы подойти ближе. Донхеку некуда отступать – он и не пытается. Он прижимается поясницей к высокому подоконнику, держась за него обеими руками, и смотрит на Марка исподлобья. В его больших глазах сейчас нет ничего, кроме темноты, его сухие пухлые губы немного приоткрыты, его кадык вздрагивает каждый раз, как он нервно сглатывает слюну. Марк поддевает его подбородок кончиками пальцев и немного приподнимает лицо, несколько секунд просто рассматривая в тотальном молчании. И он может дать Донхеку выбор – и дает. Прямо сейчас развернуться и уйти, даже не откланявшись, наспех зашнуровать кроссовки, позорно выбежать из квартиры, оставляя за собой распахнутую дверь. Марк пытается сделать шаг назад, но не успевает, потому что Донхек хватает его рукой за предплечье. Тот поцелуй, случившийся между ними в сабвэе, ни за что не сравнится с тем, который происходит сейчас. Тот был спонтанным, ребяческим, хоть и страстным. Этот – обдуманный, потому что Марк вынашивал его в себе, как мысль о государственном перевороте, последние несколько дней. Глубокий, медленный, томный, молчаливый и одновременно с тем – кричащий, словно толпа из тысячи человек. Донхек охотно целует в ответ, перекладывая ладони на пуговицы его рубашки, пока Марк помогает ему забраться на подоконник и становится между его разведенных бедер. Они целуются долго, достаточно долго для того, чтобы Марк успел ощутить триумф, смешанный с паникой. Он действительно продолжает паниковать. Он не знает, что делают люди, когда хотят кого-то не только физически. – Нам все еще надо поговорить, – сорвано шепчет Донхек, отстраняясь. – Потом, хорошо? – таким же шепотом спрашивает Марк и, получив согласный кивок в ответ, несет Донхека на кровать. Донхек не то чтобы слишком легкий, и держать его вот так на руках чувствуется иначе, чем с девушками (которые у Марка в далеком прошлом, но были), но Марк ничего не может поделать с бушующим внутри желанием быть обходительным с кем-то, заботиться, вербально и нет, буквально сцеловывать тоску и страх с чужой мягкой кожи, пахнущей его гелем для душа. Неужели Донхек купил себе такой же? На этот раз они не разговаривают, потому что это будто бы не кажется нужным. Марк медленно раздевает Донхека, целуя каждый участок его обнаженной кожи, теряет голову, когда он тихо стонет и подается навстречу прикосновениям, превращая в измятую тряпку простынь под своей спиной. Он ничего не говорит даже тогда, когда их лица вновь оказываются друг напротив друга, – просто молча целует Марка снова, упираясь коленом в его пах, ощутимо надавливая и зная, что за свою выходку он не получит ничего, кроме очередной похвалы. И когда он успел этому всему научиться? Когда он успел этому всему научиться? Немногим позже Марк лежит на собственной постели, собственной помятой рубашке где-то там под лопатками и смотрит в потолок, кусая пальцы, потому что хочется покурить, а вставать и идти за сигаретой – лень. Донхек сидит рядом, прикрытый одеялом до пояса, и в свете настольной лампы на тумбочке читает книгу. Не смотрит и не отвечает, только дышит ровно, почти бесшумно. Апокалипсис, шторм, самый громкий, темный, страшный омут. О чем он думает? – О чем ты думаешь? Донхек усмехается страницам. – Ты же явно не читаешь, – продолжает Марк. Он приподнимается на локтях и наклоняется ближе, чтобы поцеловать Донхека в плечо. Тот отмахивается от него, как будто с этого самого плеча смахивает пылинку. И здесь Марк просчитывается. Пожевывая губы, он все-таки встает и отходит к окну, но не распахивает его настежь, как обычно, а лишь немного приоткрывает. Поджигает кончик сигареты с третьего раза, тихо ругается, делает глубокую затяжку, упирается лбом в стекло. Не влюбился, не влюбился, не влюбился. Притащите ему целый букет ромашек, ну же, прямо сейчас, он оборвет лепестки на каждой, все до последнего, только чтобы убедиться в этом. – А ты не думал, – он снова начинает разговор, – может, я тоже в каком-то роде бунтарь? Донхек за его спиной тихо, почти беззвучно посмеивается. – Ну уж нет. Марк принимает эту фразу как какое-то уж слишком глубокое оскорбление. Будто он вмиг стал менее привлекательным в донхековых глазах. Но, с другой стороны, когда его это вообще беспокоило? И снова – здесь Марк просчитывается тоже. – Я ведь… могу надеть дурацкую футболку и пойти кричать на какой-нибудь площади, размахивая плакатом. Разрисовать себе лицо до неузнаваемости. Упасть и разбить колени, убегая от копов. Переночевать в каком-то переулке. Проснуться утром и повторить алгоритм. Донхек продолжает смеяться, закрывая книгу и откладывая ее на тумбочку, – Марк видит это, когда оборачивается на него через плечо. Что ему сделать? Что? Все же распахнуть настежь окно, громко крикнуть «К черту капитализм!», повторить это трижды? Поклясться на крови? Поджечь свою машину? – Успокойся и иди сюда, – Донхек говорит это так спокойно, будто за несколько прошедших дней повзрослел минимум на десять лет. Марк хочет запротестовать, но сдается и, потушив сигарету в пепельнице, пятится обратно к постели. Там они спят друг с другом еще раз. Донхек крепко сжимает его бедрами, будто хочет раздавить, как персиковую косточку, похожую на незрелый миндаль. Марк чувствует себя очень странно всякий раз, занимаясь любовью с ним. Так, будто он… учится? Не так учится, как когда он с головой зарывался в книги и тетради, получал регулярные подзатыльники от отца за малейшую заминку в обучении, плакал каждую ночь, не считая себя достойным даже самых мизерных, глупых и бесплатных обывательских радостей. Он чувствует себя иначе, когда Донхек почти в шутку кусает его в плечо, а потом упирается туда же лбом – с таким громким, затянутым, настоящим стоном, что Марк в один момент просто теряет голову. – Сделай так еще раз, – сбивчиво шепчет он куда-то Донхеку в висок, влажный от пота. Донхек в ответ измученно смеется: – Заставь меня. Марк, конечно, заставляет. Дважды, трижды, четырежды – пока его самого не прошибает этим взрывом кометы, пролетевшей в опасной близости от Земли, но так и – к сожалению или к счастью – ее не коснувшейся. Когда Марк кончает, ему хочется плакать, ему хочется стиснуть Донхека в своих объятиях, пока он не расплачется тоже, и потом они так и будут жаться друг к другу, измученные и влажные, слепые котята, глупые дети, отважный бунтарь и кто-то, кто – пока что – всего лишь учится. Донхек снова прижимается губами к его плечам, ключицам, шее – так, будто собирает разбросанные прежде поцелуи. Затем он откидывается на подушку, абсолютно измученно, и какое-то время просто молча смотрит на Марка, все еще сидящего между его ног, взглядом почти пустым. Марк хочет наклониться и поцеловать его, но не успевает, потому что Донхек протягивает вперед ладонь и почти неслышно, дрожащим хрустальным шепотом говорит: – Я решил уйти. У Марка кружится голова. – Что? – С работы, – объясняет Донхек и, сглатывая, пожимая плечами. – Бунтарям там не место, знаешь. – А здесь? – вырывается у Марка прежде, чем он успевает подумать. В моей постели, он имеет в виду. Донхек пожимает плечами еще раз. – Безопасно, – он отвечает не так, как Марк мог бы того ожидать. – С тобой безопасно. Но, – Донхек пробует свести вместе бедра, но его колени – какая ирония – сталкиваются с торсом Марка, будто два заблудившихся лайнера. Почти иронично. Марк ждет, когда он и сам столкнется с чем-нибудь. С кем-нибудь. А, может быть, он уже? Он знает. – Как скажешь, – он пожимает плечами, копируя донхеков жест. Если он и научился чему-то отменно за все время своей блестящей карьеры, так это прятать свои настоящие чувства, когда они – до смешного очевидно – никому не нужны. Марк осторожно перебирается на свою половину кровати, прячась под одеялом, которое сейчас чувствуется тяжелым и холодным, будто сошедшая лавина. Ему хочется принять душ, а еще какими-то неведомым образом вымыть самого себя изнутри – подчистую, прополоскать даже голову. – Ты злишься на меня? – шепотом спрашивает Донхек. – Нет, – Марк отворачивается к окну. Он не лжет, ведь там – что-то гораздо сложнее, чем злость. / За несколько дней до этого. Донен садится на еще влажный после недавнего дождя бордюр и одной ладонью размазывает краску на своем лице. Снова становится мрачным, бесцветным, как американская романтическая мелодрама пятидесятых, но точно – не пустым. Он все еще немного раздражает Донхека, но Донхеку не хочется уходить, – он садится рядом и постукивает себя пальцами по коленям, будто играет мелодию. Донен закуривает сигарету и предлагает ему, но получает в ответ безмолвный отказ. Они молчат несколько минут, издали наблюдая за площадью, как на ней тускнеют фонари, отражаясь последними бликами в мокрой мощеной дороге, как расходятся по домам люди, – некоторые из них бросают свои плакаты, свои символы революции прямо там, как отныне ненужный мусор. Может, некоторые из них просто – символы сами по себе. И им не нужны какие-то глупые вещи, чтобы доказать это остальным. Донен же свой плакат – оставляет, правда кладет его у своих ног небрежно, лицевой стороной в асфальт. После нескольких затяжек он говорит вполголоса: – В моей жизни тоже был такой человек, как ты. – Какой? – хмыкает Донхек. – Громкий. Свободный. Не сдавшийся всем этим… идиотам. Ну, одному идиоту я точно сдался, думает про себя Донхек. – С чего ты взял, что я не?.. Донен не отвечает, с усмешкой отводя взгляд и проводя пальцами по губам. Донхек прослеживает за ним, все еще не отпуская собственный вопрос, держа его на тонкой нити, что вот-вот может оборваться. Сигарета медленно дотлевает в чужих пальцах, Донен не обращает на нее внимания и просто рассказывает Донхеку кое-что. Кое-что, в общем-то, достаточное для того, чтобы он принял решение. Ведь революция не обязательно происходит где-то на людной площади. Не обязательно на трибунах. Иногда она – у автомата с напитками в офисном здании. Над плитой с макаронами в кастрюле с кипящей водой. Под полотном Кирхнера в коридоре. В горячей ванне. В банкетном зале с высоким хрустальным потолком. В постели. В руках мужчины, который, вообще-то, ничего тебе не должен и никогда не был, а все равно дал даже больше, чем то, о чем ты имел смелость мечтать. И еще очень часто она – просто внутри тебя. – Нам не стоило говорить друг с другом, – признается вслух Донхек. – Типа вот… никогда. Донен хрипло смеется. – Ага, – как-то отмахивается он. – Я понял, о чем ты говоришь. Но подумай… все равно. Щелчком он отправляет сигарету в полет куда-то на тротуар – ребячливо и беспардонно, Марк бы так никогда не сделал. Когда Донен уходит прочь, так и оставив свой бесхозный плакат у бордюра, Донхек сидит в одиночестве еще, по меньшей мере, час, просто наблюдая за ночной улицей и людьми, за огнями в больших стеклянных окнах домов, машинами, витринами, фонарями. И думает вдруг (но лишь на одну секунду!), что, может быть, пресловутая eat the rich никогда Марка и не касалась.