Под красной звездой октября

— Зачем мне этот немецкий? — в очередной раз возмутился йуный комсомолец Уинтерс в двадцатый раз спрягая глагол «schießen». — А затем, что попадешь в какой-нибудь Лейпциг, так ни в библиотеку не сходишь, ни милостыню не попросишь, — недовольно ответил Карл из-за стола. — Шиссен, шист, шисс, гешиссен, — старательно проартикулировал вслух Итан. — Шосс, гешоссен, — сердито поправил Карл, — ты не стараешься. — Гешоссен, — торопливо подхватил йуный комсомолец. — Лучше, — сухо похвалил Карл, — повторяй еще раз с начала! А будешь плохо стараться, получишь линейкой по заднице. Однако Итан повторять не спешил. Хоть он и помнил, чем закончилась угроза получить линейкой в прошлый раз, и задница потом два дня болела, и горло саднило от, ай, об этом даже вспоминать конфузно, но перспектива попасть в совершенно незнакомый Лейпциг откровенно напугала. Да и где он, Лейпциг этот? Явно дальше, чем их районный центр. А то и дальше соседнего. Это ж ужас, сколько ехать надо. Хорошо, если погоды стоят. А если дождь? Или снег метет. Они как-то раз с обозом в такую пургу попали, что руку протяни и ни зги не видать. Пережидать пришлось, пока мести не перестанет. Потом откапывались полдня еще, так знатно замело. — Я не хочу в Лейпциг, — возразил он сидящему. — А кто тебя прашивать будет, — сварливо ответил Карл, — со мной поедешь. Все равно нам тут недолго осталось. — Зач-ч-ем? — заметно нервничая переспросил йуный комсомолец. Карл подобрался. Когда Итан волновался, он начинал тянуть шипящие согласные. Из-за чего голос отдаленно напоминал шипение змеи. Его дед делал так же. Воспоминание пробежало жаркой волной по телу. Прежний Уинтерс тянул согласные не только, когда волновался, но и в моменты сильного возбуждения. И Карла это заводило покруче любого немецкого синематографа. Гейзенберг недовольно поерзал на стуле. Возбуждение сейчас было совершенно не вовремя. Он встал из-за стола, прошелся к окну, приоткрыл форточку и выпустил наружу струйку дыма. — Затем, что здесь тебе жить не дадут, — он повернулся к Уинтерсу, старательно калякавшему глаголы на листе бумаги. — Кто не даст? — от удивления Итан перестал писать и завис с поднятой ручкой. На бумагу тут же сорвалась жирная клякса. — А как ты себе это представляешь, а? — ехидно поинтересовался Карл, — вернешься к своим товарищам коммунистам, а они примут тебя с распростертыми объятиями? Обогреют, приголубят, по головке погладят. Может еще и медаль выпишут «за особо геройские заслуги»? Так, что ли? Итан удивленно уставился на Гейзенберга. Приблизительно так он и представлял свою дальнейшую жизнь. Вернется обратно, снова будет в штабе рядом с товарищем Крисом, тот обещал ему бумажную работу подсобить. Вокруг будут прежние товарищи, вместе станут служить великой коммунистической идее. Карл подошел к столу и навис над Уинтерсом, опираясь руками о столешницу: — Запомни, — уронил он, — твое возвращение равно твой смертный приговор. Ни одна красная паскуда не потерпит рядом с собой немецкую подстилку. А меня они ненавидят так, что простой расстрел тебе за счастье покажется. Итан сглотнул и вжал голову в плечи. — Я вам не верю, — пробормотал еле слышно, — они не могут. Они не такие. Товарищ Крис не такой. И Т-т-товарищ Вескер тоже. Он обо всех заботится. Он не может вот это все, о чем вы говорите. — Не может? — зачем-то переспросил Карл. Итан осторожно помотал головой. — Учи! — Гейзенберг кивнул на старый потрепанный учебник, забрал со стола какие-то очередные бумаги и вышел из избы. Уинтерс остался сидеть, бездумно пялясь в книжку. Учиться не то, чтобы не хотелось, да и, честно сказать, не настолько оно ему тяжело давалось. Однако сейчас ни один глагол добровольно в голову не лез. А те, что залезли раньше, надежно спрятались где-то в глубине сознания. Мысли скакали, как блохи на собаке, выхватывая то куски жизни рядом с товарищами в штабе, то события последних нескольких месяцев, после того, как он так неудачно попался с компроментирующими документами. Тогда он просидел в погребе три дня, а после того, как его выпустили, жизнь повернула в совершенно непредсказуемую сторону. *** — Выходи, хозяин к себе требует, — в погреб, где уже третий день обретался йуный Уинтерс, заглянул рябой Степан. Итан быстро подорвался на ноги и заторопился вверх по лестнице. Внутри все сжималось от страха и неизвестности, но и сидеть в компании корнеплодов надоело до чертиков. К тому же на них было очень неудобно спать. Снаружи пришлось зажмуриться. За несколько дней полумрака глаза отвыкли от яркого света, а погода, как назло, была очень солнечной. Он даже прикрыл глаза рукой и стоял так, подставляя лицо солнечным лучам и привыкая к освещению. Хотелось замереть хоть на эти несколько минут, не думая о предстоящих ужасах, не переживая за оставшихся на хуторе товарищей, не чувствуя под боком очередной бурак. Замереть и стоять, кутаясь в старый рваный тулуп, вбирая собой последние теплые лучи, вдыхать запах подмерзшей поутру земли и сухой кукурузной ботвы, которой на зиму обставили стены изб. — Ну, чего застыл, иди уже, — Степан несильно ткнул в спину, — хозяин ждать не любит. Очарование момента враз пропало. Итан заторопился к центральной избе, разглядывая мелкие камешки по дороге. Смотреть по сторонам не хотелось. Да и чего он там не видел? Чернеющие вдалеке убранные поля? Или старый колодец посреди улицы? Или огромный куст рябины, разросшийся на углу? Хотя рябину посмотреть хотелось. Уинтерс украдкой повернул голову в сторону, выхватил взглядом пышный куст, сплошь покрытый, словно жидким огнем, оранжевыми кистями. «Щедрый урожай. Знать, зима лютой будет», — подумал мимоходом. В избе было жарко натоплено. В погребе оно так-то ничего было. Да и старый тулуп Степан ему принес, так что наглухо не замерз, а однако ж к утру приходилось просыпаться и, чтоб совсем не околеть, делать разминку, как им товарищ Крис показывал для бодрости тела и духа. Эххх, товарищ Крис, когда еще свидеться придется. Да и придется ли. А в избе было жарко. Лоб моментально покрылся испариной. По спине потек липкий ручеек. Даже ладони стали влажными. — Ты фуфайку-то сними, — как всегда недовольно сказал хозяин, стоящий возле буфета. Сам он был одет в добротный серый сюртук и штаны из ладного сукна. На ногах новенькие сапоги, блестят, будто их салом натерли. Шляпу свою, правда, так и не снял, но Итан уже вроде как и привык к ней даже. В зубах пыхтела очередная сигарная самокрутка. Уинтерсу очень не хотелось лишаться тулупа, а вдруг бежать придется. Но и ослушаться седоволосого он тоже не решился. Медленно стянул верхнюю одежку, да так и замер, вцепившись в тулуп обеими руками. — Сзади на стене повесь, — махнул головой Гейзенберг куда-то за спину Итана. Тот обернулся и пристроил тулуп на один из торчащих в стене больших гвоздей. — Проходи, садись, — хозяин снова кивнул уже в сторону стола, где в этот раз не было никаких бумаг, зато стояло нечто, прикрытое вышитым полотенцем. Итан вспомнил, что с ним творили на этом же столе три дня назад и непроизвольно съежился, — да не бойся ты. Не трону. Уинтерс осторожно подошел к столу и примостился на краешек лавки. — Ешь, — Гейзенберг сдернул полотенце. Под ним оказалась миска с рассыпчатой кашей, сверху на которой лежал подтаявший кусок масла, тарелка с нарезанным белым хлебом и кружка молока. Итан опасливо покосился на хозяина, не понимая, что происходит и не спеша выполнять указание. Тот истрактовал заминку по-своему. — Ешь, не бойся, травить не буду, — Карл протянул руку, отломил кусок хлеба и вернулся к буфету, где, судя по запаху, как раз закипала кружка с кофием. — кофе не предлагаю. Самому мало. Перебои с поставками. Красные совсем распоясались. Уинтерс потянулся за ложкой и не спеша принялся жевать еще теплую кашу, заедая свежим мягким хлебом. В голове толпились мысли, одна другой краше: «Зачем предложили еду? Последний обед, как приговоренному? Или снова пытать будут? А может на какие совсем тяжелые работы пошлют? Или менять будут на своего? А может товарищ Вескер его выкупить решил? Ничего не понятно. И по роже этой мрачной тоже ничего не вычислишь». Но каша была вкусной, не чета даже той, что их повариха по большим праздникам варила. А хлеб вообще похож на облако, такой пышный. И на доклад не поскупились, пахнет так, что от порога слышно. Гейзенберг, жуя свой кусок и запивая его кофе, вполглаза наблюдал за пареньком. Тот аккуратно ел кашу, смешно морща нос, когда засовывал в рот полную ложку. Слишком смешно. Слишком знакомо. Точно так же, как делал его дед двадцать лет назад. И согласные растягивал так же. И непослушный вихор светлых волос точно так же закручивался над левой бровью. Он даже опешил слегка, когда мужики втолкнули к нему в избу «злостного шпиена этих красных». У порога, комкая шапку и пытаясь держать лицо, стоял не «злостный шпиен», а его Итан. Как же больно было услышать в ответ на вопрос «как зовут» — Иван Морозов. Какой, к чертям собачьим Морозов. Какой, к херам, Иван. Это то же лицо, те же жесты, те же интонации. Тот же Уинтерс. Ну, почти тот же. Этот гораздо моложе, наивнее и светлее. Даже несколько лет среди большевиков не смогли его слишком испортить. Так только, сверху мусора насыпали. *** Дед его был другим. Совсем другим. Жестким, скрытным, целеустремленным. Точно знающим, чего хочет и как это получить. Ради своей цели он спокойно шел по трупам и руинам. Его тогда даже Лорды опасались. Изрядно он им нервов потрепал. Немало боеприпаса пришлось не него перевести. Даже танк потопили в болоте, когда эту треклятую плесень по лесу гнали. Кто же мог предположить, что он его, как свои пять, а нет, как три пальца знает. Такой хороший танк был. Последней модификации. Утоп, собака, только пузыри пошли. Впрочем, ради Уинтерса он бы еще пяток танков утопил. Лишь бы тот жив остался. Столько лет прошло, а до сих пор вспоминать тяжко. Карл тогда не успел. На пару часов всего опоздал. Гнал свою тарантайку на пределе, а все равно не успел. Приехал уже, когда пожар почти потушили. Знатный взрыв был. Три дома разнесло в щепки. Итан в самом центре был. Похоронили потом, что собрать удалось. Так, по мелочам. Что после такого останется? Несколько ошметков всего нашли, да руку с медным кольцом. Ее балкой придавило, вот и сохранилась относительно целой. Медный ободок прямо в кожу вплавился. И Розу похоронили. Во всяком случае, никто тогда не заподозрил, что не ее. А оно вишь как обернулось. Знал Уинтерс что-то, или подозревал. А может крысу вычислил. Они ведь так и не поговорили, когда в последний раз виделись. Итан хотел рассказать что-то, а Карл сам отмахнулся, мол, вернусь — расскажешь. Да и до разговоров ли было тогда? Гораздо ценнее было потратить несколько свободных часов на утоление страсти. Им всегда было мало: времени, слов, друг друга. Если бы кто сказал Гейзенбергу, что единственным дорогим для него человеком станет один из его врагов, то долго бы этот сказитель не прожил. А потом случился тот лес, и то треклятое болото, и адская машинерия, безвозвратно почившая в тине, и ненавистный Уинтерс, прячущийся в каких-то кустах. И трясина, сверху выглядевшая, как устойчивая кочка. У Карла были все шансы повторить судьбу танка. Хоть и не помер бы, но застрять в болоте лет эдак на пару — хорошего мало. Пока в себя придешь, пока выползешь без посторонней помощи. Итан ему тогда знатно помог. Зацепил ремнем за руку и вытащил. Долго тащить пришлось — нога в корнях застряла, а выдернуть в вязкой жиже никак не получалось. Уинтерс пока тащил три раза высказал все, что он думал о Лордах вообще, Гейзенберге в частности, танках, лесах, болотах, умственных способностях опять-таки Гейзенберга, о его родственниках с обеих сторон, о болотных лягухах, которые надумали устроить концерт прямо под ногами, снова о Гейзенберге и, почему-то, о сушеных пельменях. Пока Карл размышлял, при чем тут пельмени, Уинтерс вытянул его из болота на твердую землю и сам повалился рядом, кляня все вышеперечисленное по четвертому разу. Потом они брели через лес, продираясь сквозь заросли терновника, оставляя на колючках комья тины и куски ткани и обзаведясь взамен глубокими царапинами. Потом вышли к небольшому ручейку, где долго приводили в порядок себя и остатки одежды. Затем Уинтерс развел костер, отстегнул от пояса складной котелок и вскипятил чай, забросив в воду из ручья горсть каких-то трав и недозрелых ягод, а Гейзенберг натаскал лапника, чтоб не сидеть на голой земле. И они пили этот странный чай из одного котелка, сидя рядом на еловых ветках. И Карл таки узнал, что за странные пельмени проклинал Уинтерс — это была часть сухого пайка, на котором тому довелось сидеть последних две недели. Как витиевато выразился Итан, если в естественном виде пельмени — благодать и вкуснота, то в высушенном — это малосъедобная мерзость. Но питательная, зараза, и места мало занимает. Вот и приходилось есть эту дрянь, что совершенно не прибавляло любви ни к Лордам, ни к Гейзенбергу, ни к ситуации в целом. Потом Карл не менее витиевато объяснял, что понес из-за Уинтерса тяжкие убытки, почти разорился, считай. По ходу дискуссии они добавляли аргументов увесистыми тумаками и подзатыльниками, под конец для пущей убедительности окончательно подрались, а после, разве теперь упомнишь, кто потянулся первым, чтобы несмело дотронуться губами к другому. Кто ухватил за плечо не с целью ударить, а с желанием притянуть поближе, обнять крепче, поцеловать жарче. Кто осмелился переступить ту грань, за которой больше не было ни врагов, ни соперников, а только два горячих тела, ласкающих друг друга под кронами деревьев. Кто первым стал целовать все отметины от терновых колючек, все старые, давно зажившие шрамы и относительно свежие, совсем недавно затянувшиеся рубцы — горькие следы их вынужденного противостояния. Кто, сгорая одновременно от стыда и желания, решительно потянулся к ремню штанов. Кто, в конце концов, оказался сверху. Их первый раз. Разве такое забудешь? Даже когда просыпаешься перед рассветом, весь щедро покрытый росой с искусанной комарами задницей, с одним желанием проклясть весь белый свет, а потом замечаешь, кто обнимает тебя за талию, крепко прижавшись во сне и с ужасом осознаешь, что готов проклясть весь свет, кроме Итана. А его теперь будешь любить. А потом были несколько совершенно безумных лет, на протяжении которых они весьма талантливо изображали два противостоящих лагеря днем и неистово любили друг друга ночью. Они не могли позволить себе большее. За Карлом тенью маячили Лорды, а у Итана была Роза, которую он охранял, как самое большое сокровище. И лишь за пару месяцев до того страшного взрыва они раза два обсуждали, что было бы неплохо махнуть куда подальше, например, в Новую Землю. Там уж точно никто не достал бы. Купили бы какую-нибудь завалящую ферму, развели кур, кукурузу посеяли, пристроили бы Розу в местный колледж с благородными девицами. Они же оба толковые и с руками из нужного места. Да и выносливости не занимать. Устроились бы. Да только планы так и остались разговорами. А в последнюю их ночь Карл протянул Итану то кольцо. Ему его в ломбарде на сдачу подсунули, когда он там шестеренки для своих механизмов скупал. Он еще заржал тогда, что вот, смотри, чего всучили, хочешь — забирай, Розе подаришь. А он его, выходит, сам носил. Даже впору пришлось. Все, что осталось на память. Карл после того случая практически сразу уехал. Теперь уже навсегда. Все оставил: кучу чертежей, планов, схем. Кто с руками, по ним много чего сделать сможет. Вот он и отдал их в качестве откупных, а сам сбежал куда подальше. Знал бы, что Итан Розу спрятал, постарался бы найти, помочь чем. Но тот ему даже намека не оставил. Не успел. Вот и мотало Карла по самым непролазным углам. Все забыть пытался. Потом даже почти смог. Сюда приехал, в деревню эту. Решил осесть на время, успокоиться. А тут красные эти с революцией своей, будь она трижды неладна. Все планы перепаскудили. Расхреначить бы к чертям собачьим всю их богадельню, да только не станет он. Вот из-за этого нескладного комсомольца и не станет. Все ж уберегли. И сами же к Гейзенбергу отправили, как знали. Хотя, если бы знали, хер бы так просто отпустили. Эти скорее уж пришли бы с требованиями или экспроприировать бы пытались что приглянется. В общем, спасибо вам, граждане-товарищи, за отрока сего, но хуй вам я его отдам теперь. А что комсомолец слегка, так это мы быстро выправим. *** Гейзенберг снова посмотрел на йуного Итана. Тот уже доел кашу и потянулся за молоком. Отпил из кружки и блаженно зажмурился, обнаружив в молоке сахар. Карл выдохнул и затянулся сигарой. Непонятная любовь к сладкому молоку была семейной чертой Уинтерсов. Как можно было пить эту гадость, Карл представлял слабо. Однако ж и у прежнего Уинтерса было такое пристрастие, Роза вообще не могла заснуть без кружки этого странного пойла. Теперь вот и йуный комсомолец состроил рожу, вроде ему организовали кайф по высшему разряду. Вот насчет кайфа это он в прошлый раз погорячился. Потрепал пацана, как тузик грелку. Не надо было так набрасываться. Да он бы скорее всего сдержался, если б этот нервный отрок бежать не удумал. Далеко, конечно, не убег бы, все равно б догнали, но разозлил знатно. Не ожидал Карл, что у него так встанет, что крышу совсем снесет. А потом еще и в погреб засунул. В итоге напугал парня так, что вон до сих пор дергается. Помягче бы надо, поспокойнее, понежнее, что ли. Но Карл и сам испугался сильно, что тот снова бежать надумает или еще что учудит. С этих Уинтерсов станется. Надо его окультурить постепенно, и немецкому подучить не мешало бы заодно. Есть подозрения, что недолго им тут пожить дадут. Тем временем йуный комсомолец, не подозревая о коварных замыслах в его сторону, допил молоко, дожевал хлеб и притих на лавке, глядя сквозь Гейзенберга осоловелыми от тепла и сытной еды глазами. Его разморило настолько, что он с трудом удерживал вертикальное положение и от падения на лавку спасало только то, что седоволосый хозяин неотрывно за ним наблюдал. Отвернись он хоть на минуту, Итан точно повалился бы и задрых. -… учиться будешь, — донесся, словно сквозь вату до Уинтерса голос Гейзенберга. Йуный комсомолец тряхнул головой, отгоняя сон, и уставился на говорившего, — освоишь немецкий, историю почитаешь, — продолжил тем временем хозяин, пыхтя своей самокруткой, — ты же грамотный, я надеюсь? — А как же, — окончательно проснулся Итан, — я в школу четыре класса ходил. А потом товарищ Крис со мной занимался дополнительно. Книжки читать давал. При упоминании товарища Криса Карл поморщился. — Какие книжки хоть? — Ну разное. Про товарища Ленина и простого печника. Про валенки тоже. — Какие еще валенки? — чуть не подавился дымом Гейзенберг. — Рваные, — охотно ответил Итан и принялся сбивчиво пояснять, — ну там письмоносица была, а у нее валенки, а в них дырки, и носок торчит, и товарищ Ленин там тоже… — У него тоже носки торчат из дырок? — не удержался от комментария Карл. — Нет. Он был без дырок. Ну то есть, без валенок… — Босым, что ли? — Да нет же, — Уинтерс даже покраснел от напряжения, — товарищ Ленин не носит валенки. Он сапоги носит. А письмоносица валенки. И товарищ Ленин ей валенки принес. Ну чтоб без дырок. — Заштопал собственноручно? — Гейзенберг уже откровенно веселился. — Он ей новые принес! Вот! — выпалил йуный комсомолец и, ошалев от собственной наглости вжался в лавку и втянул голову в плечи. — Шекспира, пожалуй, не осилит, — проворчал под нос Карл, — ладно, начнем по старинке, с Букваря, — он пыхнул сигарой, — и жить будешь у рябого Степана. У него в избе лишняя кровать есть, — добавил уже в полный голос. Букварь, потрепанный учебник по немецкому, не менее потрепанный учебник по истории и еще пару книжек Итану выдали в тот же день, наказав еще больше не трепать, а то новых взять негде, и он так и помрет неучем. Рябой Степан выделил ему кровать в кухне за занавеской. Над кроватью висела полка, куда Уинтерс сложил все свои книжки, а под кроватью разместился небольшой сундук, в который он спрятал новые штаны, и вышитую рубаху, доставшиеся от степанового меньшого сына. И даже тулуп выдали. Ладный такой тулуп. У него и в лучшие времена такого не было. Жизнь явно поворачивала куда-то не туда. *** И дни побежали галопом. Уинтерс погрыз перо, подтер кляксу и снова начал вспоминать. Уже почти полгода прошло, как он сменил свой статус помощника по хозяйству на прилежного ученика. По хозяйству он тоже помогал, но только рябому Степану, с которым у них сложились вполне дружеские отношения. Итан помогал тому по дому и двору, а Степан выделил йуному комсомольцу кусок стола под домашние уроки, отдал совсем задаром целый ворох одежды, в которую его сын перестал помещаться, и даже привозил ему с ярмарки печатный пряник. В общем, он уже потихоньку привык и даже иногда стал забывать про то, что, вообще-то, был комсомольцем и надо бы повидаться с товарищем Крисом и товарищ Вескер так и не выдал ему новые штаны. Не то, чтобы они ему сейчас были нужны, однако же порядок должен быть. Каждый день кроме воскресенья Итан приходил в центральную избу и вместе с седоволосым хозяином изучал разное. Один день был выделен под историю, и тогда Гейзенберг рассказывал ему о героях и подвигах прошлого так, что у него рот от удивления открывался. Еще день они складывали числа по-всякому. Тогда надо было посчитать, сколько яблоков продал купец Семенихин, если за все выторговал четырнадцать рублей и сорок восемь копеек. Или вот про дрова еще. Он тогда и без дров упрел так, что пот градом катился, пока посчитал, сколько телег с дровами надо закупить на зиму с учетом всех имеющихся в их деревне печей. Еще было чистописание и чтение рассказов разных. Их потом пересказывать надо было, по-своему как понял. Хозяин почему-то сильно веселел, когда Итан ему пытался рассказать, что в книжке вычитал. Немецкий был каждый день. За него хозяин ругался пуще всего. Не приведи нелегкая не сделать того, что он накануне задал. Тогда он начинал злиться и мог даже линейкой стукнуть. Хотя линейкой — это, все же, редко бывало. А вот орал знатно. Так, что хотелось уползти под стол и провалиться сквозь доски на полу. Вот и сейчас йуный комсомолец гадал, побежал ли хозяин за линейкой или просто так по нужде вышел. В последний раз, когда тот с линейкой вернулся, потом такое было, что и вспоминать неловко. Стыдоба сплошная. Это где ж такое видано, чтоб ученика, после того, как по заднице отходили, потом за эту же задницу гладили по-всякому, да так, что его собственный стрючок на глазах увеличился, а в животе аж горячо стало. А когда хозяин заметил, да по стрючку ладонью погладил туда-сюда, так Итана вообще затрясло всего, будто припадочного, а потом так сладко стало и слабость по телу, как после бани хорошей. А потом хозяин свой стрючок достал и уже Итана рукой по нему провел. Хотя там вовсе даже и не стрючок был, а целый кукурузный кочан. Правда, мякенький такой, ну чисто как мамкин блинчик из печи. Аж захотелось губами потрогать. Ну чтоб точно знать, настолько ли мягкий. А хозяин возьми и предложи, ну чисто мысли прочитал. Оказалось, что еще мягче, прямо как тесто, что мамка на Пасху затевала. Оно, когда в дежке поднималось, такое нежное было, что даже тронуть страшно. И у хозяина ничуть не хуже. Даже рукой трогать можно, чай не тесто, не опадет. Вот на вкус уже совсем не то. Мамкины блины сладкие были, как медом помазаны. А хозяйский стрючок солоноват малость, как постные оладьи. Хотя, если медом полить, то все сладко будет. Даже постные оладьи. Так что не сильно его и наказали, если честно. Задница после линейки, правда, пару дней саднила потом. На лавке сидеть неудобно было. Хозяин даже переживал, каждый день о самочувствии справлялся и по больному месту гладил. Приятно было, чего уж там. Да и получал линейкой он за это время всего пару раз. Не страшно вовсе. *** Хлопнула входная дверь. В избу ввалился Карл, держа в руке очередную папку с документами. Подошел к столу, сдвинул все принадлежности Итана в сторону и шлепнул папку прямо перед ним. — Так говоришь, товарищ Вескер не может? — он подтолкнул папку поближе к ничего не понимающему Уинтерсу, — читай. — Что это? — покосился на Гейзенберга йуный комсомолец. — А ты почитай. Вот и узнаешь, — Карл отошел к окну и присел на подоконник, скрестив руки на груди, — читай-читай, — кивнул в сторону папки. Итан открыл картонку. Там было всего несколько пожелтевших от времени листов. Он подтянул поближе первый. «Дело номер такой-то. По обвинению гражданина Н-ского Н. Н. Осужден по статье… Обвиняется в том, что будучи в состоянии алкогольного опьянения имел дело с белогвардейскими офицерами и предателями Родины, вел повстанческую пропаганду под воздействием белогвардейского самогона. Постановили: Н-ского Н. Н. Расстрелять. Ответственный за выполнение: тов. Вескер А. Приговор приведен в исполнение. Дата. Подпись: тов. А. Вескер» Второй. " Дело номер такой-то. По обвинению гражданки З-нецкой А. Р. Осуждена по статье… Замечена в компании помещика М-ского уезда. Обвиняется в распространении злостной антисоветской клеветы. Постановили: З-нецкую А. Р. Расстрелять. Ответственный за выполнение: тов. Вескер А. Приговор приведен в исполнение. Дата. Подпись: тов. А. Вескер» Третий, перевернутый текстом вниз лист Итан брать не спешил. Совсем не спешил. Карл отлепился от окна, быстрым шагом подошел к Уинтерсу и перевернул перед ним последний документ. «Дело номер такой-то. По обвинению гражданина Успенского А. М. Осужден по статье… Служитель культа. Обвиняется в том, что вел контрреволюционную пропаганду против ВКП/б/. Агитировал водить детей в церковь. Постановили: Успенского А. М. Расстрелять. Ответственный за выполнение: тов. Вескер А. Приговор приведен в исполнение. Дата. Подпись: тов. А. Вескер» Успенский А. М. Отец Александр. Сухонький дряхлый старичок из соседней деревни. Они с бабкой как-то ездили туда на праздник Успения Богородицы. Он их благословил еще на дорогу. Такой добрый был, благостный. Товарищ Вескер две зимы назад сказал, что его волки погрызли по дороге в район. Итан поднял голову, глядя в упор на Гейзенберга: — Но его же волки… товарищ Вескер сам сказал. Две зимы назад. — А ты на дату глянь, — ткнул пальцем в нужное место Карл, — вон твои волки, аккурат после Крещения и объявились. — Н-н-но как же? — от волнения Уинтерс стал заикаться, — Они же не могли? Это как же? — Вот так, — пожал плечами Гейзенберг. — Я вам не верю! — оттолкнул папку Итан, — Они не могли. Товарищ Вескер не такой. И товарищ Крис тоже. Это все неправда! Уинтерс вскочил из-за стола, сжав кулаки. Намереваясь кинуться на Карла, если тот еще раз скажет, что Итан ошибается. Однако Гейзенберг захлопнул папку, уселся на лавку и положил руки сверху. — Не веришь? — переспросил хмуро. — Не верю, — горячо ответил Итан. — Так иди к ним. Возвращайся, — Карл указал на дверь, — иди. Они тебя давно ждут. Заждались уж. — Правда, что ли? Вы меня отпускаете? — недоверчиво переспросил йуный комсомолец, — Я совсем могу уйти? — Можешь, — коротко кивнул Карл, — иди, собирайся. Степана я предупредил. Уинтерс подошел к столу, намереваясь собрать учебные принадлежности. — Оставь, — махнул ему Карл, — они тебе все равно больше не понадобятся. Итан опасливо и несколько боком прошел к двери, замер на пороге, словно ожидая, что его сейчас окликнут, и, не дождавшись оклика, вышел из избы. — Иди, мальчик, — Гейзенберг захлопнул учебник, сложил сверху исписанные листы и спрятал все в ящик стола, — пока сам не поймешь, не поверишь же. Иди. Знакомься заново со своими товарищами. Авось перестанешь быть таким категоричным. Он заварил себе еще кофе, неспешно выкурил сигару, забрал папку с документами и вышел на улицу. Неподалеку рябой Степан ковырял тяпкой под деревом. — Ушел? — спросил Карл, подходя поближе. — А как же, как есть ушел, — подтвердил Степан. — Присмотри там. И, если что, разрешаю сильно не церемониться. Парень мне живой нужен. Степан молча кивнул, продолжив садово-огородные работы. Гейзенберг понаблюдал за ним пару минут, сунул папку под мышку и неторопливо пошел прочь. В это же время по тропе в сторону хутора красноармейцев весело шагал довольный Итан.