Источник света

Обычно в лагерном госпитале царила давящая тишина, словно что-то, застывшее в самом воздухе, мешало говорить в полный голос. Исключение составляла общая палата — «адская котловина», как ее именовали между собой заключенные. Это была вытянутая комната с голыми каменными стенами и койками по бокам, в которую определяли безнадежных — заразных или тех, кто болен душевно и способен нарушить дисциплину в башнях своими выступлениями. Однако после происшествия в «Гринготтсе» лазарет напоминал пчелиный улей. Стоунхейвен был оборудован достаточно хорошо, чтобы принять под своей крышей всех раненых, но рабочих рук категорически не хватало. Налаженный механизм оказался нарушен слишком большим потоком тяжелых людей, нуждавшихся в срочном оперативном вмешательстве или требующих постоянного ухода, поэтому подмогу вызывали со всей страны. В палатах царила ужасная неразбериха, которой не было видно ни конца, ни края. Истощенные многими часами работы целители предпочли бы присесть отдохнуть хоть на пороховую бочку с зажженным фитилем, лишь бы только не работать больше бок о бок со своими такими же уморившимися и искрящими от напряжения коллегами. — Давно не было таких крупных стычек, — в очередной раз цокнул языком Деррек — главный колдомедик лагеря в Бирмингеме. Он был не раздражен, а просто вымотался. Только что мужчина, который по внешнему виду походил скорее на мясника, нежели на целителя, довольно грубо вправил рядовому коленную чашечку, и тот болезненно стонал, вцепившись в свою ногу. — После смерти Поттера вряд ли нам доведется еще раз увидеть нечто подобное, — несмотря на выбившую весь дух боль, подал голос пациент с каталки. — На наших глазах творилась история, — добавил он с благоговением. — Ну ты и олух, — беззлобно сплюнул Деррек, очень быстро и профессионально фиксируя колено парня с помощью эластичных бинтов. — Лучше бы радовался, что отделался одним несчастным переломом. Думаешь, в этой твоей «истории» хотя бы будет указано твое имя? Как бы не так, — источал сарказм он. — Там напишут: Гарри Поттера сокрушил Драко Малфой — верный слуга Волдеморта, чистокровный волшебник и вообще святой человек.. — Зато я знаю, что был там и все видел, — с долей совершенно детской обиды в голосе, которая была совершенно не к месту, перебил его рядовой. — И этого вполне достаточно. Деррек на мгновение прервался, чтобы взглянуть на него с недоверием, словно не мог поверить, что кто-то был способен выдать такую несусветную чушь, потом покачал головой и вернулся к работе. — Даже завидую таким примитивным личностям, как ты, парень, — хохотнул он. — Да о чем вы? — спросил больной, нахмурившись. — Мы только что сокрушили самого гнусного врага Темного Лорда.. — А тебе что с того? — оборвал его Деррек и, закончив, хлопнул огромной ручищей по только что перевязанному колену, отчего пациент грязно выругался. — Так, теперь на выход. Ведите следующего! — крикнул он в коридор. Тео проследил, как хромающего на одну ногу парня вывели в коридор. Он не участвовал в разговоре, но был полностью солидарен с позицией коллеги. Правильно Грейнджер назвала Нотта прагматиком. По его мнению, убийство Поттера — это не более, чем короткий всплеск гормона счастья для измученных войной людей, за которым последует глубокая серотониновая яма. Только что они наблюдали, как вековой механизм пришел в действие. Сейчас солдаты ликуют, но, когда они осознают, что смерть одного человека, пусть даже такого важного, ничего для них не изменит, когда убедятся, что их собственная жизнь не станет легче ни на грамм, случится откат. И лучше бы высокопоставленным Пожирателям в этот момент тщательнее следить за дисциплиной: история не раз и не два демонстрировала, что наиболее кровавые и результативные мятежи случаются стихийно, когда их, казалось бы, ничто не предвещает. В этот момент в палату для перевязок вошел Крэбб и грузно уселся на освободившуюся каталку, отчего та жалобно скрипнула. Деррек заглянул в анамнез и объявил, что несчастная ключичная кость парня лопнула, словно зубочистка, под весом его тела, а тот, бахвалясь, живописал, как влетел плечом в стену, уворачиваясь от проклятия, но от шока даже не почувствовал боли, вскочил и «тут же отомстил мудаку». Удивительно, но в остальном Винс выглядел вполне сносно, не считая пары царапин и наливающегося синяка на скуле. — Надеюсь они там зашиваются не меньше нашего, — проворчал Дерекк, принявшись за перевязку. Он имел в виду Орден, поэтому Крэбб, нынче чувствуя себя причастным ко всему, что относилось к Сопротивлению, тут же отозвался с сияющей от триумфа физиономией: — Паре ублюдков удалось прорваться на улицу, но перед этим их хорошенько потрепали, — сообщил он горделиво. — У нас там была такая мясорубка, что если кто-то и ушел живым, то теперь смело может торговать амулетами на удачу. «Кому-то все же удалось», — раздраженно подумал Нотт, мысленно перебирая дошедшие до него слухи, а палочкой — стерильные материалы. Он перемещал инструменты на поднос, и железо соприкасалось с железом с несколько более громким звуком, чем следовало, выдавая внутренний раздрай. Когда Тео прибыл в Косой переулок, открывшаяся картина мало походила на увиденное им в Уэйбридже. Он даже на мгновение засомневался, что Малфой действительно приложил к этому руку, однако знакомый тяжелый дух мерзости все же появился, стоило спуститься в хранилища. Драко там не оказалось, однако новость, что он убил Поттера, передавалась из уст в уста, как квоффл во время игры в квиддич, причем предварительно облитый горючей смесью и подожженный. Очень быстро. Сначала Нотт не мог взять в толк, почему он не сказал ни слова о произошедшем, ввалившись в лабораторию, но быстро понял: из-за Грейнджер. Малфой то ли хотел от нее все скрыть, то ли просто ее подготовить. Да, последнее звучало бредово, особенно учитывая, что речь шла о Драко Малфое, но Тео видел, каким взглядом он смотрел на нее, прибыв в Хогвартс. Как будто сам захлебывается, а она — воздух в его легких, который ощущается только в момент, когда он свистом их покидает, оставляя подыхать. В любом случае, какие бы цели ни преследовал Драко, именно из-за них приказ явиться в банк дошел до Нотта столь извилистым путем. Миссию доложить о произошедшем он возложил на Крэбба, который явился в «Кабанью голову» и передал информацию Монтегю, тот — Снейпу, и только от профессора все дошло до Тео. Куда из этой схемы выпал сам Малфой, прежде чем объявиться в школе? Скорее всего, тщетно искал по округе Княжевича. Отследить путь порт-ключа физически невозможно, но вряд ли он хотя бы не попытался. Несмотря на то, что коченеющий труп Избранного исчез вместе с его сообщником, вести о том, что святой Поттер пал, оказалось вполне достаточно, чтобы поднять боевой дух армии до небывалых высот. Атмосфера в рядах Пожирателей описывалась одним словом — ликование. Однако всеобщая радость обходила Тео стороной. Он вернулся в лагерь с двумя дюжинами людей, нуждающихся в помощи, среди которых были и рядовые, и пленные, и обычные гражданские, пострадавшие в Косом переулке во время налета. Лазарет грозил лопнуть по швам. Беспорядок захватил каждое помещение, включая даже вылизанные палаты для высших чинов, которые пустовали большую часть времени. В одной из таких Нотт заканчивал накладывать шов на культю, оставшуюся на месте большого пальца Гойла. Он управлял хирургической иглой с помощью палочки — идеальный вариант с точки зрения санитарии, — но столь тонкая работа требовала серьезной концентрации, а ему не давали сосредоточиться. Приходилось штопать бывшего однокурсника под аккомпанемент трепа его отца, из-за чего стежки выходили неаккуратными и грубыми. Тео не страдал педантичностью, однако в данный момент было критически важно выполнить работу идеально, чтобы не началось заражение. Гойл-старший стоял над душой с другой стороны койки и морщился всякий раз, когда дугообразный мединструмент входил в воспаленную плоть его сына. — Так он сможет колдовать? Парень дернул правым уголком губ, борясь с желанием взмахом палочки вогнать иглу прямо в глаз отца Грега. Отговорится потом, что рука соскочила. С кем не бывает? Нотт медленно выдохнул. — Чертить сложные руны может быть проблематично из-за нарушенной координации, однако после длительной реабилитации все возможно, — размеренным тоном сказал он. — Насколько долгой? — последовал новый вопрос. — Он ведь.. С ним все будет в порядке? Тео хотел огрызнуться, что с прошлого ответа «все зависит от степени повреждения нервов», озвученного пару минут назад, ничего не изменилось, но вместо этого поднял голову и посмотрел на мужчину. Тот выглядел старше, сильно старше, чем Нотт его помнил, наверное, из-за очертившихся горем носогубных складок. Гойл казался растерянным, как ребенок, когда бегал глазами по бледному, как полотно, лицу сына, спавшего под действием зелья (переносить ампутацию в сознании, пусть и под действием обезболивающего, — то еще испытание для психики). Увиденное нисколько не тронуло Тео — годы в целительстве сделали его толстокожим, — но притупило раздражение достаточно, что он смог выдавить из себя нечто похожее на ободрение: — Уверен, Грегори справится с этим. Если бы язык можно было сломать, то это определенно случилось бы именно сейчас — после того, как он произнес вслух полное имя Гойла. Нотт терпеть не мог эту часть своей работы, включающую в себя дачу гарантии в вопросах, которые ничуть от него не зависели, но именно подобные слова ожидали услышать переживающие родственники. Правда состояла в том, что парень даже не был уверен, что поражение не успело распространиться, и рисковал, ограничившись одним пальцем. По-хорошему следовало бы отсечь всю кисть, однако Тео не оставлял надежды, что иммунная система Гойла справится с этим, если ей помочь с помощью зелий. Беспокойный отец отправился в урну вместе с окровавленными салфетками, как только Нотт отошел от койки и подал знак помощнику, чтобы тот начал прибираться. — Неужели не было никакой возможности сохранить палец? — недовольно спросил мужчина, в голове которого явно перепутались стадии принятия: от последней он вернулся к чему-то между «гневом» и «торгом». — Я сохранил целых четыре. Парень направился к выходу из палаты, надеясь таким образом избежать «депрессии» — на нее не было ни моральных сил, ни времени. — Он останется инвалидом, — заметил Гойл таким тоном, будто это дело рук Тео. — Это всего лишь палец. — Снова оказавшись в оживленном коридоре, он с тоской отметил, что мужчина следует за ним по пятам. — Люди могут прекрасно обходиться вообще без них и жить полной жизнью. Да и без кистей. Я знаю случаи.. — Всего лишь? — издевательским тоном переспросил Гойл-старший, не желая ничего знать ни о каких случаях, ведь для него важно другое: — Теперь Грегу не быть кем-то выше обычного надзирателя в захудалом лагере на окраине Англии. В лучшем случае. Это позор для нашей семьи, — закончил он агрессивно, скрывая этим уязвимость, которая тем не менее была очевидна для Тео. Он мог бы сказать, что в нынешних обстоятельствах даже физическая сила окажется полезной, но не стал. Вряд ли это впечатлит Гойла. Как и совет разузнать побольше про ментальный позитивизм. Скрепы в его голове так давно пребывали в состоянии гомеостаза, что наверняка превратились в окаменелости. Любые слова будут восприняты в штыки, так стоит ли тратить силы? Не лучше вместо этого спуститься в котловину и проверить, как обстоят дела там? Может, атмосфера безнадежности и витающий в воздухе дух болезни отпугнут Гойла. Пока Нотт размышлял, мужчина, грозно замерев около двери в перевязочную, припечатал: — Ты начал операцию без моего согласия. И какое название у этой стадии? — Его дал ваш сын, — немного рассеянно отреагировал парень, вынужденный остановиться, и, нахмурившись, добавил: — И отойдите, вы мешаете целителям работать. Пожиратель откровенно рассвирепел от такого отношения к своей персоне со стороны сопливого юнца. Но проход освободил. Тео поймал благодарно-сочувственный взгляд Лили, медсестры, и кивнул ей в ответ. — Он находился в бреду, — не проговорил, а прорычал Гойл и пригрозил: — Я могу подать прошение в Визенгамот, и тебя лишат разрешения на практику. На этот раз Нотт не сдержал смеха. — Ну попробуйте. Посмотрим, удовлетворят ли его в условиях военного положения, когда в лазаретах не хватает рабочих рук. Глаза мужчины оскорбленно блеснули. Пораженные гордыней люди довольно часто выглядят нелепо, стоит затронуть их хрупкое чувство внутренней важности. В аристократических кругах, в которых Тео вращался с самого детства, подобное зрелище было не редкостью, а обыденностью. Гойл-старший, ко всему прочему, был еще ужасно тугим, поэтому просто стоял и хватал ртом воздух, силясь наскрести в сознании нечто, что могло сойти за достойный ответ. — Дерзишь мне, мальчик? — наконец сощурился он, поместив себя в защитный купол из высокомерного презрения. — Просто предупреждаю, чтобы вы зря не тратили свое драгоценное время, — подыграл Нотт смиренным тоном, тем самым только сильнее накалив ситуацию. Он правда постарался, чтобы ответ не прозвучал издевательски, однако целые сутки в лаборатории Хогвартса и последующая работа в госпитале сказались на выдержке. Сарказм все же просочился откуда-то из самых глубин существа и — естественно — не остался незамеченным. Лицо мужчины сначала побледнело от гнева, потом побагровело.. а в следующий момент этот день стал еще более убогим. — Где твое уважение к старшим, Теодор? Не так я воспитывал своего сына, — послышался откровенно глумливый голос его собственного отца, от одного звука которого Тео мгновенно напрягся. Они с Гойлом одновременно повернулись и увидели, как к ним размеренной походкой приближается Нотт-старший. Снующие по коридору целители по инерции расступались перед ним, словно океан перед волнорезом. Слава Палача шла далеко впереди него, пробуждая в людях природный инстинкт самосохранения. Благодаря схожему естественному желанию выжить любой ценой Нотт еще в детстве обзавелся полезным умением распознавать любые, даже самые мимолетные изменения в состоянии других людей. Дошло до того, что он научился считывать эмоции не только по едва заметным изменениям в мимике, положении тела или тоне голоса, но даже не видя человека — по шагам. И в данный момент Тео не мог не отметить для себя тяжеловесную, расхлябанную поступь отца. Таким он бывал только в двух случаях: после того, как сломал чью-то волю, или когда только планировал это сделать. — Тебе следует тщательнее следить за тем, что позволяет себе твой щенок, — процедил Гойл, не распознав издевку. Короткая улыбка на мгновение тронула губы мужчины, однако исчезла так же быстро, как появилась. — Именно для этого я и пришел. Его тон был вполне обыденным, но глаза оставались жесткими, когда он посмотрел на Тео — так, как всегда смотрел на него. А тот настолько провалился в эти бездонные черные дыры, что ненадолго потерял связь с реальностью. Все вокруг будто растеряло фокус. Это и правда походило на то, как хозяин оценивает состояние своей псины. Спокойна ли? Не бросается на людей? Рявкнет, если потыкать в нее палкой, или снова стерпит, стиснув ощерившуюся пасть и рыча? А может, опять проигнорирует? Таким же взглядом отец когда-то смотрел на маму. Казалось бы, ничего еще не произошло, однако искра уже проскочила внутри и шарахнула где-то в подкорке, за секунду меняя направление всех процессов в мозге. Даже от мимолетной мысли об этом под ребрами Нотта начало оттаивать нечто давно забытое, закостенелое и озлобленное за годы в забвении. Он стиснул зубы до заходивших по лицу желваков и протяжно выдохнул через нос. Рано. Тео чувствовал на себе насмешливо-злобный взгляд Гойла, полагающего, будто он оскорбился. Мужчина понятия не имел об истинной причине подобного напряжения между отцом и сыном, а если бы знал.. Наверное, смотрел бы так же. — У меня полно дел, — сухо обронил Нотт, развернулся и направился прочь. Похоже на побег? Да нет же. Глухие возмущения Гойла-старшего, полетевшие в спину, казались чем-то мелочным по сравнению с тем, во что могло вылиться его состояние, если бы он задержался хоть на мгновение. Появление отца в лазарете — удар под дых, напрочь выбивший весь дух. Он хотел застать врасплох, наглядно показать, что бывает, если полезть на рожон. И у него это вышло. В переполненном коридоре было жарко от снующих туда-сюда людей, от этого воздух казался спертым, но по-настоящему душило присутствие Палача. Только теперь Тео действительно понял, что даже на своей территории он не только не всесилен, но и чертовски уязвим. Он злился. Злился так сильно, что готов был мгновенно загореться, как сухой хворост от малейшей искры, и спалить все вокруг. Сжечь дотла весь чертов лагерь, отца и себя вместе с ним. Существовало подозрение, что эту гниду даже огонь не возьмет — он просто поднимется из пепла, небрежным движением отряхнет пыль с мантии и полезет за ним на тот свет, — но, может, хотя бы горячий шар ярости перестанет так сильно давить на легкие изнутри, мешая вдохнуть полной грудью? Хотя бы ради этого стоило попробовать. А еще ради Дафны. Может быть, Тео поступил не особо разумно, решив попытать счастья вот так сразу, действуя напролом, но он ни капли не жалел, что подошел к ней прямо на балу. Мялся, как последний идиот, не зная, что сказать, а Дафна просто улыбнулась своей обычной я-все-понимаю улыбкой и простила за все, что даже не было произнесено вслух. Нотту одновременно плохо и очень хорошо от того, насколько легко ей удавалось читать его. Такая близость.. пугала. Не просто пугала — вгоняла в панику, от которой сердце начинало биться, как сумасшедшее, а по спине струился холодный пот, неприятно стягивая кожу. Он ведь уже однажды доверял так же безраздельно, не ожидая подвоха, пока серым зимним утром не вернулся домой из школы и не обнаружил, что остался совсем один. Не смог уберечь самую большую ценность, потому что был слишком мал, глуп и никчемен. Тео, конечно, сильный, но повторения не вынесет. Где-то на задворках сознания он всегда знал, что отец бил маму. Понял это лишь задним числом, но поганое чувство неправильности происходящего шло красной нитью через все детство. Потухший взгляд и синяки, которые она стыдливо прикрывала дорогущими тканями своих платьев, как будто становились не слишком заметными на фоне ее успокаивающей улыбки — напряженной, мерцающей, с подрагивающими уголками губ, но улыбки. Возможно, Тео просто хотел обманываться, страшась краха своего хрупкого детского мирка, однако тогда ему этого было достаточно. Ему не хватало мужества, он ведь был совсем мальчишка. Слишком уж плотно сплеталось беспокойство за главного человека в жизни с детским чувством беспомощности, которое он постоянно испытывал в стенах дома. Можно ли винить за это ребенка? Вряд ли это было бы адекватно. Но много ли Нотт понимал в адекватности? Совершенно точно он не планировал умирать. Как-то так вышло, что привык бороться за жизнь, цепляться за нее изо всех сил, даже когда больше всего на свете хотелось умолять смерть забрать его. Тео приспособился, как всегда это делал. Он защищал себя одного — от того, что таилось внутри, и от того, что выжидало момента слабости снаружи. Создал зону комфорта для себя-эгоиста и варился в ней, бросаясь из крайности в крайность от эмоций, которые не мог вынести, не сойдя с ума, к какой-то душевной неполноценности, когда все же удалось их заглушить. А потом появилась Дафна и начала рушить все, что Нотт так долго строил. Стала по одному избавляться от стальных креплений, столько лет державших его единым целым, приговаривая, что и холодность Тео, и отстраненность, и безразличие для нее ничего не значат и что он может сколько угодно носить маску на маске, но она ведь видит все, что скрыто за ними. Замечает его боль от непонимания, гнев, вынужденную беспомощность, ненависть — все это, спрятанное там же, где и душа, глубоко под ребрами, чтобы не могли растоптать, все, что рвалось наружу, грозя замарать грязью все вокруг. Причин держать Дафну на расстоянии всегда было больше, чем причин быть с ней. Однако разве имеет значение хотя бы одна из них, когда она в опасности? Тео не смог уберечь маму, с собой все тоже шло наперекосяк, но Дафна — его милая, теплая, понимающая Дафна — она рядом, всегда, несмотря ни на что, и он в лепешку разобьется, лишь бы она просто жила. Все остальное не имело значения. Ситуация с отцом зрела слишком давно и рано или поздно должна была прийти к своему логическому завершению. Палачу наконец-то удалось отыскать триггер Тео, и теперь он собирался давить до тех пор, пока тот не испустит последний вздох. Он, видимо, забыл, что сын натаскан на выживание. Приближающиеся шаги отдавались боем в пульсирующих от усталости висках. Все это походило на то, как хищник, пустив добыче первую кровь, преследует ее, гоняет до тех пор, пока она сама не испустит дух. Известны случаи, когда эти двое менялись ролями? Нет. А при условии, что жертва только прикидывалась слабой? Уже не так категорично. Тео не остановился около своего кабинета, куда сперва решил направиться. До ужаса не хотелось пачкать это место, ставшее своего рода убежищем. Он миновал короткий коридор и вскоре оказался на скрытой боковой лестнице, откуда поднялся почти под самую крышу — еще не чердак, но нечто, напоминающее каморку для швабр. Здесь хранилось в неаккуратных тюках постельное белье, которое стелили больным, — истончившееся от времени и пожелтевшее настолько, что никакие зелья не могли вернуть ему прежний вид. «Подходящее место», — отвлеченно отметил про себя парень. Он обернулся, когда дверь скрипнула за спиной, закрываясь. Отец стоял напротив. Кроме них здесь никого не было — это являлось несомненным плюсом, но также было очевидным минусом. С каждой секундой состояние Тео становилось все более.. мутным. Это, если честно, пугало. Только это всегда и пугало по-настоящему. — Зачем ты пришел сюда? — резко спросил он. На самом деле причины вполне ясны. Подобная ясность причиняет боль, вроде той, которая ввинчивается в глазные яблоки, когда смотришь на снег в погожий зимний день. Нотт просто зачем-то тянул время, словно решение не было принято. Когда? Может, на балу? Или после последнего письма Дафны, с которой он возобновил переписку? Нет. Раньше. Гораздо раньше. В день, когда не стало мамы. — Я не могу прийти к собственному сыну? — вздернул бровь отец, ничуть не задетый грубой и отстраненной реакцией. Тео сжал челюсти и прошипел сквозь зубы: — Хватит нести этот бред. Здесь нет зрителей, перед которыми нужно разыгрывать спектакль. Мужчина хмыкнул и склонил голову к плечу: — Я чем-то обидел тебя? — Скорее весь мир. Своим существованием. — Это какой-то запоздалый пубертат? — вскинул бровь он. — Ты что-то совсем одичал в своем лазарете. До тошноты приевшийся сценарий. Любой ребенок имеет достаточно сил, чтобы свернуть шею котенку во время игры, завороженный его жалостливым писком, но даже у него в голове есть «стоп» — слова матери о том, что так делать нельзя, так плохо. У отца же тормоза отсутствовали напрочь. Его движущей силой всегда являлось опасение, что станет скучно, ведь от жизни хочется только зевать, а сломанные игрушки — это так уныло. Палачу нравились те из них, что проявляют характер; они милее всего его сердцу. По этой причине Тео следовало просто перетерпеть — и его, насытившись, оставляли в покое до следующего раза, когда чесотка под кожей вновь становилась невыносимой, требуя порцию чужих страданий. Ментальная битва могла длиться секунду, две или вечность — и силы покидали его, будто высосанные дементором. Однако сегодня он не собирался кормить собой надломленную натуру больного ублюдка. Он собирался увидеть, как тот подохнет. — Просто, блять, отвечай, — прошипел парень. Он жаждал прямых ответов хотя бы в этот, последний раз. Наверное, часть Тео давно рвалась в подробностях расспросить, узнать, как это было. Ведь другого шанса уже не будет. Он готов поставить все свое состояние, от которого давно отказался, что отец не поскупится на подробности — он будет смаковать их, упиваться ими, впитывая агонию Тео, который впервые переживет и проживет последние мамины мгновения в этом мире. Но.. нет. Он ведь поклялся себе не кормить демона. И дело, конечно, вовсе не в том, что Нотту боязно погружаться в темное болото скорби с головой, ведь он чувствовал — знал — есть вероятность, что темные воды сомкнутся над головой, не дадут всплыть на поверхность. Тогда, думал Тео, можно просто взять и выбить извинения, не манипуляциями, как отец, а прямо тяжелым ботинком по челюсти. Он давно сильнее физически, совсем не тот щуплый ребенок, каким был в раньше, но.. смысл? Нотт просто желал видеть его избитым и харкающим собственными органами, а это были опасные мысли, от которых стоило держаться подальше. — Ладно, — внезапно легко согласился мужчина, но продолжил все в той же колее, тем самым сильнее накаляя сына: — Уверен, до тебя доходили слухи, что я собираюсь жениться. Ровный тон никак не вязался с тем, что плясало в зрачках Палача. Больной азарт. Он так давно ждал этого момента — момента, когда Тео сдастся, — поэтому наслаждался сполна. — Что-то ты побледнел, — отец вскинул брови в притворном удивлении, когда молчание слишком уж затянулось и стало понятно, что парень не станет отвечать. Пришлось надавить сильнее: — Разве ты с ней знаком? Ах, да, вы же учились на одном курсе. Забыл, — он нахмурился, словно бы задумавшись, и протянул: — Мог бы более благосклонно отнестись к моим стараниям снова сделать нашу семью полноценной. Большего бреда Тео не доводилось слышать. — Самому не противно? — спросил, как сплюнул, он. — В наших кругах неравные браки — это обычное дело, — расслабленно пожал плечами Нотт-старший, упорно продолжая стоять на своем. Он то ли действительно не замечал состояние сына, то ли делал вид. — Ты не посещал меня в поместье годами, а я не хотел, чтобы ты узнал новости самым последним, уже из газет. Вот и пришел к тебе сам. Очень заботливо с моей стороны, нет? — он ухмыльнулся правым уголком губ, но от взгляда веяло могильным холодом. — Подумал, что внезапное известие может нанести тебе новую психологическую травму. Все же ты потерял мать. Именно в этот момент обычное напряжение между ними сменилось чем-то едва ощутимым. Как легкий аромат озона в воздухе перед грозой — запах насыщенного электричеством воздуха. Это чувство, зародившись в солнечном сплетении Тео, лениво и неспешно брало под контроль все его тело, прошивало каждый мускул в отдельности. Оно коснулось рук, перетекло по пястным костям, заставив пальцы дрогнуть от опалившего их жара и сжать палочку, все еще теплую от недавнего колдовства. Нотт и сам почти искрил. От внутреннего напряжения. — Ты не сделаешь этого, — он медленно качнул головой, налившейся странной тяжестью. — Почему нет? — отец заинтересованно склонил голову к плечу. — Потому что я тебе не позволю уничтожить еще одного человека, который для меня важен, — хрипло выдавил он из себя, впервые облекая в слова то, что таилось внутри годами. Просто взял и пошел ва-банк. Вскрыл все карты. Тео привык принимать взвешенные решения в считаные секунды. Работая целителем, он не мог позволить себе быть нерешительным. Ценой его колебаний могла стать чья-то жизнь. Но для принятия этого решения ему понадобились годы. И всего лишь жалкие мгновения сверху к этому времени, чтобы на ходу вскинуть палочку, плюс пара шагов (каморка была крошечной), чтобы прижать ее к горлу отца. Ноль реакции — чего и следовало ожидать. Он надавил на кадык всем древком, заставляя мужчину запрокинуть голову и оказаться в уязвимой позиции, но ничто не дрогнуло в лице Палача. Только все тот же жадный огонек заинтересованности пылал в глубине зрачков. Ему было любопытно, как далеко все это зайдет. Даже не сделал попытку потянуться за палочкой — не верил, что Тео решится. Нотт-старший всегда считал жизненный выбор сына обычной блажью. Своевольные выходки Тео в его глазах были не опаснее детских шалостей зарвавшегося мальца, за которыми было забавно наблюдать со стороны. Ему невдомек, что Нотт прятался в лазарете, изучая строение и анатомию горла, чтобы найти ответ на важный вопрос о том, как лучше вспороть отцу глотку — тупым хирургическим скальпелем или древком его собственной палочки, — чтобы тот сдох, осознавая, кто именно это сделал с ним. Тео находил в этом некоторое спокойствие для своей души. Такой себе механизм замещения: просто воображать жестокость. А белые стены лазарета словно удерживали в клетке, не давая воплотить ее в реальность. Ценность человеческой жизни никогда не была для него спорным вопросом, нуждающимся в обсуждении, однако парню доводилось давать смертельные дозы ядов безнадежно больным и поражать противника на поле боя, защищаясь. Он сталкивался со смертью ежедневно, а потому воспринимал как нечто.. обыденное. Был с ней на «ты». Тео мог бы убить и без особого повода, если бы того требовала ситуация, при этом он четко осознавал, что есть хорошо, а что — плохо. Просто его границы дозволенного были подвижны, он мог приложить усилия и немного сдвинуть их в зависимости от обстоятельств и не боялся в этом себе признаться. Поэтому он не боялся убить отца. Он боялся испытать при этом удовольствие. Что если садистские наклонности в Тео просто выжидают своего часа? Вдруг ему понравится убивать ради собственного удовлетворения? Он всегда опасался перейти черту, толком не осознавая, где та пролегает, потому что за ней простиралась неизвестность, в которой могло таиться безумие, передавшееся на генетическом уровне. Нотт всегда чувствовал, что с ним что-то не в порядке. Он — бракованный. Неправильный. С изъяном от самого рождения. Поэтому подавлял себя, свои звериные, беспощадные желания, требующие отомстить кровью за кровь, ведь поддайся он тьме — и это поставило бы его на одну ступень с отцом. А еще.. это не вернуло бы ему маму. Но Дафна жива. И она в опасности. — Ого, ты наконец-то набрался смелости? Неужели правда из-за девчонки? — Нотт сморщил лоб и вскинул брови в притворном сочувствии, столь сильном, что нашло отражение даже в его пустых глазах. Да, выглядело почти естественно, но на самом деле было лишь игрой света и тени. Заглянув в лицо сына преданно и даже с какой-то затаенной нежностью, мужчина спросил: — Любишь ее? Тео в течение целой минуты смотрел отцу в глаза, прямо в две чернильные кляксы, почти полностью поглотившие радужки, окруженные паутиной лопнувших капилляров. Что он в них искал? Сам не знал. Но не нашел ничего, кроме тошнотворного интереса малолетнего психопата, поймавшего соседского щенка и вскрывающего его маленькое тельце кухонным ножом. Простое «заткнись» таяло на языке, будто капельки свечного воска. Он не смог бы раскрыть рот, даже если бы от этого зависела его жизнь. Просто смотрел. И молчал. Прямо как тогда, в детстве. Отец был безоружен, полностью открыт, но бессильным ощущал себя именно Тео. Почему так? Почему он будто вновь стал тем щуплым, жалким, никчемным заморышем? — Хочешь, отдам ее тебе? Знаешь.. как милостыню гордому нищему. Хочу из первого ряда наблюдать, как ты ходишь вокруг нее, мучаешься и в конце концов умираешь от голода. Ты же не сможешь с ней быть, — Палач говорил таким тоном, словно они обсуждали не судьбу человека, а антикварную табуретку, которую он планировал передать сыну во владение. — Думаю, это будет занимательно, — добавил он, будто рассуждая вслух сам с собой. — Точно так же, как было с моей Ади. Нотта будто током прошибло. — Не смей даже произносить ее имя, — рявкнул он. Лицо отца прорезала знающая ухмылка. — А-де-лин, — почти нараспев повторил он. Тео давно не испытывал такой ненависти из-за нее. Обычно это была тоска. Бескрайняя, как небо, и глубокая, как океан. Чувство крайне сильное, неубиваемое. Оно костенело в грудной клетке годами, потому что никто не беспокоил его, однако стоило мимолетно затронуть — и старая рана разошлась по краям, принося невыносимые страдания. Боль прицельно била по старым точкам, но Нотт не хотел, чтобы эта сука к нему возвращалась. Это нежелание породило ярость такой величины, что Тео перестал осознавать себя, стремясь к спасению. Это был какой-то другой человек, не он. Кругозор, обагренный от гнева, начал сужаться, отнимая у мира блеклые краски и заглушая все звуки, кроме стука сердца в ушах. Тьма пустила гнилые корни в его сердце. Кончик палочки надавил на горло с еще большей силой, отчего отец издал какой-то задушенный звук. Кожа поддалась так легко, и дальше будет еще легче, ведь в нем столько силы и ярости, но.. — Авада кедавра, — слова сорвались с губ так легко, будто капля, что все эти годы наливалась и наконец-то ринулась вниз. Больная улыбка на лице Палача дрогнула, зеленый всполох отразился в его пустых, как у рыбины, глазах. Тео вдохнул полной грудью.

***

Нет ничего ужаснее, чем оказаться застигнутой врасплох посреди ночи, когда пелена забытья еще застилает сознание, а рефлексы спят беспробудным сном. Пэнси бесцеремонно потрясли за плечо и приказали вставать. С подступающими к горлу от паники рвотными позывами, она резко села в кровати, пытаясь вновь осознать себя. Крупно вздрогнула, заметив прямо перед собой уродливую костяную маску, за прорезями которой виднелись горящие жадным блеском глаза. Все еще не отошедшая от резкого пробуждения девушка на мгновение поверила, что ей просто снится кошмар. Монстр откинул одеяло в сторону, явно имея намерение утащить ее в преисподнюю. И сколько бы Паркинсон ни вопила себе мысленно очнуться, он не исчезал. Однако в следующий момент чудище с легкостью оттолкнуло за плечо, и в поле зрения возник другой человек. Это был Люциан Боул — парень, которого Пэнси смутно помнила по школе. Знакомое лицо убедило девушку в том, что происходящее вполне реально. — Послушай, детка, тебе нужно вставать, — масляно сообщил он, бесстыдно оглядывая представшее перед ним женское тело в одной тонкой ночной сорочке. Паркинсон только в этот момент полностью осознала, в каком уязвимом положении находится. Ей хотелось спросить, какого черта он позволяет себе разговаривать с ней в таком тоне, но побоялась, что высокий голос выдаст страх. Поэтому Пэнси решила действовать: она попыталась схватить с прикроватной тумбы палочку, но древко не церемонясь выбили из ее ладони. Пожиратель дернул девушку за предплечье и заставил подняться на ноги. Он не был груб, но и не церемонился с ней. Боул резко обхватил ее за челюсть, заставляя повернуться и заглянуть ему в глаза. — Правила игры просты, — сказал он. — Ты идешь с нами, ведешь себя послушно — и остаешься в целости и сохранности, — на этих словах Паркинсон задергалась в попытке вырваться, но она всегда была довольно хилой, а хватка парня — крепкой, до красных следов на коже. Он цокнул языком и с нарочитой ленцой в голосе сообщил: — Мне разрешено применять силу. А я не хочу, — добавил он, внезапно смягчив тон и огладив ее по скуле большим пальцем. — Ведите ее в гостиную, да повнимательнее, — приказал Боул человеку в маске и вышел из комнаты. Пэнси едва не вывернуло наизнанку от отвращения. Рядовой не дал ей даже одеться, оставил в одной сорочке и с босыми ногами, и в сопровождении еще двоих верзил выволок из покоев. Если с ней обращаются настолько небрежно и делают такие грязные намеки, значит, дела совсем плохи. Из соседней комнаты вывели Дафну, которая не стеснялась громко возмущаться. Паркинсон следовало бы вести себя так же, чтобы отвести от себя подозрения, но горло будто сжало невидимыми руками, и все, что она могла, — не опускать голову. Подбородок казался будто отлитым из металла, так сильно его тянуло вниз под весом вины, которую она не хотела ощущать, но все равно ощущала. Девушка хотела посмотреть на подругу, но, стоило обернуться, как ее грубо одернули и лающим тоном напомнили, чтобы смотрела только вперед. Пэнси пыталась осознать происходящее, но все происходило слишком быстро. Раньше Паркинсон касались только лишь с почтительным трепетом. Легко сжимали тонкую ладонь, оставляя невесомый поцелуй на костяшках пальцев, или осторожно придерживали за локоть во время ходьбы. Но чаще не касались вовсе. Не имели права даже дышать чаще необходимого рядом с самой ценной инвестицией мистера Паркинсона. Сейчас же её вели через знакомые с детства коридоры родного поместья, подталкивая палочками в спину, как самую настоящую преступницу. Обычно на Пэнси смотрели с восхищением или завистью, и мало у кого хватало духа взглянуть с ненавистью, даже если они ее испытывали, но на подходе к главной гостиной Пожиратели выстроились для нее в коридор позора. Их было человек семь, и каждый разглядывал ее с гримасой наигранного отвращения или кривил губы в снисходительной усмешке. Их пренебрежение, как и любое другое, к ее персоне поразило сильнее, чем Пэнси хотела бы признать. Под чужими взглядами хотелось исчезнуть, сжаться, спрятаться, однако Паркинсон даже не поежилась. Эти гиены мгновенно учуют ее страх и растерзают на мелкие клочки. Пусть сердце заходится от ужаса в грудной клетке, а губы в мясо искусаны от нервов, внешне она не дрогнет. Они притормозили перед «коридором позора», и Дафна тут же оказалась рядом. Гринграсс попала в эту ситуацию по чистой случайности, но Пэнси не могла просто взять и сообщить, что она схвачена по ошибке. Это даст понять: она осведомлена. Нужно молчать. Молчать и строить из себя дурочку. Казалось бы, роль привычная и знакомая, однако актриса никак не желала выходить на подмостки. — Что происходит? — с вызовом спросила Дафна, обращаясь ко всем сразу. Ее тело дрожало, как и голос, но вопрос прозвучал уверенно. Девушка считала, что имеет на него право. Невысокий Пожиратель в маске, один из сопровождающих Пэнси, поспешил ее осадить: — Вам никто не разрешал разговаривать, — он на мгновение запнулся, словно ему нужно было время, чтобы решиться, но не выдержал и добавил: — Предательские отродья. — Да как вы.. как вы смеете так говорить со мной? — голос Гринграсс зазвенел от гнева. — Иного отношения дочери Паркинсона не заслуживают, — злобно выплюнул другой Пожиратель, из тех, что образовывали шеренгу. Пэнси посмотрела в его сторону — на уродливом лице читалось ни с чем не передаваемое удовольствие человека, который наконец-то добился справедливости. Она вспыхнула возмущением всего на мгновение, однако тут же спрятала свою реакцию за маской напускного безразличия. Оскорбляя их, они, вероятно, чувствовали себя отомщенными за все те унижения, что приходилось переживать в казармах. Жалкие. Однако во всем этом была положительная сторона: в голове Паркинсон начала складываться картинка произошедшего. План Орден провалился. Она примерно знала, как должны были развиваться события. Княжевич и Люпин пробираются в Косой переулок, берут сопровождающего их гоблина под Империо, проникают в хранилища, забирают крестраж. Бинго. Звучало довольно просто, если не брать в расчет все перипетии, через которые Пэнси пришлось пройти, чтобы раздобыть волос и палочку отца. Было унизительно. И если с первым все вышло довольно просто — она просто сняла волос с расчески, проникнув в ванную комнату, — то из-за палочки, которую девушка умыкнула почти из-под самого носа родителя, ее весь день периодически обсыпало холодным потом. Строго говоря, поэтому Паркинсон уговорила Дафну остаться на ночь — с ней удавалось немного отвлечься. Пэнси должна была бы испытывать чувство вины из-за того, что подставила семью, но она даже не считала свой поступок антиморальным, зная достаточно об обществе, в котором действовала эта мораль. Даже если бы ей пришлось предать всех людей в этом мире, а после заглянуть в глаза каждому, она сделала бы это с легкостью, не испытав ни капли стыда. Она не образец добродетели, а если кто-то считал иначе, ему следовало срочно протереть очки и смахнуть пыль со своих извилин. Паркинсон довольно рано осознала, что ее жизнь — это не сказка, хотя выглядело слишком уж похоже. Была в ней и прекрасная принцесса, и заточение, и злой монстр с огромными клыками и крепкой хваткой. Не обошлось и без храброго принца, вот только он появился позже и совсем не в том обличии, в котором ожидаешь увидеть принца. Похоже, история Пэнси оказалась из тех, которые разрушают все клише, надолго оставляя глубокий след на сердце и привкус тлена и безысходности. Такие рассказы проникают не столько в разум, сколько прямо в сердце, и навсегда меняют своих читателей. Они вызывают эмоции, потому что персонажи нелогичны, а сюжетные повороты порой слишком жестоки, и заставляют задаться вопросом, в здравом ли уме их автор? В подобных историях принц считает, будто логово дракона безопаснее, чем нахождение рядом с ним. Он вообще-то несколько бракованный, этот принц. Каждый раз, когда Паркинсон смотрела на него, в груди вспыхивал огонь, а сердце было готово лопнуть от противоречивых чувств. Он у нее скорее храбрый рыцарь, готовый пожертвовать собой ради благополучия других, нежели тот, кто пользуется своим положением. Очень благородно, Поттер. Вот только нужно ли Пэнси твое чертово благородство? С самого детства ее наряжали в красивейшие наряды и обвешивали драгоценностями, как будто ее одной недостаточно, чтобы быть воспринятой всерьез. Где бы Паркинсон ни появилась, она всегда привлекала внимание. Мужчины и женщины одинаково сворачивали шеи, провожая ее взглядами — кто восхищенным, кто завистливым. За ней готовы были идти, ее едва ли не обожествляли, и Пэнси принимала этот дар и гордилась им, потому что внешность для женщины в мире чистокровных волшебников — единственная возможная собственность. Все остальное принадлежало мужчинам. Никто из тех, кто считал, будто жизнь Паркинсон похожа на сказку, понятия не имел, каково это — существовать только в виде завлекающей шуршащей обертки, которую в любой момент могут отдать в руки того, кто больше заплатит. Она вовсе не любимая девочка своего папы, не драгоценная малышка, родившаяся с золотой ложкой во рту, ради улыбки которой прилагаются усилия, способные разрушить миры. Для Пэнси никто и пальцем не пошевелит, только если из расчета и для собственной выгоды. Она для своей семьи ничуть не лучше антикварной подставки для зонтиков или дорогой картины, подтверждающей высокий статус. Лучшая фарфоровая куколка в коллекции. И только один человек увидел, что не только красивая, но и очень хрупкая. Гарри первым обратил внимание на девочку, запертую внутри, которая сама наряжает себя как можно богаче, лишь бы защититься от жестокого и несправедливого мира, но внутри воет и скулит и всё не может заткнуться, потому что обидно до невозможности, что вот так — и никак иначе. Пэнси понимала, что сиять ей совсем недолго, поэтому хотела сиять как можно ярче, чтобы прогореть до того момента, пока ее не потушат силой. Она вроде той миленькой декоративной свечи с коротким фитилем, которой предстоит совсем недолго радовать чужих глаз своим светом, но которая много лет будет стоять на полке, услаждая взор изяществом форм. Было в этом что-то от мазохизма, наверное. Поттер прикрыл бойкий огонек руками, закрыл от ветра и всех опасностей и порой обжигался о него сам, чтобы тот мог как можно дольше сиять под его защитой — не от отчаяния, а просто так. Если бы Пэнси спросили, за что она полюбила Гарри, то она бы ответила — за то, как он любит ее. Кто-то скривился и сказал бы, что это не самая здоровая причина. И он был бы прав. Потому что любовь Паркинсон и правда больше походила на одержимость, иначе как объяснить все, что она делала, пусть Поттер не просил? Даже наоборот — уговаривал не делать. Но как раз в этом дело: она была готова на все ради него, потому что он не ждал от нее ничего. Все началось с какого-то совместного проекта по Зельеварению, по которому они чудом получили «выше ожидаемого», потому что большую часть времени тратили на споры друг с другом. Вернее, это она спорила с Гарри, а он смотрел на нее своими пронзительными зелеными глазами и понятия не имел, чем постоянно вызывал столько недовольства. Пэнси же просто вела себя как умела. Она родилась в жестоком мире, который с самого начала загнал в рамки и условности, поэтому на прямой вопрос «что не так?» могла только гордо фыркать и задирать нос. Что не так? Она не знала. Просто Поттер вызывал в ней слишком много эмоций, этим и беспокоил. Но в Гарри тоже жило что-то нездоровое, швырявшее его в бездну всякий раз, когда он оказывался с ней рядом. Поттер не оставлял ее, каждый раз заходил чуть дальше, рушил границы, тормошил до тех пор, пока не вытащил на свет и не обнял испуганную и обиженную на всех девочку, которую любили все, но в то же время не любил никто, и затопил ее своей любовью, которая никому в этом мире не была нужна. Первым «отношения» Пэнси и Гарри заметил Снейп. Довольно тяжело игнорировать тот факт, что твоя студентка регулярно сбегает из факультетской гостиной по ночам, будучи деканом. Паркинсон узнала об этом, когда Поттер отправился на поиски крестражей. Его не было уже много месяцев, и она была готова отдать все, что у нее было, за любую весточку от него, поэтому, когда профессор буквально предложил ей работать на Орден, она даже не раздумывала. Тогда-то все и началось. Паркинсон по какой-то причине не особенно жаловала бывшего преподавателя по ЗОТИ, однако верила, что его опыта хватит, чтобы не напортачить.Что же там, в Косом переулке, произошло? Следовало срочно что-то предпринять. Девушка все еще не теряла надежды выйти сухой из воды. В вопросах, касавшихся выживания, можно и оставить щепетильность. Она только открыла рот, чтобы сообщить этим бестолочам, что у Паркинсона только одна дочь, как в проходе возник Пьюси и опередил ее: — Ты глаза в задницу сунул, Кармайкл? — спросил он Пожирателя в маске презрительным голосом. — Сказано было привести дочь Паркинсона, что здесь делает Дафна Гринграсс? Вся бравада мгновенно покинула невысокого парня, а Пэнси сделала мысленную пометку — если здесь Пьюси, значит, ее отведут в карцер. По крайней мере, убьют не сразу. — Что происходит, Эдриан? — с претензией поинтересовалась Дафна, обнимая себя свободной рукой, а другой крепко сжимая ладонь подруги. Пожиратель не глядя взмахнул палочкой, наколдовав для девушки шерстяную мантию, которая тут же окутала теплом ее плечи. Он вперил брезгливый взгляд в Пэнси. Она почти с нетерпением ожидала, когда Пьюси выльет на нее ведро помоев и тем самым даст новую пищу для размышлений (всем известно, что у него язык без костей), однако тот промолчал. — Отведите ее обратно в комнату и заприте там, чтобы не мешалась под ногами, — велел парень, и провинившийся Кармайкл с товарищами тут же бросился исполнять поручение. Когда Дафна молча сложила руки под грудью, всем своим видом демонстрируя, что не сдвинется с места, они растерялись и беспомощно взглянули на командира. Получив выговор, рядовые больше не решались хватать ее за руки. Пьюси закатил глаза: — Салазар, ну оглушите ее. Мне вас и этому учить нужно? Только проследите, чтобы ни один волос с ее головушки не упал, иначе будете держать ответ перед Палачом, — добавил он многозначительно, и солдаты тут же начали перестраиваться, чтобы поймать тело девушки, когда та станет заваливаться на пол. — Эй, уберите от меня свои чертовы палочки! — ощетинилась Дафна и бросила панический взгляд на Пэнси, словно та могла чем-то помочь. — Делай, что они говорят, — с трудом шевеля губами, качнула головой она, отчего подруга пришла в замешательство. Паркинсон удавалось сохранять внешнее спокойствие, ведь она понимала, что в данной ситуации любое проявление эмоций с ее стороны даст им повод смеяться над ней, издеваться и глумиться или — что хуже — задуматься. Сдержанность — это все, что девушка могла изобразить, но подобное поведение не было ей свойственно, и Дафна это знала. — Лучше бы тебе прислушаться к подружке, Дафни, — вкрадчиво проговорил Пьюси, намеренно коверкая имя и тем самым принижая ее значимость. — Мистер Нотт будет крайне опечален, если твое красивое личико пострадает. Лицо Гринграсс скривилось. Пэнси ободряюще улыбнулась Дафне, сжав ее ладонь. Вышло вполне сносно. По острому взгляду Дафны было очевидно, что она ни на мгновение не поверила, но перспектива быть оглушенной ее не вдохновляла. Поднявшись обратно в покои, девушка наверняка попытается завладеть палочкой. Возможно, у нее даже получится вырубить своих надсмотрщиков. И что тогда? Паркинсон мысленно покачала головой. Она надеялась, что Дафна понимает: для нее лучше всего оставаться в комнате и ждать, пока все закончится, а не рисковать попусту. Как только процессия скрылась из виду, Пьюси небрежно обхватил голое плечо Пэнси, покрытое мурашками то ли от холода, то ли от отвращения. — Куда же подевалась вся твоя дерзость, Пэнси? — издевательски спросил он. — Мне больно, — прошипела девушка вместо ответа. Сердце исступленно билось в грудной клетке, но, несмотря ни на что, она продолжала быть той, кто смотрит свысока. Пожиратель наклонился ниже, чтобы их глаза встретились. На его лице растянулась ухмылка: — Это только начало, — вкрадчиво пообещал он. Пэнси нервно сглотнула. Она не сомневалась, что этот ненормальный, добровольно выбравший служить в карцере, не упустит случая поизмываться над ней. Не успела девушка даже пикнуть, как оказалась среди незнакомых людей в одинаковых темных мантиях. Вряд ли их было больше дюжины, не считая тех, что встретили ее на подходе к гостиной, а теперь вошли следом в гостиную, но воспаленному сознанию показалось, что ее окружила сотня мужчин и все они были настроены враждебно. Отсутствие палочки ощущалось слишком остро, как и недостаток одежды. Пьюси толкнул ее, и, не удержавшись на ногах, Пэнси рухнула навзничь, пройдясь нежной кожей по ворсу ковра. Предплечья и колени обожгло болью, короткий подол ночной сорочки задрался, оголив бедро. Услышав пренебрежительные смешки, она почувствовала себя беззащитной. Униженной. Оплеванной. Паркинсон как можно скорее оправила ткань, прихватила с пола оброненное достоинство и снова оказалась на ногах. Она попыталась собраться с мыслями, но тут же возникшее рядом лицо матери, испуганное и блеклое, мешало успокоиться. Вид всегда гордой женщины, которая нынче вжимала голову в плечи, ее бегающий взгляд пробуждали чувство вины таких масштабов, что хотелось раствориться, лишь бы его не испытывать. Внутренне Пэнси всегда знала, что отец сможет пережить предательство родной крови, сосредоточившись на мести, но мать — другое дело. Ее это просто уничтожит. Она сложила руки под грудью, пытаясь хоть как-то прикрыться и одновременно придать себе уверенности. Тщетно. Все тело трясло от холода и паники. Возвращайте билеты в кассу, дамы и господа. Представление не задалось. Миссис Паркинсон оказалась рядом (никто не помешал ей приблизиться) и прижалась к ее правому боку, словно стремясь защитить, и от этого Пэнси почувствовала себя еще ужаснее, но проглотила это чувство, как горькую микстуру от кашля, потому что надо. — Что происходит? Где мой муж? — спросила мама дрогнувшим голосом. Она больше не ощущала себя хозяйкой в собственном доме, захваченном чужаками. — Спокойно, миссис Паркинсон, — размеренным тоном оборвал ее Пиритс, который, судя по всему, был назначен главным. — Мистер Пиритс, мы хотим получить объяснения, — потребовала Пэнси. Где-то сбоку послышались презрительные смешки, кто-то из возмущенных мужчин даже нелицеприятно выругался сквозь зубы, давая понять, где «вертел наглость этой сучки», однако девушка только выше вскинула подбородок. — Вы их не заслуживаете, — пренебрежительно бросил Пиритс, и миссис Паркинсон возмущенно выдохнула. Пэнси не поняла, каким должно быть продолжение фразы — «потому что вы всего лишь женщины» или «потому что вы женщины предателя», — но оба были одинаково отвратительны. На губах мужчины проступила тонкая прохладная улыбка: — Однако существует протокол, которому мы все должны следовать. Перед тем, как отправить вас в лагерь, я кратко изложу суть происходящего, — и он принялся перечислять нарочито скучающим тоном: — Сегодня вечером Алан Княжевич, глава южной партии дружественной нам Хорватии, человек, ранее лояльный политике Волдеморта, и его сообщник, под Оборотным зельем принявший обличие мистера Паркинсона, проникли в «Гринготтс». Они попытались взять кое-что, что им не принадлежит.. — Вы хотите сказать, что мой муж помогал Сопротивлению? — от злости из-за возмутительного обвинения голос матери звучал непривычно высоко, но как никогда твердо. — Он является одним из самых верных последователей Темного Лорда. Он бы никогда.. — Мы не хотим сказать, мы знаем это наверняка, — вступил в разговор Пьюси. Он вышел откуда-то из-за их спин и встал около Пиритса, источая самодовольство. — На месте сражения была обнаружена его палочка. — Этого не может быть, — фыркнула Пэнси, делая вид, что не верит, но на самом деле у девушки просто перехватило дыхание. — Отец весь день находился в поместье. — До того момента, как его призвал Темный Лорд, — едва слышно выдохнула миссис Паркинсон; до ее разума медленно доходило, что все это может значить. — Есть ли у вас доказательства, что и палочка была при нем? — довольно любезно спросил Пиритс, словно они были простыми свидетелями, а не главными обвиняемыми. — Мы можем опросить каждого эльфа этого поместья, и они подтвердят, что он был здесь весь день. Или вызвать специалистов из Отдела магического правопорядка, и они подтвердят, что камином не пользовались, — отчеканила девушка. Пиритс взглянул на нее с фальшивым сочувствием. — Боюсь, уже поздно. Темный Лорд счел мистера Паркинсона виновным, и тот понес заслуженное наказание. — Где.. где мой муж? — с трудом выдавила из себя мама. — В могиле, — с убийственным спокойствием сообщил Пожиратель. Миссис Паркинсон судорожно вздохнула и тяжело облокотилась о Пэнси, будто ноги окончательно перестали ее держать, а та крепко вцепилась в плотную шерсть домашнего платья матери, не давая упасть им обеим. На лице девушки читалось замешательство, и оно было искренним. Почему-то до сих пор ей казалось, будто власть и деньги защитят отца. Однако это оказалось лишь иллюзией, в которую приятно верить. Паркинсон нужно было срочно что-то придумать, спасти себя и мать, но в пустой голове будто перекатывался огромный бладжер, создавая в черепе громоподобное эхо. — Мы не имеем к этому никакого отношения, — процедила она, надеясь, что дрожь в голосе припишут ненависти, которую она должна была испытывать по поводу смерти отца. — Не сомневаюсь, но мы не имеем права рисковать. Всем известно, что рыба гниет с головы. Если отец семейства оказался предателем, где гарантия, что все остальные ее члены не были его соучастниками? — мужчина вопросительно вскинул бровь. — Вас просто допросят и отпустят. По позвоночнику Пэнси прошелся холодок. Вранье. Перчатки на руках Пиритса были белоснежными, однако вскоре они окрасятся их кровью. Паркинсон слышала о допросах в лагере. Мама тряслась мелкой дрожью: она не хуже Пэнси понимала, что затевается. Семьи предателей среди приближенных выкашивали подчистую, и они тоже получат свое, раз к отцу применили крайние меры. Пьюси приблизился к ним и обхватил оба ее запястья, в то время как другой Пожиратель отделился от толпы и подошел к миссис Паркинсон. Мама вцепилась в нее мертвой хваткой, оставляя на коже предплечий следы ногтей в виде полумесяцев. Парень одним сильным рывком выдернул Пэнси из рук женщины, которая принялась тянуться к ней, как утопающий за соломинкой. — Уберите руки, мы пойдем сами! — крикнула девушка, стремясь сделать ситуацию менее травматичной для мамы. В этот момент камин полыхнул зеленым, привлекая к себе взгляды всех присутствующих. Из облака пыли вышел Блейз. Бегло пробежавшись по лицам Пожирателей, он остановился на посветлевших от волнения и страха глазах Паркинсон, одним взглядом спрашивая, в порядке ли. Она не была в порядке. Но едва заметно кивнула. — Я бы не советовал вот так хватать невесту Драко Малфоя, — предупредил Забини, обратив внимание на Пьюси. — Яйца — это меньшее из того, чего ты можешь лишиться, когда он узнает. — Нам было приказано отвести в лагерь обеих женщин Паркинсона, — процедил Пожиратель, которому совсем не нравилось, что ровесник тыкает ему при подчиненных. Сейчас, когда среди армии и гражданского населения вылавливали шпионов, престиж его должности сильно возрос, и он не желал терпеть посягательств на свой новый статус. — Пэнси — часть семьи Малфой, — не дожидаясь какой-либо реакции, Блейз зацепил ее запястье, насильно выдергивая из чужой хватки. — Будешь должна, — произнес одними губами и двинулся с места, по-прежнему крепко удерживая ее руку. Пэнси следовало задуматься над этой фразой, брошенной между делом, но она была занята тем, что отчаянно смотрела на маму. Другая уже бросалась бы в истерике к родному человеку, но только не она. С двух сторон от миссис Паркинсон замерли солдаты, собираясь конвоировать прямиком в карцер. К ее возможной погибели. Но Пэнси не дернулась в ее сторону, хотя душа обливалась кровью и рвалась на части. Миссис Паркинсон была не самым волевым человеком по своей натуре, но дочь никогда не винила ее за мягкий нрав. В доме она ничего не решала, однако дарила Пэнси столько ласки, сколько могла себе позволить. Порой рядом с ней Паркинсон ощущала себя родительницей. Так кто-то слабый и беспомощный ощущает потребность взять шефство над кем-то еще более слабым и беспомощным. Однако если Пэнси являлась маленьким и ловким хищником, с виду безобидным, но смертоносным, то ее мама была из тех зверьков, кто мгновенно погибает за пределами теплого вольера. Свобода выбора — это ответственность, которую не каждый готов на себя взять. В данный момент Паркинсон особенно ясно осознавала, насколько это бывает мучительно. Она выбрала не семью. Она выбрала Гарри. И с последствиями придется жить. Оставить маму — это наказание, и воспоминания об этом моменте будут преследовать ее до последнего вздоха. Блейз почти насильно потащил Пэнси в сторону камина, не обращая внимания на возмущенные возгласы Пожирателей, будто понимал, какая борьба может в ней происходить, и хотел побыстрее ее увести. — Да какого черта? Ты не можешь просто взять и забрать ее, — прорычал Пьюси. Выражение злобного триумфа окончательно покинуло его лицо. — У нас приказ, мистер Забини, — послышался «глас разума» в лице Пиритса. Блейз повернулся к ним, оказываясь к ней спиной, весь натянутый, неподвижный. — Можете свернуть его в трубочку и сунуть себе в задницу, — огрызнулся он, не заботясь о том, что тот старше на несколько десятков лет. — Малфой велел забрать ее. Она принадлежит их семье. Если есть что сказать по этому поводу, можешь заявиться к нему лично, а мне не еби мозги. — Да плевать на Малфоя. Даже если он прикончил Поттера, это не ставит его на одну ступень с главнокомандующим, — выплюнул Пьюси. Пэнси вздрогнула и впилась расширенными глазами в пол. Она не видела, как Пьюси сжал челюсти до заходивших желваков и переглянулся с побелевшим от гнева Пиритсом. Потрясение пронзило сердце жалом, ее поглотило лихорадочной волной, а потом.. все стихло. В одно мгновение. Она будто проглотила бурю, появившуюся внезапно, и даже успела подумать, насколько же это нездоровая реакция. Но потом поняла: она просто не поверила. Гарри не мог быть в «Гринготтсе» сегодня, это какой-то бред. План разрабатывали Снейп и Грюм, совместно, а значит, все должно было пройти как по нотам, даже если мелодия слетела в трагичное стаккато. Все знали, что Люпин и Княжевич могут не вернуться, но все они каждый день войны осознанно рисковали, понимая, что не имеют права подставлять под удар Гарри. Только если.. он сам под него не полез. Ей бы просто отмахнуться от этой мысли, не имеющей ни капли смысла, но никак не выходило. Потому что речь шла о Гарри Поттере. Сознание услужливо напомнило о том, что у Люпина маленький ребенок и Гарри вполне был способен.. Святой Салазар, не думать. Нельзя думать. В голове горело единственное желание: выбраться отсюда. — Дафна тоже здесь, — сказала она напряженным тоном. — Нужно забрать ее. Забини смерил девушку нечитаемым взглядом, на мгновение возвел глаза к потолку и направился к выходу из гостиной. — Забини, что за цирк ты устроил? У нас, мать твою, задержание! — Мы за вещами, — рявкнул тот. Видеть его настолько взбешенным было дико. Собственное же хладнокровие удивило бы Пэнси, если бы она была способна удивиться. Она ушла, так и не бросив прощальный взгляд на мать. Внутри завывали арктические ветра, превращая органы и системы в грязно-серый паковый лед, колеблющийся на волнах прорывающейся из странного оцепенения паники. Если Гарри больше нет, то ей ничего не оставалось, кроме как просто лечь в гроб рядом с ним. Осознание этого опутывало ее, как обезболивающее зелье, — медленно, тепло и приятно. Если выбраться во что бы то ни стало нужно только для этого — что ж, так тому и быть. Она выберется. Дафна бросилась к ним, как только Блейз и Пэнси показались в гостевой комнате, и Пожиратели, охранявшие ее, удивленно переглянулись. Поскольку Забини был тем, кто обучал их, они ему безусловно доверяли, но не могли не спросить, что происходит. — Их палочки, — он протянул руку и поманил пальцами, так ничего и не ответив, а потом выгнал их из помещения. — Берите только необходимое, мы уходим. — Отведешь меня домой? А Пэнси куда? — спросила Дафна, которая уже успела переодеться и теперь протягивала подруге теплый свитер и брюки. Та принялась натягивать одежду прямо поверх сорочки. — Нет, вы обе некоторое время поживете в Малфой-мэноре, — качнул головой он и бросил быстрый взгляд на дверь, словно из нее кто-то вот-вот должен был появиться. — Давайте поговорим позже, нужно быстрее сваливать. Освобождение Пэнс не особенно законное, поэтому лучше бы убраться, пока они не одуплились. Гринграсс кивнула, наблюдая за тем, как Паркинсон завязывает шнурки на высоких сапогах пальцами, которые почти не гнулись. Видя состояние подруги, Дафна присела на корточки и принялась перевязывать убогие, будто сделанные ребенком узелки. Она прекрасно понимала, что только что произошло в доме Паркинсонов, но вряд ли надзиратели рассказали ей подробности, поэтому девушка спросила: — Хотя бы скажи, почему все это случилось? За что? Пэнси тоже вскинула глаза на Блейза, зная, что тому ни к чему врать и утаивать. Если это действительно правда, если Гарри больше нет, то новость о его смерти будет первой, о чем он сообщит, ведь она так или иначе повлияет на жизнь каждого жителя волшебного мира. А одну и вовсе разрушит. — Отец Пэнси сотрудничал с Орденом, — сказал он, и Дафна пораженно охнула. — Они тайно проникли в «Гринготтс», но заклинание «Гибель воров» засекло их. Началась заварушка. Драко убил Поттера, — закончил Блейз обычным тоном, продолжая наблюдать за Пэнси. Почему? Почему он смотрел так пристально? Будто все знал. Из нее будто выкачали все силы. Она опустилась на пол, обхватив колени руками, пытаясь сжаться в позу эмбриона, и сухо всхлипнула. Чувствуя, как скукоживаются легкие, хватала воздух мелкими порциями, но дышать не могла — задыхалась. — Мерлин, Пэнси, — выдохнула Дафна сдавленным от слез голосом, всем сердцем сочувствуя, и крепко обняла ее, стремясь закрыть своими руками от мира. Она думала, что Паркинсон плакала из-за своей разрушенной семьи. Что сказала бы, узнай, что Пэнси оплакивает Гарри Поттера? Блейз не лучший человек. Так сказали бы многие. Но он хороший друг. Он не похлопывал Пэнси по плечу, пока она всхлипывала и задыхалась, не сопереживал и не бормотал утешения, как Дафна. Но не смотрел с осуждением, и этого достаточно. Вздохнув, он подхватил ее на руки и, пока Гринграсс суетилась вокруг, собирая никому не нужные мелочи и забывая важные вещи, сказал тихо — так, чтобы слышала только она: — Сожалею, что тебе приходится переживать это. Но это был твой выбор. Все верно. Только от этого не легче.