— Может, мисс желает что-нибудь? — с надеждой спросила Тинки, забирая у Гермионы столик-поднос.
Та едва качнула головой, стараясь не дышать слишком глубоко, чтобы и без того скудный завтрак не покинул организм. Аппетит все так же отсутствовал, еда по вкусу напоминала землю, но Грейнджер нужны были силы, чтобы выжить. Так сказал Нотт, и он был прав.
— Я принесу зелья через час, — привычно предупредила Тинки, когда девушка откинулась на подушку, и ее волосы картинно разметались по наволочке.
После побега (вернее, попытки побега) Тинки стала относиться к Гермионе с большим подозрением, хотя в этом не было необходимости. Она почти не вставала с постели и обычный душ выматывал ее так же сильно, как раньше — целые сутки на ногах. И все же для надзирателя эльфийка была слишком ненавязчивой и тактичной. Она каждый раз сообщала Грейнджер о своих планах относительно нее, и та находила это очаровательно забавным. Как будто могло случиться так, что Тинки явится, а ее нет. В любой другой ситуации девушка не обратила бы внимание на подобную мелочь, но сейчас она грела ей душу.
Когда Тинки с хлопком исчезла, Гермиона натянула одеяло под самый подбородок. Взгляд, направленный вперед, покрывала серая пелена, делающая мир бесцветным и плоским. Она так глубоко нырнула в свое вынужденное одиночество, что грудь сдавливало от недостатка воздуха. Грейнджер тонула.
Ничто в этой комнате не напоминало ужасающие условия, в которых держали орденовцев в лагерях, или даже комнату на третьем этаже, в которой ее заточили по прибытии в мэнор. Стены новой камеры Гермионы поклеены дорогими персиковыми обоями, постельное белье меняется трижды в неделю, ванная комната блестит чистотой начищенных поверхностей, а в камине по вечерам уютно потрескивает огонь, однако это не имело большого значения. Она все еще пленница и слишком остро ощущала свое заточение.
Даже если бы Грейнджер нашла в себе силы разрушить стены камеры, снаружи тюрьма укреплена столетними родовыми чарами, которые не дали бы ступить и шага за территорию без ведома хозяев. Защитный купол над мэнором был внушительным и пугающим препятствием. Но, как оказалось, не главным на пути к свободе. От одной мысли о клыкастых мордах гончих, готовых разорвать ее на куски, Гермиону снова затошнило. Хотя, возможно, дело все же в тосте с джемом, который встал поперек горла.
Грейнджер убеждала себя, что не имеет никакого морального права расклеиваться. Она вспоминала изможденные скелеты пленников лагеря, которые жались друг к другу в поисках тепла и ощущения мнимой безопасности. На ум приходили слова Полумны, сказанные ею в одну из тех ночей, что Гермиона провела в башне с девочками. Тогда Лаванда жаловалась на боль в пояснице из-за того, что спала без матраса, а Джинни возмущалась ее нытьем и говорила, что лучше уж так, чем боль от Круциатуса. «Не существует иерархии страданий, — прервала их Луна. — Если тебе больно — значит тебе больно». Грейнджер не считала, что имела право ставить себя в ряд с заключенными — им гораздо хуже, чем ей, — но те вещи, что происходили с ее сознанием, и правда мало отличались от слома личности в лагере.
Большую часть времени она находилась в вязком оцепенении, но порой срывалась: рыдала, кричала, рвалась куда-то, умоляла Тинки помочь, но та оставалась непреклонной. Сочувствие и боль до краев заполняли глаза эльфийки, когда та пыталась успокоить истерику Гермионы, но чаще всего у нее ничего не выходило, и дело заканчивалось новой порцией зелья для сна без сновидений. Потом девушка неизменно чувствовала вину за срыв, но позже все повторялось снова.
Бессилие и слепая жажда деятельности смешались в ней так плотно, что уже невозможно было распознать, что владеет ею в данный момент.
С попытки побега минуло около недели. Все это время Гермиона старалась просто не думать о том, в какой ярости должен пребывать Малфой. Ненависть и отвращение, с какими он смотрел на нее у ворот, были такими острыми, что могли запросто разорвать кожу и раздробить ребра. Девушка не могла не испытывать мелочного облегчения от того, что он не появлялся. Постепенно чувство страха притупилось, и Грейнджер прекратила вздрагивать из-за каждого стука, ожидая, что это Малфой явился творить возмездие.
Тем вечером, когда все произошло, именно Тинки переместила их с Ноттом из парадной. Они оба суетились вокруг Гермионы, устраивая ее на постели и подкладывая под больную ногу подушку, свернутую в валик, чтобы уменьшить давление.
— Что Паркинсон делала здесь? — спросила она, как только диагностическое заклинание над ней рассеялось.
Нотт хмурился, сосредоточенно рыская в своем чемодане в поисках флакона с нужным зельем. Травма колена оказалась легким вывихом, и он планировал вправить его после обезболивания, хотя Грейнджер вполне могла перетерпеть эту процедуру и без анальгезии.
— Она невеста Драко, — легко объяснил он нахождение Пэнси в мэноре, не отрываясь от своего занятия.
— Я ожидала чего-то подобного, — подумав, призналась Гермиона и приняла из рук Нотта флакон из коричневого стекла.
Все, что она помнила о Паркинсон со времен школы, так или иначе имело отношение к Малфою. Она вечно ошивалась поблизости от него, задрав нос и излучая надменность и презрение ко всем окружающим. С тех пор поменялась разве что длина волос Пэнси — они доходили до ключиц, — а высокомерие и паршивый характер остались при ней.
— Все настолько предсказуемо? — хмыкнул он, указательным пальцем подтолкнул склянку в руках девушки, давая понять, что от нее требуется выпить зелье.
— Я слышала, что среди аристократов принято рано жениться, а учитывая то, что в ваших кругах чистота крови играет настолько большую роль, что из-за нее развязывают войну, выбор вполне понятен.
Сказав это, Грейнджер опрокинула в себя жидкость и скривилась то ли от его терпкости, то ли от своих же слов, а точнее от того, что стояло за ними. Все это напоминало селекцию, вот только те, кто ею занимались, слабо разбирались в законах генетики. Для того, чтобы в генах не накапливались мутации, приводящие к порокам развития и болезням, требовалось генетическое разнообразие. Парадоксально, что именно благодаря таким, как она, волшебство продолжало существовать. То, что Волдеморту и его приспешникам казалось ошибкой природы, на самом деле являлось спасением. Было до нелепого странно допускать мысль, что базовый курс биологии в качестве дополнительной дисциплины в те времена, когда Том Реддл учился в Хогвартсе, вполне мог уберечь мир от катастрофы.
Нотт взял согнутую ногу Гермионы за голень и бедро и немного приподнял, выпрямляя и тем самым заставляя морщиться. Она вся напряглась в ожидании неприятной процедуры вправления вывиха, но вместо этого парень вдруг замер и заглянул ей в лицо:
— Неужели ты действительно думаешь, что это война за чистоту крови? — вскинул брови он, одновременно опустив уголки губ вниз и скривив нос. Выражение лица Нотта как бы спрашивало «чего?», и по всему казалось, что он разочарован ее суждениями. — За что ты сражаешься? Серьезно из кожи вон лезешь, чтобы тебя признали и считали равной? Или все же за что-то другое?
Вопрос поставил Грейнджер в тупик. Истоки войны уходили так глубоко в толщу времени, что она будто забыла о цели. Она просто потерялась среди зеленых всполохов, боли и подавленной скорби. Существовало только черное и белое, две крайности: победа или поражение.
В первые же недели войны, когда стало ясно, что противостояние затянется надолго, Гермиона стала помогать Помфри в лазарете. Кроме того, что Ордену катастрофически не хватало людей, способных оказывать помощь раненым, после прихода Волдеморта к власти они оказались полностью отрезаны от остального магического мира, поэтому колдомедики и зельевары стали критически важны для выживания Сопротивления.
Целительство требовало колоссальной концентрации и точности, но Грейнджер всегда отличалась усердием, поэтому она справлялась. Вообще-то, у нее не было иного выбора. Гермиона никогда не размышляла, нравится ей этим заниматься или нет — она просто делала. Не существовало никаких «но», ведь в ней нуждались люди, а значит Грейнджер не могла их подвести. В своих вечных склянках, диаграммах диагностических чар и рецептах зелий она находила устойчивость там, где ее не существовало. Девушка изучала медицинские справочники и учебники по анатомии, ходила хвостом за Помфри, запоминая и повторяя ее действия, день и ночь практиковалась в лечебной магии. Она все еще избегала полостных операций, однако в критической ситуации наверняка смогла бы и это.
Но кроме этой реальности, темной и кровавой, где Гермиона была вынуждена приспосабливаться, чтобы выжить, существовала другая. Ее путеводной звездой, ведущей через коридор страданий и потерь, оставалась надежда на то, что однажды это закончится. И вот, когда это случится, когда они пересекут последний рубеж, то за ним увидят «что-то», что наполнит сердце покоем и счастьем.
Когда-то Грейнджер думала, что после школы поступит в университет в Европе (ей всегда нравился Париж). В редкие минуты, которые девушка проводила вне лазарета, она сбегала в светлые аудитории с окнами от пола до потолка, где внимательные студенты склонялись над конспектами и вдыхали миндально-кислый запах чернил. После обучения Гермиона обязательно вернулась бы в Великобританию, ведь это ее дом. Она хотела бы найти место в каком-нибудь отделе министерства, где могла бы своей работой приносить пользу обществу. Ее стихией всегда было созидание, а не разрушение.
Грейнджер считала, что постоянные потери сделали ее существом менее человеческим, чем она была раньше, кем-то, похожим на робота. Но кто тогда эти твари, затеявшие войну? Как может в людях быть столько жестокости? Разве она нуждалась в том, чтобы стать частью их общества?
Гермионе не нужна громкая фамилия из списка священных двадцати восьми, чтобы быть волшебницей. Она почувствовала себя ею в тот же момент, когда получила письмо из Хогвартса, но на подсознательном уровне знала гораздо раньше. Никто не может отнять у Грейнджер то, что живет внутри и является ее частью. Сомневаться в этом — то же самое, что ставить под вопрос само ее существование. Поэтому вот, за что она сражалась. Жить.
Быть. Достаточно ли это благородная цель? Зато честная. Без прикрас.
— Ни мне, ни любому другому магглорожденному нет места в мире, который хочет построить Волдеморт, — Гермиона ответила только потому, что Нотт все еще выжидающе смотрел, держа ее ногу на весу.
— Это факт, а не ответ на поставленный вопрос, — заметил он, одновременно оказывая мягкое давление ладонью на коленную чашечку. Послышался ощутимый щелчок — кость безболезненно встала на место. Но от звука девушка поморщилась.
— За что борешься ты? — резко спросила Грейнджер только для того, чтобы отвести разговор от себя.
— Разве это не очевидно?
— Нет, если я спрашиваю.
— Я лечу подружку Поттера, лидера Сопротивления, который спит и видит, как уничтожить каждого, кто носит Черную метку. Так уж вышло, что среди них несколько ценных для меня людей. Да я и сам не безгрешен, что уж там, — принялся перечислять Нотт. Он сделал паузу, чтобы вновь уложить ногу сбитой с толку, а от того раздраженной девушки на подушку. Когда парень вновь заговорил, в его тоне четко слышалась ухмылка: — Ясно как день — я влюблен в тебя еще со школы. Но теперь ты здесь, Грейнджер, моя миссия выполнена.
Гермиона недовольно цокнула языком, однако та прямота, с которой он с ней говорил, ей нравилась. В целом этот разговор был для девушки, как глоток свежего воздуха в ее затхлом мирке. Все это так резонировало с тем, кем был Нотт и кем была она. Однако Грейнджер была достаточно неглупой, чтобы понимать: снижая значимость своих слов шутками, он, тем не менее, ответил честно и искренне. Он возился с ней ради Малфоя. Гермиона старалась изо всех сил ради своих друзей. В этом они оказались неожиданно похожи.
— Всегда будут существовать угнетатели, в чьих руках находится власть, и угнетаемые. Я тебе больше скажу — многим необходим такой «угнетатель», чтобы всегда была возможность свалить на него вину за свои неудачи, — продолжил Нотт как ни в чем не бывало, глядя на нее сверху вниз. — Ты можешь пытаться идти против течения, и тогда тебя просто снесет с ног. В таком случае есть два варианта: ты разобьешься о камни или же тебя унесет в нужном направлении. К сожалению, не всегда это направление нужно тебе, но, — он пожал плечами, — это жизнь.
— Течение реки можно изменить, — заметила Грейнджер, смотря на парня и не понимая, что сейчас в голове этого человека.
Нотт пытался дать ей понять, что дергаться бесполезно? Так Гермиона в курсе. Она никогда не отрицала существования определенных ролей в обществе, но считала, что, обладая достаточной внутренней силой, с любым ярлыком можно справиться.
— Амбициозно, — хмыкнул парень и склонил голову к плечу с таким видом, словно поймал ее на чем-то. — Тогда выходит, что ты тоже борешься за власть? — увидев, как Грейнджер скривилась от его вопроса, он добавил: — Власть — это не плохо. Скорее даже хорошо, но в основном для тех, в чьих руках она находится.
Гермиона на мгновение запнулась, закусив щеку изнутри и размышляя. Она хотела построить мир без угнетения, где каждому бы нашлось место. «Кроме этих животных, — мысленно возразила девушка сама себе, имея в виду Пожирателей. — Им не место среди нормальных людей».
— В каком-то роде.. Возможно, — она подняла на Нотта упрямый взгляд, горящий убежденностью в собственной правоте. — Если власть — это рычаг, способный влиять на судьбы других людей, то я хотела бы держать на нем руку. Но я бы использовала свое влияние во благо.
— Все так в начале говорят, — сказал он и, склонившись над Грейнджер и осторожно ощупывая ее колено, заговорил о другом: — Я оставлю тебе зелья для укрепления костной ткани. Твои кости стали очень хрупкими: из-за недостаточного питания вымываются фосфор и кальций.
Уходя, Нотт вызвал Тинки и попросил принести книги. Он назвал это «книги Багры», что дало Гермионе понимание: в них она сможет найти ответы, которые чародейка не успела дать за время их короткого разговора. В любом случае, это было так неожиданно, что девушка в первый момент не поверила своим ушам. Какое-то время эти двое, парень и эльфийка, спорили, но фраза о том, что Нотт возьмет все под свой контроль, подействовала на Тинки магическим образом. Она с такой скоростью исчезла и вернулась обратно, что Грейнджер поняла — возражения были больше для вида.
— Займись делом, Грейнджер, — сказал Нотт вместо прощания.
Так на ее прикроватной тумбочке оказалась стопка книг, пахнущих пылью и древностью. Они отличались по размеру и внешнему виду, словно принадлежали разным эпохам, но все одинаково внушали Гермионе ужас. Прочтя их, она узнает всю правду. Но сможет ли она ее выдержать?
Любопытство взяло верх над страхом всего через час.
Рассказы Багры о тьме и свете лежали в основе всех сказок, которые Грейнджер изучила от первой до последней строчки. Истории были похожи друг на друга в той или иной мере, и сквозь каждую из них красной нитью тянулась одна и та же мораль: обычный человек не должен владеть древней силой, лежащей в сердце сотворения мира.
Во время чтения Гермиона не раз вспоминала слова Малфоя, сказанные им в хижине у Багры: «Знаешь, в чем недостаток силы, Грейнджер? Она всегда заставляет желать большего». Переплетаясь со сказаниями, они вызывали мурашки жути. Тот факт, что способности Малфоя теоретически являлись безграничными и ограничивались только его магическим отпечатком, ошеломлял.
Гермиона узнала, что некоторые древние виды магических животных могли выступить в качестве проводников. Они тесно связаны с творением в сердце мира и поэтому способны запереть силу, из которой было создано все живое и неживое, в человека. Не каждый волшебник мог пережить подобное, и уже то, что Малфой подошел на роль сосуда, говорило о его исключительной силе. Грейнджер углубилась в эту тему, вспоминая странный на вид браслет на руке парня. Тогда она не ошиблась, предполагая его ужасное происхождение. Читая о ритуале и о том, что во время него переживал волшебник, она зажимала ладонью рот, чтобы не завопить.
Малфой убил белого оленя — редкое магическое существо, обитающее в тундре, раскинувшейся на берегах Северного моря. Сила, в своем обычном стабильном состоянии рассеянная по всей Вселенной, прошла сквозь него и благодаря усилителю была заперта в его теле. Подвергшись ритуалу и пережив его, Малфой стал заложником силы, а взамен получал возможность пользоваться ею. Он был одновременно клеткой и приговоренным.
Гермиона опустила глаза на иллюстрацию, изображавшую застывшего в судороге человека, на лице которого проступала нечеловеческая мука. Вокруг него бесновались уродливые твари, напоминающие ничегой. От них, даже нарисованных, веяло жутью. Надпись под изображением гласила, что запечатленный волшебник практиковал темную магию, однако из других источников Грейнджер уже знала, что светлая магия так же могла доставлять нечеловеческие страдания. Ни одно существо не могло сочетать в себе тьму и свет творения, поэтому второй усилитель становился частью равновесия, а не средством еще большего его подрыва.
Девушка на секунду прикрыла глаза, прежде чем посмотреть на следующую картинку. Могучий дракон пикировал на двух путников, извергая голубое пламя. Размах его кожистых крыльев был так широк, что занимал большую часть изображения и — если бы это была реальность — закрыл бы почти половину ночного неба. Его чешуя казалась непробиваемой. Она отливала серебром, настолько белая, нет, белоснежная, что даже снег, покрывавший все вокруг, уступал ей в цвете. Но с палочки одного из волшебников сорвался разряд такой силы, что становилось очевидным: даже это прекрасное, могучее существо не выстоит против магии.
Сердце Гермионы застучало где-то в горле, мешая дышать. Она почти ощутила запах снега, пепла и крови, словно была одной из этих людей с изображения. В голове раздавался отчаянный крик умирающего животного.
Грейнджер закрыла глаза и отложила книгу в сторону, почувствовав себя дурно. Она искренне не понимала, почему жизнь обходилась с ней таким образом. От нее будто каждый день отрывали по кусочку, насмешливо наблюдая, как она истекает кровью.
Малфой не сможет существовать отдельно от Гермионы, потому что баланс должен быть восстановлен. Поэтому парень бессилен причинить ей существенный вред. Сделать больно — безусловно, но убить — нет. Это была битва, в которой Малфой заведомо проиграл в тот момент, когда решился убить оленя.
Грейнджер провела ладонями по лицу, попутно надавив пальцами на ноющие от усталости глазные яблоки через веки.
Ей оставалось только терпеливо ждать, пока он сам сломается.
Ждать и надеяться, что за это время заточение не разрушит ее саму.
***
— Я ждала тебя позже. Неужели все так худо, что ты решил послать к черту свое упрямство?
Драко поморщился, стоя на пороге хижины, от одного вида которой становилось тошно.
Но куда хуже была ее хозяйка.
Багра смотрела на него обычным непроницаемым взглядом: ее глаза были настолько черными, что парень не мог разобрать даже зрачка. Однако ее лицо пересекала издевательская ухмылка, которая выводила его из себя.
В любой другой день Малфой ответил бы ей чем-то язвительным, выплюнул бы что-нибудь гадкое, чтобы стереть это выражение с ее лица. Он с огромным удовольствием сжег бы нахер хижину вместе с Багрой, разозленный ее словами.. но старуха была права. Он решил послать к черту свое упрямство.
Он мотнул головой, приходя в чувство, и прикрыл за собой дверь.
Чтобы не выпускать тепло.
Малфой на секунду смежил веки, преодолевая себя. Ярость, туманившая его разум, постепенно рассеивалась, позволяя мыслить трезво. Он думал, что, заперев Грейнджер, сможет заткнуть зов скверны, но тот заполонил сознание, не оставляя шансов сбежать от судьбы, наступающей на пятки.
— Где мне искать дракона?
***
Малфой быстрым шагом пересекал внешнюю галерею поместья, направляясь в его жилую часть.
Он только вернулся из Швейцарии. Пришлось поднять все свои связи, чтобы отыскать порт-ключ и попасть туда — на территории страны была ограничена аппарация и даже перемещение по каминам. Местное правительство придерживалось политики нейтралитета и просто перекрыло границы, закрываясь ото всех. Однако все усилия стоили того: Драко нашел место, которое искал.
Крошечное магическое поселение неподалеку от маггловского Венгена —
Драккенкрафт. Сила дракона. Деревня не была нанесена ни на одну из тех карт, что оказались в его распоряжении, чтобы найти это место, Малфою пришлось буквально следовать за преданиями, в которые жители альпийского региона толком не верили, но все равно передавали из уст в уста, как реликвию.
Драко бродил по альпийским поселениям под видом путешественника и общался с местными жителями около недели и теперь ощущал себя измотанным. Парень спал от силы часов десять, и если бы не зелье бодрости, которое Тео всегда варил в избытке, и фантастические способности тела Малфоя к восстановлению, вряд ли он справился бы так быстро.
Когда Драко узнал о неожиданном возвращении матери, он выругался так грязно, что ужаснул личную эльфийку Нарциссы, которая и сообщила ему новость. Как же ему все надоело. Мама уже несколько лет большую часть времени жила в Париже, являясь домой только по большой необходимости. Франция оставалась относительно спокойным местом. До недавнего времени.
Малфой двинулся в ее покои, прикидывая, известно ли об этом отцу и решил, что вряд ли. Им следовало озаботиться вопросом нового убежища раньше и переселить Нарциссу в итальянский особняк Блейза, где сейчас обитала миссис Забини. Однако мама, вероятно, была только рада этой небольшой заминке — она с поистине бескомпромиссным упорством рвалась домой.
Нарцисса не спала, несмотря на позднее время. Она сидела в кресле у камина и что-то читала. Вернее, принимала вид читающего человека. Она наверняка ждала его все это время.
— Драко? — удивленно вскинула брови она, опустив книгу на колени. — Я не ожидала увидеть тебя раньше утра.
Малфой прикрыл за собой дверь и окинул ее взором, полным скептицизма. На лице матери застыло выражение искреннего непонимания, с помощью которого она могла ввести в заблуждение любого, но точно не своего сына.
— Тебя не должно быть здесь, — бескомпромиссно сказал он, обрывая все попытки Нарциссы выровнять ситуацию.
— Я ожидала более теплого приема в собственном доме, — заметила она.
Драко не планировал вести себя с матерью агрессивно. Он просто устал, не успел закрыться, поэтому сорвался и уже жалел. Парень вздохнул, пытаясь придать себе спокойствие, которого не испытывал.
Миссис Малфой с поразительным спокойствием наблюдала за тем, как Драко приближается и садится в кресло напротив. Она чуть поджала губы, лишь этим выражая свое недовольство, однако, всмотревшись внимательнее в лицо Малфоя, женщина заметила его впалые щеки, тени под глазами и блеклые от усталости радужки (словом, все, что он хотел бы от нее скрыть). Она тут же разволновалась и подалась вперед, окутывая его своим беспокойством.
— Что с тобой? — она протянула руку, чтобы погладить его по щеке, но Драко увернулся и откинулся на спинку кресла, оказываясь вне ее досягаемости. Однако Нарцисса, несмотря на то, что его жест явно ранил ее, все равно поймала его ладонь и сжала.
— Я в порядке, — убедительно соврал он и тут же сменил тему. — Отец знает?
— Нет.
— Он будет в ярости.
— Как и ты. Но я справлюсь, — спокойно сказала миссис Малфой.
— Да какого черта, мама?! — не выдержал Малфой, теряя терпение из-за ее беспечности.
Произошел какой-то срыв покровов — все раздражение последнего времени вылилось в этот крик. Возможно, это было связано с тем, что с матерью Драко мог ненадолго стянуть с лица маску безразличия и обнажить истинные переживания. Он доверял ей больше, чем кому-либо в этом мире. Даже с отцом Малфой не мог демонстрировать свои эмоции — тот в любой ситуации ожидал от него проявления выдержки и железной воли. Но мама наоборот будто выдохнула и расслабилась, когда он вышел из себя.
Какая-то часть парня была рада видеть Нарциссу. Он скучал. Скучал по ее ненавязчивой заботе, идеальным манерам и легкому налету язвительности в общении. Однако другая сторона — та, которой было известно, что у ментальной боли нет предела, — была в ужасе и хотела только запрятать Нарциссу в безопасное место. Драко должен защитить ее, ведь так много вещей от него не зависели.
Так ужасающе много..
— Я растила тебя джентльменом, а не хамом, — она явно снова пыталась сместить вектор его внимания и увести диалог в другую сторону, но быстро осознала, что это бесполезно, поэтому вздохнула: — Драко, это и мой дом тоже. Я не могу вечно прятаться.
— Ты завтра же отправишься в Италию. Я сообщу Блейзу, и он предупредит свою мать о твоем приезде, — отрывисто, словно отдавая приказы, заговорил он, собираясь встать и сейчас же осуществить сказанное.
— Нет, — оборвала его женщина, и Малфой споткнулся о собственную речь, пронзая мать взглядом, в котором раздражение перемешалось с беспокойством так плотно, что одно от другого стало неотличимо, делая его взгляд оголенным. Таким, какой он мог показать только ей. — Нигде сейчас не безопасно, — мягко продолжила она, поглаживая костяшки его пальцев.
— Здесь я не смогу тебя защитить, если что-то пойдет не так, — с искренней горечью в голосе сказал он, чувствуя себя никчемно. — Отец по уши погряз в этом, его уже не спасти, но я не хочу потерять и тебя тоже!
— Я должна быть рядом с вами, — тихо, но решительно убеждала она, пытаясь поймать его холодной неживой взгляд.
Драко не имел представления, как ее переубедить. Нарцисса выглядела и вела себя как Малфой, но в ее венах текла горячая кровь Блэков, благодаря которой упрямства ей не занимать. Но Малфой был таким же. Он уже решил для себя, что все равно найдет способ любой ценой отправить ее в Италию.
Парень стиснул зубы и опустил голову, борясь с нахлынувшими эмоциями. Одна только мысль о том, чтобы потерять маму, пугала каждый раз, как в первый. Плохо становилось настолько, что Драко тут же забрасывал ее в самый дальний угол сознания — туда, куда давно никто не заглядывал.
С каждым следующим днем чернота в нем разрасталась все сильнее, пускала свои гнилые корни, превращая нутро в адский котел. Эмоции мешали Драко латать свое трещавшее по швам нутро кровавыми нитями, чтобы никто не видел, как отвратительно то, что он скрывает под оболочкой из кожи и костей. И боли при этом не было совсем.
Физической. Уже давно. Он с ней сроднился.
Привыкнуть к боли — наверное, худшее, что может случиться с человеком. Требуется положить огромное количество усилий, чтобы то, от чего инстинкт самосохранения велит бежать, стало чем-то обыденным. И если поначалу он сопротивлялся, зубы показывал, то теперь был благодарен за то, что она уже не кажется такой страшной, как в первые разы.
Жаль, с моральной болью это не работало.
Малфой — всего лишь человек. Человек, который бредет по своей беспросветной черноте, где за каждым шагом может следовать обрыв, и если бы он только мог быть уверен в том, что утянет за собой кого-нибудь еще. Если бы тогда, два года назад, он мог знать..
Драко тряхнул головой, отсекая от себя эти мысли, как зараженную конечность. Они были опасными, эти мысли. Из-за них он начинал разлагаться и гнить еще быстрее, а этого позволить нельзя.
Он через силу заставил себя взглянуть в глаза матери, до краев наполненные волнением за него. Из-за этого было почему-то стыдно до рези в глазных яблоках, словно кто-то пронзил их ножом и провернул рукоятку. Сочувствие Нарциссы лишнее, ведь силы в Драко теперь немерено, — как он и хотел, — а сила в сочувствии не нуждается.
Не нуждается же?
— Драко, — мягкий, понимающий голос мамы оборвал самобичевание, — расскажи мне, что происходит.
Он протяжно выдохнул, смиряясь.
