— С сегодняшнего дня ты Такемучи.
Слова ударили словно молотом по наковальне, только вот вместо наковальни — его, Ханагаки головушка, а молот — донельзя бодрый глас Такуи.
— Как скажет Майки — так и будет, — хмыкнул Макото.
Вот же предатели. Такемичи запоздало понял что к чему. Неужто он теперь в рабстве у Манджиро? Ведь по факту он просто сменил работу, не в самом привычном смысле этого слова. Какая разница у кого быть шестеркой. В любом случае опасно, очень даже. Здоровье спасибо не скажет.
И что делать теперь?
В мыслях поучительно прозвучало лаконичное: «Ждать».
Голосом Наото конечно же.
«Ринг» залил звонкий смех.
— Идиоты, — шепнул он себе под нос, наблюдая за развернувшейся сценой пред глазами. Пародией на то, что было несколькими минутами назад.
Парни носились, в буквальном смысле, выкрикивая донельзя пафосные фразы, распределяя те по ролям. Словно в театре или в классе на уроке литературы. Знаете, когда учитель даёт огромные текст, который ему самом вероятно читать в падлу и назначает роли. Вот тоже самое. Как дети, честное слово. Детьми они и являются.
Ханагаки, лишь взглянув на Ацуши понял, что дело тут не чисто. На том словно клин клином сошёлся, да тучи грозовые над головою затянулись. Мрачно, очи в пол потупив.
— Я собирался напасть на Киёмасу, — сжимает кулаки ещё
ребенок, нехотя проговаривая фразу. Лишь часть. И нехотя не потому что лень, а в горле сранный ком и дышать фактически невозможно. Это вина давит на плечи, это мысли летят далеко за границы понимания, восприятия, куда-то в ебеня. — С оружием. Ведь так, мы бы всю жизнь были рабами. Оставалось только убить его, не так ли?
Такемичи вязко сглатывает. Дрянь. И дело, и будущее, и прошлое. Все дрянь. Мерзкая, вонючая, страшная. Все не просто плохо и даже не ужасно. Все всецело, всеобьятно хуево без преувеличений. Ребятам всего по четырнадцать, черт его за ногу, четырнадцать. Это не тот возраст, в котором стоит думать об убийствах, да? Это возраст глупых видеоигр, отчаянных сердечных признаний и шоколада на белый день. Годы чего угодно, только не серой морали, не этого мрака. Да, ситуация в стране крайне паршивая. Да, у них проблемы. И столь радикальные выходы, увы.
—
Спасибо.
Эти слова выводят из строя. Они тянут вниз холщовыми, плотными веревками. Хотя, чего уж мелочиться. Они звенят переливом стальных звеньев. Такемичи понимает, что он облажался.
— Ты хороший друг, Мичи.
И единственное чего ему хочется в данный — молчания.
Замолчи, Сендо Ацуши. Не надо, не говори, не распинайся.
Засунь свои фразочки обратно в гортань и никогда, слышишь никогда, не смей повторять более.
Он не знал, даже предположить не мог, что слышать нечто подобное — больно. Чертовски, адски. Горячо, как в Чертоге, хладно, как в водах Коцита. Зябко, мерзло, словно бы иней проникает под кожу хитрой изморозью.
Ханагаки думать явно не умеет. Иначе бы не забыл нечто. Нечто сильно важное. Осознание приходит в самые паршивые моменты, не так ли? В опасный перелом, где один шаг становится решающим. Дышать или захлебнуться.
О таком его не предупреждали.
Он лишь кивает: — Ты сильный, Ак-кун.
Не предупреждали.
***
Хинату будит звонок. Настойчивый, пищащий, мотивом из двухтысячных. По началу она не понимает, а как понимает выдыхает с лёгким ужасом, но трубку берет.
На абонента не глядя.
— Тачибана-тян? Не помешал? — за окном давно светло, и она не понимает, как не встала раньше. Солнце стоит едва ли не в зените, и это напрягает. Девушка не помнит
ничего, однако чувствует себя донельзя паршиво. Словно ее переехал грузовик, по меньшей мере, что довольно-таки иронично.
Голос в трубке кажется смутно знакомым, и она запоздало понимает, что забытый собеседник ждёт ответа.
— Все хорошо, — она кивает, неясно зачем. Для себя вероятно. Ложь прекращает быть таковой, если в нее уверовать.
— Твоё здоровье?
Ей хватает ума взглянуть на контакт звонящего.
Коко.
Что ж, не то чтобы ей о чем-то это говорит. О чем-то конкретном.
— Уже лучше.
Ребра протестующе колит. Тачибана едва не стонет от досады.
Она пытается. Делать вид, что все чудесно отнюдь не сложно. Конечно, она в другом мире, стране, месте, времени. Конечно она в порядке.
В полном.
— Приятно слышать. Поправляйся.
В трубке завывают гудки, сменяясь мерным пиликаньем. Причина звонка не ясна отнюдь. Девушка трясет головой пытаясь прогнать утреннюю рассеянность; смаргивает мутную пелену, что застилает очи подобно молочному концентрату.
Мобильник услужливо подсвечивает дату. Хината трёт глаза, выхыдая недовольно. Суббота.
Ей стоило бы встать, показаться на глаза любящей, без сомнений, матери, улыбнуться так привычно-театрально, сказать, что в порядке. Что ей действительно лучше. Собрать себя по кускам, крупицам для завтрака. Умыться, представляя воду клеем, так ей необходимым.
Она кидает взгляд на зеркало и ей хочется завесить то плотной тканью, как после похорон. Знаете, примета такая?
Интересно как ее похоронили? Кремировали ли? Скрыли в деревянном ящике ото всех приглашенных, ведь на мясо никто не станет смотреть? На мясо смотрят на рынке, не на похоронах. Остались ее кости сломанными в приемлемом варианте или же изогнулись, переломались словно старые ветки? Ей интересно какое у нее надгробие, какие цветы на ее могиле.
Жаль, что Ханагаки прыгает лишь во времени, межмирье ему не доступно.
Она бы попросила посмотреть и доложить. Подробно, желательно в бумажном виде. Что может быть ценнее жизни?
и что, что та утеряна?
Тачибане не хочется думать о прошлом, ведь мысли зима — холодные, хрустящие сугробы, вязкие до ужаса. Леденящие не только тело, но и саму душу бураны. Однако зима приходит сама. Появляется желание нырнуть в огромный бесформенный свитер, да заварить себе какао. С корицей возможно. Закутаться, запутаться в теплом пледе с томиком литературы классической, возможно русской. Утопия. Один из лучших вариантов на такой случай.
Действительно?
Кто она такая чтобы себе отказывать?
И плевать, что сейчас жаркий июль на дворе. Состояние души никогда не равняется погоде на улице.
По коже бегут мурашки и Тачибана жмурится. Поднимается, подтягивается с ленцой и скрипом ребер, на которых цветет подсолнуховое поле, а где-то между ними прячется паслён. Куркума и лиловый базилик.
Она накидывает одеяло на плечи и плетется на кухню, двери оставляя приоткрытыми. Ей хочется распахнуть окно, однако улица — парилка. Душная, знойная.
— Милая?
Сладкий, без прикрас и нечисти, глас матери. Ароматный шлейф чего-то съестного. Тянет овощами, немного рыбой и специями. По всему дому.
— Да, мам?
Девушка заходит на кухню. Там светло, куда светлее, чем в комнате. На мгновенье создаётся ощущение, что фигуру женщины также окутывает этот свет более яркой оболочкой. Словно та сама по себе состоит из какой-то звездной материи. Хината едва приподнимает уголки губ, однако матери хватает и этого.
— Доброе утро, — та сверкает, даже не образно. Вы видали действительно счастливых людей в этом мире? А искреннее облегчение? Счастье? Может быть беспокойное спокойствие?
Оно искрится, — Ты так сладко спала, к тому же я слышала ночью небольшой грохот, совсем не хотела тебя будить. У тебя выходные, жемчужинка.Тебе стоит как следует отдохнуть, чтобы полностью восстановиться. Ты же знаешь, каким образом ускорить твое выздоровление?
Мелькнувшее на мгновенье беспокойство сменяется хитрым прищуром. Тачибана не знает, стоит ли ей бояться этой заискивающей улыбке пляшущей на устах матери. Она осторожно качает головой и делает шаг назад, вызывая лёгкий смех у женщины. Тот звучит приятно, как звон колокольчиков, пение птиц в то время утра, когда ты уже проснулся и наслаждаешься мирным чириканьем пернатых.
— Будешь кушать?
Интересуется та, так, будто бы уже решила за Хинату, будет ли она завтракать. На столе магическим образом появляются две тарелки и девушка невольно задается вопросом куда подевались брат и отец.
— Твой отец на работе, а брат гуляет. Ушел совсем недавно.
Замечая взгляд дочери поясняет женщина, с лёгким вздохом похожим на " дети такие дети, где угодно лишь бы не дома «.
— Полагаю отказы не принимаются, — с усмешкой интересуется Тачибана культуры ради, — Кстати, мамуль, у нас есть какао?
Та выглядит слегка удивленной таким выбором, но кивает.
***
Такемичи на кладбище стоит да глазам поверить не может. Куда ж оно все катится? К какому чёрту? И в какой момент пошло все, абсолютно все, все, все, по наклонной?
Он смотрит на надгробие, оно словно смотрит в ответ. Чисто так, искренне. Будто бы он — Ханагаки, в церкви с резными куполами, милейшими фресками и жженым воском. Пришел на исповедь, встал на колени и помолился. Карма ведь всегда была на его стороне, не так ли? Только вот купола почему-то давят, а фоновый воск воняет формалином. Икона падает.
Хочется блевать, а может быть смеяться. Зачем делать выбор, создавать себе дилемму? Дайте два!
И вот стоит он прямо как на исповеди. Вместо статуй и богов надгробие. Серый монолит. Гладкий-гладкий, совершенно новый. А парень блюёт, задыхается, скребёт ногтями рыхлую могильную землю, мешая с кровушкой своею.
О, Ками! Скажи, что это шутка. Шутка же, да? Ну не может это быть правдой!
шутка, шутка, шутка
А камень смеётся в ответ отблеском фотографии умершей.
Ох, видеть смерть сложно. Последствия ее тоже. Старуха с косой едко ухмыляется, ледяным шепотом твердит, что не успел.
Не успел, никогда не успевал и не успеешь в очередной раз.
Такемичи захлёбывается слезами, давит в горле ком, вздохнуть пытается, а матушка-смерть завывает в уши ветром такие болючие слова.
Карма не твоя сильная сторона, Ханагаки. Посмотри, что ты натворил! Посмотри, же блять правде в глаза и скажи, что проебался!
Фразы впитали в себя отчаяние на молекулярном уровне.
Ничего святого в тебе нет, Ханагаки.
Юноша вскакивает с постели, утирая холодный пот со лба, задыхается больно. Срывается на кашель. Предсмертный хрип.
Кошмар.
Сон забывается, а слова последние, душу леденящие так и крутятся на периферии.
Не успел.
