Этюды

Пить Шагиной не хотелось. Категорически не хотелось. Она не считала это смертным грехом: когда накатывало такое желание, Анна Александровна жаловала хорошее вино. Категорически ей этого не хотелось, потому в путешествии в мир громкой музыки, густого табачного дыма, пьяной толпы, снятых привычных запретов и отсутствия понятия о безопасности – кто-то должен сохранять трезвость рассудка. Но... она будет очень упрямо бежать за своей машиной. – У них смоки точно ярче, чем у тебя, не переживай, – Шагина сделала небольшой глоток импровизированного коктейля и тут же начала кашлять. Никакой расслабленности от этого не прибавилось, не понять ей, как легко справляются со своими «стаканами с «горячительной содовой» герои нуарных романов. Бутылка быстро вернулась к хозяину. Клуб ничем не выделялся, даже вход можно было заметить только если ты уже когда-то был здесь – черная дверь, без надписей, без вывесок сливалась с темным камнем старого здания. Вероятно, здесь когда-то был просто жилой дом, библиотека или какая-нибудь влиятельная брокерская контора, а теперь старинное здание служит пристанищем для любителей тяжелого рока. В этом был весь Петербург: тесно связанная история, погруженная в антиутопический современный модерн. Стоит об этом подумать, и становится тоскливо. Шагина покачала головой. – Я заплачу за вход. Ты платил в ресторане, и... – она вспомнила, что там на столе остались забытые ими «стражи». Эдварду пошли эти цветы больше, чем ей. – И букет купил. Будет честно. У входа встречает охранник: Эдвард в своей кофте в сетку подходил к клубу больше, чем почти официальная Шагина. Охранник посмотрел на нее особенно пристально, его маслянистые черные глаза недоверчиво сверкнули. С подозрительностью консьержки, которая встретила двух подвыпивших жильцов, он принимал оплату за вход. – Браслеты, девочки, – прохрипел он и протянул на большой мясистой ладони две неоновые полоски. «Девочки». Шагина дернула щекой. Это именно та причина, по которой она хочет оставаться трезвой. – Держи, девочка, – Аня, не глядя, отдала Эду «пропуск» и прошла в зал. Помещение представляло собой огромных размеров площадку, по своей конструкции напоминающую чашу, в центре которой находилась сцена. Все было построено так, что, при желании можно было потанцевать у сцены или постоять на этаже чуть выше, глядя на всё предоставление со второго яруса. Они опоздали, поэтому толпа была уже плотной. Огромной кучей люди собрались у сцены, двигаясь на удивление ритмично в такт тяжелой музыке: разношерстная, кожаная, джинсовая, длинноволосая или коротко стриженая толпа прыгала, звучал рейв гитары, и они восхищенно выкрикивали, все одновременно, словно по чей-то команде. Впрочем, простая психология масс: отдельного «я» здесь не существует, только общая стихия. Музыкальная композиция закончилась, толпа перестала скакать, и у них было несколько секунд, чтобы успеть подойти ближе. – Здесь всегда выступает несколько групп. Это только для начала, потом пойдет что-то более известное и не такое мрачное, – она не знала, зачем объясняет. В спину их уже несколько раз толкнули, а тем временем группа объявила новую композицию. – Ты объясняешь мне, что такое разогрев? На разогреве чаще всего новички! – повысил голос Эд. Шагина могла обидеться за то, что одну из любимых групп Эдвард назвал «новичками», но восприняла это как справедливую расплату за пренебрежение к комбинезону. Более спокойную музыку она любила меньше, чем будоражащий, низкий блэк-вокал или рвущий сердце скрим: «Кричи, когда никто не слышит твою боль». Кинастон повертел головой в толпе. – Здесь круто! Почти настоящий рок-атриум! Такой был в клипе у Арии, а еще у кого-то из классики. Лед Зеппелин? Уайт Снэйк? Какая разница... Звучание музыки в наушниках или даже в колонках никогда не сравнится с тем, как звучит она на концерте. Зазвучали первые аккорды, и с этим громом ты будто раб музыки, движения, голоса солиста. Вся скованность и дискомфорт существовали только первые несколько секунд, но, чем дольше ты находишься в этой власти, тем слабее становятся твои психологические оковы. Музыка волнами, мурашками, вибрацией прошла по всему телу. Аня отпустила руку Эдварда, чтобы он чувствовал себя свободнее. Шагина медленно качала головой в такт музыке, а на припеве позволила себе негромко подпеть. Негромко – потому что ей требовалось больше времени, чтобы привыкнуть. И она не знала, нравится ли здесь Эдварду. Спрашивать сейчас бессмысленно. Только взглядом. Толпа постепенно начала двигаться активнее, и им пришлось раскачиваться вместе со всеми. Отдаваясь в теле, музыка понесла Кинастона прочь. От алкоголя тело было легким, в груди горело, он просто задвигался вместе с толпой, покачивая головой и пытаясь разобрать слова, определить куплет и подстроиться под ритм. Выходило сносно. Когда ритм учащался, гремели басы, разносясь по полу, всё начинало вибрировать, Эд приподнимался на носки и поднимал руки. Он не знал этих песен даже близко. Но когда дэд-металлисты закончили свой перфоманс, на смену им пришли талантливые ребята. Пока они здоровались, а толпа вопила, он выпил еще своей колы. Становилось жарко, взяло пуще прежнего. Захотелось качать головой со всеми, Эд поймал новый ритм и танцевал, уже никого не стесняясь. Толпа вторила вокалисту, подхватывала друг друга, рядом кто-то задвигался активней. Кинастон периодически прикрывал глаза, погружаясь в кратковременный музыкальный экстаз. Его движения не были рокерскими, он поднимал руки и водил ими вдоль тела и лица, будто позировал для модельной съемки, торс изгибался ритмично, по руке туда-сюда бегал браслет. Когда его подтолкнули вбок, он открыл глаза и нашел синее платье, подумав, что надо отодвинуть невысокую Шагину от чужих локтей. Оттеснив ее, он сделал всего пару шагов в толпе, разомкнул контакт с ее телом – она этого не хочет ни под каким видом, он помнил – и снова отдался музыке. Анна качалась в такт музыке, но не танцевала, будто даже общая эйфория толпы не способна пробить ледяные стены внутри нее. Музыка не так плоха, хоть это и что-то из поп-рока, более подвижное и драйвовое, полностью отключить земные мысли не получилось, и она просто наблюдала. Не за сценой, а за одной фигурой. Свет софитов мигал разноцветными оттенками. Желтый делал кожу Эдварда золотистой. Он, одетый в черное, умудрялся выглядеть в своих движениях светлее, чем вся буйная толпа. Выделялся. Неосознанно, даже в состоянии близком к бессознательному, когда нет контроля от нравов, совести. Тонкие руки изгибались как змеи, да и сам Кинастон в своих движениях напоминал гибкую змею. Одурманенный музыкой, извивался, словно через всё его тело проходили музыкальные волны, и это гипнотизировало. Всё вокруг словно замерло, толпа слилась с темнотой окружения, и для Анны существовал теперь только Эдвард, растворившийся в музыке. Софиты синие, и вместе с этим цветом переключился Эдвард, а движения его из плавных стали более точными. Синий цвет будто струился из его глаз. Изгиб, взмах руками, плавное движение вниз, вдоль торса – будто кадры из клипов. Его тело казалось таким пластичным, таким гибким, в этом был какой-то магнетизм, которым могли обладать древние шаманы во время своих ритуалов – движения на грани с сексуальностью, чувственностью и дерзостью, в такт музыке. Его танец медленно погружал Шагину в состояние транса: будто загипнотизированная, она сама начала двигаться быстрее. Вторая волна экстаза Эдварда была совсем короткой. Она прервалась давлением с той же стороны, он увидел сразу несколько тел, движущихся по косой. «Эй-эй!» – рассерженно выкрикнула высокая девушка с рыжими волосами, отталкивая от себя это многорукое нечто. Эд снова боком оттеснил Шагину – и получил локтем в нос. Какой-то потный парень продолжил махать руками, словно молотил кого-то, и попал еще по спине и по бедру. Эд зажал нос. В ушах зазвенело, глаза наполнились колкой влагой. Потом гул и гитарное соло пробились в уши вместе с болью. Он качнулся. Пользуясь преимуществами высокого роста, прикинул – куда идти – и начал нервно выбираться из толпы. По пальцам бежало теплое. Свет софитов красный. Кровь блестит, выглядит почти черной. В этом есть своя странная эстетика, только любоваться некогда. Шагина, благодаря своей комплекции, ловко протиснулась в толпе к Эдварду. Ладонь у нее была ледяная. «Под стать сердцу». Она крепко схватила Эда за запястье, желая вытянуть из толпы, но... – Ой, красавица, это я тебя так? К Эдварду нагнулась красная морда мужчины, который хотел быть любезен, но был больше пьян. Он широко улыбнулся. Переднего зуба у него не было. И понимания слова «нет», тоже. Шагина крепче сжала запястье Эда. – Что, уже уходишь? Куда же ты? – его крепкая рука легла на хрупкое плечо Эдварда. – Извините, но нам нужно на воздух, – Аня слегка толкнула мужчину и потащила Эда за собой. Несколько минут, и они уже были рядом с лестницей. Только мужчина не отставал. – Эй! Не спеши так! Но Аня не остановилась и упрямо повела Кинастона к выходу. Потом вернутся. Всегда успеют. А на улице охранник, не станет же он... Грузная пьяная фигура протащилась за ними до дверей, Кинастон обернулся, и его тяжелые надбровные дуги бросили тени на глаза, резко очертились желваки на скулах, он рыкнул: – Проводил? Обратно иди! – голос был низкий, глухой. Мужик отшатнулся, видимо, растеряв желание с ним знакомиться. Охранник изобразил на лице что-то похожее на скепсис. Нагулялись, девочки? – Ты в порядке? – тишина улицы казалась оглушающей после такого шума. Кровь стекала по подбородку, по тонкой белой шее Эда. Если бы Аня вела себя нормально, то они танцевали бы в ресторане и ничего не случилось. – Держи, – она достала из маленькой сумки платок и протянула Эдварду. Дрожащие тонкие руки прижали платок к лицу, Эдвард развернулся и пошел дальше, ему было больно и противно, в переносице стучало. Нет, он не в порядке. У него в глазах горячая влага, и он очень, очень, очень разочарован всей этой дерьмовой ситуацией. Последний раз он получал по лицу... В зеркало над раковиной смотрит молодой Эдвард. В ванной дневной свет. Это не Петербург, здесь таких нет. Это спальный район Лондона с двухэтажными домами. Вечером у него выступление, которое, наверно, придется отменить. Потому что губы опухли, потому что на брови запеклась кровь, а левая сторона лица красно-синяя. Хотя... Может, если умыться и накраситься. Со сцены никто не заметит, все будут пьяные. Он шмыгнул носом, пошарил в сумке, чтобы найти косметичку, вынул пудреницу, вытер платком кровь, ткань была сухая, и пришлось ее лизнуть. Салфетки, у него были салфетки. – Мы отыграли третий этюд, – он обернулся на Шагину, под глазами дорожки слез, но голос четкий. – Это никуда не годится... Мы только создаем проблемы. Не можем помочь... Ты мне, я тебе. Нам нельзя помочь. Нам лучше быть по одному. Мне лучше быть одному. И тебе, вероятно, тоже. Извини. Я пойду. Нашарив, наконец, салфетки, он прижал к носу одну, развернулся и пошел. Снова слезы, но в этот раз настоящие. Без игр, без этюдов. Теперь ничего уже не будет, и эта мысль ощущается болезненным, неприятным спазмом в груди Шагиной. Она резко вздыхает, но идет быстрым шагом следом, а после и вовсе обгоняет его. – Вероятно, что дело в этом. Мы оба пытались помогать, хотя никто этого не просил. И не пытались общаться, – косая усмешка болезненно растянула губы. Ей не должно быть больно: получила то, что заслужила. Больно Эдварду за все попытки сближения, за весь холод, агрессию, которые он получал в ответ на свое дружелюбие, заботу. – Нет, это я не пыталась общаться. Тяжело смотреть в полные слез глаза и осознавать, что это из-за тебя, но она обязана. Это как взглянуть в глаза собственной совести. Не смогла сохранить, заметить, не ценила достаточно. – Ты, наверное, думал, что стрессовая ситуация поможет пропустить все муторные этапы сближения? Это помогло бы, если бы не я и моя замкнутость, – она не подходила ближе и жалела, что не выпила больше. Пьяной такие вещи говорить проще. – Может, стоит общаться без этюдов и не для помощи друг другу, а просто так... хотя ты и пытался, – у нее не осталось аргументов и рациональных объяснений своему поведению. – До этого момента я не видела, что что-то идет не так. Прости, мне жаль. Ты действительно шел на встречу, а я не сделала ни одного шага. Шагина не умеет плакать. Она разучилась это делать еще с юности, и сейчас, вопреки внутренним переживаниям, ее лицо спокойно. Выдержка и еще раз выдержка, как советовал отчим. Но только взгляд до сих пор подчинять себе сложно, и Анна смотрит с сожалением и большой печалью. – Эдвард, спасибо большое за время, проведенное с тобой и за то, что на эти несколько дней благодаря тебе реальность стала яркой и живой. Прости, если можешь, что ты отдал это всё и ничего не получил взамен, – она произнесла фразу на одном дыхании, отчего голос к концу охрип. – Каким бы ни было твое решение о том, продолжишь ты общение со мной или нет, разреши, пожалуйста, проводить тебя. И Шагина, больше похожая на солдата, несмотря на свое платье, убрала руки за спину и вытянулась, ожидая ответа. ...Как же много она говорит. Эдвард шел, за ним двигался стук каблуков Шагиной. Но говорит, впрочем, правильные вещи. Дошло наконец? Разглядела, как широко он раскрыл руки для объятий, и как больно получил вместо объятий под дых. – Ты не виновата, – произнес он хрипло, сбавляя темп. – Наверняка это воспитание. Иногда очень сложно изменить свое поведение. Вести себя с людьми хорошо. Это трудно, это как спортом заниматься. Он остановился и окинул светлыми глазами крыши домов, посмотрел на салфетку с пятном крови, которая больше не текла. На шее была черная полоска засохшей, он ее чувствовал. – Ань. Мне на самом деле нужен близкий человек. Самый близкий. Как и тебе. Не дружба двух брошенных собак с грустными глазами, которые пытаются жить. Игрой в театре жить, зарисовками жить, концертами... Длинная рука с салфеткой опустилась, Кинастон выглядел подавлено. – Мне, наверно, нужен мужчина, Ань. Тебе нужен мужчина. Давай не будем... Делать вид, что сможем заменить друг другу этого мужчину. Мне нужны... Мне нужны прикосновения, теплая кровать, кофе по утрам. Мне нужна уверенность в будущем, – он зажмурился, потому что глазам стало больно, в груди стало больно, он падал в жалость к себе, а этого нельзя было допускать. Нельзя, чтобы из глаз лилось горячее. И хотелось съежиться от одиночества. Нельзя. Нельзя. – Давай не будем, ладно? Опасливо оглядев стойкого оловянного солдатика Шагину, он опять ничего не сказал, только телефон вытащил и собрался вызвать такси. Если первые на две фразы она могла как-то попытаться ответить, то последняя стала финальным аккордом. Она не мужчина, вот и всё. Никогда не была мужчиной и никогда не будет. Может быть сильной, может быть поддержкой, может даже попытаться быть теплой, но она не мужчина. Хотя, вероятно, даже любой мужчина будет теплее и ласковее ее. Поддержит и даст уверенность. Новость о том, что она больше не вернется в постановку, кажется невероятно радостной теперь. Не буду попадаться на глаза, а следом, как в поговорке: «из сердца вон». Ведь ей нечем удержать Эдварда и дать то, что он хочет, она не способна. – Ладно, – ни один мускул не дрогнул на ее лице. Стена не должна плакать и чувствовать. – У меня всё не было времени тебе сказать в этих зарисовках, но мой брат – художник. И ищет моделей для работ. Ты не переживай, меня там не будет, я предлагаю не для того, чтобы следить за тобой, а просто, может быть, тебе будет интересно. Она протянула визитку, где было написано имя и номер телефона. Давай не будем. Ей уже говорили эту фразу. Слишком много холода. Нужен мужчина. Тут даже возразить нечего. Странное, ужасное желание. Это ничего не исправит, оно даже больше эгоистичное и жестокое. Просто от того, что сейчас она по своей собственной вине потеряла человека, который хотел сближения, а получил только боль. «Не пизди, Шагина. Это манипуляция. Ты садистка». – Прости. Я знаю, что ты сейчас от этого совсем замерзнешь, – Шагина резко сокращает между ними расстояние и резко обнимает Эдварда. Какой он худой. Даже сейчас ее ладони чувствуют проступающий позвоночник и ребра. Несколько секунд Аня стоит так, ощущая отвращение к своему эгоизму, но вместе с тем и быстрое биение сердца. Слишком поздно. Ей всего лишь нужно было погладить жену офицера по щеке, а не орать на нее, всего лишь нужно было обнять его у залива, а не сейчас. Поздно, не сработает, но объятия становятся крепче. Сухие губы прижимаются к его – нежным и мягким. Просто так, без страсти, без пошлости, с какой-то болезненной аккуратностью. Несколько касаний, отчаянных, будто слабая попытка этим жестом всё исправить. Анна гладит его по спине на прощание и отстраняется, отходя в сторону. Кинастон слушает болезненную нежность, с которой Аня его целует, очень внимательно, завороженно. Потом делает два шага за ней, как в танце – и обнимает полами пальто, заключая ее в теплый кокон. На телефон в кармане приходит сообщение, он вибрирует под рукой на уровне бедра Шагиной. Объятья происходят сквозь одежду, целомудренно так. И лицо Ани на уровне его ключиц, от Эдварда сегодня пахнет классическим золотистым Лакостом, тепло и сладко. Он удерживает ее некоторое время так, почти укачивая. Что сказать? Слова кажутся тяжеловесными, даже грубыми. ...Ты хочешь этого? Ты с самого начала этого хотела? Почему не сказала? Рука выбирается из кармана, находит ее щеку, подбородок. Эдвард приподнимает ее лицо, наклоняется сам – и целует очень нежно. Пробуя тонкие губы на вкус, пробуя согреть, пробуя сделать приятно. Отстраняется, тихо охнув. От наклона головы кровь прилила к носу – и он заныл. – Больно... Надо лед приложить. Жаль, что на Шагиной нет пальто, чтобы повторить жест Эдварда, ведь ему тепло и нежность намного нужнее сейчас. Он столько отдает, безвозмездно, даже когда в сердце осталась пустота, даже, когда всё оно сжималось в болезненном спазме от холода. Аня бережно гладит его по щекам, подушечками пальцев убирая слезинки с его холодных щек. В кармане вибрирует его телефон, а так непоэтично кажется, что это дрожит, вибрирует чувствительное сердце. Аромат его духов ощущается на губах, вместе с горячим дыханием и теплой нежностью. Аня крепче сжимает его хрупкую фигуру в своих объятиях, будто желая показать, что и она тоже может его успокоить, защитить, что больше не будет больно и плохо. Ведь она этого и хотела: защитить и попытаться хоть чуть-чуть заботиться. Вибрация в кармане становится ритмичной, видимо, таксист не может его найти. Приходится отодвинуться. – А что, твой брат ищет феминного мужчину в модели? Спасибо за предложение, правда, интересно. Главное только нос вернуть в нормальное состояние, а то какая я модель. Переговорив с таксистом, смешно гнусавя, Кинастон посмотрел на Аню тихо и ласково. – Мы уже прошли муторные этапы сближения? Или пригласишь меня к себе? На кино под вино. – Я куплю воду. Пока Эдвард разбирается с таксистом, Шагина успевает забежать в ближайший от клуба магазинчик. Не лед, но холодное. – Отек всё равно будет, но у меня есть мазь специальная от этого, – Аня протянула ему бутылку с водой и достала из сумки второй платок, темно-синий, чтобы вытереть застывшую кровь с его лица и шеи. Она старалась не давить, чтобы случайно не сделать больно. – У меня бывают странные ассоциации, с совершенно разными вещами. Ты ассоциируешься с двумя алкогольными напитками. Один из них – глинтвейн. Я приготовлю. Тебе нужно тепло, – и по тону ее вкрадчивого голоса было ясно, что речь не только о физическом тепле. – А мне – помолчать. В такси Шагина осторожно взяла Эдварда за руки, но в лицо почему-то, долго не решалась посмотреть, словно испугалась или не верила в то, что обстоятельства так изменились. Может, очередная сценка? Ее ладони гладили руки Кинастона, желая согреть. В конце концов, после нескольких минут пути, она повернулась к нему, слабо, как-то виновато улыбнулась, поднесла его руки к губам и подышала на пальцы. – У брата будет проект. Он рисует архетипы по Юнгу. И ему нужен образ Анимы. Я подумала о тебе, – она чуть крепче сжала его руки. Тяжело вздохнула. – Всё же, прости меня. Ты не заслужил плохого отношения. – Ммм! – многозначительно протянул Эдвард, откинувшийся на спинку сиденья, колесом выкативший тонкую шею и периодически прикладывающий к переносице бутылку. – Я хочу. Он расплылся в улыбке, демонстрируя полную готовность интерпретировать Аниму. И, вероятно, прощать Аню. Ехать им было достаточно далеко, Шагина не любила центр города. Даже ее квартира на окраине будто пряталась ото всех: на самой дальней ветке метро, в самом конце улицы, на самом последнем этаже. – Нам далеко ехать. Если тебе нехорошо, можешь лечь. Я разбужу, – она слабо кивнула на колени. Стрельнув хитрым глазом вниз, Эд прикинул вместимость заднего сиденья – и потихоньку устроился на подставленных коленях. Водрузив сумку на живот, он снова вынул косметичку, из косметички пластинку обезболивающего, кинул в рот две таблетки, запил водой. – Меня от глинтвейна страшно развозит, кстати. – Кинастон прикрыл глаза, представляя Аню над кастрюлей с вином. Лицо его расслабилось, улыбка залегла в уголках губ. – Всё хорошо, не думаю, что задремлю, – пробормотал он, находя руку Шагиной, уложил себе на грудь – и так и поехал. Долго-долго мелькали за окном ряды огней, иногда Эдвард принимался следить, иногда косил глазом на спокойное лицо Ани, глядящей в окно. Поездка закончилась, обезболивающее начало действовать, нос даже дышал, только саднил слегка. Кинастон огляделся в незнакомом районе, покрутил головой, помялся немного. Но, наверное, он был бы не собой, если бы сейчас застеснялся. – Презервативы не взял. Думал – протанцуем до утра, даже мысли не закралось. Думаешь, понадобятся? Или не так сразу? Голос бархатный у него, игривый, и глаза кокетничают, то на Аню, то в пол, как в образе, только сейчас всё это кокетство – для одного человека. Район был спальный. Во дворе-колодце эхом отдавались их шаги и голоса: здесь даже шепот звучал громко, и кажется, что ничего нельзя было сдержать в секрете. Крыши домов будто склонили над ними головы, смотрели пристально, внимательно за каждым движением. Тихий смех Шагиной здесь звучит громким хохотом: – Даже рельсы не такие прямолинейные, как твои вопросы, – она берет его за руку и ведет к темной двери подъезда. – Всё в порядке, это… не обязательно. Мы и потанцевать всё еще можем. Ее смех был либо странной защитной реакцией, пришедшей на смену агрессии, либо Аня постепенно расслабилась и перестала быть похожей на вечно бухтящего, недовольного, агрессивного дикобраза. На этаже не горит свет, только бросают слабые желтые блики уличные фонари. – У меня даже пижама найдется для тебя. Загремели ключи. В квартире было холодно, зато пахло осенней свежестью: Аня любила оставлять окна открытыми. Она быстро разулась и прошла из коридора в гостиную. Тюль плавно развевалась от сквозняка. В полутьме движения прозрачной ткани казались чем-то мистическим, словно призрак исполнял странный танец, протягивая к ним свои огромные руки. Свет она не торопилась включать. Вовсе не собиралась. – Ванна по коридору сразу направо, мой руки, а я сейчас. Где-то в темноте просторной гостиной шлепала по полу босыми ногами Аня, мелькало между кресел ее синее платье. – Знаешь, Эд, мне нравится сидеть в темноте, я не люблю искусственный свет, хоть понимаю, что это полезное изобретение человечества, он мне всё равно не нравится. Но нравятся гирлянды. И это. «Это» оказалось светильником-проектором ночного неба. Он не сильно освещал комнату, но стали заметны очертания трех книжных шкафов у дальней стены, картин на стенах, видимо, принадлежавших кисти брата – и малочисленной мебели. Зато на весь потолок разворачивалась карта северного полушария. Сотни маленьких огоньков в один миг зажглись над головой. Потолок словно исчез, теперь они были под открытым небом. – Можно менять, но мне нравится это. Садись где-нибудь, а я пока займусь глинтвейном, – Шагина внезапно оказалась за спиной Эдварда и вручила ему пушистые тапки-зайцы. Вопрос «Надеюсь не пижаму твоего бывшего» застрял в горле, когда Эдвард задрал голову и всмотрелся в рисунок проектора. Тапочки же повергли его и вовсе в ступор. По полу, впрочем, тянуло, поэтому они были кстати. Надев их на свой сороковой плюс размер ноги (женские туфли подбирались, но с трудом), он благодарно потопал мыть руки.