***
Август для нас начался с поистине отличных новостей – нолдор оставили Таргелион, поскольку более не могли относительно безопасно переправлять на левый берег Гелиона боеприпасы из-за засевших в прибрежном кустарнике рейнджеров. Наступление на Оссирианд с севера, через реку Раториэль, прекратилось. Армия Тингола, окончательно освоившись с новым оружием, перешла к агрессивному стилю ведения боевых действий – она больше не обороняла Нан-Эльмот, она стала рваться к Амон Эреб! Холм, кстати, уже с числа эдак пятого почти круглосуточно обстреливался с юго-востока – опорники отбросили нолдор на километры от реки и почти прижали их к укреплениям уже ставшего за довольно короткий срок оккупации "столичным" пункта. Северная группировка нолдор, прижатая орками и тинголовцами в Дортонионе, постепенно начала сползать на юг через Тол-Сирион; полкам "Тейглин" и "Нельдорет" приходилось несладко, но не дать противнику быстро отступить было важно – пока силы врага ещё целы, он может попытаться всё-таки взять Бритомбар или Эгларест. Второй, кстати, два раза пытались штурмовать малыми группами с воды. С целью не допустить такого в дальнейшем, часть опорного полка вышла за город и отбила береговую линию вплоть до излома, но понесла при этом серьёзные потери. Подкрепление туда вели из Оссирианда через Таур-ин-Дуинат и Арверниэн по воде. Поскольку с Ард-Галена враг был полностью выбит, грузовые вагоны с оружием вновь стали ходить до вилки Гелиона. Обратно они возили разве что некоторых тяжелораненых, которых невозможно было транспортировать в Дориат, в том числе нолдор, а также испорченное снаряжение и – пару раз – подкрепления находящимся в Дортонионе тинголовцам из северного Оссирианда. Четырнадцатого августа поезд должен был прийти лишь к концу "дня", но явился он ранним "утром"; я тогда находился в "эльфийской деревне" и раньше времени услышал его гудок – оный предписывалось давать чисто на всякий случай, и после него к путям приближаться было строго запрещено. Один раз контейнеры с оружием уже сваливались с вагона-платформы. За первым гудком прозвучал и второй, за вторым – третий. Через считанные секунды три коротких гудка повторились. Это был сигнал бедствия, обозначающий, что надо двигаться не с поезда, а к нему. Не опасность взрыва котла или что-то подобное, а, например, травма кого-то из внутри поезда находящихся. До этого случая сигнал по-настоящему не исполнялся ни разу. Делать мне этим утром было особо-то нечего, и потому я подбежал к поезду с ещё несколькими квенди – не столько по сигналу, сколько чисто из интереса, узнать, что же заставило его подать. Вряд ли я мог чем-то пригодиться – полноценно оказывать первую доврачебную помощь не умел, разве что правила всяческого бинтования, полученные на ОБЖ и в Интернете, благодаря абсолютной памяти помнил. Но кто их у нас не помнил-то? Да и не были они для Арды чем-то реально новым – эльфы за всё время своего существования придумали и такое, и даже лучше. Поезд шёл быстро; напомню, что назад он двигался задом, на токаче, и такой скорости как сейчас не развивал подобным образом никогда. Это попросту было опасно. Он остановился резко, высекая колёсами искры. Незнакомый мне эльф и орк-чернорабочий скинули трап с медицинского вагона на недавно сколоченную импровизированную платформу – поскольку ездило теперь это чудо достаточно часто, всех изрядно так заманало залезать под углом сорок пять градусов. Двое бойцов той самой новой десятки рейнджеров спешно вынесли на носилках Лутиэн. Сердце – я, честно говоря, вообще не уверен, есть ли у тушки валар внутренние органы, но будем считать, что всё-таки есть – пропустило удар. Несли её, как и было положено, ногами вперёд. С моей подачи у нас ещё давно прижился принцип, прямо противоположный привычному вам гражданскому. Живых у нас носили вперёд ногами, мёртвых – вперёд головой. Причины на были – во-первых, так раненый видел, куда его несут. Во-вторых, не собирал головой каждую кочку. В-третьих – и это, пожалуй, главное – не получал по голове снаряжением переднего носильщика, в частности флягой. И, в-четвертых, так принимающие быстрее видели травмы несомого. И они – ну вот чисто внешне – выглядели смертельными. Ни формы, ни кольчуги на Лутиэн уже не было; было – здоровенное чёрно-синее пятно на всю левую половину тела и месиво свернувшейся крови на месте левого глаза. Лысую кожу головы покрывал ожог; виднелись разве что короткие, обугленные волоски - всё, что сохранилось от роскошной каштановой гривы. Шея была зафиксировала под неестественным углом, а левая рука осталась без кисти. Точнее, кисть была, но без пальцев, да и держалась она на соплях. Скажу честно – в тот момент меня чуть не вывернуло. Я всегда держался подальше от раненых, предпочитая не мешать ни им, ни врачам, ни себе. При виде Лутиэн в таком виде я ещё больше убедился в своей правоте. В руки ударила дрожь; ноги не подкосились лишь потому, что я вовремя сориентировался и буквально приказал телу стоять. В отличие от окружающих, я не побежал к носилкам, вызывая гневные крики бойцов, требующих прохода; я попросту не мог двигаться, потому что в какой-то момент потерял управление телом. Говорить тоже не получалось; всё, что я мог сделать, это относительно ровно стоять. Пойти получилось буквально чудом; я чуть не рухнул на первом же шаге, но всё же приблизился к носилкам и невесть как не дёрнувшимся, не упавшим в самый ответственный момент зычным голосом – наверное, мне б тогда позавидовал Лангон, изрядный любитель и умелец максимально громко, но ясно и чётко орать – потребовал дать проход аж до главного лазарета. Не очень помню, в какой именно формулировке. Майрон потом шутил, что я крикнул "всем стоять, трамвай прижаться вправо", но остальные то ли в страхе отмалчивались, то ли ничего подобного от меня и не слышали. Он, кстати, нашёлся сразу. – Что с ней? – он не умел лечить и уже требовал врача как можно скорее, когда Лутиэн-таки уложили на койку в отдельном помещении. – Вз, – заикнулся один из бойцов, – взрывом. – Сам вижу, что взрывом! – крикнул Майрон. – Она вся в осколках, кретин! Почему не лечили?! Что с шеей? – Мы, – начал уже второй, – вытащили всё, что успели. Шею, – он снова сбился, – она, это, каску! – Застегнула! Р-ракетой, почти прямое, от своих же. – Где ваш врач?! – снова взбесился Майрон. – У вас в десятке была целительница! Я специально приставил! Почему без магии?! Тут по всему телу синяк в некроз переходит! – Я! – крикнула одна из явившихся рядом с носилками солдат. Харя её выглядела чем-то знакомой. Видел оную раньше. – Где магия?! – Майрон схватил чумазую девушку за волосы. – Где?! – И-и-исчезла! – целительница сорвала голос. – Мы стреляли в нолдор! Я тоже стреляла! – Твою ж-же, – Майрон до хруста сжал зубы, но отпустил свою жертву, понимая, что ничего не может поделать. Даже в такой момент он не сказал слова "мать". Я ещё давно строго запретил использовать мизогинные ругательства любого толка и ругательства, связанные с различными сексуальными практиками, объявляющую одну из их сторон второсортной или… Ну, вы поняли. Не о том сейчас, но Майрон, конечно, силища. Совершенно стальная воля. А что же я? Да и кто я? Человек? Вала? Вала чего? Справедливости и прогресса? Или, по меркам этого мира, всё-таки зла и обмана? Обмана. В следующую секунду прочь от меня шарахнулся даже Майрон. Или не шарахнулся; он, кажется, побежал прочь. Тогда я подумал, что он испугался, но, на самом деле, он побежал за другим целителем. Показалось, что потух практически весь свет, а помещение заволокло дымом. Обуглилась униформа бойцов; на потолке, напротив, побежала лёгкая изморозь. В глазах целительницы – хоть убейте, не помню, как именно я до хруста костей прижал её к каменной стенке – отразился Ужас. И её собственный, и я сам – страшное, заставляющее в дрожи отряхнуться, закрыв глаза, неевклидово четырёхмерное сплетение обугленных крыльев числом более десяти, а также бессчётного лент Мёбиуса, покрытых проваливающимися друг в друга безвекими глазами со множеством зрачков, многочисленными пастями со внутренними челюстями, разрезавшими, казалось, само пространство, источающими приторно-сладкий запах гниения и высунувшими наружу длинные, раздвоенные языки. – Ты не попала! – мой голос показался мне максимально правильным для меня; единственно-привычным и совершенно приятным, но я заметил, как дрогнула каменная кладка и как пошли по глазным яблокам целительницы мелкие волны. – Лечи! Она всё-таки попала. Я увидел это. Не знаю, чем. Не успел сориентироваться. Поле зрения разделилось на множество смешивающихся пятен, друг с другом пересекающихся, но не связанных, или, напротив, совпадающих, но в разных диапазонах, и потому создающих страшную какофонию слышимых мной вкусов изображений. – Убивает пуля! – на этот раз я пытался говорить тише, но более убедительно. "Но я выпускаю её!" – оказывается, мысли напоминают вкус солёных носков с перцем чили. Нет, я не пробовал солёные носки с перцем чили. Ни вместе, ни по отдельности. Я и перец чили-то ни разу не пробовал. – Ты не выпустила бы её, если бы он враг не явился сюда. Враг – не животное, но и не квенди. Он хуже животного; он разумен, он принимает решения. Он сам принял решение стать врагом и умереть. Вина за его смерть – на нём. Ты не убивала его. Он убил себя сам. Лечи! "Я не убивала его. Он убил себя сам". Кажется, помогло. Я снова что-то почувствовал. Достаточно быстро метнулся в сторону. Не знаю, правда, каким именно образом. Было приятно снова увидеть собственные руки и ноги. Нормально увидеть, а не по-всякому. Увидеть, а не послушать их вкус в инфракрасном диапазоне. Тем не менее, пару секунд я чувствовал себя ослепшим. Темнота заволакивала всё то, чем раньше я видел. Как-то даже не очень привычно не видеть, что делается за спиной. Целительница – надо будет перед ней извиниться, но я сомневаюсь, что это поможет – на негнущихся ногах подошла к Лутиэн, и, упав на колени, принялась петь. Похоже, я сделал из неё заику. И нет, это не самое худшее. Через три секунды она закашлялась, схватилась за горло и выплюнула кровь с каким-то склизким отростком. М-да, она откусила себе язык. Зато несколько всё-таки спетых ей нот заставили пятно некроза на Лутиэн принять несколько более нормальный окрас. Через минуту – я успел перекинуть целительницу через колено и силой открыть ей рот, чтоб она не захлебнулась от крови – явился Майрон с нолдо. Тем самым нолдо, которого притащили к нам с Маэдросом и оставшимся из Амбаруссар. В тот момент мне было всё равно, что он может сделать гадость и нарочно угробить Лутиэн. Отдав пострадавшую ни за что целительницу Майрону, я почти отрубился. Стена, на которую я облокотился, всё ещё была чертовски холодной. Да что ж это такое, почему целительница уже второй раз пытается запрокинуть башку? Этот – как его, Лайквенесто, или, что будет на Синдарине, Лаэгатор – оказался профессионалом. Уже через пять минут пения на Валарине он заставил исчезнуть бóльшую часть синяка и остановил кровь целительницы – кровь перестала заливать пол, а сама целительница, кажется, наконец-то сориентировалась в пространстве и поняла, что до этого пыталась сориентировать голову несколько неправильным образом, из-за чего и нарывалась на сопротивление Майрона. – Там кто-то из наших со стражей дерётся! – внезапно услышал я крик одного из орков-охранников. Вообще, их задачей здесь было тупо не пускать в лазарет лишних эльфов – и так места было мало, не до посетителей. – Как зовут? – спросил я также криком. – Гаудан! – Пропустите! К счастью, он не стал бросаться и хватать пострадавшую Лутиэн. Майрон его придержал в первые моменты – ну, чисто на всякий пожарный. Гаудан молчал. Всё и так было ясно. Через десять минут Лаэгатор прекратил петь и стал абсолютно аккуратными движениями – на пару с Майроном – вырезать из тела Лутиэн мёртвые ткани. Оглядев руку, он помедлил, но без зазрения совести обрезал оставшиеся сухожилия и отбросил остатки ладони прочь. Я серьёзно сомневался в том, что такая медицина не представляет для пациента опасности большей, чем сами травмы. – Никаких повязок, – внезапно остановил его Майрон. – Нам нужна Мелиан. Видя непонимание, он пояснил уже на Квенья: – Melyanna. Не ты, – Лаэгатор дёрнулся, – Мелькор. Путь Тинксинн убьётся, но привезёт сюда Мелиан. – Понял, – я кивнул и кинулся прочь из Ангбанда к поезду. Кажется, я кого-то сбил по пути, но это не так важно, учитывая события этого получаса. Тинксинн как раз отдыхал после душа, наблюдая разгрузку вагонов и поедая вынесенные с кухни бутерброды с жареной курицей. Пассажирский вагон цеплять долго. Его ещё надо из недодепо вытаскивать. Мелиан перебьётся, у нас, вон, и в тендере, и в локомотиве койки имеются. – Бросай всё. Гони к Тинголу. Лутиэн ранена, – он кивнул. – И очень серьёзно. Нам срочно нужда Мелиан лично. Убейся, но притащи её к нам. Скажи, что у неё дочь помирает, – я отвернулся к рабочим, – Эй, вы! Потом разгрузите! Отцепляйте всё кроме тендера на хрен! Угля хватит? Воды? – Угля хватит, только что новый засыпали, – услышав слова Тинксинна, я облегчённо вздохнул. – Вода тоже новая. – Молодец! – похвалил его я. – Погнал, давай! Уголь у нас насыпали в тендер из огромного ковша на паровой тяге; сам ковш (хотя, скорее, это был полноценный контейнер) наполняли традиционным методом вручную орки, пока поезд был в отъезде, но поднять его и перевернуть куда надо было делом пары минут. Специально, чтоб не задерживать. Воду подавали через аналог водонапорной башни, разве что расположенный прямо внутри Ангбанда и потому башней в привычном нам смысле не являвшийся. Да и расход её был не то, что велик в случае нашей системы конденсации. Харчи Тинксинн прихватил с собой в кабину. Я вернулся в госпиталь. Я зову тут это место и лазаретом, и госпиталем, и больничкой, и чёрт-те как ещё – оно у нас одно, и, по сути, выполняет все эти функции разом. – Жива, – довольно безэмоционально выдал Майрон. – Шею Лаэгатор срастил. Тем не менее, потеря крови и тканей достаточная, чтобы фэа сочла тело мёртвым. До явления Мелиан может и не дотянуть. Предлагаю приводить в сознание, но нервную систему у ран погрузить в стазис. Могу выполнить сам, прошу разрешения. – Безопасно? – спросил Гаудан. – Абсолютно, – Майрон кивнул. – Она будет в сознании, но ран не почувствует. Выполнял такое неоднократно. Гарантирую, что до Мелиан дотянет. – Приводи, – скомандовал я. Майрон махнул нам рукой, и мы отодвинулись в сторону; он повёл над Лутиэн рукой. Визуально не произошло ничего; никаких "спецэффектов". Дыхание из отрывистого и редкого стало глубоким, и на втором вздохе Тинувиэль открыла глаза. С трудом сглотнув, она подняла правую руку и медленно ощупала лицо слева. Пока меня не было, кровь уже смыли, и было отчётливо видно, что глаз попросту перестал существовать, как и часть щеки. Лёгкое касание пустой глазницы убедило в это, похоже, и Лутиэн. Ещё раз сглотнув и выдавив подобие кривой улыбки, она посмотрела сперва на Майрона, потом на меня и не своим голосом произнесла: – Ну… Зато теперь точно не вилкой. Лицо нашего "анестезиолога" надо было видеть. Моё, наверное, тоже. Майрону за пересказ таких шуток потом будет выговор. Но это – потом. – Рука левая, как я понимаю, – уже серьёзнее спросила Лутиэн, – вся? Или только частично, и это ты, – она посмотрела на Майрона, – с нервами играешь? – Минус кисть, – ответил Майрон, – но остальное недееспособно, как и вся левая половина тела, если ты заметила. Мы послали за Мелиан. – Выходит, что только минус глаз, – Лутиэн явно попыталась кивнуть, но у неё не получилось – Майрон вовремя отключил нужные мышцы. – Перелом шеи. Головой не двигай. Вроде срастили, но это не точно. – Ясно. А лечил, что ли, этот? – она посмотрела на Лаэгатора. – Первый попался под руку, – объяснил Майрон. – Да, именно он. – Пусть тогда передаст Маэдросу, – Лутиэн, похоже, намеренно сказала о целителе в третьем лице в его присутствии, – что благодаря его "народу"… Впрочем, я сама передам. О, Гаудан! А я тебя и не заметила. Гаудан подошёл к койке и взял Лутиэн за здоровую руку. – Ты как? – спросил он её. – Как видишь. Ты б ещё прям там у меня "Are you okay?" спросил. – съязвила она, но дальше ответила уже голосом мягким. – Ничего почти не чувствую, а так – нормально. Мама всё вылечит. Глаз, правда, уже не сможет. Наверное. – Прости, – мне показалось, или Гаудан плакал? – Не убедил тебя остаться. – Вот не надо, а, – Лутиэн снова скривилась. – Вообще, – протянул Майрон, – по большей части это моя вина. Я перезаколдовал заряд в ракетах перед отправкой, чтоб они хоть сколько-то были эффективны. А вот о таких вещах мне стоило бы докладывать. – И ты туда же, – Тинувиэль вздохнула. – По большей части, – каким-то образом у неё даже в таком состоянии получилось спародировать чужой голос, – виноваты нолдор. – Но по меньшей – и мы все, – возразил я. – Мелько, ты хоть сам-то помнишь, чем нас учил? – Лутиэн попыталась усмехнуться, но сие у неё закономерно не получилось. – Или на мой случай не распространяется? Да, было такое. Про распределение вины. В голове нужно уметь сочетать две, казалось бы, несочетаемые вещи. Во-первых, невиновных не существует. Вот вообще, поскольку бездействие и непредотвращение – также вина. Во-вторых – виновен в первую очередь непосредственно преступник. Не "провокатор" (не важно, есть ли он), не обстоятельства, а преступник. Решение принимает именно он; по сравнению с его виной вина жертвы – неумение себя защитить, мнимая провокация или вообще допущение того, что преступник ещё жив (почему жертва не замочила потенциального бандита раньше, чем он на неё напал?) – мала настолько, что ей не только можно, но и нужно пренебрегать. Не важно, что сделало преступника преступником. Он уже преступник. Однако преступлением – если вкладывать в сие слово значение несколько большее, чем просто "нарушение закона" – или, как бы я выразился, злодеянием – является в том числе допущение обстоятельств, приведших к тому, что некто преступником стал. В изнасиловании виновен насильник и только он, но в том, что таковой появился – а допущение подобного есть злодеяние или допущение зла, что является лиходейством не меньшим – виновно всё общество, и по большей части те, у кого в руках находятся возможности по манипуляции оным любыми способами. Насиловать – преступление. Не бороться с формирующей насильников культурой насилия, пассивно наблюдать за ней и, тем более, оправдывать оную – преступление вряд ли меньшее. Быть во главе общества, формирование насильника допустившего и не бороться с тем – злодеяние величайшее из возможных, гораздо большее, чем изнасилование само по себе. Преступник виновен в одной, двух, максимум сотне бед; тот, кто допустил его и ему подобных появление, виновен в многократно большем оных числе. То же самое – на войне. Что бы ни сделали вы, ответственен за это в первую очередь враг, ибо ни одно из ваших действий не было бы совершено без действий врага, без начатой им войны (если войну начали вы, то без действий врага, вас к тому вынудивших). В смерти людей от вторичных детонаций виновна не рука артиллериста и не целеуказание, не приказ; виновна в них вражеская рука, установившая среди людей склады боеприпасов. Виноваты и погибшие от них люди; они не остановили установку сих складов. Именно поэтому среди противника, который не человек, не бывает гражданских. Рабочий, выгружающий пайки для солдат, или, тем более, боеприпасы; волонтёр с той же функцией; стрелочник, позволяющий поезду с ними прийти в пункт назначений; машинист идущего с ними поезда; сотрудник общепита, накормивший сего машиниста; директор сети заведений, допустивший работу общепита на эти цели; жена директора, не бросившая за это мужа; водитель гражданского автомобиля, который привёз еду в магазин, где эту еду купила жена; фермер, вырастивший их и учёный, разработавший нужное фермеру ГМО. Все они внесли свой вклад, все они заплатили налоги. Именно поэтому все они должны являться легитимными целями. По международному праву сие, к сожаленью, не так. Даже получающие за счёт войны сверхприбыли и потому в ней заинтересованные олигархи империалистических автаркий зачастую остаются целы и невиновны так же, как остались невиновны японские дзайбацу – одни из основных выгодополучателей Второй Мировой, нажившиеся на эксплуатации как японских патриотически-мобилизованных рабочих, так и порабощённых народов и принадлежащих им территорий – например, Манчжурии и Кореи – но сохранившие после войны немалую часть полученных такою ценою средств. Ну да это всё не о том. – Распространяется, – кивнул я. – Но ты забыла про вторую половину сего. Это было о том, что касается ответственности личной. Невиновных нет. Аксиома. И когда речь идёт о личной ответственности, нужно трезво оценивать, стоит ли отбрасывать как раз превалирующую вину преступника и смотреть на остальное, в присутствии её незначительное. Если человек заходит на минное поле и погибает на нём, то основная вина в этом лежит – бесспорно – на военном враге. Не важно, чьё поле. Важно, что оно установлено из-за врага или им самим. Но это не значит, что зашедший на минное поле обязательно был бы мёртв. Ответственность за то, что он не обошёл это поле, не поискал указателя, не убедился, что идти безопасно или за то, что решил перейти на авось, лежит на вошедшем. И если мы смотрим со стороны сего человека, то для него наиболее благоразумно было бы на поле всё-таки не заходить, особенно если сделано это было просто так. Смерть таким образом бесполезна. Она не ведёт ни к чему. Исключение – понимание, что эта смерть станет пользой. Принесёт эффект, важный, например, для победы. Что её увидят; что ещё больше людей встанет после этого против врага. Но такой выбор должен делаться самостоятельно. Ответственность за него – на выбирающем. Сохранить свою жизнь или принести её в жертву, не зная точного результата сего. То же самое – с "провокацией" преступлений. Если отбросить вину преступника и судить по получившемуся остатку, то получается, что провокация может существовать. Насильник не изнасиловал бы жертву, если б она не гуляла ночью, не вела б себя дерзко и носила бы иную одежду. Вор не украл бы из машины бабло, если б оно там не лежало, а машина б не стояла на видном месте. Вандал не написал бы "ЙУХ" на заборе, если б забора там не стояло. Ребёнок не украл бы конфету из магазина, если бы магазина попросту не было. Я специально перечислил это в таком порядке. Убирать магазины, сносить заборы, запрещать машины и хранение денег вне сейфа – не выход. Это понимают абсолютно все поголовно. А вот того, что выходом не является также и запрещать женщинам ходить по ночам, нескромно себя вести и открыто одеваться, понимают все кроме тех, кто насильникам сочувствует, себя с ними ассоциирует и тем самым участвует в злодеянии. Тем не менее, человек сам выбирает, подвергать ли себя опасности. Сдаться ли перед напором общества или продолжать стоять на свободе. Страх потенциальной жертвы не только способен спасти её саму, но и работает преступникам на руку; спектр того, что зовётся провокацией, будет лишь расширяться по мере сдачи позиций стороной жертв. Чем больше вы прав сдаёте, тем больше прав возжелают забрать. Сегодня они "не могут сдержаться", когда видят вас ночью и в юбке, а завтра они осмелеют и "не смогут сдерживаться" при виде вас вообще. Послезавтра вас потребуют в собственность, ибо вы есть. Вы можете отступать, уходить назад шаг за шагом, оставляя на растерзание остальных. К сожалению, никто не клацнет за вашей спиной пистолетом, не остановит вашего бегства, не примет за вас решение принести вас в жертву общей свободе. И рано или поздно вы будете собственностью. Быть может, не вы; быть может, ваши потомки. А ещё вы можете остаться стоять на своём. Вы "спровоцируете" преступника; вы, быть может, умрёте, но создадите прецедент. Подтолкнёте прочих к борьбе. Преступник – как сторона – совершенно поприродный хищник. Он ест, пока не наестся, но очень скоро испытывает голод вновь. Лишь смерть избавляет его от этого голода. Преступник – зло. Он действует так же, как действует природа. Посему и природа является злом. В конце концов, именно она породила эту систему. Это я всё к тому, что несмотря на вину в первую очередь нолдор, часть вины за ранение Лутиэн всё же лежала на нас. Мы допустили это, и этого уже не отнять. – Не забыла, – возразила мне Лутиэн. – Просто не хочу вспоминать об этом сейчас. Не хочу вешать это на вас. Мелько, кстати, скаж-ж… А… Мелько, твои руки… Сперва она хотела сказать явно не это. А что мои руки? Я посмотрел на них. – Твои руки! – вскрикнула она, чуть ли не подскочив на койке. – Они здоровы!Часть 30 - ! -
21 июля 2022 г. в 00:39
Боль прошла быстро; от жгучего алого марева не осталось и следа. Лутиэн пошевелилась и почувствовала лишь слабый, едва веющий солоноватый ветер да раскалённый мелкий песок, какого не водилось в Белерианде. Вместо привычной темноты за веками словно горело пятно. Она открыла глаза, и почему-то это показалось несколько странным. Принцесса не могла сказать, что именно было для неё странно – то ли то, что что-то казалось ей лишним, то ли, напротив, то, что кажущееся лишним наоборот казалось куда-то исчезнувшим.
От удивления увиденному Лутиэн аж подскочила, подобрав под себя ноги – небо здесь было удивительно голубым, ярким, как будто освещённые ярким костром цветки колокольчика. От подобного цвета, который раньше иногда можно было разглядеть в хорошую погоду с западного берега далеко на юго-востоке, становилось даже как-то неловко, а яркое золотое пламя, пылавшее за горизонтом и окрашивающее часть неба в нежные перламутровые переливы, немного слепило глаза. Привыкнуть, впрочем, оказалось легко.
Солнце, медленно всплывавшее из-за горизонта, было красивым. Если его красота, как говорил Мелькор, действительно должна стать лишь слабым отголоском красоты Лаурелин, то каковы же были те самые Древа?
С трудом оторвавшись от созерцания новой задумка Валар и оглядевшись, Лутиэн поняла, что оказалась на берегу. Нет, не на берегу – на острове, длинном и узком. Между двумя широкими пляжами расположилась лишь узкая полоска незнакомых (подумать только, даже ей незнакомых!) деревьев, через которую можно было видеть море на другой стороне. Удивительно хорошо сливалось оно с небом, покрытое небольшими волнами, чистое и прозрачное.
Где это она? И что, собственно, произошло?
Точно ли она "где"? Быть может, стоит также спросить и "когда"? Мелькор говорил, что Солнце взойдёт только с приходом Второго Дома. Неужели те перешли Льды быстрее, чем он предполагал? Впрочем, там действительно недалеко… Может, и перешли. Может, Валар уже и подняли Солнце.
Значит, всё-таки "где". Возле Валинора? Только там водится такой песок. Ну, должен, по словам матери. Но вот только горизонт был чист. Полностью. Море доходило до него и сливалось с небом, не выхватывая никаких очертаний. Такого быть попросту не могло. При такой хорошей погоде Пелори из Белерианда были заметны даже просто с берега, не то, что с гор. Не видны, конечно, но заметны, особенно после того, как Валар подняли их ещё выше.
Чтоб при такой погоде их не было видно, надо быть уж совсем далеко – за изгибом поверхности не совсем, но всё-таки плоской Арды. А это даже дальше на восток, чем Мглистые Горы. Значит, это либо море Рингиль, либо тот океан, что далеко на востоке. Орокарни не очень высоки, а Жёлтых Гор никто никогда не видел; если невысоки и они, то их вполне может быть и не видно.
Рингиль. Или океан. Ладно, это понятно. "Как?" – вот что не понятно.
Лутиэн чётко помнила только то, как бросилась искать вот почему-то в эту самую минуту отошедшего парня со знаменем. Надо в уставе прописать запретить относить ранец со знаменем от отряда… Противник, заметивший их первым, похоже, спрятался сильно лучше – даже командир не понял, откуда стреляют. Абсолютно, как бы сказал Мелькор, дебильная поляна. Даже залечь некуда.
А вот успели ли развернуть знамя, Лутиэн уже не знала. И это вызывало вопросы – как можно не запомнить, прекратили ли по вам стрелять или нет?
Или ей уже, выходит, без разницы? Почему-то мысль о возможной гибели не сильно тронула принцессу. Обидно только, если от дружественного огня. Обидно, если знамя всё-таки развернули, и огонь прекратился. Не за себя – за сам факт, что такое возможно.
Выходит, вот это – Мандос? Но души никогда не оказываются в Мандосе сразу. Они должны слышать зов, на который могут откликнуться. А могут и нет.
Впрочем, какая разница, что это? Здесь красиво. Лутиэн улеглась на песок, расправив лёгкое белое платье и даже не спросив себя о том, откуда оно на ней. Всё это – иллюзия, так не всё ли равно? Она слишком хороша, чтобы рушить её сомнениями. Почему-то не возникало ни малейших сомнений, что здесь можно остаться отдыхать навсегда. Не возникнет голода, не захочется пить. Лутиэн просто знала это.
И всё-таки что-то казалось здесь странным. Море всегда манило эльдар, всех и всегда. Лишь авари не чувствовали его зова; Лутиэн тоже отчётливо помнила его, слившегося в шуме прибоя и гоготе чаек.
Насмешка Валар, словно оставленная в назидание неразумным, решившим остаться. Ну как – решившим? Отец – решил. А она родилась уже после, навечно в числе тех, кому дорога в Валинор лишь одна – через смерть. Стоп. Нет, не одна. От этой интерпретации пора отвыкать; дороге две, и вторая – через войну. Если пройти через Льды можно с запада на восток, то и наоборот, наверное, тоже. Пелори высоки? Не беда, через гору можно прогрызться, и всё равно, какой оная высоты.
Гадко это – слышать зов, желать переплыть, но не иметь на то права. Может, Фалатрим и взаправду счастливейшие из эльдар? Они в море могут хотя бы выйти.
Здесь не было чаек, почти не был слышен прибой. Зов не просто тихий – его нет совсем! А ведь так гораздо спокойнее. Красивый берег, прибой, деревья, которые, по словам Мелькора вроде б трава, яркое солнце и горячий песок. И никакого зова, всегда казавшегося мерзкой издёвкой.
Если… Нет, раз уж она погибла, то стоит остаться здесь навсегда. Что-то подсказывало ей, что это не просто самый приятный, но ещё и самый благоразумный вариант. Шептало, что в Белерианде никогда не настанет такого покоя, что там на берегу всегда будет зов. Напоминало, что Лутиэн перешла черту из Мандоса боле дороги ей нет. Грозило утратами и увечьем. Только сейчас она поняла, отчего было то странное чувство; в памяти окончательно всплыли вспышка ракеты и хлестнувшие по левой части лица осколки. Значит, всё-таки свои. Обидно.
Текли минуты. Быть может, часы. Солнце поднялось в свой зенит.
Черта… Странное, конечно же, слово. Черта не может появиться сама; она должна быть проведена. Кем-то и для кого-то. Для всех она есть. Вот только Финвэ, оказывается, в число всех не входит, как, быть может, не входят и те, кто случайно нарушил им неизвестный запрет – в Белерианде, пусть отец и пытался такое скрыть, повторные браки не редкость. Мать никогда не была против – не она проводила эту черту. Её проводили Валар.
Валар не знали Лутиэн. Максимум – видели с Таникветиль, но видеть – не значит знать. Мелькора они тоже видели, и даже вроде бы знали, но что-то им это знание не помогло. Плохо, значит, знали. А её знают ещё хуже.
Если Валар не знают её, то почему, спрашивается, их должна знать она? Не только их; знать также проведённые ими черты, бояться их преступить?
А вот здесь нет Валар. Нет и черт. Прекрасно.
Вставать с песка не хотелось; прошло уже немало часов, и солнце клонилось к закату. Небо медленно темнело, и на нём одна за другой зажигались яркие звёзды. Их рисунка Лутиэн не узнавала.
Впрочем, что ей до рисунков? Знать бы другое – прав ли Мелькор? И, если прав, то когда? Мысль о том, что звёзды могут быть чем-то большим, чем точки, завораживала. Если Лутиэн и хотела покинуть сушу, то отправляться стоило, наверное, только туда. Космос – не море. Валар туда не зовут.
Желание выйти в море – издёвка Валар. Оно не своё. Чужое. Не настоящее.
А вот лететь… Лететь Валар не желают позволить. Желание полёта – своё. Настоящее. Или тоже чужое, наведённое, но уже Мелькором?
Солнце скрылось за горизонтом, и тёмная вода соединилась с бриллиантовой россыпью звёздного неба.
Что же такого плохого было совершено, что из Мандоса путь закрыт? Лутиэн не знала, что именно совершила плохого. Разрушала? Нет. Мелькор – да, разрушал, но ведь он и творил. Он принёс намного больше, чем способны предложить Валар. Мелькор не отнимал прав в обмен на знанье; Мелькор права давал, и само знанье было правами.
Не Лутиэн отказалась от Валинора. Отказался отец. Так почему зов моря слышит она?
Валар научили Нолдор прекрасным ремёслам, но какою ценой? Сколько отобрали они у них свобод? До чего довели они их?
Мелькор желал отобрать одно лишь только право обрекать. Единственное, что желал он отнять. Запрет, предлагаемый Мелькором – дар. Он идёт на пользу. Он дарует, оберегает.
А какая польза от запретов Валар? Чтоб все рождались равными и не были судимы за чужие грехи, надо не рожать неравных и не вешать грехи на невинных. Это – понятно. Это – логично. А почему, чтоб научиться обрабатывать самоцветы или строить прекрасные корабли, нужно отказаться от права на повторный брак? Как это связано? Почему платой за жизнь в Валиноре является право на любовь или отказ от неё? Валар либо бесконечно мудры, либо, напротив, глупы настолько, что не способны понимать очевидного. Или, что хуже, понимать способны, но того осознанно не желают.
А нолдор, конечно, тому и рады. Искусствам учат их, а на время беременности и ухода за детьми в доме предписано сидеть их жёнам. Прекрасная сделка, офигеть, какая выгодная! Ну их на фиг, такие знания. По камню и металлу можно и самим научиться работать. Да, уйдёт время, но его-то полно. Квенди во времени не ограничены. Или это только нолдор так торопливы? Но, опять же, по чьей вине? Кто запугал их страшилками, кто прикрыл жажду власти и нежелание действовать мудро заботой о них?
Лутиэн всё никак не могла отойти от того разговора с тремя нолдиэ, оказавшимися в Ангбанде после отбития лобовой атаки на Лосгар, и последующих разговоров с прочими пленными. Удивительное рядом! Из Валинора валят не задолбанные мужьями нолдиэ – из Валинора валят сами мужья, из которых как минимум треть не скрывает радости от такого! Законы Валар настолько перекормили нэри властью над нисси, что первые, к этой власти привыкнув, полагают и так подчинённое положение вторых слишком высоким и зачастую желают сбежать "на волю".
И это ещё относительно непокорные нолдор! А ведь есть ваньяр, и вот с ними… Вот с ними наверняка творится совсем тихий ужас. Может, и ну его, поход на Валинор, а? Есть те, кому лишь ядерное пламя лекарством. А лекарства должны быть бесплатны.
Нет. Так можно задеть Телери.
Лутиэн глядела на чёрную воду; жижа, о которой так грезил Мелькор, тоже должна быть чёрного цвета. Та самая жижа, которая способна даровать творений больше, чем выдумали в Валиноре за много столетий. Лутиэн знала, что та называется нефтью и уже давно изучила всё, связанное с её перегонкой, но предпочитала применять слово "жижа". Его в Ангбанде почему-то все полюбили. Лутиэн было жаль, что вряд ли они их – и их творения, конечно – теперь увидит.
Да, здесь нет Валар, но и никого другого здесь тоже нет.
И почему Лутиэн решила, что здесь обязательно лучше? Встав на ноги, принцесса вновь огляделась. Островок скуден и пуст; здесь нет ничего, что было бы поистине интересно. Разве может быть прекрасным пустырь? Может, конечно. Но его всегда можно сделать краше. Лутиэн представила такой же берег – яркое солнце, блики золота на воде, солёный ветер и тихий прибой. Но вдали – не пусто. Вдали – белоснежные корабли, с парусами и без. Оглянуться – и видишь дома, светлые и высокие, и будто пламя пылает на покрывших их зеркалах, а ночью… Ночью всё это будет сиять тысячей красок, отражаясь в воде. Прямо тут, на пляже – навесы, огромные зонты и шезлонги. По вечерам – фейерверк. Ледяные напитки и столовый хрусталь – круглосуточно. Быть может, то лишь пространный образ, глупая, необработанная мечта и на деле всё будет иначе, но… На бумаге, а потом и на сложных экранах один за другим будут рождаться новые чертежи, новые вещества, материалы и планы; один за другим воплотятся они в реальность.
Воплотятся.
Но кем?
Всё это возможно, но никак – в одиночку. Только вместе. Общими силами, и только если для всех. Иначе нельзя. Иначе – ничем не лучше, чем у Валар.
Быть может, реально как-то вернуться? Нет, не в Мандос, в Белерианд. Да хоть бесплотным духом, да хоть подобно Калласу! Хотя бы взглянуть на то, что возникнет там через века! Понимание, что она жива, но серьёзно ранена, крепло в Лутиэн с каждой минутой; становилось очевидно, что она потеряла как минимум левый глаз. И как она не догадалась до этого сразу?
Помутнение? Нет – морок. Морок в исполнении Валар, а именно – Ирмо.
Ну или не морок. Просто сильный болевой шок. Вряд ли даже близкий взрыв пробил бы мифрил, но вот вдавить его в тело почти до костей он вполне смог бы.
Раны лечатся. Любые. Может быть, что не сейчас; быть может, что через пару столетий. Что такое пара веков по сезонам? Всего-то двадцать серьёзных лет. Да даже если не двести, то бишь, двадцать, а сорок или все сто – Лутиэн жила много дольше.
Интересно, сколько это для нолдор? Они-то считают йенами, по сто сорок четыре сезонных, это у мориквенди – которые настоящие квенди – прижился пусть и непривычный для считающих по двенадцать, но более логичный, поскольку повязанный на валарский, отсчёт лет.
Да, надо возвращаться. Лутиэн ещё хотела полюбоваться, как Майрон будет учить нолдор делить уголком в десятеричной системе.
Лутиэн почти не волновало, что подумает отец. Он уже привык к её выходкам – наверное, в двух из трёх случаев она уходила из дома без разрешения и пропадала на месяцы, если не на целые годы. Искать-то её в последний раз стали только из-за срочно наметившейся женитьбы да того, что Мелькор объявился. Опасно, мол, было. С группой – опаснее. Заметнее. Гуляла по Эриадору, когда там бесхозные орки бегали, знает. В одиночку – ходи не хочу, никто не заметит. Отцу, впрочем, простительно. Он-то из Менегрота носа почти не кажет, сам не особо знает, что вокруг творится да как. Да и любит её. Своеобразно. Рассказывал Мелькор про такую "любовь".
Он, конечно, взбесится, но того не покажет. Лутиэн подавила смешок. Странный он, Мелькор. Точнее, нет, наоборот – для того, кем он является, он ведёт себя наименее странно. А вот Вала из него никакущий. Вала бы не делал вида, что не хочет контроля; Вала б запретил, если б боялся. А этот – боялся, хотел удержать, но отпустил, и теперь, видя, во что всё вылилось, всё равно ничего ей не скажет и взгляда своего не изменит. Может, оно и к лучшему? Валар – они в Валиноре, они вон до чего нолдор довели.
Стало даже слегка интересно, кому ж в итоге окажется хуже – ей самой ходить без глаза или Мелькору смотреть на неё одноглазую и оттого постоянно думать, что он виноват, ибо не уследил. Лутиэн уже поняла, что он считает годы именно годами сезонными, живёт по ним, и двести лет для него – срок просто огромный, в десять больше им прожитого, так что вопрос о том, кому будет хуже, бессмысленным не был. Белег, псина авантюрная, ради такого мог бы и нарочно себе глаз выколоть. Не понятно, правда, как измерять, да и Мелькор стопроцентно скажет, что ей всё-таки хуже и вспомнит про несопоставимость "насилия психологического" – сам он его всегда брал в кавычки, когда говорил о нём по отношению к мужчине со стороны женщины, явно не признавая существования такового как минимум формально – с насилием физическим. В этом-то он не соврёт; соврёт, что ему всё равно на уродство и шрамы, которые уж точно останутся. Соврёт и ей, и себе; себе ещё скажет, что ему такое полезно, что отучиваться надо смотреть на внешность. И ведь отучится рано или поздно! Ну а в муже и Майроне Лутиэн не сомневалась ни капли – они её любят по-настоящему, чай, не нолдор со своими замашками и не Мелькор с его нарочито-легкомысленным, явно приятным, но на полноценную любовь всё-таки никак не тянущим "организмами дружим".
Да и с глазом, на самом-то деле, всё не так плохо. В конце концов, у неё все ещё оставался так и не сделанный Выбор. Если будет уж совсем тяжело, можно будет рискнуть.
Всё исправимо! Ну, наверное.
Что-то подсказывало Лутиэн – раз зова моря нет, значит, надо идти в это море. Идти по зову – одно. Идти самой – совершенно иное. К тому же, сейчас оно было очень похоже на звёзды. Быть может, если вернуться, то и она сможет прикоснуться к ним. Пошло оно, это море. Звёзды – лучше, и особенно – если с комфортом. Ну а пока что, за неимением, можно и без него. Даже без глаза можно; Лутиэн вновь подавила смешок, вспомнив как-то пересказанную ей Майроном в постели шутку. Да, точно! Это будет первое, что она скажет. Арда меняется, и надо бы ей соответствовать. Когда-нибудь травмы и раны будут лечиться за считанные минуты и станут просто поводом для максимум шуток – так почему бы не начать уже прямо сейчас?
Потянувшись и выдохнув, Лутиэн отряхнулась и, неспешно ступая по звёздно-чёрной тёплой воде, едва доходившей ей до колена, направилась к горизонту.