Когда отец впервые сказал ему, что он — ничтожество, ему было где-то около трёх. Это самое первое и, пожалуй, последнее четкое воспоминание вплоть до двенадцати. Возможно детское воображение вывернуло все так, как хотел того мальчик, а, может, так и было на самом деле. Теперь об этом лишь домыслы, ничего более. А когда отчим сказал ему, что он — ничтожество, ему было двенадцать. И это — втрое четкое воспоминание из тех лет. Буря тогда проносилась в мыслях, надежда промывала мозг, но отдаленно мальчик знал, что все эти мужчины правы, потому что… А почему, кстати? Верно, потому что взрослые всегда правы. Вне зависимости от того, действительно ли так, они все равно остаются главными в своей правоте. С годами этот принцип лишь закрепился в подсознании, и подросток уже заранее знал, чем может обернуться каждое его действие, ибо все, что он делал, признавалось взрослыми как бред, бессмыслица и ерунда.
Тогда он начал делать все назло, как ему говорили, но на самом деле из простых побуждений — узнать, как люди реагируют на разные вещи. Он вытворял что-то, по мнению взрослых, ужасное и смотрел на то, как, например, мать визжит при виде схлопнутой в мышеловке мыши, которую он выпнул из-под кухчонной тумбы. Мальчик часто портил документы в кабинете отчима, буянил и совершенно никого не слушал, что раздражало абсолютно всех домашних. Это перестало доставлять удовольствие, и в силу пошли новые выходки. Он устраивал вечерами целую клоунаду, наслаждаясь смехом вокруг себя. Притворялся самураем, обыгрывал в этом «образе» комичные ситуации, а потом… Потом он уже мало что помнил, но точно знал — что-то случилось. Только вот не помнил, что именно. Два года пелена перед глазами превращалась из лёгкой дымки в смог и гарь, за которыми не видно уже ничего, а потом очаг возгорания потух.
С четырнадцати лет он помнит абсолютно все вплоть до мелких деталей, но теперь предпочел бы забыть все, как страшный сон. Похороны матери, постоянные скандалы в доме, уезд сестры на учёбу — все это он прекрасно помнил. Тогда он ушел на домашнее обучение, из-за чего оказался буквально привязанным к ненавистному отчиму, что и становилось основной причиной конфликтов. Отчим тогда вспыхивал в один момент, а потом резко отходил, когда творил что-то необратимое. Это сейчас он сохраняет самообладание максимально по возможности, а тогда… С ним было сложно. Очень и очень сложно, но терпимо. Мальчик не проронил ни одной слезы, не повышал тон в ответ — никакой реакции, в общем. Чухнулся отчим только после того, как бесчувственность пасынка аукнуласть.
Попытка самоубийства в четырнадцать лет может показаться попыткой обратить на себя внимание, но подростком двигало не это. Желание почувствовать хотя бы что-то; убедиться, что жизнь течет по венам, что он не кукла. Именно желание испытать жизнь взяло над ним верх, отдав приказ незамедлительно попробовать. Но он ощутил только физическую боль. Ощутил, как глаза раздирает солью, но в душе темнело. Не было ничего: сердце не ёкнуло, эмоции и ощущения на ментальном уровне не захлестнули. Он сделал что-то не так, пообещал попробовать найти ошибку и исправить.
Но через пару месяцев исправить тоже не получилось. Как и на протяжении долгих пяти лет. Он просто помнил все до последней детали, но не чувствовал ничего. Созданные шаблоны поведения в той или иной ситуациях казались ему масками; лицом куклы, которой можно поменять выражение глаз и рта.
Сейчас он, уже будучи достаточно взрослым человеком, все ещё просыпается несколько раз за ночь с нескрываемым ужасом, а позже пытается избавиться от послевкусия кошмара на приоткрытых в немом крике губах, что выходит очень и очень плохо. Сейчас он, поступивший на первую попавшуюся специальность, не питает к ней совершенно никакого интереса. Сейчас он, сидя за столом со своим одногруппником, хочет пробудиться от раздражающего сна. И сейчас ему кажется, что это не сравнится ни с одним кошмаром из всех ему снившихся.
— Эм, — рука слегка оттолкнула сидящего напротив человека, — Федор, не стоит, ладно?
Без того бледный Достоевский едва ли не зеленеет, и Осаму может с уверенностью заявить, что руки одногруппника действительно стали бледно-зеленоватыми, либо же просто свет падал таковым образом. В глазах читалось только одно — шок. Как и что говорить, разумеется, Достоевский не знал или забыл. Этот момент показал его как живого человека, а не мертвецки бледного доходягу, кем его видели в обычный будний день. Он не покраснел и не смутился, только побелел до бледности фарфоровой куклы. Напоминал изящного графа века так восемнадцатого, когда ещё была мода на пудру и втирание в кожу уксуса для «невинной белизны».
— Извини. Я пойду, — отчеканил Достоевский, мигом поднимаясь со стула и закидывая попутно вещи в сумку.
Весь из себя невиновный, простой и, Бог простит за это, миловидный, что Осаму аж опешил от таких резких изменений. В тихом омуте черти водятся, как известно. Ничего такого в этом нет, правда, и Осаму не побежал бы за ним, чтобы избить где-нибудь в подворотне или, наоборот, поцеловать ещё раз, как это обычно происходит в сопливом сериальчике. Он молча упустил из виду этого русского, никоим образом не препятствуя ему. Это казалось наиболее правильным решением. Дазай ведёт себя по-взрослому.
Ага, конечно.
Прямо сейчас он остро ассоциирует себя с главной героиней дорамы, у которой биполярное расстройство и постоянные эмоциональные качели. Наткнулся недавно на одну такую и не стал пролистывать из лени, вот и заразился у нее идиотизмом. Выбежал из кабинета, плюнув на все презираемые собой же клише и стереотипы, умоляя судьбу остановить Достоевского любым возможным способом. Кислород заканчивался в лёгких от накатившего бурей волнения, и Осаму даже успел подумать о романтизации названных чьими-то именами ураганов, пока оглядывался по сторонам. Холодок прошёлся по ногам, и до Осаму немедленно дошло — он в этом коридоре один.
— Федор! — отчаянный крик в, казалось бы, пустоту, на который никто не подаст ответный знак, но попробовать все равно стоило.
Никто не отозвался. Дазай вернулся в аудиторию, забрал вещи, закрыл дверь и торопливым шагом двинулся прочь из этого здания по длинным коридорам и высоким бесчисленным лестницам. Надежда на то, что однокурсник смылся не так далеко, оставалась в самой глубине души. Не очень хорошо получилось, однако, и скользкое непонятное чувство засело на левое плечо, как черт, нашептывая свои какие-то мысли на этот счёт и вынуждая действовать по своему плану. Так, как думал этот самый черт, а не как хотел того Осаму, и он уже почти пошел на поводу у этого внутреннего голоса, но светофор щелчками оповестил о том, что дорогу переходить уже можно, и обратного пути уже не было. Были только визжащий на плече черт, тротуар и редкие люди, да и те в скором времени исчезли из поля зрения. Может, Дазай просто не замечал их, влекомый порывом догнать однокурсника, который вообще не факт, что где-то здесь, просто Осаму довелось увидеть, как он шел откуда-то отсюда. Ему везло на отсутствие развилок, но он все равно смутно понимал, что не мог Федор удрать так быстро.
Когда неизвестные чувства смешиваются в одно вызывающее тошноту и режущее солью глаза, Дазай понимает, что это, скорее всего, волнение. Он не знал точно и старался игнорировать, просто идя вперёд без оглядки и рассчитывая на то, что Федор подвернет ногу по пути и сбавит шаг. Это было похоже на новый изощрённый кошмар, в котором ты идёшь вперёд, но не сдвигаешься с места и никак не приближаешься к цели, а даже отдаляешься, ибо цель твоя не неподвижная, как ты. Дазай не хотел думать о том, что русский махнул в абсолютно противоположную сторону. Дазай все больше и больше ощущал себя той самой главной героиней тупой дорамы.
Он добрался до малознакомого района, где людей практически не было — явно спальный, и остановился возле магазина. Это конец. Он, как и всегда было до этого, облажался, позволив себе вновь вести себя слишком глупо и по-детски. Теперь уже поток здравых мыслей вытолкнул весь пыл и быстроту, рациональность и спокойствие захватили того сидящего на плече чертенка и размазали его по стенке. Осаму вдруг вспомнил о существовании телефона, но тогда уже стоял на пороге своего дома. Так и выглядит безысходность, смешанная с поспешными необдуманными решениями: сырое до нитки пальто, мокрые волосы, стекающие с пальцев дождевые капли.
_dostoevsky
Извини ещё раз. Я не отдавал себе отчётов о своих же действиях.
Пальцы дрожали, мурашки во всю носились по телу. Холод заключил в свои неудобные объятия. Пальто оказалось на вешалке над первым попавшимся тазом, потому что выжать его было просто невозможно, а остальные вещи крутились в барабане сушилки.
Дазай ещё никогда на своей подводящей зачастую памяти не бегал за людьми с таким рвением и отчаянием, с каким сегодня несся галопом за русским, всякий раз видя во тьме прикрытых глаз бледные руки и распахнутые серые очи. Не мог он, откинувшись на стену, выбросить из головы
все это. От одного непонимания своих чувств ситуация казалась ещё более безвыходной и нелепой.
_lovecrabs_
все мы люди
бывает
_dostoevsky
И как часто это с тобой бывает?
_lovecrabs_
так часто, что аж никогда
_lovecrabs_
нам стоит закрыть глаза на это
недоразумение
_lovecrabs_
потому что я все ещё хочу общаться с тобой
Вот так и становятся клишированными героинями мыльных романтических сериалов для девочек от двенадцати лет. Дазай явно ожидал от себя чего-то большего, но что-то делать с этим не было ни сил, ни желания и уж тем более времени. Когда-нибудь потом он повозится с этим, разберётся и пойдет на поводу у внутреннего голоса, но все это будет лишь через неопределенный отрезок времени, именуемый тем самым «когда-нибудь».
К чему спешка?
Вот именно, что ни к чему.
