I drink blood and my friends are dead

- Слышала историю? С утра перекрыли центр. Какой-то маньяк оставил растерзанного человека посреди проезжей части. - Ужас, — бормочу я в ответ, чувствуя, как кисточка для теней елозит по векам, управляемая рукой Дакоты. Еженощный ритуал — я лежу на кровати, но словно на прозекторском столе, а она приводит моё лицо в удобоваримый вид. - Надеюсь, это не кто-то из твоих... нарисовать стрелки? — слышу, что она открывает подводку. Шуршит чем-то. - Валяй. Я, всё равно, не увижу, если они окажутся кривыми. Дакота смеётся, — а кожи касается прохладное, влажное острие фломастера. Ощущение расслабляет. Я бы сошла с ума, наверное, если бы лишилась её. Ну, и — справедливости ради — сложно быть готкой, не малюя чёрным глаза. Пусть, даже, я и превращаюсь в безвольную куклу-одевайку под руководством своей девушки. Выбора нет. Приходится доверять её вкусу. Мы познакомились давно — целую жизнь назад, в моём случае, оборвавшуюся. Банально. Босс настоял о необходимости рисунков к статье, — а я тогда подрабатывала для сайта об искусстве, калякая бездушные простыни текста, — и в базе фрилансеров мне попалась Дакота, позиционировавшая себя почти артисткой. Странные, с каплей неуловимого и оккультного произведения (если не сказать круче), светлые, с двойным дном. Вдохновлённые востоком и страной восходящего солнца. Она меня зацепила. И из всей Америки, вау, она — тоже — оказалась в Нью-Йорке. Мы долго переписывались, бывало, до глубокой ночи, обсуждая всё на свете. Потом — гуляли, как самые закадычные приятельницы, шатались по выставкам и посещали концерты. Сложно сказать, — если представить всё, что всплывает в голове при словах "лучшие подруги", то ими мы были. Её родители, правда, с насторожённостью относились к этой связи. Богатой чете, владевшей роскошным пентхаусом в центре Бродвея, не нравилось, что дочка якшается с иммигранткой из польского гетто и... я могу их понять. Ничем хорошим это и не кончилось. Дакота же была непреклонна. По её велению, я часто оставалась у неё, — пока старшему поколению не набили оскомину подобные ночёвки за просмотрами арт-хаусных фильмов и разорением холодильника. Отец купил ей квартиру, ту самую, превратившуюся в убежище и которую мы бросили. Если бы он знал, конечно, что происходит за закрытыми дверями в спальне наследницы — ой, вряд ли бы он так поступил. В любом случае, Дакота обживалась самостоятельно. Заключила контракт с фирмой в качестве художницы, брала заказы, как стилистка. А я арендовала угол в Квинси, осознавая, как моя собственная жизнь летит под откос: копились долги, люди отказывались от интервью. Не знаю, как только меня не вышвырнули прочь до ночи обращения, — но я держалась, уговаривая отражения в зеркале, что ничему в ёбанном мире меня не сломить. Теперь, увы, эта опция мне недоступна. Я не буду лгать, — не могу, — но Дакота так долго была той единственной, тем лучом света, что когтистой лапой, чуть ли не за шкирку, раз за разом вытаскивала меня из затянувшейся депрессии. "Я твоё солнце, Джулия", — она гладила меня по волосам, ласково обнимала, какое бы дерьмо ни случилось. Дотрагивалась кончиком носа до мокрой от слёз щеки — потому, что никто, чёрт возьми, не поймёт женщину лучше женщины, — и отпечатывала след губной помады на моей шее, — "А ты — луна. Моя луна для которой светит солнце". И каждый раз, когда я злая звонила ей после работы, жалуясь на тупых идиотов вокруг — уже под утро покидая бургерную — её голос становился спасением: оптимистичный, пропитанный магнетическим свободолюбием, твёрдо настаивающий, чтобы я бросила ломать комедию и немедленно ехала к ней. На фоне лязгало метро. Из окна дуло тлетворным, подземным смрадом. Такими были дни. - Очень красиво, — Дакота пальцем размазывает золотые блёстки по скулам — себе и мне, — Хочешь, я тебя нарисую?.. - Не надо, — я отмахиваюсь от этого предложения, внутри черепной коробки уверенная, что бесполезно. Она, всё равно, рисует. Я увидела, издалека, как выходила из душа; куча портретов — я, я, я. Ох, боже мой, — Лучше покажи, что купила. Её сияющая улыбка смешит — довольная, что сказать. Ведь, пока я спала, она вторглась во владения ближайшего магазина одежды, бестолково растрачивая наши скудные накопления. - Гляди, — она, — худее и выше, чем я, — слезает с моих ног, на которых сидела. С одеяла на пол прокатывается баночка глиттера, разбиваясь, — Ой. - Купим новые, — это не первая вещь, что Дакота крушит. Как разница?.. — Я готова смотреть, — на этих словах, я тоже поднимаюсь, вместе с замешкавшейся подругой заглядывая в полиэтиленовый пакет. Она достает платье — или ночную сорочку?.. — не сразу понятно. Струящийся, цвета нефти атлас переливается в отблесках лампы, только секундой позже показывая ажурное кружево, нисходящее с лифа, и тонкие бретели. - Это тебе, — подтверждает очевидное Дакота, как-то смущаясь. Вспоминает, наверное, как мы поссорились из-за без спросу надетых вещей. Так... давно, — И кожаная куртка. Я решила, что пора бы уже обновить гардероб. Я молчу. Принимаю подарок, намереваясь надеть его сейчас же. А она... она всегда была такой. Чересчур заботливой для холодной эгоистки навроде меня. Если бы она стала гулем, что бы было?.. Нет, я не хочу. Я не Вентру, чтобы заводить рабов. Пусть и говорят, что Ласомбра — это отражение в разбитом зеркале, в которое вглядывается Вентру, но мой принцип, вкушённый с кровью сира таков: те, кто рядом, должны быть таковыми по доброй воле. По доброй воле, и я оказываюсь перед ней; бедра ласкает лёгкая ткань, скрипит кожа куртки, на мне сидящей как плащ, на груди — крест. - Красиво... очень, — Дакота повторяется. Подходит ближе, касаясь тёплыми пальцами моего лица, — Это твоё, — она кусает губы, отводя взгляд, но — как всегда — набирается смелости, чтобы посмотреть вновь, — И я — твоя. Я люблю тебя, Джулия. Я бы ответила — раньше — невообразимую чушь. "Я знаю", "я тоже" или что-то ещё, блёклое и безнадёжное. Когда-то мои чувства сбились в комок тьмы, тьмы существа, разучившегося любить и замершего на краю бездны. - Я тоже тебя люблю, Дакота. Мать Тенебра застывает в неведении. Разбиваясь, теряя и осознавая ледяные шипы в сердце, я, кажется, неизбежно путаюсь в том, что истинно. Кто знает, ложь ли это.