Мед с молоком

      Гопники активны только в темное время суток?       Пиздеж чистой воды!       Бежать от толпы самое худшее времяпровождение, что только можно вообразить. Бежать от толпы громил, что явно рассчитывают на драку, и того хуже.       А ведь это дракой даже не назовешь!       Избиение младенца да и только.       Ну и конечно же моя персона в ролях того самого, невезучего младенца.       Небеса расколются, если хоть один день мой пройдет спокойно.       Жизнь явно решила подшутить. Дважды.       Плохие шутки, не сойдут и за черный юмор.       А в мыслях одно:       Беги.       Не разбирая дороги, ни в коем не плутать переулками, ведь так или иначе тупик неизбежен. Лелея надежду затеряться в дворах, проклиная не самый лёгкий рюкзак на плечах.       Не вестись на поводу у ноющих мышц, да колющего бока.       Забив на стук сердца отдающийся в ушах, что бьёт с неистовой силой, раздражая куда казалось больше.       Соленый привкус во рту, мешающийся с неприятным железным, ведь удар у ребят нехилый.       Больно.       Вопросы не заставят себя ждать.       Некультурно выражаясь, спешить по пустынным коробкам дворов, запинаясь о низкие заборчики, не узнавая местность.       — Да стой ты, пидор ебаный!       А им неймётся.       Все ведь так хорошо начиналось!       Получив разрешение покинула учебную территорию, совершила подвиг — позвонила матушке. Благоразумно, иль не очень, собралася домою, любуясь красотами дневной Японии, да путь все же срезая закоулками.       Кто ж знал, что янки такие сволочи.       — Отвали ублюдок, я девушка! — на последнем издыхании крича, замечая неумолимо движущую на меня компашку, что с каждым моим медлительным шагом становятся всё ближе.       Беги.       А туфли на невысокой платформе трут нещадно, вероятно превращая пяты в кровавое месиво мозолей.       Кортизол так и играет, да только вот, адреналин подводит. Устал.       И боль не притупляется, цветет ярко, словно первые весенние цветы, под теплым солнцем.       Делаю себе хуже, кусая щеку, едва не вскрикивая от яростного болезненного ощущения, снова чувствуя кровь.       Как тогда.       Эмоции хлещут через край, слезы размывают взор, а меня постыдно догоняют, за шкирку хватая.       Кровь подобна морю, горячему-горячему. Такая же соленая. Так же убивает, более морально, чаще физически.       Только вот отличие: в воде захлёбываются, мучаются от ее избытка, а кровушку теряют, посему и умирают.       — Набегался? — а им смешно. Гогочут, словно пред ними великий комик, а они на стенд-апе. И шутка смешнее некуда, что не посмеяться сравнимо будет с самым тяжким грехом.       Понуро голову опускаю, теряясь в ощущениях, что собой напоминают одну сплошную боль. Почему же напоминают? Оно ведь так и есть.       — Я девушка. — дрожаще выдаю, в голос всхлипывая. На спасенье и надеяться не стоит.       Медные пряди растрепались, неприятно щекочут лоб, да липнут. Мокрые от пота, вьются. Так и хочется убрать.       Дергаюсь вперед, да только держат крепко. Бьют наотмашь, прямо по лицу, жестоко.       Падаю на колени, проезжаясь ими по пыльному асфальту, брюки с нежной кожей обдирая.       Не кричу.       Нужно подняться, нужно сделать шаг, нужно убежать…       Пинают в спину.       Громкий глас разносится по проулку меж жилыми комплексами.       В последний момент успеваю подставить руки, однако все же стираю кожу на носу.       На спину давят сильнее, отчего не помогает даже хлипкая опора в виде предплечий. Сталкиваюсь с твердым серым лбом, кожей чувствуя каждый камешек. Кровь тонкой струйное стекает с разбитого носа, горьким металлом остается на устах. А ведь в раны попадет пыль. А ведь пойдет заражение. А ведь…       В бок с силой прилетает нога в массивной обуви, выбивая из тела моего жалкие хрипы. Пытаюсь хотя бы сгруппироваться, свернуться в клубочек, в попытке защитить жизненно важные органы.       Только вот и этого сделать мне не дают.       Грубо хватают, на спину переворачивая, открывая вид на небо.       Все плывет, чертовски сильно, а небо такое же красивое. Голубое, синевою у кучевых облаков расходящиеся. Будет ли сегодня дождь? Солнце медленно клонится к горизонту, намекая на приближающийся вечер. Сколько я бежала?       Янки не церемонятся. Наблюдают. Выжидают чего-то.       — Жалкий. — басистый тембр, отнюдь не приятный. Выглядят они весьма глупо, не менее жалко чем я сама. Пятеро на одного. Слабые трусы.       — Ты? — говорить больно, голос охрип, а в горле сушит, да першит отвратно. А меня ведь могут убить. Слез уже нет.       Есть только липкая безысходность, что волнами накатывает, разум поражая. Тело не двигается, да и каков смысл бежать? Я не убегу. Мне не хватит сил.       Как я убегу, ежели даже дышать нормально не получается?       Страх есть, был и будет. Он словно притупился, давая волю другим эмоциям.       Чувства это безусловно хорошо, до некоторых пор. Они тяготят, рвут на части, а их уже крошат на кусочки. Всего за миг.       Душат, давят.       А пуговицы на рубашке нетерпеливо расстёгивают, петельки ниток разрывая, кругляшки теряя.       — Надо же реально девка.       Насмешка. Самая настоящая насмешка, которую спутать фактически нереально.       Матершинный говор других гопников я не слушаю, однако слова долетают, разбираются, на подкорку впечатываются.       «По очереди или как?»       «Да похуй, все равно командир первый.»       «Вот это шлюха, жаль личико подпортили!»       «Кто ж знал, что она реально девка.»       «Завалите!»       Отчаянье. Не сумею. Проще принять. Так не больно. Я знаю. Я проходила.       Это сломает.       Я буду жива.       Время.       Оно лечит. Нет.       Большие ладони на груди, скрытой небольшим, спасительным слоем ткани.       Как же мерзко.       А что делать после?       Небо такое красивое.       Это пройдет. Я не хочу. Вырубите. Остановитесь.       Стойте!       Руки чем-то опоясывают, лишая одной из попыток отбиться. Материал твердый, жёсткий, болезненно трёт запястья. Кожа? Брючной ремень.       Это происходит не со мной. Это не я. Игра. Сон. Что угодно, но не реальность.       Пожалуйста нет.       Тянут за молнию на застяжке брюк, а я пытаюсь хотя бы пнуть человека надо мною. Попытка вышла крайне неудачной. Кашляю, давясь кровью да слюною в последствие удара.       — Будь послушной сучечкой.       Отвратительно. Ужасно.       Сейчас. Нет. Не надо.       Влажный язык на шее, противный укус там же.       Тело содрагается в нервном треморе. Отвращение хлещет, редкими слезами блистая на грязной коже, бурые пятна размывая по щекам.       Щиплет. Жжет.       Ладони колет. Пережали слишком сильно, нарушили кровообращение.       Рука ныряет под спину, вызывая болезненный стон, пытается нащупать застёжку лифа.       Срываюсь на крик. Рот мне зажимают потною ладонью, а я ее укусить пытаюсь.       Слышу вдалеке: — Эй уебки!       Но тут нет людей.       — Совсем блять попутали?! — слишком громко, грубо, но действенно. Янки застыл, совершенно не двигаясь.       — Вы на моей территории, так какого хуя, вы выблядки, тут нахуй творите…это девка? — человека надо мною сносит ударом, явно не хилым, ведь отлетает он прилично. Мужчина ударивший его устрашает, но по видимому трогать меня не собирается, однако обращается, несколько грубо с асфальта поднимая, да руки развязывая: — Идти можешь? — на неуверенный кивок вручает куртку с некой символикой, что рассматривать не хочется от слова совсем, и продолжает, — Прикройся, иди и не создавай мне проблем. Инуи! Уведите её куда-нибудь подальше, блять, отсюда.       Обращаю взор на кровоточащие запястья, а после на человека, которого мне нужно будет непременно поблагодарить. Янки не могут оказать должного сопротивления. Это явно быстро закончиться. Я так и стою, пока на плечо мое не опускается прохладная рука.       — Пойдем. — вздрагиваю и вижу парня, что аккуратно берет куртку из моих рук, а после накидывает на меня, быстро застегивая. На нем такая же, а недалеко стоит ещё один человек с такой же символикой, явно ожидавший нас. — Тут небезопасно.       — Не хило тебя потрепало, — выдает другой хватая меня под локоть, помогая найти опору.       С неким облегчением киваю.       — Спасибо.       Парни серьезно кивают.       Задаю вопрос: — Где мы? Когда я начинала бежать солнце ещё в зените было, а сейчас к горизонту клонит.       — А ты выносливая.       Благодарно киваю. Опомнившись останавливаюсь.       — Вещи…мой рюкзак.       — У меня, — поднимает сумку блондин, а я снова благодарю. — Это территория Черных Драконов. Видимо это довольно далеко от твоего дома…       — Хината. Тачибана Хината.       — Тачибана-тян значит.       — Просто Хината.       — Отлично. Я Коко, — кивком головы указывает на друга, — А это Инупи.       Меня усаживают на лавочку, а я с облегчением выдыхаю, морщась от боли. Замечаю что Инупи на каблуках и глупо хихикаю.       — Классные туфли. Выглядят удобными…       — Спасибо, — произносит юноша, игнорируя хмык Коко, — Тебя бы в больницу.       — Дышишь плохо, ребра сильно болят?       Снова склоняю голову в согласии на слова Коко, а он продолжает.       — Позвони родителям. Телефон хоть есть?       — Есть.       Выуживаю устройство из внутреннего кармана рюкзака, с ужасом отмечая десяток пропущенных.       С трудом нажимаю на кнопки трясущимися руками, набирая номер.       Гудки длятся всего пару секунд, пока на том конце «провода» не появляется обеспокоенный женский голос.       — Мам, я…       Выручает Коко. Аккуратно, насколько это возможно забирает телефон, серьезно, кратко и по делу объясняет ситуацию и наше местонахождение.       — Жди. Она сказала, что будет через пятнадцать минут.       — Спасибо.       Вновь впираю взор в руки с нескрываемым удивлением отмечая стёртые линии, сбитые костяшки и царапины на ладонях. Это? Откуда это?       Чужие прикосновения зудят и чешутся, так и молят содрать кожу с тех мест, в надежде что это пройдет.       Что-то с треском обрывается внутри.       Пустой взгляд направлен на приближающуюся фигуру, в которой я узнаю мужчину спасшего меня.       — Уладили?       — Да босс. — хором отвечают парни.       Он серьезно кивает, переводя очи на меня, отчего я вздрагиваю всем телом.       — Живого места нет. — с презрением констатирует факт. — Оставь себе, — кивает на куртку, а после добавляет, — С тебя должок.       — Хорошо. Спасибо.       Морщится не произнеся и слова в мою сторону.       — Собрание сегодня в восемь.       Кивают теперь парни, а странный спаситель удаляется.       Устало стекаю по деревянной спинке лавочки, головою в плечо Инупи упираясь, оставляя без внимания его удивленный взгляд.       Прикрываю веки, позволяя солёной капельке скатиться ниц по щеке.       Принимать ситуацию не хочется от и до.       Появляется даже некая жалость.       Мир сер, скучен и мрачен. Без разноцветных сердечек тут и там.       Мир гнилой.       Мир все ещё чудесен.       Время до прибытия мамы проходит быстро, в приятной, теплой тишине.       Меня буквально передают в родительские руки, усаживая на заднее сиденье машины.       Женщина ведёт себя стойко в данной ситуации, что весьма удивительно. Не пристает с расспросами, явно как-то по своему проанализировав ситуацию. Перекидывается парой слов с моими новыми знакомыми, а в глазах ее беспокойство и необъятная ласка.       Она не делает хуже, включает негромко радио и едет прямиком в больницу.       Дорога недолгая, успокаивающая, разбавляется легким джазом из динамиков, да моими всхлипами.       Все же Токио очень красив.       Здание пропахло хлоркой и медикаментами, создавая тот самый особенный больничный, стерильный запах.       Врачи сохраняют спокойствие, обрабатывают раны, отправляют на рентген, берут кровь на анализы, дабы проверить если заражения, иль все обошлось.       Диагностируют ушиб ребер, накладывают мазь, а после и окклюзионную повязку. Дышать по прежнему трудно, болит адски, однако это не перелом и не трещина, что очень даже радует.       На запястьях красуются белоснежные бинты, на лице куча пластырей, под которыми нанесены остро пахнущие лекарства.       Врач выписывает список лечащих средств, постоянный покой и поход к психологу. Выдают тапки, ведь на ногах тоже наложен бинт. Стерла же, как оказалось весьма сильно.       Дает таблетку обезболивающего, рекомендует слабое снотворное на первое время.       Родительница благодарно кивает, оплачивая услуги, берет меня за руку и ведет к машине.       Салон пахнет чем-то приятно-цветочным, пряным, однако не режущим.       Домой едем в тишине.

***

      Удары градом сыплются на тело, вызывая ужасающую боль.       Кажется он сегодня не доберется до дома.       — Может хватит с него? — лениво произносит старший янки, прикуривая сигарету.       Да. Хватит.       — Завязывай, Киёмаса, он же сдохнет!       Да. Завязывай. Больно ведь, суки.       Ханагаки уже не чувствует ничего. Только темнота.       Он теряет сознание, так и не дождавшись конца импровизированной пытке.       Время летит, а людям нет дела до избитого паренька на сером асфальте.       Стрелка часов медленно ползет, пересекая отметку в восемь вечера.       — Эй, вставай!       Громко раздается где-то сверху, отчего мальчик нехотя разлепляется тяжелые веки, натыкаясь на одного из банды гопников. За ним пришли?       — В следующий раз, когда произнесешь имя Сано, ты сдохнешь. — продолжает он, вынуждая подскочить с места, роняя тихое «бля», да сморщиться от ломоты во всем…всем. — Усёк?       Такемичи поступает, как привыкли говорить, совершенно не «по мужски». Такемичи начинает плакать.       Невозможно?       Да блять!       Как ему будущее менять, если он не может даже совершить шаг в сторону лидера Тосвы. Да что там шаг, он имя произнести его не может!       Сдохну?       Прости, Наото, я пытался. Я хочу жить.       Типы из компании совершенно не похожи на учеников средней школы, а ведь они всего на год старше. Ну по факту.       Что за пиздец, скажите мне милость, что со мною приключилось?       Возможно будь у Ханагаки выбор, он бы не стал даже пытаться, однако он ведь может. А значит, нужно попробовать.       Он же знает, что будет в будущем, почему бы не воспользоваться шансом.       Но он ведь просто раб, куда ему до главы.       Наото, это невозможно!       Слышишь? Невозможно.       Я ведь забыл…что я это все ещё «я». Даже имея второй шанс — дебил который все проебет.       Пора вернуться. Вернуться в настоящее.       Дом Тачибаны виднелся издалека. Ступени казались бесконечными.       Однако дверь ему никто не открыл. Никого нет дома?       Но ему нужно пожать руку…       Неужели он опять убегает?       Дверь все же открыли, спустя некоторое количество времени.       — Хината?..       Чистый ужас во взгляде. Она ведь…господи, что с его девушкой случилось? Она ведь выглядит в разы хуже него!       Избита, вся в пластырях и синяках.       Взор падает на перебинтованные запястья, пугая ещё больше.       — Что произошло? — севшим голосом выдавливает парень, пытаясь рассмотреть в глазах любимой хоть толику эмоций, которыми они сияли ещё вчера. Вместо этого натыкается на мрачную пустоту.       — Ты пришел ко мне домой.       — Я не про эт…       — Все хорошо, Ханагаки. Ты что-то хотел? — голос девушки такой же как и взор. Хриплый, тихий.       Она явно не хочет говорить о чем-то, он не станет настаивать.       Такемичи знает — нихера не хорошо, но упорно молчит.       Хината выходит из квартиры, шаркая тапками, захлопывает дверь.       — Ты опять дрался.-- констатирует факт, упорно рассматривая ссадины на загорелой коже. — Почему мальчишки только и делают, что дерутся? — осуждающе выдает.       Ханагаки кажется, что разговор вести ей не хочется.       — Была бы я парнем…       — Что?       — Тебя бы пришлось защищать, глупый.       Такемичи поражен. Такемичи в шоке. Такемичи не верит своим ушам.       И он определенно точно уверен, что Тачибане не до него.       — Я защищу тебя, Хина. — с толикой грусти произносит он.       На девушку больно смотреть.       Он постарается, обязательно постарается, дабы не допустить подобной ситуации.       — И все же защищать надо тебя, — с усмешкой шепчет она, словно говорить ей больно, — Я ведь занималась карате когда-то.       — Ну уж нет! — пытается настоять на своем Ханагаки, недовольный таким раскладом.       — Фи-гуш-ки.       — Но…       — Пока-пока, удачи.       И скрывается за дверью, оставляя за собой последнее слово.       В настоящем Хина и я не встречаемся.       Мы не виделись много лет и не увидимся.       Но…       — Она не должна умереть.