Эстель подошла хромая к Пирсону. Сержант, невидящим взором смотрел на костер. Казалось, что он вообще не замечает ничего, что происходило вокруг. Он даже не пошевелился, когда Жемчужинка присела рядом с ним. Глядя на состояние сержанта, девушка осторожно взяла его ладонь в обе своих руки, слегка сжимая пальцами. Только так она могла полностью обхватить его широкую мужскую ладонь. Сержант вздрогнул, и перевел взгляд на немку только тогда, когда тонкие девичьи пальцы оплели его кисть. Жемчужинка смотрела на него, слегка сведя брови к переносице, не хмурясь, но и не стоя бровки «домиком». Глядя на девушку, Уильям сейчас вновь ощутил, как его душу рвет надвое.
«Это немка. По вине ее народа погибают наши парни. И она так же виновата, ведь одна сражалась с ними» — ехидно говорил один голосок в голове.
«Она такая же жертва, как и наши ребята, вспомни ее спину. Она не виновата, прекрати нести чушь!» Говорил второй.
Эти два голоса словно перетягивали канат в его голове. Голос разума и голос эмоций. Пирсон отлично отдавал себе отчет в том, что Жемчужинка не несет вины за то, что сделали ее бывшие соотечественники сегодня. Но эмоции по поводу смерти Рассела и Кирка все равно брали вверх. Наклонившись, он уронил лицо в ладони, даже позабыв, что за левую, его все еще держат тонкие, холодные, девичьи пальцы. Но это даже немного отрезвило его.
Эстель рядом с ним тихо произнесла:
— Почему вы никогда не сидите с остальными? И кушать предпочитаете в одиночку?
— Трудно объяснить, — отозвался сержант, глядя на всполохи огня.
— Вам больно?
— Мне?! — удивленно отвлекся от созерцания языков пламени и повернулся к девушке Пирсон.
— Вам… Я же вижу, что у вас на душе какой-то камень. И он тянет вас на…
— Так, я не просил душевного разговора. Надо будет, попрошу, — немного резковато произнес Уильям, глядя на подругу.
— Не попросите… Вы никогда не просите помощи, — покачала головой немка. — Я это уже давно заметила.
Пирсон только раздраженно вздохнул и прикрыл глаза. И откуда эта девчонка все знает? Однако не признать ее правоту было невозможно. Ему действительно плохо. И уже давно. Целый год его мучает эта боль, которая кровоточит внутри и пожирает его душу, выворачивая ее наизнанку. Чувство вины, боль, обида, злость. Они уже не отступят. Война превратила его в то, что он есть, и уже глупо отпираться, что все в порядке. Ни черта не в порядке. Девушка, глядя на еле уловимую смену выражений лица сержанта, тихо начала говорить, а Пирсон даже на секунду подвис, слушая ее тихий, но красивый голос:
— Один человек все время страдал. Ему было то слишком много одного, то слишком мало другого. То было слишком жарко, то слишком холодно. То хотелось возопить от радости, то спрятаться в угол от тоски. От переживаний его сердце грубело, душа — тлела, тело — разрушалось, а мысли стыли у него в голове. И вот, когда он совсем перестал меняться, пришла Смерть, и забрала его.
«Ну, как, тебе понравилось жить?» — спросила у человека Смерть.
«Ну, и да, и нет» ответил, задумавшись, человек. «В жизни есть тепло, свет, любовь и удовольствия. А есть холод, тьма, разочарование и боль. Но главное, что я совершенно не нашел в ней никакого смысла»
Смерть усмехнулась: «Когда ты уходил в мир живых смысл был. Но там ты потерял его… Что же, я дам тебе ответ, как все исправить. Найди и поговори с тремя Великими Учителями. Они помогут тебе вспомнить истинную суть вещей»
После этих слов Смерть обернулась черным мотыльком, и все вокруг поглотила тьма. Тьма была безмолвной и густой словно камень.
«Как же страшно и холодно… Я никогда никого не смогу найти в этой густой, липкой тьме…»
А потом грянул голос, гремящий как самые громкие раскаты грома:
«Я ждал тебя!»
Это был первый из Великих Учителей — Черный Бог. Он обитал глубоко в недрах Подземного Царства и был самой тьмой. Он поведал человеку, что человеческая душа непрерывно излучает и счастье и страдания, а значит, человеческая душа и есть первопричина всего. Но когда чаша весов в душе человека не перевешивает счастьем или страданием, когда в его душе царит равновесие, его Империей правит Свобода.
И все вокруг поглотил Свет. Свет был полон шепотков и бесплотным, словно легчайшее перышко.
«Как же ярко и тепло… Я никогда никого не смогу найти в этом ослепительном, белом свете…»
А потом грянул голос, шепчущий как самое легкое дуновение бриза:
«Я ждал тебя!»
Это был второй из Великих Учителей — Белый Бог. Он обитал высоко среди облаков Небесного Царства и был самим светом. Он поведал человеку, что вечность — это бесконечное сейчас. Что будущее и прошлое — это разные формы человеческих воспоминаний. Но только тогда, когда человек не убегает в будущее, и не прячется в прошлом, когда в его душе царит равновесие, его Империей правит Свобода.
«Что же ты не ищешь третьего учителя?» Спросила Смерть у человека.
«Я ждал тебя» сказал человек Смерти «Я хочу поведать тебе о Черном и Белом Боге. Они говорили об одном и том же, но все же о разном».
«Так что же они тебе рассказали?»
«Они говорили обо мне. Это Я, кто выбирает между Белым и Черным, Я, кто выбирает между добром и злом, Я, кто выбирает между действием и бездействием. Я, составляющий единое целое с миром, и мы оба наполняем друг друга. Когда я приношу в этот мир красоту, он становится прекрасным. Когда я приношу разрушение, он становится безжалостным. Это ЕСТЬ смысл. Я вспомнил!»
«Что ж, ты нашел Третьего Учителя. Свое собственное Я. А теперь иди. Расскажи об этом людям».
Черный Бог говорит о земле, и живущих на ней и внутри нее. Белый Бог говорит о небесах и тех, кто живет наверху. Черный Бог помогает быть ближе к своим корням. Белый Бог призывает к дороге. Черный Бог — не дает забыть, Белый Бог — открывает будущее. Черный Бог внутри тебя, Белый Бог, вокруг тебя. Черный Бог — это я. Белый Бог — это я.
Весь мир — это маятник, но он сбалансирован. Нет покоя нигде и ни в чем. Всякий покой разрушается временем. Любой покой разрушается внешним миром. Любой покой нестабилен.
Тот, кто может удерживать равновесие, появляясь то слева, то справа, то вверху, то снизу, то внутри, то вовне, способен быть над миром. Только он способен быть Императором Белого и Черного Бога.
Счастье всегда превращается в горе. Слезы всегда превращаются в смех. Нежность, со временем становится грубостью. Дружба превращается в любовь, любовь — в привычку, привычка — в ненависть, ненависть — в покой, покой — в любопытство, любопытство — в дружбу.
Черный Бог превращается в Белого Бога. Белый Бог превращается в Черного Бога. Когда Черный Бог выходит на свет, он становится серым, как и все вокруг. Когда Белый Бог ступает во тьму, он становится серым, как и все вокруг.
Когда Черный Бог смотрит на Белого Бога, а Белый Бог смотрит на Черного Бога, все приобретает цвета. Когда Черный Бог и Белый Бог становятся единым целым, появляется «Я».
Сознание — Белый Бог. Тело — это Черный Бог. Я Белый и Черный Бог. Я тот, кто помнит, что было раньше, и думает, что будет в будущем. Я тот, кого нет ни в прошлом, ни в будущем, я — это Сейчас. Весь мир — это вечное Сейчас. Я центр своего мира. Я центр моей Реальности.
*
Уильям притих, переваривая сказанное. Поучительный рассказ. И ощущения после него были, словно ему залепили крепкую пощечину. А заодно он словно промыл его душевные, кровоточащие и воспалившиеся раны чистым спиртом. Сознание обожгло огнем, а мозги, словно магма вскипели, и появились ответы на то, что сжирало его до костей все это время. Три простых истины, всего три. Первая. Он прячется в прошлом, переживая тот день раз за разом, хотя минул уже год. Он живет минувшим, не отдавая себе в этом отчета, не обращает внимания на настоящее, и уж тем более не смотрит в будущее. А ведь это истина, что была прямо на кончике языка, но убегала от его мыслей, словно таракан от света. Надо жить настоящим, помнить и извлекать уроки прошлого, и думать о будущем. Иначе он никогда не будет полностью свободен. Второе. Он сам себе построил темницу из своих переживаний, он сам выбрал для себя путь злобы и обиды, и он сам выковал себе кандалы. Это он первопричина всего. И если он отпустит это, если приведет душу и мозги в порядок, то он, наконец, будет свободен от этого смердящего груза старых обид и злобы. Третье. Только ему выбирать, каким быть. Не опираться на слухи, не оглядываться на мнение других, не меняться или напротив, измениться. И это будет лишь его выбор и его право. Никто не может диктовать ему, что делать, но то, что он выберет, будет иметь вес. Выберет ли он черное или белое, действие или бездействие, зло или добро, это лишь ему одному решать.
Сержант посмотрел на Эстель, но она глядела на огоньки костров в лагере, тихонько выкуривая внеочередную сигарету. Пирсон тихо произнес, глядя на нее:
— Я все понял. Спасибо.
Жемчужинка тихонько прикрыла глаза, выдохнув облачко сизого дыма, показывая, что услышала, и поняла. Уильям же, решил перевернуть ситуацию и спросил уже у нее:
— А что касается тебя? Как бы ты сказала самой себе?
С минуту, девушка молчала, обдумывая. Но потом ответила:
— Есть всего три вещи в мире, которые не имеют никакой ценности и итогового результата. Обида, Зависть и Война. Но люди упорно продолжают выбирать из них, хотя у них есть Прощение, Развитие и Мир. Вопрос тут не в том, почему они это выбирают. А в том, зачем вовлекают в это остальных.
Уильям фыркнул. Никто никогда не даст ответ на этот вопрос. Но мысль была хорошей. Ведь воюя, солдаты редко задаются вопросом — а зачем? Ведь по большей части, они не имеют к этой войне никакого отношения. Их делают безмолвными марионетками в руках правящей элиты.
Пирсон задумчиво нахмурился, обдумывая это все. По правде, ведь если солдаты не согласятся воевать, то не будет никакой войны. Их не смогут за это наказать, ведь их и не спрашивают, хотят ли они воевать. Другое дело, что солдат куют безропотными куклами — что скажет командование, то есть закон. Ведь армия это дисциплина. Но не будь армии, не нужно было бы и прививать эту дисциплину. А с третьей, не будь войн, не нужна была бы ни армия, ни эта вшивая дисциплина. Голова шла кругом от появляющихся звеньев в цепочке логического размышления. Каждое звено продолжало вынуждать сержанта задавать себе вопрос: А почему? Он помотал головой, зажмурившись. В своих измышлениях он убежал в такие дебри, что, наверное, только ядро земли глубже.
Уильям прокручивал в голове свое прошлое, и подумал, что если сейчас ей расскажет, то она, наверное, снова даст ему достойный и отрезвляющий ответ. Может тогда этот камень, наконец, перестанет тянуть его вниз. Но как поведать? Что он убийца, что обрек людей на верную гибель? Из-за своего упрямства, из-за того, что понадеялся на помощь?
Пирсон взглянул на подругу и, решившись, начал свой рассказ:
— Я не впервые воюю с твоими бывшими сослуживицами. Я нес службу в Африке. Это был тысяча девятьсот сорок третий год, то есть прошлый. Мы, США нехотя вступили в этот конфликт, памятуя о потерях наших парней в предыдущей мировой войне, но положение становилось критическим. Британия взывала к нашей помощи, СССР, по собственной глупости так же стал жертвой интриг рейха, и мы должны были прикрыть задницы англичанам и помочь, чем сможем, русским. Много не требовалось по началу. Ленд-лиз казался доступной альтернативой, и наша страна слала на фронт ресурсы и пищу. Но Британцы взвыли, и наш президент Рузвельт был вынужден подписаться на эту войну. Призыв военных и добровольцев начался по всей стране, агитация была просто бешенной. Нам показывали кадры войны с элементами пропаганды перед фильмами в кинотеатрах, повсюду были плакаты, что Дядя Сэм нуждается в солдатах, начались массовые мероприятия по привлечению военных и простых парней. Многие на это клюнули, но я крутился в этой сфере уже давно, так что был добровольцем. Нас отправили сначала на самый жаркий континент, дабы помочь своим союзникам и не допустить прорыва солдат Германии к богатым месторождениям нефти на юге.
Африка встретила нас просто адской жарой, и к этому примешивались крауты, что зубами вгрызлись в эти бесплодные пустынные земли. Мы боролись с фрицами не на жизнь, а насмерть, стараясь выиграть контроль над этими территориями. Наземные и воздушные битвы могли длиться по несколько недель. Мы сражались с краутами под палящим солнцем в небе и на земле, оставляя на полях брани искореженный метал, груды тел, дым и огонь. Песок и почва так пропитались в некоторых местах кровью, что даже перестали ее впитывать, оставляя гнилостные лужи, над которыми роились мухи. Воздух был пропитан зловонием — трупной вонью, потом и порохом. И мы были вынуждены в этом жить. Но у нас всех был и общий враг, куда более смертоносный, и безжалостный — жара. Испепеляющая жара, которая перегревала наши танки и самолеты, заставляя топливо буквально кипеть в баках. Эта же жара быстро утомляла людей, от чего мы старались избегать особенно удушающе жарких полдней. Крауты тоже не горели желанием в эти часы выползать из своих нор. Так что несколько полдней в неделю становились шаткими островками покоя.
Но если день был сравним с бегом в раскаленной духовке по сковороде, то ночи, словно издеваясь, были холодными словно Арктика. Мои люди и я были вынуждены разводить костры и кутаться в одежду, понимая, что утром, нам вновь предстоит сбрасывать с себя эти тряпки, дабы не перегреться. Такая чехарда сильно давила, подрывала боевой дух и настрой. И этот маятник никогда не прекращал своего раскачивания. По утрам, леденящая кровь, стужа ночи, быстро уступала пеклу дня.
Были проблемы не только с пеклом и холодом негостеприимной земли, но и с ее обитателями — змеи, скорпионы, насекомые, хищники и прочие радости пустыни. Мы их ненавидели всей душой. Но если с животными еще можно было справиться, банально распугав парой выстрелов или кострами, то хуже всего были пауки, змеи и скорпионы. Многие из нас находили этих агрессивных тварей у себя в ботинках, рюкзаках, иногда даже в касках. И мне по сей день неизвестно, сколько человек умерло или было отравлено ядом этих тварей.
Но шаг за шагом, день за днем, каждый час приближал победу. Мы смогли оттеснить фрицев к рубежам границ Туниса, однако, как все хорошее, наш триумф быстро кончился. Мы…
Во время своего повествования Уильям иногда делал долгие паузы, выдыхал и продолжал. Но когда монолог подошел к этому моменту, сержант сделал глубокий, судорожный вдох, словно бы дрожа. Как поведать о своей фатальной ошибке, и не показать истинных эмоций?
Жемчужинка не торопила мужчину с рассказом. Она прекрасно видела, как тяжело ему рассказывать об этом, и понимала, на своей шкуре, как это больно, переживать то, что надламывает изнутри и меняет навсегда.
Несколько раз, глубоко вдохнув, сержант продолжил:
— Мы уперлись в подножие Перевала Кассерин, где немцы устроили нам засаду. Я тогда был лейтенантом взвода. И не смог предотвратить такой исход. Часть моих парней оказалась в капкане, окруженная краутами в плотном кольце. Выхода у нас не было, только два варианта — плохой и кошмарный. И после засады я размышлял только об одном — как вывести людей из окружения фрицев. Но одно я знал точно. Что я сделаю для своих людей все возможное и невозможное. Однако, не все обещания исполнимы.
Весь мой отряд, мои товарищи и друзья были в ловушке на этом проклятом перевале. Часть людей с одной стороны, часть с другой, и между нами озверевшие немцы. И приказ — отступать. Но как отступить, если там остались мои люди? Джозеф тоже метался рядом, не зная как поступить, я это хорошо помню. Но ослушаться приказа, он и не думал. У меня же голову разрывало от мыслей — отступить? Значит, предать друзей, оставить их на смерть. Не послушаться? Значит, нарушить приказ и подвергнуть опасности тех, что остались со мной.
Я решился тогда… Я повел своих людей, остатки взвода в бой. Я сказал им, что мы удержим перевал. Что будем биться до подхода подкрепления… Я трижды звал на помощь, трижды… Но… Никто не пришел…
Опустив голову, Уильям сглотнул, прикрыв глаза. Даже сквозь сомкнутые веки он видел этот день. Как его умоляют отступить товарищи, что-то кричит Перес, на фоне крики, шум, взрывы. И дрожащие руки в крови.
— Я потерял в тот день все. Я не смог спасти ребят, и потерял в довесок еще и большую часть остатка своего взвода, что успел выпрыгнуть из той ловушки… Мы с позором отступили через западную секцию, оставив позади возможно живых парней. Тёрнер, за нарушение приказа написал на меня рапорт, и я получил 15 статью и серьезное понижение, со второго лейтенанта до техник сержанта. Мне плевать на ранг. Он не стоит ничего. Но в тот день моя душа навеки лишилась огромного куска, вместе с теми мальчишками 18-20 лет, что навеки останутся погребены под слоем песка…
Пирсон сидел с закрытыми глазами. Как знаменитые обезьянки, он не слышал ничего вокруг себя, не видел ничего вокруг себя, и не хотел ни о чем больше говорить. Перед глазами, словно пленка кино, проносились события. Перепуганные солдаты, дрожащий от зноя воздух, Тёрнер, что метался взад вперед, остатки танковой роты, везде дым, огонь, кровь и сожженная техника. Он слышал словно наяву взрывы, крики, свист пуль и разрывающиеся гранаты, он слышал мольбы, жуткий вой, что несся над африканской землей. Перед его глазами был образ Джозефа, что тряс его за руку, крича, что нужно уходить. Мираж рассеялся, и перед ним сидела немка, держа его за ладонь обеими руками. В ее глазах он увидел столько эмоций, что даже страшно стало. Нет, не от ее страха, и не от неподдельного сочувствия. Больше становилось страшно от… понимания. Будто бы она сама была там, в той мясорубке среди них, как есть сейчас.
Эстель глядя на него, подняла руки и… отвесила ему звонкий и болезненный щелбан. Даже удивительно, сколько силы было в этих изящных тонких пальцах. От этого щелчка прямо по лбу Уильям вздрогнул и мгновенно вспыхнул:
— Что за?!.. Совсем уже что ли?! Больно же!
Жемчужинка спокойно и тихо ответила, глядя прямо в глаза разъяренному сержанту:
— Это не важно. Ведь это уже в прошлом.
Пирсон вдруг замер, переваривая фразу и на автопилоте буркнув:
— Но ведь больно-то до сих пор…
— Да, прошлое может причинять боль. И можно либо убегать от него, либо… — она снова подняла руки, а Уильям немного грубо схватил оба хрупких запястья одной рукой. — Научиться у него.
Пирсон удивленно смотрел на девушку, не разжимая руки, которой держал ее запястья. И щелбан и фраза действительно отрезвили. Да. Прошлое может быть болезненным, несправедливым, но оно прошлое. Его не изменить, поэтому стоит извлечь уроки. Черт, умная девка все-таки. Но лоб все еще саднило. Немка чуть откашлялась, прочищая горло:
— Но мне вот больно сейчас… Сержант, вы такими темпами мне сломаете обе руки.
Уильям вздрогнул и, тем не менее, разжал кисть, отпуская руки девушки. На ее запястьях красочно расплылись небольшие синяки, а Пирсон виновато поджал губы:
— Извини, я не хотел…
— Ничего, — улыбнувшись, отмахнулась немка. — У меня очень тонкая кожа, и синяк мне поставить, можно даже просто обняв…
— Это тебя так обнимали? Что вся спина была в синяках? — иронично фыркнул Пирсон.
Помрачнев, Эстель отвернулась замкнувшись. Сержант понял, что задел больную тему, но сказать ничего не решался. Девушка тихо вздохнула, поежившись, и обняв себя за плечи. Она понимала, что ей тоже стоит, все же, рассказать что произошло:
— Вам как, коротко, или полностью?..
— Как ты сама захочешь. Хотя, я бы хотел узнать полностью…
Жемчужинка прикрыла глаза, чувствуя, что снова выползает наружу зверь, которого она так старалась усыпить. Страх. Страх и отчаяние. А еще горечь. Ведь если рассказывать сначала, то она вспомнит любимую маму, дедушек и бабушку, что остались дома, и сейчас наверняка истерзаны переживаниями за нее.
Пирсон приобнял ее легонько за плечи, наблюдая за ней и видя, что она сжалась в комок, прикусив губу так, что кожа побелела. У нее вновь на лице появилось то выражение, что он видел в часовне — обреченность и страх. Собравшись, и слегка прижавшись к боку Уильяма, она неторопливо и немного скомкано начала свою повесть:
— Я родилась в хорошей семье. У меня чистая родословная. Отец умер еще до моего рождения от заражения крови. Он сгорел буквально за пару месяцев. Мне мама рассказывала. Отец возвращался домой из долгой поездки, и вдруг, выходя с поезда, задел что-то левым предплечьем, получив довольно глубокую царапину. А все из-за того, что какой-то торопящийся пассажир его неловко толкнул. Ранка была хоть и глубокой, однако, пустячковой, но, увы, в кровь попала опаснейшая зараза. Он быстро чах, и мама могла лишь беспомощно наблюдать, папа умирает. Антибиотики не помогали, и вскоре, врачи нашли помимо заражения крови еще и газовую гангрену. Я родилась на седьмом месяце, и последствия стресса моей мамы превратили мои волосы в такие светлые, почти что белые. Так еще я мало того, что родилась раньше срока, так еще и была гораздо меньше ребенка даже на таком сроке. Врачи лишь пожимали плечами — Бог даст, и я выживу. Но как видите, я выжила и сейчас сижу здесь.
Детство мое было вполне обычным, даже неплохим. У меня было все, что я хотела — куклы, книжки, даже красивые наряды. Но более всего я ценю то, что моя мама привила мне любовь к чтению и развивала природное любопытство, от чего я научилась читать раньше, чем собственно стала нормально говорить — до пяти, я уперто молчала, говоря тихо и очень неразборчиво. Однако тяга к знаниям и моя любовь к книгам сделала из меня в школе настоящую отличницу. Школу я окончила раньше положенного — уже в 17, успешно сдав все нужные предметы. Учителя называли меня Вундеркиндом, хотя я и не разделяю их взглядов. Я просто любила и люблю учиться. Не нужно быть гением, чтобы вникать и учиться новому…
Мама потратила все силы и средства, чтобы вырастить меня. И если подвести итог, в общем и целом, я вела обычную жизнь немецкого гражданина. Пока не встал вопрос моего будущего. Юность для меня выпала на неспокойное время — Гитлер дорвался до власти и требования к молодежи росли. Моя мама наотрез отказалась отправлять меня как Юнгмедельбунд, так и в Союз Женской Молодежи — во-первых, для Юнгмедельбунд я была уже слишком взрослой к тому моменту, а во второй не подходила по причине своих карих глаз. Но это не остановило партийников, которые знали, что моя родословная чиста. Мой дедушка Отто, а также второй дедушка, Вильгельм, дали приличную взятку и надавили авторитетом, купив мне билет, но отклонив мое обязательное участие в мероприятиях. Оба моих дедушки были жестко против подобного, как они выражались, «сброда». По их мнению, это не несло бы никакой пользы для меня, а только разрушение и промывку мозгов.
Школа невест была бы моей перспективой на удачный брак, но я не отвечаю их требованиям. Слишком низкий рост, карие глаза, веснушки… Они требовали высокий рост — не менее 5,7 футов, крепкое здоровье, физическое и умственное, и чистая кровь. У меня было только последнее. Но я никогда и не хотела такой участи — Bräuteschule, это путь в никуда. Это способ стать для будущего мужа безмолвным домашним рабом. Три К.
— Что еще за «три К»? — Спросил ее сержант, глядя на то, как мордочка Эстель искривилась в отвращении.
— Правило трех К — Kinder, Küche, Kirche. Дети, Кухня, Церковь. То есть рожай, будь послушной домохозяйкой, которая ничем не интересуется, и ходи в церковь. Хоть я и верую в Бога, но не в то, что мне пытались преподнести в церкви Рейха. Нам пытались доказать в церкви, что Бог одобряет то что делает Рейх. Убийства, геноцид, война, это все было благом в глазах Бога Нацистов. Мне такое было не по душе. Истинная библия учит нас всепрощению, доброте, щедрости. Она учит нас, что убийство есть грех. Заповедь — не убий, пятая, словно бы исчезла для них. Как и прочие…
Пирсон задумчиво глянул на нее:
— И какие же остальные? Я просто не верую, так что не читал.
— Не сотвори себе кумира иного кроме Господа, эта первая. У нас ее растоптали, и кумиром стал Гитлер. Не поминай Господа всуе, это вторая. Она гласит, чтобы его имя не произносили попусту. Опять же, ее уничтожили — на бляхах ремней солдат рейха написано «Gott mit uns» — С нами Бог. Третья заповедь скорее для евреев, и ее вычеркнули. Но она гласит — не работай в день субботний, как и Господь, что отдыхал на шестой день сотворения. Четвертая — уважай матерь и отца. Думаю это единственное, что у нас соблюдают. Пятая — не убий. Шестая — не прелюбодействуй. Седьмая — не кради. Восьмая — не лжесвидетельствуй. Девятая — не желай ни жены, ни мужа, ни имущества ближнего своего. Думаю, вы уже поняли, что у нас соблюдается всего одна.
Уильям кивнул, а девушка продолжила свой прерванный рассказ:
— Но если возвращаться к моему обучению, то естественно, оно не закончилось школой. Моя мама, зная о моей любви к небу, вместе с дедушками и бабушками устроила мне подарок, как раз на рождество. В сочельник, она преподнесла мне конверт с моей грамотой о зачислении в летную школу.
На этом моменте Жемчужинка тихо вздохнула, и, порывшись в куртке, достала свое свидетельство пилота. Пирсон пока не особенно понимал, что конкретно хочет ему рассказать девушка, но и не торопил. Он смотрел на немецкого орла Люфтваффе на корочке и заметил, что вместо свастики, в его лапах нарисовано чернилами солнце. Видать уже после того как ее подобрали они, она закрасила свастику. Открыв, Эстель продолжила, глядя невидящим взором на строчки внутри корочки, железную печать под ее фото и ее «кучерявую» роспись, богатую на завитушки:
— Но восторг был через край — ведь я с детства смотрела за птицами, рисовала их, клеила себе крылья из палочек и подобранных перьев, и в 16 лет даже построила свой небольшой орнитоплан, который мог лететь со мной на борту целых 13 метров. Я была очень рада, и смело пошла в училище. Ох, лучше бы этого я не делала…
Она резко захлопнула корочку и нахмурилась, сжимая добела пальцы на злополучном документе:
— Сначала, все было немного необычно, но неплохо. Меня встретили довольно тепло, и по началу, все казалось не таким уж плохим. Парни немного ядовито, но беззлобно надо мной шутили, и я даже смогла найти друзей. Было много ребят с одинаковыми именами — трое Штефанов, четыре Ханса, около семи Отто, и несколько Фрицев, парочка Людвигов и так далее. Нас была целая толпа, человек 70 в потоке, не меньше. Однако подружиться мне удалось с одной шестеркой парней, которые были старше меня на три года. Они были миролюбивыми ребятами, которые восприняли меня словно бы младшую сестренку, учили и передавали свой опыт, как асы, которые уже были год как за штурвалом. Они были моими единственными друзьями тогда. Через пять месяцев, как я поступила, их выслали на фронт. Мы поддерживали связь, писали по возможности, и письма, хоть и редкие, но в месяц хотя бы одно да было, но потом… Потом, один за другим, Ханс, Людвиг, Петер, Штейн, Людовиг, исчезали… Они были опытными летчиками, но не смотря на это, один за другим, погибали. Остался только Стефан, младший из них и мой последний друг. А потом, через четыре месяца обучения, ко мне начал приставать парень по имени Ганс…
Девушка сглотнула, и, прижав ладонь к губам, попыталась успокоиться от нахлынувших эмоций, и глубоко вздохнула. Воспоминания об этом человеке до сих пор выворачивали ее нутро наизнанку, оголяя нервы как провода. Уильям не знал, куда деться. Создавалось ощущение полной фантасмагории. Эта девушка отправилась на войну, наравне с мужчинами, но стала гонимой в собственных рядах, как чужачка. Эстель, немного отдышавшись, продолжила:
— Он не реагировал на отказы, не обращал внимания на то, что меня он откровенно пугает. Он напористо пытался завоевать меня, хотя романтикой и чувствами там и не пахло. Я для него была как трофей, очередная победа. В потоке девушек было всего трое, и две до меня сломались под его напором. А я просто его боялась, и старалась убежать при любой возможности. В Училище он был одним из лучших авиаторов, и за ним стояли еще четверо — Мюллер, Ханс, Вальтер и еще один Штефан. Эта пятерка задирала молодняк и гнобила новичков, вела себя по хамски, и зачастую, все неудачи и промахи сваливала на юнцов. Даже преподаватели и инструктора не могли поставить их на место. В целом именно они стали причиной моей последующей травли. Ибо если ты не сними, то против них…
Девушка всхлипнула, и Пирсон, сочувственно положил руку на ее ладонь, стараясь поддержать ее. Он уже понял, к чему все ведет, и от этого внутренности сводило от палящего чувства гнева. Сержант был готов найти и порвать этих молодчиков за девичьи слезы, что сейчас скатывались по щекам Эстель. Уильям, услышав последующие ее слова, оскалился и немного крепче прижал Жемчужинку к себе, у него волосы дыбом встали от услышанного:
— Ганс однажды попытался силой взять меня в опустевшей аудитории после занятий, выманив туда под предлогом извиниться. А я, дура, поверила… Сначала он старался быть галантным, предлагал мне свидание, действительно извинился… Я сказала, что мы просто сначала можем дружить, я отказалась с ним встречаться, но это был не отказ от общения в целом, и, в то же время, попытка поговорить… Я знала, почему он встречается с девушками, все вело к одному, и после того, как он получал то, что хотел, девушка становилась ему неинтересной. Вот почему я ему отказала… — Жемчужинка проглотила липкий, противный, горький комок в горле, утирая слезы со щек. — Но после моих отказов, он словно озверел и почти полностью разорвал мою одежду. И когда я думала, что уже все, прощай навек моя честь, этому помешал ворвавшийся на мои крики Стефан. Парень он был крепкий и рослый, и, побоявшись получить, Ганс просто трусливо сбежал. Это стало причиной травли. Ганс растрепал всем о моем «нечестивом» поведении, и о, якобы, моих шашнях сразу со всеми шестью моими друзьями. Мол, я отдалась им не по разу и не два, а ему отказала только потому, что за собачонку, то есть меня, вступился Стефан. Это брехня. Была и будет. Я их любила как братьев, и они меня как сестру. Они никогда не трогали меня без моего разрешения, всегда помогали… и… — Жемчужинка прервалась и, всхлипнув, утерла глаза рукавом, шмыгая носом. Собравшись, она продолжила. — …Слухам сначала не верили, но только сначала. Стефан так же попал под раздачу, и, не выдержав, через пять месяцев он исчез. Я узнала о его самоубийстве через две недели…
Не выдержав, немка просто расплакалась навзрыд, вытирая ладошками со щек слезы. Уильям поднял руку, и аккуратно вытер мокрые дорожки с ее лица, прижав к себе. Он не понимал почему, но от ее слез ему рвало на части сердце, хотелось прижать это создание к себе. Что он и сделал. Уильям осторожно развернул девушку к себе и крепко обнял, прижав к груди, позволяя ей выплакаться. То, что он услышал, перевернуло его восприятие реальности. И ненависть к нацистам, не угасшая еще с Кассерина, вспыхнула еще сильнее. Эти выродки воспитаны «как положено». Затравить слабую девушку? Да пожалуйста, с легкостью.
Эстель уткнулась в плечо сержанта, тихо икая от наступившей истерики, и сдавленно всхлипывала. Она словно расковыряла свою старую рану раскаленным ножом. И если Пирсон был сильным человеком, то она такой силой похвастаться не могла. Ей было больно, и, пожалуй, сержант был единственным человеком, который узнал от нее о том, что творилось в той проклятой авиационной школе.
Сам Уильям закипал как вулкан. В его руках рыдает девушка, которую били и травили просто по факту того, что она отказалась быть игрушкой в руках урода. Он поглаживал ее по спине, ощущая, как она вновь дрожит, словно листочек на ветру. И, пожалуй, теперь ему стало понятно, почему она так боится практически всех вокруг. Даже спустя три недели со взводом, полностью ее страх не ушел. И не понятно лишь, почему его она не боялась ни дня, и даже напротив, так жмется к нему.
Когда она более или менее успокоилось, выпив того чаю, что ей наливал Терренс во флягу, то продолжила, иногда все еще судорожно икая или всхлипывая посреди рассказа:
— А тем временем, накал травли только усиливался. Сначала — это была простая словесная бомбардировка, но после, в ход уже пошли кулаки. Они могли ставить мне подножки, выливать на меня и мои вещи всякую дрянь, бить мне пощечины, бить по спине и ногам, чтобы синяков под формой не было видно и так далее. Пиком этого ужаса стало то, что я успешно сдала выпускной экзамен. После начался форменный кошмар, так как нас, как один эшелон курсантов определили в одну эскадру. А избиения и не прекращались. Били как тогда, так и после, уже здесь…
Отпив еще глоток успокоительного, Жемчужинка продолжила, шмыгая носом и вытирая покрасневшие от слез глаза, когда в них вновь скапливалась влага:
— Меня мобилизовали в 41-м. Страшно вспоминать, что было за прошедшие три года. Били и издевались по черному и по разному. То что вы видели у меня на спине… Это лишь сотая часть того, что было, — тихо произнесла немка, прижимаясь к груди сержанта и ощущая как бьется его сердце. — В тот день, когда вы меня нашли, утро и полет для меня были самыми обычными. Утром был подъем, одевания, умывания, в тот день все было как-то слишком тихо, с моей точки зрения. На меня не обращали внимания, и я радовалась, мол, наконец, отстали. Нас собрали, дали задание, мы изучили нашу карту, погрузились в самолеты. Я тогда только видела, что мои напарники по эскадре как-то странно переглядываются, но не придала этому значения, а зря.
Мы взлетели, и в эфире стояла просто поражающая тишина, если только исключить переговоры по делу с диспетчерами. Прошло минут 20, точно, когда мой ведущий скомандовал мне вылететь вперед, но и остальные так сделали. Это сейчас я понимаю, что это была схема. Они сговорились. На полпути, когда мы уже почти долетели до Мариньи, наша Эскадра должна была взять влево и продолжить лететь на юго-запад. Когда мы проделали половину разворота, градусов эдак в 5, у меня за хвостом раздалась стрельба. Я подумала, что мои соратники увидели врага, и начала осматриваться, хотя лучше бы посмотрела в зеркало. Стреляли в меня. Мой ведущий открыл снова огонь, и мой самолет пошел ходуном, треща, и из-под капота повалил дым — он прострелил мне систему охлаждения. Потом, из–под капота вырвались снопы искр и пламени — началось возгорание в топливной системе, дошедшее до двигателя, и мой кокпит заполнил едкий черный дым. Не спасал даже противогаз. Глаза ужасно слезились, но и кашлять было нельзя — еще больше могла бы дымом наглотаться. Я боролась и с машиной, которая так и норовила сорваться в пике и сама с собой в эти минуты. Топливо кончалось, и самолет пошел вниз — обзора у меня не было, поэтому я не знала, куда и как лечу. Радиостанция тоже начала выходить из строя. Я пыталась, пыталась докричаться, попросить о помощи, но услышала урывками фразы ведущего, до того, как связь полностью оборвалась — «Не место. Слабачка. Предательница открыла стрельбу. Добить. Проверить. Захватить живой или мертвой». Они решили меня подставить. Мой ведущий меня и сбил.
Когда дышать было уже совершенно не чем от этого дыма, я открыла экстренно кабину, и наконец, увидела, что до земли осталось каких-то метров 150. Я уже чувствовала, что теряю сознание от дыма — начинала гореть проводка, глохли электрические системы. Поэтому я решила аварийно садиться. Но вот беда — в городе это практически не реально. Но я, все же, предприняла последнюю попытку выровняться и не упасть на кварталы, ну или хотя бы чтобы машину немного подбросило вверх, чтобы выиграть себе хоть немного времени и длинны полета. Но, увы, я просто не успела — мне не хватило, ни скорости, ни высоты, и мой мессер зацепил брюхом кусок здания. Удар смял мне все брюхо, оторвал стойки шасси и сорвал с крепления левый элерон. Но самолет временно подбросило вверх, на добрые 80 метров. Вот тогда я и решила спрыгнуть — это был мой шанс на относительно безопасный прыжок. Я выпрыгнула, и тут у меня под ногами, лизнув ботинок хвостовым оперением, пронесся мой самолет. Он, потеряв управление, ударился еще о крышу часовни, куда я планировала на парашюте, и рухнул в паре кварталов дальше. Когда я приземлилась, то не удачно — я хотела остаться на крыше, а потом спуститься, но ветер меня сдул в открывшуюся расщелину, и я повисла на стропах. Я висела на них как марионетка, покачиваясь, однако нужно было выбираться. Так как расстегнуть пояс парашюта я не смогла, из-за того, что его заклинило, я решила обрезать стропы. Это у меня вышло, но падать было довольно высоко. Я рухнула отбив себе ноги, и пару мгновений просто сидела на полу, отходя, но как оказалось, мой рывок стал точкой в обрушении кровли — за долю секунды, раздался треск и на мои ноги свалились балки и обломки кирпича с перекрытий часовни. Все это добро рухнуло на меня, и я прикрыла голову, и более менее не получила ударов, а вот на ноги рухнуло больше всего обломков. Правая нога оказалась на каких-то деревянных остатках, может это была скамья, может кафедра, но нога была приподнятой, и когда рухнули балки, я сначала услышала треск костей, а потом была такая боль, что даже не описать.
Пирсон сглотнул. Его мир перевернулся вверх тормашками и отказывался возвращаться в нормальное состояние. У него в голове не могло уложиться — подстрелить своего, просто потому, что он тебе не нравится?! Тем более девушку, которая заведомо слабее. Он начинал понимать, почему девушка так жмется к нему. Не удивительно от чего — весь мир ей стал в одночасье врагом. Ни к своим не пойти, ни к чужим.
Эстель тихо продолжила свой длинный монолог, раскрывая ответы на множество вопросов:
— Я подумала, что получила перелом. Я честно пыталась сдвинуть балки, даже немного разобрала завал, но основная проблема была в том, что боль была не только в том месте, где был голеностоп, а по всей ноге, любое движение и хотелось орать благим матом от боли. Я осознала свое положение — я не могу сдвинуть балки, не смогу выбраться. После этого я подумала, что это конец. Я не смогу уйти, а даже если каким-то чудом выберусь, то на одной ноге далеко не упрыгаю. Так что я попросту сдалась. Оставалось только ждать своей участи, сидя на полу той часовни, молиться, чтобы смерть была быстрой. Я слышала вас еще до того, как вы собственно перешагнули порог. Вы вошли так крадучись, думая, что я вас не замечу. Но я слышала вас все равно. Дыхание, шаги, как слегка звенят бляшки на вашей форме. Когда вы меня нашли, мне было все равно. Отчасти я надеялась, что вы пустите мне пулю в лоб. Я думала, что если начну язвить, то вы меня убьете. Думала, давай, выстрели уже. Прекрати мои мучения. Избавь меня от того, что ждало бы, если бы меня нашли мои союзнички. Но… Вы спасли меня. Вытащили из ловушки, на руках несли, хотя могли бы и бросить. Я знала, что мои бывшие сослуживцы не станут откладывать или надеяться, что я разобьюсь. Они послали ложный сигнал на землю, будто бы я начала палить по ним и они были вынуждены меня сбить. Приказ был либо найти мой самолет с моим трупом, либо найти меня и добить, как предателя…
Уильям, тихо вздохнув, украдкой, почти невесомо поцеловал немку в макушку и тихонько прижал ее к себе. Он подался странному порыву проявить хоть немного нежности к этому созданию. Эстель и так уже давно не видела ничего кроме страха, боли и отчаяния. Он не произнес ни слова, пока Жемчужинка говорила. Так тихо закончила свой монолог, прикрыв уже горящие огнем после слез глаза:
— Меня учили ненавидеть. Но как судьба бывает порой жестока — меня спас тот, кто был мне врагом. И предал тот, кто был союзником. Иронично, что враг придумал мне куда более ласковое прозвище, нежели «друзья». Иронично, что здесь мне помогают, что меня лечат и кормят. И я не забуду вашей доброты. Когда мы пробирались к вашему взводу, вы сержант, были в еще большей опасности чем я. Ведь меня искали мои же сослуживцы. Они прочесывали городок, чтобы убить меня как свидетеля военного преступления — нападение на союзника без причины и ложный донос. Я применила тогда все имеющиеся в моем арсенале уловки, чтобы спасти нас от обнаружения. Я научилась этому ремеслу скрытности, будучи всего первый год на войне. Мне часто приходилось уходить незамеченной в разных условиях, так что, я отдавала себе отчет в том, что делаю. Я знала, что если вас обнаружат вместе со мной, вам не спастись, и потому, отплатила, чем смогла, не особо надеясь на что–то большее, чем просто жизнь. Даже в плену. Но вы спасли меня и второй раз. И в третий. Я обязана вашему взводу, вам лично, жизнью. И… Если того потребуется, верну долг жизни.
Когда девушка замолчала, Пирсон так и не выпустил ее из объятий, продолжая прижимать к себе. Да. Жизнь была сурова для этой летчицы. Жемчужинка была подавлена, но сейчас ее обнимали сильные руки Уильяма, даря успокоение. А вот сержант получил, наконец, ответы на многие свои вопросы, и теперь все встало на места. Эстель в его руках была действительно беззащитной жертвой этой войны. Ее жизнь была безоблачной, и если бы не нацисты, она, наверное, стала бы самым обычным человеком. Возможно, летала бы на самолетах, что ей так любы, но уж точно не была бы отправлена на фронт, где ее чуть не прибили. Да не враги, а свои же. Джозеф правильно понял все тогда. А вот Уильяму не хватило мозгов разглядеть за пеленой своих предрассудков ее боль. Сержант для себя решил, что отныне не даст ее в обиду, что больше ни одной слезинки не прольется. Ибо ее слезы сейчас ранили его не хуже ножа. Что-то было особенное в этой девушке, что-то, что тянуло его к ней каждый вечер. Может ее харизма, а может то, что она никогда не злилась, или ее спокойный и приятный голос, что звучал, словно серебряный колокольчик. Она отличалась в его глазах от других немцев. Во всем. Внешне и уж тем более, внутренне. Будучи в лагере, она не убежала, не стала нападать, не хамила и не перечила. Но догадка была до боли простой и обидной — она смирилась с любой уготованной участью. Пирсону даже было как то обидно от мысли, что она думала, будто бы ее отправят на расстрел. Как будто бы ее он спас ради этого. Но когда она поняла, что ей ничего не грозит, начала открываться ее другая сторона.
Не смотря на то, что напрямую Эстель никто и ни о чем не просил, ее поступки говорят о ее личности громче ее слов. Она помогла их взводу с хорошей пищей, так что три недели консервы пылятся в ящиках, а они едят вкусную хорошую еду. Она помогла рядовому Цуссману с рукой, самостоятельно очистив и перебинтовав его рану. За эти три недели в этой немке ему открылась очень светлая, добрая душа. Даже с больной ногой она работала и приносила не только пользу, но и радость парням во взводе. Вспомнить хотя бы тот вечер, когда они вернулись, а вместо этой похлебки хорошее рагу из курицы с тушеными овощами. Она, также, никогда не жаловалась на боль, всегда стабильно работала, со сбором лагеря, с размещением, готовкой и прочим. Да даже со стиркой. Она помогает, и помогала каждому, чем сможет. Добрым словом, поддержкой, иногда просто слушает накипевшее. Да и парни бы не подружились бы с ней, если бы она вела себя по-другому.
Пирсон не решался что-то сказать. Любые советы и доводы казались ему абсурдными сейчас. И они ей не помогут. Она ведь не крепкий мужик, а нежная девушка. Хотя на счет нежной он уже понял, что поспешил — в ее хрупких и изящных руках было куда больше силы, чем ему казалось.
Эстель тихо выдохнула, прижимаясь к сержанту:
— Спасибо, что вы…
— Хватит ко мне на «Вы». И на «ты» вполне себе хорошо.
— Что ты меня выслушал, — чуть смущенно произнесла девушка, поправившись, даже немного улыбнувшись. — Прости, у нас в немецком языке проще, у нас есть уважительная форма, а у вас в языке…
— Ну, технически мы все друг к другу на «вы», — усмехнулся Уильям, достав флягу и отпив. — И если уж мы говорим, то у вас в языке уважительная форма, это тоже самое, что и она. Так что технически, вы всех называете женщинами, даже когда говорите «они».
Немка даже удивленно приподнялась, а Пирсон хмыкнул и потряс ее словариком:
— Я тут тоже не поленился и решил парочку новых слов выучить.
— Ах ты…
Diebin! * — чуть смеясь немка слегка стукнула кулачком того в плечо.
— Секундочку, — с деловым видом, Пирсон полистал карманный словарик и, прочитав значение, хмыкнул.
Полистав еще парочку страниц, он усмехнулся, и улыбнувшись парировал:
— А ты —
Zwerg*.
Жемчужинка надула губы, а Уильям, усмехнувшись, с улыбкой прижал девушку к себе, по дружески потрепав по плечам:
— А еще ты очень мило обижаешься.
Жемчужинка чуть покраснела, сконфуженно улыбнувшись. А вот Пирсон поймал себя на другой мысли, которая его терзала уже несколько дней — он к ней очень привязался. К ее голосу, к их молчаливым вечерам, к ее милым и безобидным проказам. Когда она могла ему продемонстрировать язык, если не согласна с его мнением, или например, умыкнуть что-то. В ней подобные шалости не раздражали.
Он уже написал пару писем другу, и он не преминул едко подколоть товарища, что сержант влюбился в эту девчонку. А Уильям стоял на распутье — да, она, безусловно, ему нравится. Ее манеры, ее тихая, приятная речь, ее милые привычки, например, прикрывать губы пальцами, когда она смеется, ее гримасы, когда она что-то читает, или, к примеру, ест, ему нравился ее смех. И что больше всего ему нравилось — Эстель умела и была очень нежной. И эта нежность, побуждала его на подвиги, словно рыцаря Да, она не была слабой, но у нее были свои страхи, но она не позволяет им одерживать вверх над собой.
Пирсон часто засматривался неволей на нее. В памяти было три ее образа, но все три были очень яркими пятнами в памяти — тот вечер на второй день, когда он видел ее читающей, пока она сидела в его куртке. Второй — когда в лагере появилась корова. Он однажды увидел, как в полдень они с этой буренкой лежали под тенистым вязом. Корова флегматично пережевывала траву, лежа в высоком льне, а Жемчужинка лежала под боком у буренки, опираясь на бок животного спиной. Эстель тогда сняла сапоги, и зарылась пальцами ног в высокую траву, пока неизменно читала свою карманную книжку. Но это выглядело так воздушно, так легко, что казалось это их личный островок спокойствия, без войны.
Ну и третий — когда она сидела у реки. Пирсон тогда даже немного подвис, от чего в него врезался Джозеф.
*Flashback*
— Уй… Пирсон, ты чего остановился как вкопанный? — недовольно проворчал Тёрнер, потирая ушибленное плечо.
Парни практически не обратили внимания на заминку лейтенанта и сержанта, проходя дальше в лагерь. Мало кто из них заметили то, на что сейчас посмотрели оба вояки. А посмотреть было на что. Вместо ответа на вопрос, сержант указал в сторону реки. Джозеф, проследив за его пальцем тоже невольно замер.
Это был уже вечер, шесть часов где-то. Заходящее потихоньку солнце окрасило зелень в приятное золото, а небо уже стало темно-голубым на востоке. Река, возле которой были фермы, и где пока что квартировались американцы, стала излюбленным местом отдыха для тыловых парней, да что уж там, и остальных солдат. Вода сверкала в лучах солнца, тихонько шуршали листвой, стоящие у берега деревья, а на стволе изогнутой к реке ивы сидела Жемчужинка, опустив ноги в воду.
Оба командира невольно даже залюбовались тем, как эта немка безмятежно болтает ножками над водой, поднимая небольшие брызги. Сама же девушка чуть улыбалась, зачерпывая пальцами ног прохладную воду, иногда просто водя ступнями по поверхности, наслаждаясь тем, как река «облизывает» ей ножки. Картина была столь теплой и спокойной, что даже не вписывалась в тот ужас, что творился буквально в 300 метрах от лагеря.
Джозеф усмехнулся, тихо произнося:
— Прямо таки фея, только крыльев не хватает.
Но он хотел поскорее уже присесть после целого дня на ногах, а потому, хлопнув по плечу Уильяма, пошел дальше, оставив своего товарища в одиночку любоваться немкой. А вот Пирсон еще какое-то время наблюдал за этой чарующей и умиротворяющей картиной. Ему нравилось то, как солнце подсвечивает светлые волосы и кожу, как Эстель улыбалась, сидя на довольно толстом стволе дерева, как ее, словно ширмой, прикрывает часть листвы этой ивы, и то, как она весело, словно ребенок, болтала ножками над водной гладью.
Жемчужинка, по его мнению, была очаровательна. Только ей удавалось найти радость там, где никто бы и искать не стал. Она находила ее в чтении книги рядом с животным, в кормлении диких зверьков, в теплых дуновениях ветра, или, как сейчас, в простой речной воде. Это делало ее почти сказочной…
*Flashbackforward*
Пирсон сидел с девушкой до глубокого вечера. После гнетущего разговора об их прошлом, их тема беседы сменилась на более спокойную, не такую тяжелую. В основном они разговаривали о каких-то своих увлечениях. Уильям, например, коллекционировал до армии фигурки цеппелинов и паровозов, а Эстель увлекалась и до сих пор увлекается всем, что связано с авиацией. Он расспрашивал ее о любимых авторах и произведениях, что она читала, и Эстель охотно отвечала о любимых книгах. Ей нравились достаточно тяжелые книги, которые ставили вопрос ребром о человечности и его сути. В целом, как понял Уильям, она не любила книжки, в которых абсолютное добро побеждает абсолютное зло. Ей больше нравились те, в которых человек не был ни добром, ни злом, чтобы у него не стояло однозначного выбора, как поступить, хорошо, или плохо. Нет, куда интереснее ей было читать истории, где герой рассказа должен был выбрать меньшее зло. Или, например, выбрать величину и тяжесть жертвы.
Когда речь зашла об увлечениях, то Жемчужинка поведала о том, что до обучения в авиации, она увлекалась рисованием. Мол, так и так, не мастер, но вполне сносно. Любит и умеет она рисовать животных и пейзажи, а вот людей у нее не получается рисовать. И если череп животного ей был интуитивно понять в своем устройстве, то человеческий никак не хотел поддаваться. Но если у нее есть фото, то с него она вполне себе может нарисовать человека. Плюс, больше всего Эстель любила рисовать псовых. Волки, собаки, лисы и все что с ними связано. Даже экзотических Пятнистых гиен. К тому же, Жемчужинка знала более 60 пород собак и несколько видов разных гиен, лис и волков.
Как еще выяснил для себя Пирсон, петь она умела, но не слишком хорошо. Слух не резало, но и не для широкой сцены. Этому поспособствовал церковный хор в детстве, но, увы, выпросить хоть одну песню у нее ему не удалось. Эстель жутко стеснялась и отказывала, говоря, что не хочет его пугать своими потугами что-то навыть. Уильям, конечно, немного усмехнулся, понимая, что и это он готов подождать. А вот большим удивлением для него стало то, что девушка… не умела танцевать! Немка стеснялась, но рассказала, что у нее еще не было любовного интереса, до сих пор, и, что ни на танцы, ни на свидания, ее не звали.
Сержант недоверчиво переспросил, не желая принимать тот факт, что такую миловидную девушку как она не приглашали на свидания. Но Эстель только развела руками, мол, ничего не знаю, моя книга с краю.
Когда в лагере уже почти не осталось бодрствующих, Уильям повел отчаянно зевающую подругу в палатку. Он и сам уже зевал, прикрывая кулаком рот. Да уж, долгие у них в этот раз вышли посиделки, что аж за полночь время перевалило. Хорошо еще, что завтра их взвод будет отдыхать и в бой отправятся парни из третьей и второй роты.
Жемчужинка, ведомая им, сильно прихрамывала. Она все еще припадала на ногу, от чего он был вынужден придерживать за плечи и ловить. А в палатке начались уже рутинные дела, например переодевания, умывания на ночь, раскладывания постелей. Уильям, разумеется, вышел, дабы его подруга переоделась, а она в свою очередь отворачивалась, пока переодевался сержант. Пирсона даже забавляло то, что, даже не видя его переодевания, эта немка все равно краснеет так, будто он перед ней ламбаду в исподнем танцует. От одной только этой мысли хотелось рассмеяться.
В целом, приготовления ко сну были, как и обычно, уже на автопилоте. За исключением пары но.
Первое. Пирсон заметил, что его подруга до ужаса боится спать в темноте, поэтому всегда оставляет одну масляную лампу гореть. И второе, что он заметил где-то со второй недели пребывания Эстель в лагере, что она во сне, а может и нарочно, берет его за руку. Но если первую неделю он списывал это на совпадения, то потом выявил неожиданную закономерность. Если они спят на расстоянии досягаемости, то утром он проснется обязательно с маленькой ладошкой в своей. А вот если не дать ей это сделать, не дать ей взять себя за руку, то ночью у нее будут ужасные кошмары, вплоть до того, что один раз она разбудила его своими сдавленными стенаниями. Сначала, конечно, сержант подумал, что ей плохо или больно, мало ли, судорога ногу свела во сне? Но девушка металась по койке, ее, и без того бледная кожа, была аж синеватой, настолько схлынула краска с ее лица. На лбу у нее выступила испарина, а сама немка в бреду шептала что-то на немецком. Это к слову и вынудило Пирсона взять в руки словарь. И после трех дней ломания головы над — «а как правильно?», «и как это пишется?», «А это вообще, похоже, из богатого лексикона», он выяснил, что она говорит. И содержание ему совершенно не понравилось. Во сне она умоляла некого Ганса, хотя теперь, понятно какого, ее не трогать. Бормотала, если Уильям все правильно перевел, что никому не скажет, только чтобы он ее отпустил. А потом и вовсе умоляла не бить. В итоге, если он позволял ей, или даже сам брал ее руку в свою, во сне она более не говорила, спала спокойно и тихо.
И сейчас, Пирсон понимал, что это были за сны, и какой ужас стоит за ними. Поэтому он безропотно позволил девушке обхватить неизменно холодными пальцами свою ладонь. Однако времени на то чтобы переварить это не нашлось — из-за усталости, оба быстро провалились в сон.
Последующие два дня, сержант провел в лагере вместе с подругой и взводом. Дэвис должен был приехать 20-го, но сегодня было всего лишь 17-е. Так же, ожидалось, что прибудет Кроули. Пирсону не шибко нравилась идея снова сотрудничать с этим снобом, но у него не было иного выбора. А потому, предыдущим вечером он писал внеочередное письмо своему другу:
«07.16.1944, Сержант Уильям Пирсон мастер-сержанту Рою Кингу.
Мы в Кане. Ожидаем приезда Дэвиса. Этот месяц был для меня богатым на события Рой. Ты знаешь причину. И я даже могу предсказать, что ты напишешь в ответ. Оставь свои шутки, ибо мне не до них.
В целом, все не так неплохо, как могло бы быть. Лисица эта уже почти не припадает на больную ногу, все еще конечно прихрамывает, но ходит уже сама. Иногда мне приходится ее ловить, а иногда она бегает и сама. Тут не угадаешь. Но она продолжает стабильно работать на благо парней и нашего взвода. Удивительное создание. Вроде немка, а вроде и нет. Она так не похожа ни на кого, кого я встречал до сего момента.
Она мне очень помогла разобрать бардак в моей башке. Не знаю, ощущение, что она уже гораздо старше меня, хотя на вид младше. Но в ней есть какая-то своя мудрость. Может быть от того, что она много читает. И да, похоже, ты прав…
В целом, я не могу сказать ничего нового. Но я очень рад, что тогда судьба свела нас вместе. Но черт… Рой меня это уже начинает напрягать. Кажется, я привязываюсь к этой лисе. Я уже не могу представить себе вечер без нее и ее голоса. Что со мной происходит? Я каждый вечер хочу вновь и вновь слушать ее голос, ее приятную речь, видеть ее рядом. Она говорит так красиво, так четко, что я неволей заслушиваюсь. А еще у нее нежные руки. Правда, вот пальцы всегда холодные. Ночью у нее жуткие кошмары, поэтому она часто берет меня за руку во сне. Причем если я не даю ей этого сделать, то все, ночка будет веселой. Хотя теперь я знаю причину, и от этого не по себе. Волосы дыбом встали, когда она мне рассказала о том, что было в ее прошлом. Да, мои злоключения по сравнению с ней просто пшик в воздух. Ужасно, что такое с ней произошло. Избиения, травля, издевательства, и все это за пять лет. Немцы просто звери.
Я не хочу признавать твою правоту. Но не могу. Она действительно мне нравится. Но что я могу сделать, ведь она немка, а я американец. И тем более, судя по всему, гораздо старше нее. Я не хочу рушить то, что есть между нами. Эта дружба лучшее, что случалось со мной посреди этой войны. Я, наконец, спокоен, я, наконец, знаю, что меня всегда выслушают и поддержат. Лучшего друга чем она, и представить то трудно. Я ловлю каждый миг, что провожу с ней, но чувства у меня уже отнюдь не дружеские. Я хочу ее защищать, я хочу разорвать на кусочки тех, кто причинил ей боль. Ибо видеть ее слезы невыносимо. Словно нож режет сердце, когда она плачет. Она так беззащитна, так нежна, что я до сих пор диву даюсь, как она выживала эти три года на фронте, среди той нездоровой атмосферы.
За этот месяц, даже меньше, она, к слову, быстро освоила английский. Не совершенство, но говорит уже очень хорошо. Молодец девочка, усердная. Даже гордость берет, что принес не абы кого, а такую умницу. Мы ей подобрали прозвище Жемчужинка, из-за ее волос. Я видел много женских причесок и цветов волос, но такой вижу, честно признаться впервые — светлые, светлые, словно взаправду, каждый волос из жемчуга. Еще и мягкие такие. И пахнут как цветы. Чем интересно она это делает, что чтобы не случилось, а волосы пахнут цветами? Но она не просто красивая куколка. В этой головке, под гривой жемчужных волос скрыт огромный острый ум. Много знает, много чует. Чтож, буду и дальше наблюдать за этой лисой. Напиши, как выдастся время.
Твой друг, Уильям Пирсон»
Сложив письмо и отправив его в конверт, Уильям вздохнул. Чувства нужно прятать. Они не приведут ни к чему хорошему. Особенно к этой девушке. Странно, ведь раньше девушки не вызывали у него такой острой реакции, не откликались в его душе. Глядя на медсестричек, на других барышень, он видел либо изнеженных особ, либо суровых воинов. Но Эстель резко контрастировала на их фоне. Она летчик, но нежнее ее он не встречал. Она слаба, как полагается даме, но сильнее любой, кто ему встречался. Странное противоречащее даже самой себе создание. Но без нее его мир продолжал бы крошиться в его глазах.
Прошедшие дни, парни лениво проводили, рыбача у реки, или занимаясь обновлением оружия и прочей амуниции. Тревис и Эстель постоянно ходили за продуктами, и теперь, когда она уже могла худо-бедно ходить самостоятельно, они справлялись куда быстрее. Коровки, что у них были, исправно давали молоко, которое каждое утро, с удовольствием, пили все парни в лагере. Всяко лучше опостылевшего горького кофе. Но вскоре парням нужно будет их отдавать. Ибо дальше Париж, а в городе животным и делать нечего, и есть им там тоже будет нечего. Так что, после долгих раздумий, всех трех буренок раздали хозяевам близлежащих освобожденных ферм.
Те же фермеры и давали продукты ребятам, радуясь скорому освобождению. Однако сама Жемчужинка была как-то напряжена, и обходила владельцев ферм десятой дорогой. Джозеф как то поинтересовался у нее на пробежке, в чем собственно дело. Ответ его шокировал:
— Понимаете, лейтенант… Французы ужасно лицемерный народ, — произнесла девушка на бегу. — Когда тут были немцы, они плевали и освистывали пленных американцев. А сейчас вон, шелковые какие. Я не люблю двуличие, и дело вовсе не в нации. Лицемерие есть ложь и перед другими и перед самим собой.
— Погоди, ты хочешь сказать, что лично видела, как французы нападали на наших парней? — удивленно спросил Джозеф, даже немного споткнувшись на бегу, благо, что девушка успела поймать его за руку.
— Да, когда мы квартировались на полевом аэродроме близ Сешепре, — вздохнув, ответила немка, выругавшись, когда ее многострадальная нога снова стрельнула болью.
— Жуть, — честно признался Тёрнер, говоря немного шокированным тоном.
Девушка теперь уже скорее держалась за лейтенанта, стараясь не сбавлять темпа. Джозеф добродушно фыркнул:
— Все никак не привыкну, что у тебя холодные пальчики, Жемчужинка. И они всегда такие холодные?
— Ага, меня проверяли от ушей до пят, но сердце и сосуды в норме, так что, никто не знает от чего мои пальцы такие холодные, — смущенно улыбнулась девушка, останавливаясь, от чего остановился и Джозеф.
Пока они стояли, подбежал уже Уильям:
— Все в порядке?
— Да, сержант, просто немного тяжеловато еще мне бегать, — покраснела от стыда Эстель, нервно теребя пальцами свой рукав.
— Ладно, пусть передохнет, а я дальше побегу, — усмехнулся Тёрнер, и осторожно потрепав по плечу немку, вернулся к тренировке.
Проводив лейтенанта взглядом. Эстель и Уильям отошли в сторону, встав у дерева. Пирсон стоял с подругой, пока она выравнивала дыхание, а сам размышлял, что же еще сделать, чтобы ее нога прошла быстрее. Однако у девушки были свои мысли на этот счет. Сержант даже хмыкнул, когда она упрямо выпрямилась, и произнесла:
— Ну уж нет. Так просто я не сдамся…
Уильям усмехнулся, придерживая за плечо подругу:
— Ты напоминаешь мне сержанта
Стабби*. Он тоже никогда не сдавался.
Эстель усмехнулась, поправляя ботинки:
— Я похожа на пёсика?
Уильям рассмеялся, по-дружески потрепав ее по плечам. Девушка усмехнулась, глядя на товарища:
— Но если я — Стабби, то получается ты — Джон Конрой.
Тут уже засмеялись оба. А лагерные парни даже диву давались — сержант смеется? На их памяти он впервые вообще улыбался, а тут смеется. И лишь Джозеф улыбался в усы. Кажется, его маленький план начал действовать.
Уильям продолжил пробежку с Жемчужинкой уже в ее темпе — медленнее остальных. Поэтому они свернули с основной тропы и бежали по околице, близ спуска к полю заросшему льном. Девушка оглядывалась и произнесла на бегу:
— Как же красиво переливается роса в траве — словно маленькие алмазы…
Переведя взгляд на поле, Пирсон тоже заметил, как сверкают капельки влаги на травинках, действительно сверкая как маленькие драгоценные камни в зелени. Да, поистине чарующее зрелище. А восходящее солнце только добавляло завораживающего эффекта. Оно едва выглядывало из-за горизонта, от чего облака были розовыми, а его лучи едва-едва подсвечивали поле. Зазевавшись, Эстель проехалась на влажной земле, а подхвативший ее сержант, полетел вслед за нерадивой подругой. Из-за того что рядом был склон к дороге, оба скатились по этому пригорку к полю, рухнув в траву. Девушка в его руках звонко рассмеялась, лежа под сержантом. Все ее волосы покрылись росинками, что постепенно собираясь в капельки и скатываясь по ее волосам. Сам Уильям усмехнулся, нависая над подругой:
— Любишь ты падать.
Жемчужинка только веселее рассмеялась, прикрыв глаза. Пирсон хмыкнул, глядя с улыбкой на веселящуюся девушку.
Она слегка оттолкнула сержанта, выворачиваясь из-под него, и вставая. Уильям удивленно глянул на нее, а та, улыбаясь, потрясла его жетоном в руке, стоя в паре шагов от него:
— Ой, кажется, ты кое-что потерял…
Пирсон машинально поднял руку к шее. И как он умудрился не заметить, что она сняла жетон? Но в этом не было злого умысла — Жемчужинка часто умыкала его вещи, и немного поиграв с ним в догонялки или шуточную борьбу, возвращала. Потому, он и хмыкнул, улыбаясь:
— Ах ты, хитрая лиса. Верни по-хорошему.
— А ты отбери! — усмехнулась девчонка, отступая на пару шагов, пока Пирсон вставал.
Сержант недобро улыбнулся, наступая на нее:
— Верни, не то повалю в траву и изваляю в ней.
— Ой, ой, напугал, американец! Я ловчее…
Эстель взвизгнула, недоговорив, уворачиваясь от стремительного рывка сержанта и бросилась наутек. Даже удивительно, что при ее больной ноге она на такое способна. Уильям же кинулся вслед за ней, улыбаясь и даже порыкивая от азарта. На их счастье, возле поля не было ни души, и поэтому некому было видеть их своеобразную игру.
Сержант и немка резвились, играя в этом поле в свои догонялки. Трава оставляла на их одежде и коже росинки, колоски льна щекотали кожу, а ноги постоянно путались в корнях высокой травы. И, пожалуй, именно такие игры радовали Уильяма — эти невинные шалости позволяли ему понять, что есть не только лишь война, но и такие мелкие радости.
Эстель весело посмеиваясь, отбегая и уворачиваясь от рук Пирсона. Уильям крикнул, нагоняя ее:
— Верни жетон, лисица!
— Ни за фто!
Но больная нога ее подвела, и, подкосившись, немка сильно сбавила в темпе, от чего сержант ее нагнал и повалил в высокую траву, нависнув над ней всей своей грозной массой. Девушка лежала под ним на животе, все еще посмеиваясь. После долгого бега с прыжками, она тяжело дышала, но улыбалась, и перевернулась на спину, лицом к сержанту, широко и искренне ему улыбнулась, лежа практически полностью под ним. Она глубоко и быстро вдыхала ртом воздух, прикрыв глаза и крепко сжимая в кулачке жетоны на цепочке. Пирсон, нависая над ней, наклонился ниже, к ее личику, проводя ладонью по ее щеке. Он чуть улыбнулся, глядя на улыбку девушки, то, как порозовели ее щечки, на веселые и яркие рыжие веснушки. Она была предательски близко. Ее запах дурманил голову, она пахла как лесные ягоды, и этот запах до боли дразнил нос сержанта. Уильям даже наклонился ближе, от чего почувствовал кончиком носа ее собственный носик. Если бы он еще немного наклонится, и он бы поцеловал улыбающуюся Жемчужинку прямо в губы. И признаться, он этого хотел…
Вдруг, словно удар хлыстом, в его сознании завопил голос разума, отрезвляя и останавливая Пирсона: «Ты что творишь?!». Он остановился всего в считанных миллиметрах от ее губ. Сержант одернул себя, немного отстранившись и замер, глядя на подругу, что смотрела на него в ответ. Но она не была напугана, скорее даже с любопытством его рассматривала. Сердце пропустило удар, когда Пирсон понял, НАСКОЛЬКО он близко к девчонке. Та же пока молчала, все еще немного улыбаясь. Ее теплые карие глаза, с хитрым прищуром, но с интересом смотри прямо на него, и было заметно, что ей любопытно, что будет дальше. Пирсон сглотнул, прикрывая глаза. Что же он делает… Еще немного, и все было бы безнадежно испорчено.
Эстель пробормотала, смущенно улыбнувшись:
— Дяденька, вы очень много кушаете…
Сержант же, вздрогнув, поспешил отсесть. Эстель мило усмехнулась, слегка толкнув того в плечо:
— А жетончик у мен-ай!
Уильям вновь повалил ее в траву, посмеиваясь и силясь отобрать:
— Верни, кому говорю!
— М-м! — отрицательно промычала немка, попискивая от смеха, пока сержант ловил ее руки.
Он вновь оказался прямо напротив нее. Девушка мило порозовела, глядя на него широко распахнутыми глазами, точно олененок на хищника. Пирсон воспользовался ее заминкой, и деликатно разжал цепкие пальчики, но в этот раз, немка вцепилась уже в него. Пирсон хмыкнул, нависая над ней. Девушка ухмыльнулась, говоря уже чуть тише:
— Не отдам…
— И чего же ты хочешь? — хмыкнул с полуулыбкой сержант.
Эстель только покраснела, чуть улыбнувшись. Пирсон же, с усмешкой все же забрал жетон, надевая обратно:
— Лиса ты все-таки. Хитрая плутовка.
Но у обоих в душе остался странный осадок, будто бы они что-то упустили. Уильям думал про себя, пока они шли обратно, что он все испортил. Не стоило поддаваться этому порыву, не стоило даже показывать, что она ему далеко уже не как друг нравится. Он про себя перемалывал ситуацию. Пирсону казалось, что все происходит чересчур быстро. Всего три недели, а чувства к ней дружескими уже не назвать. Глядя на подругу, что безмятежно мурлыкала под нос себе песенку, пока шла рядом, в его голове пронеслась мысль:
«Что же ты со мной делаешь, краут? Как к тебе относится, если меня к тебе тянет, словно к магниту кусок железа?..»
А Эстель, при видимом спокойствии чувствовала легкое разочарование. Ей так же хотелось бы и большего, но сержант явно не разделяет ее чувств. И все произошедшее просто случайность. Просто сильная эмоция. Хотя ей и хотелось бы верить, что между ними может что-то и будет, хотя такие мысли она прятала на самое дно своего ботинка.
Когда они пришли в лагерь, к ним подбежал запыхавшийся Рональд, говоря, что сержанта зовет к себе Тёрнер, вроде как Дэвис прибыл. Уильям вежливо извинился перед подругой и быстрым шагом ушел. Рэд же хмыкнул, идя уже вместе с новой подругой:
— Ты на него хорошо влияешь, Жемчужинка. Он стал куда спокойнее.
— Ну, думаю в этом и не моя заслуга, — усмехнулась девушка, направляясь к полевой кухне. — Просто немного помогла ему разобраться с бардаком в душе. А когда в душе человека царит равновесие, то и нервничать по пустякам ему незачем.
Дэниелс усмехнулся:
— И все же, если бы ты не помогла…
— Ну, это ведь мелочь, по сравнению с тем что он сделал для меня. Да и вы все тоже.
Рональд удивленно глянул на нее, а та лишь пожала плечами на его немой вопрос:
— Вы ко мне относитесь хорошо, кормите, дали приют, одежду. Шанс на новую жизнь.
— Кстати о новой жизни, все чесалось спросить, — неловко помялся парень. — Почему тебя не искали твои же союзники? И не ищут?
— Искали, поверь. Но далеко не чтобы спасти, — вздохнула немка, принимая из рук кока контейнер и кружку.
— А почему тогда?
Ребята сели за общий стол, к уже сидящим там Стайлзу, Бриггсу, Айелло и Цуссману, и Эстель произнесла, ставя на длинный стол свой завтрак:
— Они хотели меня убить. Как свидетеля.
Парни притихли. Айелло удивленно посмотрел на подругу:
— Убить?..
— Да, — пожала плечами Эстель, отправляя в рот первую ложку каши на молоке. — Они ведь меня и сбили. А потом решили добить.
Как бы ей не хотелось, но все равно снова появился этот ком в горле, сквозь который она едва проглотила пищу. Ее все еще трясло от воспоминаний, и переживать все заново ей не хотелось.
— Вот уроды, — прорычал Рональд, даже как-то отстранившись от еды.
Остаток завтрака, ребята всячески отвлекали подругу от плохих мыслей, видя и понимая, что ей больно и тяжело вспоминать о прошлом. Расспрашивать подробности не решился никто.
До конца дня, Эстель благодаря стараниям Терренса, разрабатывала ногу. С каждым днем хромота все больше уходила, и не смотря на небольшие боли, наступать на ногу она могла уже вполне уверенно. Терренс уверенно говорил, что еще недели две, и она вовсе забудет об этой травме, как о кошмарном сне. Посчитав дни, Жемчужинка хмыкнула — сегодня был вечер четверга, 17-е, травму она получила 26-го, в среду, значит прошло уже 23 дня. И соответственно, если отсчитать еще 2 недели, то полностью ее нога заживет к 31-му августа.
Вечерело, солнце еще не зашло, но уже опустились сумерки, а в траве запели сверчки. Дрозды кричали, перепархивая с ветки на ветку, а остальные птицы уже почти не подавали голосов. Ребята разожгли большой костер, а Жемчужинка, которая почти весь день ходила, разрабатывая ногу, присела на бревно рядом с Цуссом. Он улыбнулся ей и произнес:
— Уже лучше! Правда, все еще хромаешь.
— Что поделать, вывихи заживают месяц, так сказал Тревис, — Ответила девушка, доставая с пояса флягу и отпивая своего чаю.
— Да, надеюсь только, что ты скоро сможешь бегать наравне со всеми, — улыбнулся ей Роберт и похлопал по плечу.
Эстель хитро улыбнулась и шепнула новому другу:
— Ни за что, иначе потеряю шикарный транспорт в лице нашего сурового сержанта.
Цуссман прыснул и еле сдерживался, чтобы не расхохотаться в голос. К ним подошли Рэд и Дрю:
— Привет, Жемчужинка! Как там ваша жизнь с сержантом? Еще на потолок не лезешь?
Все четверо рассмеялись, а Эстель смущенно улыбаясь, ответила:
— Нет, пока что я обхожусь стенами.
Парни вновь рассмеялись, пока к ним не подошли Фрэнк и Джозеф. Лейтенант выглядел уставшим, а потому он просто сел на второе бревно, а в кругу у костра их было 5, и отпил из кружки чая. Рональд, было, хотел поприветствовать командира, но немка его слегка дернула за рукав и отрицательно покачала головой, шепнув:
— Не надо. У него, наверное, сейчас язык отвалится, я видела, как они в палатке с главным полдня что–то обсуждали. Просто дай ему перевести дух.
Дэниелс, окинув взглядом Тёрнера, понял, что их боевая подруга права — мужчина сидел и невидящим взглядом смотрел на языки пламени, прибывая явно где–то далеко. Вслед за лейтенантом пришел и сержант. Он сел рядом с девчонкой и чуть кивнул остальным. Потом подтянулось еще немного солдат из взвода. Какое–то время, у костра было молчание, только поленья весело трещали. Вдруг, Эстель хлопнула себя по лбу, и подсев к Пирсону, что–то стала искать в кармане его куртки. Айелло присвистнул, вызвав улыбку даже у Тёрнера. Девушка обернулся и, показав ему язык, продолжила свой обыск. Уильям хмыкнул, чуть улыбаясь. Он знал, что девчушка оставила в его куртке свою карманную книжку и колоду карт. Когда она нашла их, то просияла:
— Да, все–таки на месте!
Бриггс, курящий рядом с Фрэнком, произнес:
— Ну что, мужики и дама, разложим?
Тёрнер хмыкнул с улыбкой:
— Ага. В Покер.
Пирсон с вызовом глянул на лейтенанта и усмехнулся:
— А почему бы и не в покер? Нас как раз десять.
Девушка вздохнула с улыбкой:
— Мужчины везде одинаковые. Ну что же, mein Liebe, ты предложил, тебе и раздавать.
И вручила колоду в руку сержанта. Уильям нагло ухмыльнулся и ответил, пересчитывая карты:
— Ja ja, голубушка, мы везде и всегда одинаковые.
Айелло усмехнулся:
— И как ты его терпишь, Жемчужинка?
Девушка, улыбнувшись, под смех солдат, обняла Пирсона и произнесла:
— Ооо, терпит скорее он меня, причем уже месяц.
Тёрнер тепло рассмеялся, прикрыв глаза. Пирсон фыркнул с улыбкой и, приобняв, слегка потряс за плечо Жемчужинку. Раздав карты, ребята сели поудобнее и Перес, который сидел слева от Цуссмана, вдруг выдал:
— Слушайте, а может, сыграем на вопрос–действо? Ну, вот например, я задаю вопрос Дэниелсу, а тот отвечает, а потом, скажем, прыгает на одной ноге? По очереди, кто–то будет отвечать и что–то делать.
Парни рассмеялись и согласились. Через пару конов очередь пала на девушку, и Эстель произнесла чуть смущенно, когда ей задали вопрос, почему она утаскивает у Пирсона майки и иногда утаскивает куртку:
— Ну… Он и его вещи приятно пахнут…
Пирсон немного смутился, а Айелло с вызовом спросил, отпивая виски из своей фляжки:
— И как он пахнет?
Эстель уже более смущенно улыбнулась, опуская взгляд:
— Сержант пахнет чем–то горьким, как… Ну… Наверное, как хороший одеколон. Вот…
Цуссман улыбаясь, повернулся к товарищам:
— Вы знаете, а мне теперь даже интересно, чем я буду пахнуть.
Многие согласно закивали, обсуждая, чем и как они могут пахнуть. А Бриггс, посмеиваясь, предложил:
— А чего гадать, пусть Жемчужинка и ответит! Я не против стать временной парфюмерией.
Мужики заржали, а вот Эстель вызов приняла. Первым на очереди оказался Тёрнер. Он, посмеиваясь, слегка отклонил голову, пока девушка вдыхала запах от его шеи. Та вдруг улыбнулась, выпрямляясь:
— Ой, а лейтенант, оказывается, пахнет мёдом!
Мужики посмеивались, пока девушка подходила к каждому по–очереди, и вдыхала запах у шеи. Каждый узнал свой вердикт — Джозеф пахнул мёдом, Перес — как дым от костра, хотя он и сидел дальше всех, Айелло — яблоками, Дэниелс — пшеницей, Цуссман — кофе, Стайлз — сладостями, Бриггс — соломой, Дэйл — орехами. Парни потом еще на протяжении пяти конов обсуждали свой запах, а вот Жемчужинка улыбнувшись, пока сидела с Пирсоном, вдохнула запах от его шеи. А сержант шепотом произнес на ушко немки, с легкой улыбкой:
— Ну все, мне не видать своих вещей.
Девушка лишь мило улыбнулась. Неожиданно, пока остальные были заняты игрой, ей в шею уткнулся носом сержант, памятуя об утре, и желая узнать, чем же все-таки от нее пахнет. Он глубоко вдохнул ее запах, щекоча дыханием бледную кожу, и вызывая у Эстель мурашки по спине. Девушка улыбнулась, смущенно краснея, а Пирсон прошептал с лукавой усмешкой:
— А от тебя пахнет земляникой.
