канарейка в шахте

– Погоди-ка, – Донхек замирает посреди лестницы, когда его окликает марков голос. Он оборачивается и смотрит с немым недоумением. – Спустись и поднимись еще раз. Так, как ты только что сделал. Донхек знает, что задавать вопросы писателям бесполезно, а потому молча слушается – пускай и чувствует себя при этом невыразимо странно, – и спускается на несколько ступенек вниз, прежде чем преодолеть их снова. Оборачивается – Марк изучает всю его фигуру с немым удовлетворением, а затем восклицает: – Вот! – он опирается на потертые деревянные перила и будто мысленно делает какую-то пометку. – «Он шагал так, будто рассекал шпагой воздух». Понимая, что здесь к чему, Донхек закатывает глаза. – Ты идиот? – уточняет он и тут же принимается быстро подниматься наверх – сбегать. – Если как у Достоевского – да! – задорно доносится ему вслед. / Большой честью на их факультете, особенно среди первокурсников, считается попасть на один из вечерних приемов к На Джемину. Под «приемом» подразумевается среднестатистическая вечеринка с непомерным количеством алкоголя и сигарет, но вы ведь знаете этих писателей – им обязательно нужно придумывать всему вычурные названия. Хотя кое-чем от обычной вечеринка Джемина все-таки отличается – Донхек узнает об этом, когда лично попадает туда. Он, можно сказать, новичок, зелень, – но его приглашают, потому что он успел стать нашумевшим именем на факультете за рекордно короткий промежуток времени. Быстрее в свое время прославился только Марк Ли. Ожидаемо, что Донхек сталкивается с некоторыми заинтересованными взглядами и даже перешептываниями, но в основном он держится особняком и подпирает стену в одной из просторных комнат джеминова бесконечно запутанного двухэтажного дома. Это – особая тактика, тоже писательская: когда ты на задворках, перед тобой гораздо лучше раскрывается сам эпицентр событий, а, следовательно, ты больше можешь увидеть и впоследствии записать. Долго побыть в одиночестве у Донхека не получается, потому что вскоре сам Джемин (третьекурсник, пишущий в основном сатирические рассказы и страшно почитающий Довлатова) за руку вытаскивает его из неприметного угла в общую компанию. Все лица там оказываются незнакомыми, кроме одного – Марк, сидящий на бархатном диване, с книгой в одной руке и сигаретой – в другой, оживляется и даже выпрямляет спину, заприметив Донхека, но ничего ему не говорит. Невероятных усилий Донхеку стоит не закатить глаза, – он-то знает, зачем Джемин устраивает весь этот спектакль: вряд ли на всем факультете остался хоть один человек, который не знал бы об их с Марком взаимной неприязни. Писательская версия игры в «Правду или действие» поначалу кажется затеей ужасающе скучной, но вскоре, когда Джемину удается уговорить остальных поучаствовать, она набирает неожиданных поворотов. Дело в том, что писатели – все писатели, если так посмотреть, – своего рода канарейки в собственных шахтах. Донену, который поэт до мозга костей, задают на ходу сочинить прозаический рассказ, озвучивая каждую мысль, которая приходит ему в голову. Ренджуну с филологии – бодро перевести с китайского какое-нибудь похабное четверостишье, чтобы все могли от души посмеяться. У Джено, заядлого поклонника американской литературы, спрашивают, кого из битников он навсегда вычеркнул бы из истории. Марка – и тот отвечает искренне и охотно – кем бы он был, если бы не стал писателем. – Я бы тогда не родился, – отвечает он и почему-то пристально смотрит сидящему напротив Донхеку в глаза. Когда приходит очередь Донхека отвечать, ему не совсем везет: задавать ему вопрос (или придумывать задание) должен Джемин, который широко прославлен своим нестандартным подходом к подобным развлечениям. Донхек расправляет плечи и старается держаться уверенно, когда звучит роковое: – Правда или действие? – у Джемина губы красные от вина, взгляд – хмельной, но улыбается он абсолютно трезво, чем и невольно отпугивает. Все, кажется, даже затаивают дыхание, когда Донхек практически не думая выпаливает: – Действие. Раздается несколько разочарованных вздохов, а Джемин, похоже, только и ждал этого момента – он медленно обводит взглядом собравшихся, кривой линией переходя от сидящих прямо на полу у журнального столика к тем, кому посчастливилось отхватить местечко на диване, и наконец вновь останавливается на Донхеке, объявляя вердикт: – Поцелуй того из присутствующих, кого считаешь самым лучшим писателем. Напряженное молчание в воздухе, кажется, прокрадывается под самую кожу: все ждут, на ком же остановится Донхек, а он в свою очередь теряется настолько, что даже не сразу ассоциирует каждую из прочитанных за долгие и томные часы в университетской библиотеке работ с ее автором. О том, что Джемин пишет юмор, от которого сам и смеется, долго вспоминать не нужно. О том, что Джено тщетно пытается походить на Керуака, но каким-то невообразимым чудом пишет даже лучше, – тоже. Ренджун – скорее лингвист, чем писатель, он всегда ныряет вглубь слов, расковыривает их, как неспелые ягоды, пристально изучая сердцевину. Донен… он пишет хорошо, пожалуй, от его стихов Донхек в свое время получил больше всего эстетического удовлетворения, однако какими бы откровенными ни были писатели априори, Донен неотвратимо создает впечатление человека, который отвесит тебе пощечину, едва ты попытаешься приблизиться. Остается – и как Донхек не замечает раньше этого пристального взгляда? – Марк. Он все так же сидит напротив, на диване, давно не курит, давно не читает, а смотрит так, будто безошибочно знает, что Донхек скажет в следующую секунду. Точно так же он знает, с каким зудящим нетерпением все ждут, что Донхек подорвется на ноги и поцелует его, но этого никогда не будет. Задание заключается в том, чтобы поцеловаться с тем, кого Донхек считает самым лучшим писателем, а Марка он не считает таковым вообще, поэтому он, набравшись смелости и вернув Джемину взгляд, только и произносит с самой непринужденной своей улыбкой: – Жаль, что нельзя поцеловать самого себя. / Немногим позже, в кухне, – Донхек курит в распахнутое настежь окно, а Марк заходит выпить воды, – происходит исповедь, только неясно чья. – Ты бы поцеловал меня. Донхеку даже не нужно оборачиваться, чтобы по чужим шагам определить, что Марк здесь. Он констатирует факт, так просто, будто они обсуждают погоду, и в прозрачный стакан набирает себе воду прямиком из-под крана, – похоже, он вполне солидарен с утверждением, что организм писателя способен фильтровать любую из существующих гадостей. Донхек щелчком пальцев отправляет недокуренную сигарету в полет и оборачивается. – Нет, – только и говорит он. Марк тоже смотрит на него, стоит, прислонившись поясницей к столешнице, и придерживает свободной ладонью локоть той руки, которой обхватил стакан. Он пьет маленькими глотками и обводит Донхека внимательным взглядом. – «Он смотрел на меня и отрицал все так, будто я не видел очевидного в его лице», – Марк заинтересованно прищуривается и склоняет голову набок, отводя стакан с водой немного в сторону, – «в том, какой фарфоровой маской оно стало, – ничего не дрогнет, не переменится. Он боялся меня». – Нет, – Донхек упирается ладонями в подоконник за своей спиной. – «Он жутко нервничал и не знал, как это скрыть». – Заткнись, – закатывает глаза. – «И страшно, до остановки сердца хотел со мной целоваться». Донхек решительно вскидывает голову и рвется вперед, чтобы пройти мимо, но в самый последний момент Марк тенью вырастает прямо перед ним и триумфально улыбается. – А говоришь, я не писатель, – цокает языком он. – Я ведь только что тебя написал. / Всю следующую неделю Донхек ходит по университету как в воду опущенный: сил нет ни на работу над новой рецензией, ни на хоть сколько-то полноценное существование. Марк добился своего, отомстил, – и расхаживает самодовольный, будто ничего не случилось. На самом деле, ничего и не случилось, не разгорелось, – кроме донхекова непреодолимого и практически разрушительного желания как следует изувечить его самодовольное лицо пятнами гематом прямо там, в кухне чужого особняка, а лучше – на заднем дворе, где пространства было больше и дышалось легче. Донхек повалил бы Марка на траву, безбожно испачкав его кремовый парадный пиджак, и что есть сил колотил ногами по его бронежилету из книг, запрятанных во всех глубоких внутренних карманах. Марк потом бы поднялся, как ни в чем не бывало отряхнулся, только самую малость взъерошенный, и произнес бы что-то в духе: «Знаешь, я Гоголя тоже давненько избить хотел». Донхека пугает то, насколько детально он рисует у себя в голове сцену, которой никогда не случалось, насколько точно предугадывает курс чужого поведения, вплоть до мимики и реплик. Марк – ужасный везунчик. Ему сходит с рук абсолютно каждая выходка. На него вешаются и не дают прохода в коридорах все девушки факультета. Но никто – и Донхек нарочно растягивает это слово в своих мыслях, – не пишет ему таких откровенных, бесстыдных, беспощадных рецензий, как это делает он. Возможно, Марк не привык к неприязни к себе, – оттого его и тянет испытать ее в полной мере. Но Донхек продолжает делать это все не из желания ему потакать. Он просто хочет продемонстрировать – как можно нагляднее: ты не писатель. Ты носишь выглаженную одежду, ты куришь самые дорогие сигареты, от тебя не пахнет старьем с книжной барахолки, у тебя ровная спина, руки без шрамов, всегда чистые волосы, огонь неподдельной страсти в глазах, искренняя улыбка, тонна самодовольства. Ты популярен, востребован, наверняка богат, но скрываешь это, чтобы не смущать других. Ты не писатель. Писатели такими не бывают. – Эй, – Марк окликает его в коридоре в один из дней, когда у них одновременно заканчиваются занятия. Донхек, наспех выстроив внутренний барьер, оборачивается и отвечает ему вопросительным взглядом. – Ты ведь всегда носишь с собой свою любимую книгу? – уточняет Марк. – С чего такая уверенность? – Донхек хмурится, подтягивая шлейку сумки, которую он периодически берет на учебу вместо затасканного рюкзака. – Ну, так писатели делают, – Марк пожимает плечами. – Дашь мне взглянуть? Нет, сразу рвется сказать Донхек, но понимает, что от него вряд ли отстанут, а потому вздыхает и лезет на самое дно сумки, чтобы грубым хлопком по груди отдать Марку карманных размеров книжонку в потрепанном мягком переплете. Несколько секунд изучая обложку, Марк только хмыкает и смотрит на Донхека так, будто тот ему только что непростительно нагло солгал. Но молчит и вместо этого ныряет во внутренний карман пиджака (здесь Донхек усмехается и отводит взгляд), чтобы взамен достать книгу от себя. Выцветшая тканевая обложка обжигает пальцы теплотой, когда Донхек принимает тоненький том из чужой руки, – и чего ему стоит не выдохнуть удивленно, едва увидев название. – Спасибо, – наверное, Донхек впервые слышит это из марковых уст абсолютно искренне и серьезно. И затем бережно прячет его книгу во все тот же внутренний карман пиджака. / – Мне кажется, я влюбился, – первым делом произносит Марк, закрыв за собой дверь комнаты. Тэен, удивленно вскинув брови, подходит к нему и касается ладонью лба. – Странно, жара у тебя нет. – Да ну тебя, – Марк отмахивается и снимает пиджак, чтобы повесить его на крючок у двери, а затем садится на кровать и несколько минут просто молча пялится в одну точку на полу, впоследствии шумно вздыхая: – Это изумительно. – Изумительно – то, как тебя совершенно не волнует вся эта макулатура, из-за которой скоро невозможно будет дойти до кроватей, – не упускает возможности пожаловаться Тэен, тем самым заставляя Марка обвести взглядом комнату. Рецензии Донхека, которые впоследствии перестали помещаться в ящиках стола (обоих столов) и на книжных полках, сейчас занимают внушительное количество места прямо на полу, и Марк до сих пор не решился ни выбросить, ни вернуть Донхеку ни один из листов. Часто он воображает себе, как именно Донхек это писал: агрессивно ли, пытался ли так выместить всю свою неприязнь, до боли в пальцах отбивая ритмы по клавишам печатной машинки; или же, наоборот, пропечатывал каждое слово внимательно и вдумчиво, комкая в ладони и тут же выбрасывая свеженький лист, если ему прекращал нравиться хотя бы один из использованных терминов. Вычурно, бездарно, слишком показательно, нарочно, неискренне, плохо – и еще сотни, тысячи, мириады подобных эпитетов, откровенно и напрямую касающихся марковых слов. Каждая строчка, каждая буква, каждая размашистая донхекова подпись под очередной рецензией заставляли Марка подрываться на ноги даже посреди глубокой ночи, садиться за машинку в одном белье и, стискивая в зубах сигарету, писать, писать, писать до потери рассудка, – пусть будет просто, талантливо, прямолинейно, честно, пусть будет с изнанки, из самого сердца, изувеченного червоточинами, пусть Марк достанет это все из себя вместе с сухожилиями, хрящиками, позвонками, перекрутит и вернет: – Открой, – костяшки тощих пальцев что есть сил колотят по чужой двери. Потому что как Донхеку еще нужно? Стоит ему показаться на пороге, заспанному и прокуренному, – как Марк вручает ему стопку листов, исписанных без перерывов за последние четыре часа. Концовки там нет, как и толкового начала, – более того, текст даже не вычитан, но Марку так хотелось Донхеку (и самому себе) невесть что доказать, что он беспощадно отбил этот рассказ по стертым кнопкам машинки, будто залпом исполнил фортепианный этюд, предназначенный для игры в четыре руки, попутно разбудив грохотом половину этажа. Донхек хмурится растерянно, но придерживает рукой листы и следом поднимает на Марка вопросительный взгляд. Марк никуда не уходит, продолжает смотреть на него и дышать тяжело, не сразу понимая, что примчался на донхеков этаж в одном нижнем белье и полностью босиком, нерасчесанный, неумытый, воняющий сигаретами, настоящий писатель. – «Он бесстрашно смотрит мне в глаза, наверняка и не подозревая, что выглядит так, будто трое суток не спал», – Донхек – нарочно или нет – пытается подражать голосу, которым Марк говорил с ним тогда, в кухне. – «И я ни на толику не начну его уважать, даже если он для меня ляжет под поезд и скажет: смотри». Марк усмехается, опускает глаза, кивает: знаю, знаю, знаю. Донхек продолжает: – «Но если я поцелую его сейчас, может быть, он уйдет». Не давая Марку возможности вдуматься в услышанное, он подается вперед и по наитию жмется к его сухим губам, не пытаясь касаться Марка никак иначе, – только губами, только словами. Тем временем Марк, резко выдохнувший от неожиданности, касается ладонями его голых локтей и притягивает ближе к себе, как может, заставляя Донхека вздрогнуть и пошатнуться, но поцелуя не разорвать. Он целует бесстрашно – точно так же, как пишет. Он своим поцелуем кричит, ругается матом, признается Марку в самой страшной ненависти. Но одновременно с тем его губы мягкие, сладкие и теперь абсолютно точно – марковы самые любимые среди всех, которые он целовал. И есть еще кое-что. Пока они целуются – Марк, практически полностью обнаженный и потрепанный, как уличный кот, и Донхек, которому пришлось немного привстать на носочках, чтобы до него дотянуться, – свежая увесистая рукопись беспощадно мнется между их телами, медом их солнечных сплетений, и Марка бросает в дрожь, когда он чувствует, что Донхек придерживает листы ладонью, чтобы те не рассыпались.