Этюды

В призрачном свете искусственных звезд Кинастон нашел на диване плед, развернул – и накинул себе на плечи, защищенные от прохлады только сеткой. Прошел на кухню. – Я хочу посмотреть, как ты занимаешься глинтвейном. – О, ничего интересного, – Шагина улыбнулась ему через плечо. Руки она вымыла на кухне и теперь гремела посудой и баночками со специями: всё необходимое должно быть сразу на виду и под рукой, чтобы потом ничего не забыть. Заняв удобную для наблюдения позицию, Эд приложился к своей бутылке колы, надеясь, что на пьяный ум откровенная романтичность будет ложиться органичней. Пока что ему было неловко. Дом Ани отличался от самой Ани. Или он плохо Аню узнал? Скорее всего. – У тебя уютно, – сказал Эд. – Настоящее убежище. – Правда? – она обернулась к нему, держа в руках бутылку вина, и обвела взглядом стены достаточно маленького помещения: для двух людей кухня оказалась неожиданно тесной. Возможно, поэтому Кинастон чувствует себя неудобно: чужая территория, маленькое пространство. Ночным освещением на кухне служила новогодняя цветная гирлянда с разноцветными крупными фонариками. Она тянулась вдоль всей стены рядом с обеденным столом и достаточно хорошо освещала его: при большом усердии, в такой цветастой полутьме можно было даже читать книгу, а без напряжения – рассмотреть всю кухню: предметов мебели здесь было максимально мало, строгий аскетизм. Стол и плиту, возле которой возилась Шагина, освещала подсветка от вытяжки. – Днем здесь всё выглядит иначе, намного строже. Это ночью случается маленькое преображение, – она проследила за тем, как Эдвард выпил большую часть колы – и слегка поджала губы, отворачиваясь к плите, чтобы вылить в сотейник вино, украдкой сделав несколько глотков. На этой кухне слишком давно не было гостей, а Анна не могла придумать, с чего можно начать разговор и с чего лучше его начать. – Квартира должна быть убежищем. Именно поэтому она – дом. Там должно быть безопасно. Ты чувствуешь себя в безопасности дома? – много слов. Нужно просто говорить меньше и слушать больше. Отставив бутылку, Аня отошла к маленькому холодильнику, в ее руках появился тюбик с мазью. – Нанеси. Это немного снимет отек, – она протянула мазь, а потом убрала руку. – Или давай я, зеркала всё равно нет, – подошла ближе. – Как? Вообще ни одного? – искренне удивился Кинастон и подставил лицо, моргнул благодарно. – Спасибо. – В спальне, в шкафу одно, – она быстро нанесла мазь, отстранилась и достала из холодильника мандарины. Мандарины, гирлянды, запах специй – искусственная попытка создать сказку. Ожидая, пока мазь немного впитается, Эд прошествовал к окну – и выглянул, рассматривая уютный спальник, колодец двора, окна здания по соседству – и открывающийся вид на город. Огни мерцали подобно гирлянде на стене. Еще только осень, они даже не носят перчаток, а от атмосферы аниной квартиры ощущение одинокого нового года – и радостно, и страшно. – Да, мне хорошо дома, – задумчиво произнес он, не сумев придумать ответ поостроумнее. – У меня значительно больше вещей. Но знаешь, я там, где мои вещи. Они разные. Очень разные. Но Эдвард – взрослый мальчик. Он прекрасно знает, что все люди хотят быть приняты и понятыми такими, какие они есть. – То есть, даже, если это путешествие, но с тобой твои любимые вещи, ты дома? – отозвалась Аня от плиты. – Один знакомый говорил, что у него нет дома, только жилплощадь, склад для вещей. Ты никогда так не чувствовал себя? – Да, – с улыбкой подтвердил Эдвард, вновь включая игривую интонацию. – Когда со мной моя любимая одежда, мои запахи и мои украшения, я дома. Иногда я беру с собой фотографию родителей, когда знаю, что нужно будет жить в отеле. В красивой рамочке, она меня успокаивает. Иногда беру чашку. Не люблю казенных вещей. Хотя рестораны и клубы люблю. Но там же не спишь, не думаешь, не собираешься на выход. Там что-то вроде сцены. А дом что-то вроде гримерки. Вернувшись (всего полтора шага) к Ане – он очень осторожно обнял ее сзади, стараясь не мешать движениям и не класть руки куда-то, где ей может это показаться неудачным. Щекой коснулся макушки, серьезно опасаясь, что Шагина взбрыкнет – и ударит его в пострадавший нос. – Волнуешься? – спросил тихо. – Не надо. Всё хорошо. ...Помочь тебе? Мандарин – порезать туда? Аня добавляла специи и непроизвольно напряглась, едва не высыпав в сотейник всю пачку гвоздики. – Не надо. Ты ведь гость, а гость ничего не делает, только отдыхает, – в кастрюльку она добавила мандарины (один даже целый) и дольки лимона. Не забывать дышать и не дергаться, чтобы не причинить Эдварду вред. – Можно я спрошу? Не отвечай, если не хочешь, – когда всё было готово, Аня ловко выскользнула из объятий, но снова взяла Эдварда за руку и усадила за стол. – Кислота... это ведь мера от отчаяния? Или для тебя это действительно способ расслабиться? – Спросил у меня человек, который всю жизнь курит, – тут же парировал Эдвард с улыбкой. – Бомбу замедленного действия употребляет. Всё одно, что алкоголь, что сигареты, что наркотики. Опасно. Так что «да» – на оба твоих варианта. Это помогает забыться и сделать вид, что я расслаблен. Потом утром я себя собираю, отпаиваюсь минералкой, варю суп, ем овощи и иду в зал. Аня только фыркнула (и правда еж) на слова про сигареты и взяла Эдварда за запястье. Тонкое, даже обхват ее пальцев больше. – Разве здесь самое главное не «сделать вид»? – Шагина внимательно посмотрела ему в глаза. – Нет, я не осуждаю, ты даже не можешь представить, чем я занималась в юности, но... тебе не кажется реальность потом еще более серой, не хочется наркотик снова? – она на секунду отвела взгляд в сторону. – Это в любом случае, не происходит потому, что тебе хорошо. Но если говорить про эмоции, то у меня есть способ в реальности, замещающий курение. Ты уже видел один из вариантов: мотоцикл. А у тебя? Для чувства расслабленности… – Я редко по-настоящему расслабляюсь. Может быть даже – никогда. Когда становится невмоготу – прибегаю к допингу. И я смирился с тем, какая она – жизнь. Она не карнавал. Она не всегда сцена. Когда я выступал в клубах – она была яркой. Когда я играю в театре – она очень яркая. Но потом она становится обычной. Восхищение и адреналин в мозгу рассеиваются, наркотик под названием «праздник» заканчивается. Я наполовину русский. Я знаю жизнь. И порой от нее хочется удавиться. Особенно когда не такой... как все. Слова Эдварда звучат тянуще печально. Реальность и правда как слабая ноющая боль, словно от поразившей тебя стрелы, и стоит только попытаться вытащить, что-то изменить, как боль становится сильнее, а стрела уродует рану. Никогда не расслабляться по-настоящему – это значит, никогда не уметь отдыхать, никогда до конца не позволять себе быть собой, быть слабым. Тоска, отразившаяся во взгляде Шагиной от его слов, сменилась восхищением: какой он сильный человек, как силен и крепок стержень его личности, как это непросто – всё время находиться в мобилизации. И она сама знает, каково это. – Ты очень храбрый, Эдвард. Быть другим – невыносимо тяжело, но ты восхитительно сильный. А еще, праздник – это ты. Никогда не видела людей, которые так светятся, – за всю эту фразу она ни разу не моргнула, а в конце вздрогнула, отвела глаза и попыталась улыбнуться. – И я не о внешности. Извини, если это слишком, я просто заткнусь и принесу пижаму. Эд наклонил голову. – Пижаму? А мы собираемся спать? – проворковал, распахивая плед. От объятий он немного согрелся. Шагина улыбнулась чуть шире. Почему-то в стенах своего дома заигрывания не вызывали чувства опасности. Это ведь ее территория. Шагина оставила его одного на кухне, а через несколько минут вернулась с пижамой. Это не была пижама кого-то, не успела таковой стать: мягкие кофта и штаны нежно-голубого оттенка были надежно упакованы в фирменный пакет. От пакета пахло лавандой. – Ну и какие танцы ты хочешь танцевать? Или для этого нужно выпить глинтвейн? – спросила она, кашлянув. – Аааа, какая! Для голубых и небо голубое, да? – рассмеялся Эд беззлобно и принял в руки упаковку, открыл и погладил приятную ткань. – Спасибо за заботу, и... – поймал выражение лица Шагиной, буквально стараясь заглянуть ей в глаза, – Ты только что намекнула на секс? На горизонтальные танцы! Ах, Ann, you are charmingly embarrassed! От того, что ее смущение заметили, Шагина нахмурилась и смутилась сильнее. – Есть розовая, но она моя. И вообще, забирай, если нравится, – Аня тянула с ответом и просто вручила Эдварду глинтвейн. – Ну, я же не Ася, а ты не Эдик, и предложение «посмотреть кино» значит именно секс. Но культурная программа включена, если хочешь. Пока я еще могу нормально говорить, могу сыграть и спеть. Или просто послушаем музыку. Слова давались как-то медленно. Аня обхватила руками кружку и сделала несколько глотков. Тепло и хорошо. Сразу стало спокойнее. Эдвард повесил плед на спинку стула, принял бокал и встал – прямой и стройный над Аней, с изящно изогнутой шеей. – Я слышал, как ты поешь. В одном или даже паре фильмов. У тебя голос немного дрожит и похоже на чтение, но так прекрасно. Но сейчас я хочу по-другому. Ты культурную программу уже сделала. Жаль мне карма по носу прилетела, клевый был концерт. Он чокнулся с Шагиной – и попробовал глинтвейн. Дернул головой и по-кошачьи наморщил переносицу от обилия вкусов и запахов, гвоздика защекотала нежную поврежденную слизистую. – Очень вкусно! – похвалил искренне. Потом бокал поставил – а сам вперед подался – и взял анино лицо в ладони. Наклонился и мягко поцеловал. У них одинаковый вкус мандарина и специй, губы теплые. Его язык плавно проникает в ее небольшой рот и также плавно ласкает. Не нужно никакого алкоголя, никаких наркотиков – достаточно только посмотреть в его светлые глаза – и можно забыть об обыденной реальности. Где-то внутри Ани до сих пор звучит чужой голос. Говорит, что она делает что-то неправильное. Так нельзя поступать, это предательство... но чем дольше длится поцелуй, тем тише становятся все нелепые обвинения. Аня гладит Эдварда по рукам, стараясь отвечать на его ласку с не меньшей чувственностью. Корица от напитка слегка горчит на языке, губы немного щиплет, но Аня всё равно улыбается. – Очень вкусно, – пытается ответить заигрыванием на заигрывание Аня, но смущение не дает окрасить эту фразу страстью. Слишком тепло. Впрочем, она просто еще не втянулась в игру, а в ней тем временем новый уровень. – Я переоденусь, – допив горячий глинтвейн в несколько глотков, Эдвард чувствует потеплевшие щеки. – А ты придумай один интимный вопрос мне! А я тебе! И скрылся в ванной, а спустя минут пять вернулся в мягкой пижаме. Огляделся. Эдварду понравилась атмосфера, это было видно по взгляду. Аня спрашивала его про дом, вкладывая в этот вопрос, эти слова больше смысла, чем было высказано. Но в ее доме было непростительно мало вещей. Зато он был тем местом, где она чувствовала себя защищенной. Вот бы слить, соединить воедино два мира. Украсить пустую квартиру рамками фотографий, драпировками ткани, расставить незначительные, но очень значимые вещи. Повернувшись, Кинастон игриво дернул плечом: – Нравлюсь? Шагина и сама переоделась в другую одежду, решая, что, пожалуй, выбросит синее платье. Слишком несчастной в нем себя чувствует. Его она сменила на старый растянутый свитер действительно розового цвета и такие же штаны. – Ты выглядишь очень трогательно. А я… не смогу, наверное, даже после выпитого алкоголя посмотреть в глаза и спрашивать об этом. – Аня взяла его за руку и потянула на диван, в мягкое гнездо из подушек и одеяла. Искусственные звезды горели над ними. Она смотрела вниз, словно думала над вопросом, хотя придумала его почти сразу. – Нравится легкая жестокость в постели? – да, ей скоро сорок, а она избегает часто употреблять слово «секс». Ну не глупая ли. Сев кротко, нежно склонив стриженую голову, Эдвард улыбается. О новом бокале теплого вина Аня позаботилась, и тонкие узловатые пальцы греются о стекло. – Нравится. Да, нравится выход за рамки. Кроме нежного и в миссионерской – необычное, резкое, жесткое. Я люблю и терплю боль, она меня живым делает. Так что да, мне нравится такое. Меня можно даже душить. Тонкие, красивые пальцы, до которых почти невыносимо хочется дотронуться. Они такие хрупкие – если чуть сильнее сжать ладонь, то будто сломаются. Они кажутся женственными, ухоженными, и для этого Эдварду даже не нужно прибегать к маникюру. Красиво. Он ведь любит прикосновения? Слова, сказанные у клуба, Аня помнит дословно. Сколько прошло времени? Вряд ли больше часа, а, кажется, что вечность, за которую они успели стать другими. Отпив, Эдвард тихо смеется: – И это я сижу рядом с тобой в мягкой голубой пижаме. А ты в розовой. Как в артхаусном фильме про женщин и мужчин. Он пьян. Обруч на голове отпустил, пришла легкость, слова идут сами. – Ты кончаешь от ласк... Снаружи? Я хочу знать, как происходит твой оргазм. Даже если редко. Это пальцы? Снаружи или внутри? Или игрушка? Или ничего? Шагина аккуратно массирует его ладонь, и действие это отвлекает от того, что она должна ответить на вопрос. – Редко, – повторяет Шагина и издает смешок, тихий, больше напоминающий недовольный вздох. В тепле алкоголь на нее действует быстрее. Быстрее снижается контроль, который управляет сдержанностью. – Это похоже на оскорбление, – Шагина улыбается мягко, нежно и наклоняется к его лицу, чтобы прошептать: – Губы откушу в следующий раз. Эти заигрывания просто как этап подготовки к ответу. Понятно, что игра не просто так начата. – Пальцы. Это приятнее, чем игрушка, потому что больше контакта и контроля, – она вытирает губы и задерживает на несколько секунд руку так. Всё еще немного стыдно. Господи, ведь не маленькая уже. – И... проникновение вовсе не обязательно. Мне в целом нравится приносить удовольствие. Это возбуждает сильнее даже, чем прикосновения. Как и в целом – контроль над удовольствием другого. Она чувствует себя так, будто признавалась в преступлении. Но просто мало выпила. – Или ты хочешь услышать подробный процесс? Dirty-talk, как говорят иностранцы? – еще немного глинтвейна, и взгляд Анны становится слегка расформированным. Эд продолжает тихо так, не агрессивно: – Ты не похожа на человека, которому часто нужно. Мне вот нужно... Раз в пару дней. Рассказать, как я делаю это с собой, чтобы честно? I can talk in dirty terms if it turns you on. – Расскажи, – щурится Шагина немного хищно. – О том, какой предел «выхода за рамки»? Когда тебе станет неприятно, если делать это… жестче? Кинастон тихо смеется, прикладываясь губами к стакану. – Смотрела когда-нибудь ролики с контролем оргазма? Сейчас уже не вспомню название, где вся суть крутилась вокруг почти часового... Ну – удержания парня «за секунду до». Там, конечно, актеры все крупные, это гей-порно, и всё довольно, хм, брутально, – Кинастон воркует об этом, не понимая, как отошел от темы, потом моргает. – Я бы попробовал. Для меня никто таких вещей не делал. Не играл со мной. Почему-то всегда предполагалось, что если я боттом, то... Один нетрезвый взгляд находит другой. – Забей. Хочу тебя поцеловать, – тихо выдыхает, разглядывая ее губы. Ане хочется смотреть Эду прямо в глаза, но в то же время происходящее заставляет чувствовать себя очень неловко, словно, находясь в одежде, она уже будто бы нагая под его пристальным взглядом. Алкоголь давит на сознание, и Аня идет на поводу у этого опьяняющего взгляда. – Тогда я прямо сейчас и откушу тебе губы. Или язык. И она наклоняется к нему сама. Губы у Эдварда мягкие, нежные, их легко очень повредить. И Аня впивается в них, в нижнюю губу. Так сильно, что на ней появляется трещинка. Отстранившись, Шагина ведет языком по его губам, зализывая укус. Во время поцелуя она его намерено не касается руками. Только после на несколько секунд утыкается лбом в плечо: стыд и похоть борятся внутри нее, доставляя ощутимое мучение, но Аня старается не показывать: Эдварду не нужны ее муки с совестью. –Тебя приятно целовать, Эдвард. Вероятно, мне стоит рассказать, как мне нравится, когда целуют меня, – ее голос стал сиплым. Предает ли она свою старую любовь, если позволяет себе такое? Аня качает головой. – Но лучше расскажу, как мне хочется поцеловать тебя. У тебя красивые руки, Эдвард. Особенно плечи. Острые, изящные. Они вкусно пахнут дорогими духами от... – она сделала паузу, потому что забыла название. – На твоей коже легко остаются следы, верно? От этого только больше хочется целовать и кусать. Шагина устраивается в одеяле удобнее и отводит взгляд в сторону. Слишком неловко. Всё еще. Поразительно. Кинастон, слушая, бесстыдно открывает рот и давит свернутым языком на нижнюю губу, которую с таким рвением надкусила Аня. Губа ноет, ощущение тяжести, пульса в ней такое объемное, такое ощутимое. Эд подается вперед, головой к голове. От того, что Аня нигде его не коснулась, желание вспыхнуло быстрее. Такое вот ограничение, фокусирование, отлично с ним работало. Он скалится, трогая языком припухшие от укусов губы, носом касается ее виска. – Нельзя оставлять следы. У меня открытое декольте и руки в нескольких сценах. Наш козел меня распнет. Не хочу слушать ругань. Не хочу его подвести – хоть и козел, а режиссер же. Поэтому, – рука ведет в воздухе волнообразную линию. – Кусай, но не оставляй синяков. Ешь меня. Но по-другому. Ты сможешь. Ему тепло, пьяно и довольно уютно. Пахнет мандаринами. Как будто никуда не нужно торопиться, как будто зимние каникулы. Навалившись на Аню, вдавив ее в диванные подушки – он целует теплый, пахнущий специями рот со всей игривой нежностью. С языком, горячим и скользким, со слюной, которая смешивается, со сбитым дыханием, с желанием играть. Не обнимая ее, не гладя. Упершись руками в диван по бокам от нее, чтобы единственной связью был секс между их губами. Не такой, как дала она, а напротив – очень женственный и чувственный, бьющий по нервным окончаниям, извращенный в том, как один язык гладит другой, двигаясь туда-сюда в самом понятном ритме. Не трогать. Неозвученное правило Ане выполнять проще, чем Эдварду. В отличие от него, Шагина совсем дикая и не ручная. Но от поцелуя ее рыжеватые брови складываются чувственным треугольником, а щеки, наконец, розовеют. Заметно бьется жилка на горле. – Есть? Тогда лучше начать отсюда, – чуть приподнявшись, она склоняется к изгибу шеи Эда, ее губы почти касаются кожи, но Аня выскальзывает из рук, как ловкий и гибкий зверек, и садится за спину Эдварда. – Не поворачивайся, – выдыхает Шагина на ухо. – Хорошо, что ты упомянул эти наряды, – она специально близко наклоняется то к его уху, то к шее, то к затылку, согревая горячим дыханием. – Мне до мурашек по коже всегда нравились твои платья. Особенно те, которые открывают твои руки и плечи. Иногда до такой степени, что хотелось оказаться на месте твоих партнеров по сцене, ведь им по сценарию будет простительно, если они поцелуют запястье, ямку у локтя, если коснутся губами кожи чуть ниже уха. Она дышит так, будто правда целует, только физического контакта не происходит. – Я думала… Если поцеловать тебя в загривок, уверена, что тебе это понравится. Особенно, если небольно укусить, – над его ухом она показательно клацает зубами. – В одной сцене ты достаточно долго стоишь ко мне спиной – и я смотрю на твою открытую бледную шею. И иногда ненавижу себя за желание коснуться ее, оставить хоть какой-нибудь след или почувствовать, как ты вздыхаешь и на миг замираешь от этого прикосновения. Почти жаль, что больше я не играю, – она наклоняется ближе, и мягкие светлые волосы щекочат Эдварда по щеке. – У тебя было платье с открытой спиной. И это было видеть еще тяжелее. Хочешь знать, почему? – играть голосом она не очень умела, но сейчас он сам по себе становится хриплым и томным. Глаза Кинастона с расширившимися кругами зрачков – распахиваются удивленно. Вот о чем она думала... Кто бы мог знать. Этот ежик Аня Шагина. Значит, он не ошибся, интуиция не подвела его, он верно истолковал самый первый ее намек. Сама не зная, что намекает, она едва ли не откровенным текстом сказала, что хочет его съесть. Возможно, ударить. Возможно, посмотреть, как он вздрагивает, изгибается, плачет... Нет, Эдвард уже выучил ее. Если заплачет, она включит родительский инстинкт. И в принципе правильно сделает. Потому что – он не ответил на ее вопрос устно – сигналом о том, что она переборщила, будут именно слезы. Протянув руку себе за спину, он находит бедро Ани, тронув сквозь штаны аккуратно, опасаясь, что хлопнут по руке – и заставляет обнять себя ногами с двух сторон. После ее откровенных признаний, жаркого шепота на коже – он откровенно поплыл. Ямочка на локте, значит... Кожа на шее и спине покрывается мурашками от этих обещаний. Он усадил Шагину на попу, а значит – она теперь располагается низко, сам Эдвард съезжает еще, чтобы быть ниже нее – и она могла поцеловать или подышать на любое место. Слегка опирается на ее бедро. Уютная, эротичная поза. Первая волна желания бьет в низ живота. И Кинастон надеется только, что его не вытолкают из объятий. – Тебе хотелось оставить следы на моей спине? ...Мне нравится мысль о розовых полосах, – делится он негромко, потом добавляет. – Я переоденусь для тебя. В следующий раз. Хочешь? Оденусь самым лучшим образом. И буду только твоим. В твоем полном распоряжении. Прикосновения даже через одежду кажется теплыми. В комнате стало невероятно тепло, хотя Шагина так и не закрыла окна в гостиной. Конечно, наутро она будет об этом жалеть, ей будет стыдно, она будет на себя ужасно зла, будет ненавидеть, а пока длится ночь – можно позволять себе то, что обычно отрицается даже мысленно. – М, – коротко тянет Аня. Подушечки пальцев проходятся по коже от мочки уха, до линии мягкого ворота пижамы. Шагина бережно спускает один рукав, обнажая плечо, наклоняется, касаясь самым кончиком носа, но не целует, а только улыбается. – Ты угадал, мне хотелось оставить следы, но прежде – просто касаться. Провести пальцами вдоль позвоночника. Но, видишь ли, тогда мои мысли были просто... нежными. Сейчас я думаю иначе, – Аня пьяна, ее мысли откровенны. Прижавшись губами к острому плечу, она проводит горячим языком до шеи, остановившись только там, где бьется венка. – Сейчас мне хочется провести языком по нему, – намеренно она больше говорит, чем касается. – Хочу, оденься для меня в платье. Но разве сейчас, только на эту ночь, ты уже не мой? Эдвард тяжело задышал, стоило потянуть пижаму с плеча. Простое действие, казалось бы, что такого, ведь он так легко раздевается. В туалете переодевался – и ничего. А тут поплыл. ...Поплыл, не надо себе врать. Выразительные веки опустил, глазами бездумно водил по стене, ни за что не цепляясь. А кожа чувствительная под недо-прикосновениями. Голос Шагиной, хрипловатый, чувственный, сзади ласкает, словно по затылку гладит. – По нему? – переспрашивает чуть дрогнувшим голосом, не уловив, о чем она. О его еремной вене – или?.. Да нет, неужели ртом хочет? К щекам аж кровь приливает. – Твой. Твой. Хочу твоим быть. Аня прижимается крепче и делает то, чего желала – прикусывает Эда за загривок. Красные следы скоро побледнеют, но пока след не исчез, Аня целует кожу. – Не останется следов, не волнуйся, – она берет его за руку и подносит к своему лицу, трется щекой о ладонь, а затем целует его пальцы. Указательный и средний обхватывает губами, слегка посасывая. С ладони поцелуи смещаются на запястье. Когда Шагина доходит до той самой ямочки на сгибе локтя, то целует ее особенно: посасывая и втягивая губами нежную кожу. Эд тяжело дышит и думает: предложение же принял. Кино под вино. Ну и по фигу, кто там из них ведет, приглашает, доминирует. Он сейчас – струна под пальцами. Точнее – под зубами. Охает от чувствительного укуса, и волна мурашек разбегается по телу, поднимая волоски. Взгляд выхватывает среди нетрезвого марева – профиль Ани в лодочке из его ладони. Трогательно так. И почему так чертовски эротично? Выдох рвется сквозь зубы – и Эдвард уже не закрывает рот. По губам электричество бегает искорками, пока он наблюдает нежные поцелуи. По руке вверх, как даме в старом кино. Черт, как хорошо... – Вернемся к твоей спине. Полосы на ней будут смотреться действительно красиво. Но я не собираюсь причинять тебе сильную боль, – в подтверждении своих слов Аня целует его мягко сперва в макушку, затем в шею. Нежно, чувственно. – Лучше скажи мне, где у тебя чувствительные места? Крестец? Эд непроизвольно дергает бедрами, когда Аня возвращается к шее. И сам смеется своему возбуждению, подставляя уже спину. – Крестец – да, – это «да» на выдохе. – По нему главное ничем не попасть. Ни ногтями, ни... чем другим. Потому что больно. Самая уязвимая зона. Или уже представляет, как выгибается под поцелуями-созвездиями на спине, которые она там нарисует? Между болью и нежностью. С ней именно так. Эта приятная нега из ласковых слов и прикосновений словно – способ Ани принести свои извинения за все ошибки, за холод, за колючесть, за то, что она его так отталкивала. То, как на выдохе он произносит фразы, то, как непривычно низко они звучат, заставляют кожу покрыться мурашками и прижаться к его спине ближе, крепче. – Я буду осторожной, Эдвард, – руки плавно опускаются к узкой талии, щекочущими движениями очерчивают линию ребер. Ладонями она чувствует, как чаще поднимается от дыхания грудная клетка. Неужели она действительно об этом думала каждый раз, когда смотрела на «просто Эдварда в платье»? Или так снесло крышу только этой ночью, просто от одиночества и нехватки тепла, от того, что она не может переносить чужих слов? Так не важны сейчас причины. Эдвард рядом, почти как мурчащий кот в ее руках, послушный, податливый – и осознание этого приятно до легкого головокружения. То, как он пахнет, как легко доверяется ее рукам, которые теперь гладят грудь и живот, пока губы целуют шею и спину сквозь ткань пижамы. Запах духов остается и на его коже, Шагина почти с жадностью вдыхает этот аромат. – Мой Эдвард, – она целует мочку уха. А потом, ухватившись руками за край пижамной куртки, снимает ее с него. Красивое, идеальное тело, будто у неземного создания, у которого не может быть недостатков. Цвет кожи в свете звездного проектора будто мерцает, отчего есть ощущение, что она держит в руках посланца далеких звезд. Ее Эдвард. Это хочется повторять бесконечно долго. Ногтями Анна проводит по его спине, без нажима, просто раздражая кожу ласковыми касаниями. – Мой. Эдварда укачивает в лодочке из ее тела. Так приятно, так тепло. Плавное движение в неизведанное, которое сопровождают слова принадлежности. Его отчего-то совсем не смущает быть – ее. Это чувство внезапно успокаивает, и виной не только алкоголь. Они будто бились, бились друг об друга, раз, другой, третий – защита треснула – и они вплавились друг в друга. Что не различить, где кончается граница его кожи – и начинается прикосновение ее губ. Поменяв положение, Аня заставляет Эда перекатиться полу-боком, обняла сзади, продолжая целовать, покусывать, проводить линии по его спине. За талию удерживает крепко, оставляя слова теплым дыханием на коже. – Ты сперва подумал о прикосновениях в другом месте? – ладонь плавно скользит к низу живота, по теплой, чувствительной коже, которую Шагина дразняще царапает. – Если захочешь, я могу коснуться и там, только скажи. Влажные прикосновения губ всё ниже, по изгибу позвоночника, между лопаток. Она то кусает, то облизывает, сползая всё ниже. Не самая удобная поза, но стоит того, чтобы почувствовать чужое удовольствие. Крестцу она уделяет особенное внимание. Слегка приспустив ткань пижамы, обводит языком несколько раз. Прикусить кожу тут довольно сложно, поэтому только поцелуи, с не очень идущим Анне причмокиванием. Затем обратно вверх, поцелуй за поцелуем, языком влажную дорожку к шее. Откинувшись Ане на бедро, Эдвард лежит, изогнутый, грациозный, дышащий тяжело, рвано, музыкально. Живот с длинными мышцами сокращается, когда она особенно сильно сжимает, когда царапает. Собственная кровь видится ему синим морем, бушующим внутри тела, сердце стучит, выбивая ритм, вместо дыхания тихие полустоны. Кинастон отпускает себя, отдает себя этому вселенскому движению. Смотрит мутными колдовскими глазами в прозрачные глаза напротив, светящиеся на фоне искусственного небосклона. И дает себя уложить так, как она хочет. Дрожь – в ответ на каждый укус. – Ох... Аня, – раздается в темноте с виноватым смешком. Коротко стриженная голова Эдварда вскидывается, он сжимает одеяло под собой, но тут же успокаивается. Пережидая волну мурашек, от которой даже соски встают. Изгиб его поясницы становится порочным, он вкладывает себя в линию тела Ани, чувствуя, что теряет всякое желание сопротивляться. Хочет ли он, чтобы она коснулась? Хочет ли он... Пижамные штаны натянуты. Хочет, конечно. Возвращается призрак стыда. Пока Аня поднимается поцелуями до шеи, брови складываются грустно. В голове проносится среди вселенской пустоты: почему я не девушка? ...Но тогда бы она меня не хотела? Голос Шагиной достигает его сознания, сумев немного заземлить: – Еще у тебя очень красивые ноги. Такие стройные, сильные. Ты будто герой великих картин с мифологическим сюжетом, – Аня гладит его бедра, колени, чуть сильнее сжимает ягодицы. – Знаешь, было бы интересно поцеловать твое колено прямо во время спектакля и узнать, умеешь ли ты смущаться, Эдвард, – одна ладонь поднимается по торсу вверх. Мягкие, теплые пальцы сжимают один сосок, принимаясь массировать. – На сцене я в образе. Держу себя. И, наверное, среагировал бы как королева. Потом бы... умер от стыда. И предположения, почему ты это сделала... ох! Прогнав ненужные сейчас мысли, Эдвард ложится затылком ей на плечо, слегка откидываясь, давая играть с сосками, которые в чувствительности уступают женским, но ласки которых его возбуждают просто по факту. Это чертовски... эротично. Понимать, что ей хочется это делать. Что ей не противно играть с его сосками, не противно лезть в штаны. Страхи Эдварда поднимают голову один за другим, дыхание и голос у него дрожат, но он борется. Он не один. Не один. Аня рядом. Здесь никто не смотрит на них, можно позволить себе. Ее голос над ухом: – Внутренняя сторона бедер чувствительна ведь не только у женщин, правда? – она не снимает с него брюки, но ладонь скользит под резинку. Кожа там у него теплее, чем ее руки. Шагина гладит бедро, едва касаясь белья. Выдох... Он запускает большие пальцы под резинку штанов и плавно тянет вниз, взглядом советуясь с ней. А вслух говорит: – Конечно. Очень. Тем более, мне уже... – извернув шею – несколько раз порывисто целует ее в губы, жаля языком, – так хорошо. Шагина ловит его губы и целует в ответ, слегка прикрывая веки: ей впервые хочется так сделать от доверия и приязни. – Теперь всю жизнь буду жалеть, что этого не сделала, – Аня целует в ответ, втягивая, посасывая губы, оставляет на них новые укусы. Рука скользит по его ладони, гладит успокаивающе, доверительно. Она слегка сжимает его тонкие пальцы здесь, внизу, в близости от теплого низа живота, а другой рукой сперва нежно гладит вторую его руку, а затем игриво прикусывает запястье, мягкую кожу у предплечья. – Хочешь сделать это вместе? – влажные губы касаются его скулы. До дрожи по всему телу хочется оставить как можно больше поцелуев на нем. Съесть. Максимальная степень близости, обладания. Нормально ли это, здорово ли это – можно подумать утром, а сейчас только вслушиваться в тихие стоны удовольствия и стараться сделать так, чтобы они стали громче. В том, как Аня обнимает его со спины – много нежности. Много... Того чувства, которое им только предстоит обозначить определенным словом. Девушки редко занимают такую позицию, чтобы удовлетворить мужчину. Может – никогда? Сзади должен быть более крупный партнер, а Шагина нашла положение, в котором дотягивается и до члена – и губами до губ. Эдвард улыбается совсем лирично, выразительно глазами блестит – и кивает. – Мне тоже хорошо с тобой, – вместе с его ладонью она касается возбужденной плоти. Без движения, только прижимает ладонью, ощущая упругое тепло, которое, будто электрический импульс, передается и ей тоже. Дыхание ее сбивается, а сердце начинает стучать так быстро, что кажется, будто даже через ткань свитера, спиной – Эдвард может ощутить ее пульс. Руку Эдварда она оставляет у основания, ее пальцы поглаживают и ласкают головку, освобождая ее от крайней плоти. Медленно, очень бережно, чтобы растянуть все ощущения. – Эдвард, – хриплый шепот на ухо, Шагина целует его шею, кусает кожу рядом с веной, но не сильно, чтобы не пришлось после наносить кучу тонального крема. Движения руки быстрее. Вместе с его рукой. Можно было бы сказать, что это романтично, если бы не было так откровенно. Внезапно Аня меняет положение запястья, давая такое яркое ощущение на чувствительной головке, что у Эдварда поджимаются пальцы на ногах. Стройные бедра дергаются вперед, стараясь продлить и усилить ласку, и в этот момент он принимается откровенно постанывать. Не как обычно это делают мужчины в такт рывкам, а просто от удовольствия. Словно физический кайф способен вызывать в нем звук, как в инструменте. Аня слушает его тело внимательно, и, когда ей кажется, что оно подходит к пику, Аня убирает и его руку, и свою, не давая ощутить оргазм. Эдвард ведь хотел поиграть. С усмешкой она целует его губы. Они пересохли, и из ранки на губе Эдварда снова пошла кровь. Шагина с особой осторожностью целует его нижнюю губу. – Ох... – мутные глаза фокусируются. – Ох, боже, Ань... – бормочет Эд с полуулыбкой. Немного меняет позу, устраиваясь на спине. Аккуратный (у Эдварда действительно аккуратный, природа улыбнулась ему) член – покачивается от движений. Кинастон весь сейчас – обнаженный нерв. Он сам себя открыл, доверил, отдался Ане, он в поцелуй вовлекается с чувством, руку кладет в ее взъерошенные волосы – и удерживает нос к носу. – Я хочу, чтобы тебе тоже было хорошо. Ань, давай придумаем что-нибудь. Мы же такие выдумщики. Давай сделаем так, чтобы обоим хорошо, – он трется носом о нос, выпрашивая согласие и содействие. И чувствует себя на секунду королевой, которая молит своего короля о сокровенном. – Хоть позу шестьдесят девять, – поцелуй, поцелуй, – хоть синхронный петтинг. As you wish, just tell me, my love. Аня прижимается к его щеке своей, ласково трется о нее и млеет, млеет от дрожащего голоса. Неужели он так может звучать, так одновременно страстно и умоляюще нежно. Не такой как все – больше, чем просто фраза о характере, о взглядах. Он не такой как другие во всем. Прекраснее, возвышенней, нежнее. Шагина нервно сопит ему на ухо. Ей не нужно, казалось, чтобы он ее касался. Достаточно было срывающихся с губ стонов, дрожи в его теле, только одно это заряжало приятной энергией, от которой внизу живота становится горячо. – Мне уже сейчас хорошо, – Шагина же только тяжело дышит и жадно целует его губы, желая поймать это возбуждающее, дрожащее звучание его голоса. Такой заботливый, такой нежный Эдвард. Наверняка, если он захочет, то сможет свести с ума от чувств совершенно любого человека. Лишь одной своей улыбкой, только взглядом этих зеленых, опьяняющих глаз, жестом своих хрупких длинных рук или изгибом пластичного тела. Этого достаточно, чтобы задохнуться от эмоций, чтобы жадно ловить каждое движение, забывать о мире, ведь мир схлопывается до красивого, музыкального, гибкого Эдварда. – Ты прекрасен. Если после этого я попаду в ад, то пусть, – она говорит и целует его лицо, шею, плечи, всё, куда дотягивается, и доверительно ластится к его руке, склоняя к ней голову. На его просьбу она не отвечает. Чтобы сменить позу, приходится приподняться. Но теперь Шагина лежит на спине параллельно ему. Она вновь берет его за руку и целует. Теперь нежно, без укусов. Подушечки пальцев, ладонь, запястье, предплечье, плечо – каждый сантиметр кожи, а затем она укладывает его руку на низ своего живота, давая понять, что выбрала последний вариант. – Когда ты говоришь на английском, твой голос потрясающе сексуально дрожит, – Шагина гладит его живот, торс, внутреннюю сторону бедра, чуть щиплет кожу, а затем снова накрывает ладонью член и начинает медленно двигать рукой по длине или массировать яйца. – Thank you, my dear. But please no more thoughts of hell. You yourself are like a little warlike angel, you deserve a better ending... – проговаривает Эдвард переливчатым голосом – и задыхается от ее прикосновения. Длинное тело прошибает электричеством, ему нужно несколько секунд, чтобы проморгаться – и сместить фокус с умелой (как хорошо, черт, стыдно, но хорошо) аниной руки – на ее же тело. Пальцы Эдварда, как по струнам перебирая – ныряют между задравшимся свитером – и резинкой штанов, по теплу кожи – под свободный трикотаж. Новизна ощущений, понимание, что его допустили туда, куда он не рассчитывал – накрывает сияющими перед глазами звездами. Некоторое время он ничего не видит – переместив фокус на подушечки пальцев, которые ощущают нежную кожу пониже пупка, а потом сразу нежные волоски. Русые. Наверняка они золотисто-русые, такие красивые. Аня пускает его, пускает его ласковые пальцы, и очень скоро Эдвард погружается в тепло. Эмпатическое удовольствие скручивает его, выдавливая из груди долгий стон: трогает ее, а словно ласкает себя. Но о нем заботится Аня, и от обилия ощущений полностью затихает внешний мир. Он нежно раздвигает пальцами складочки кожи, трет и ласкает, распределяя влагу. По глазам Ани и до этого было видно, что она возбуждена, но теперь понимание полное, физическое, невероятное в своей откровенности. Она готова. Ничего не мешает двигаться по теплой, скользкой влаге. И Эдвард, подвинувшись к ней немного ближе, опускает руку глубже – и проскальзывает двумя пальцами внутрь. Изящная рука изгибается, основание ладони мягко надавливает на самое чувствительное ее место, и начинаются ритмичные покачивания. Стон. Эдвард двигает бедрами, толкаясь в ладонь. Становится трудно терпеть, но он двигает рукой. И двигается сам. Если это танец, то он должен закончить его хорошо. Взаимоотдача... удовольствия. Лбом к ее плечу, губами в съехавший ворот свитера, а стон просящий, грудной. Длинные пальцы входят до основания и сгибаются внутри, нажимая на чувствительную переднюю стеночку в частом ритме. Всё еще трудно поверить, что стена, которая казалась такой прочной, пала, что они так близки, что буквально сливаются друг с другом в одно. Сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье. Несколько дней назад она даже прикоснуться к своему лицу не давала, а теперь допускает легко и с удовольствием интимные касания, и тает от движения его руки, от поцелуев, от ласковых слов. Ангел. Такое простое, тривиальное обращение, но сказанное его голосом вызывает не меньший трепет, чем движения его пальцев внутри. Чем быстрее он двигается, тем тяжелее она дышит и будто двигается сама навстречу пальцам, теряя контроль над телом от удовольствия. Это одновременно кажется столь же неправильным, сколько и приятным, до хриплых, грудных стонов, до горячих волн, которые заставляют дрожать и изгибаться от каждого движения. Она особенно чувствительна и нетерпелива, ведь с момента развода прошло слишком много времени, и всё, что делает Эдвард ощущается остро, до темных пятен перед глазами. Шагина закусывает губу. Боль слегка помогает вернуть контроль. Она продолжает двигать рукой, стараясь, чтобы темп у их движений был одинаковым. – Посмотри на меня, – дрожащий голос так не похож на ее привычный ровный, спокойный тон. Аня тянется к лицу Эда и целует его. Прерывается только на секунду, чтобы закинуть его ногу себе на бедро – так движения руки получались более плавными, быстрыми, так они были ближе друг к другу, хотя соображать уже сложно. Когда пик близок, Шагина пальцами впивается в его бедро и, не осознавая, что делает, несильно хлопает его по ягодице. Она конвульсивно изгибается, вздрагивает, а затем утыкается носом в его макушку, всё тело дрожит, но рука продолжает двигаться, пусть уже значительно медленнее. Эдвард чувствует ее оргазм, как свой. Словно нежный цветок раскрывается, а потом схлопывается. Как вселенная. Ему по-доброму смешно от собственной ассоциации, а еще больно от того, что очень хочется последовать за Аней. – Всё хорошо, сейчас... – он не отстраняет ее руку, а просто присоединяет свою, в несколько сильных движений доводя себя до пика. – Сейчас... сей-ча... а! Он чувствует ее тепло везде. Вокруг себя, потому что они обнимаются, под ладонью, потому что там стало очень тепло и влажно. Он чувствует запах ее дома, ее одежды, и ее самой – сладковатый, мускусный запах тела. Эдвард чувствует себя очень молодым, даже юным, естественным в этой юности. Кончает он себе и Ане на ладони. И на бок падает совершенно обессиленный, с пустотой в голове. Понимает, очень запоздало, что Аня его хлопнула по заду – и начинает тихо смеяться. Крепкие плечи трясутся, в уголках глаз выступают крохотные капли. Хочется ругаться матом и поминать черта. И пока тело еще может как-то шевелиться, он обнимает Шагину за шею и целует в губы, раз, другой, третий, коротко, ласково и с нажимом, благодаря за всё. Потом успокаивается, протяжно мычит, потягиваясь, пытается рукой нашарить одеяло, чтобы укрыться. И спать. Спать под этим звездным небом. И к черту душ. Маски для лица. Будильник. К черту всё. Только Аню бы за руку обнять и не отпускать.