Инструкция по применению антидепрессантов

      Иногда у актеров заканчивается грим, и тогда их выгоняют с работы в людской мир, где они продолжают оттачивать свое мастерство уже без грима, поэтому отличить их от обычного человека становится так сложно, что люди перестают вглядываться в лица и становятся зеваками, а есть и те, которые заражаются внезапной паранойей и теперь видят в каждом прохожем того самого несчастного лишённого работы актера с выражением лица Пьеро из старого советского мультфильма «Буратино». Удивительно, что людей цепляют именно такие натуры, как несчастный Пьеро или прекрасная Мальвина, а похожих на Карабаса-Барабаса пропускают мимо своих очей. Но это и понятно — такие люди, как Карабас, уже окончательно сломлены, убиты кем-то или самим собой, без каких-либо надежд на оживление и спасение души. Эти люди уже прогнили, уничтожились, рассыпались по песчинкам. Ими движут недобрые идеи, они придерживаются злостных мотивов и никогда более не встанут на путь исправления — путь светлый и безопасный. Эта бессмыслица уже никого не интересует. Да даже пудель Артемон цепляет больше тех, кто с первого появления складывает о себе мнение, как об антагонисте!       Есть одна известная картина Сезанна, изображающая на себе персонажей комедии Дель Арте. Пьесы этой комедии обычно исполняют странствующие актеры в своих выездных цирках. Эти люди прирастают к маске, живут чувствами и ощущениями своих героев, где каждый из них отличный от других абсолютно всем. Эти персоны собирают в себе определенные качества по максимуму. Но сейчас стоит обратиться именно к картине Сезанна. Поль Сезанн выпустил из-под своей кисти огромное количество шедевров, и знает о нем даже не разбирающийся в искусстве человек, просто потому что это имя на слуху всегда. Он входит в тройку лидеров новой революции во Франции, когда в культуре произошел резкий скачок. И именно благодаря этому прекрасному творцу (не будем судить о нем, как о человеке) сейчас имеется возможность в полной мере разделить людей на Пьеро и Арлекина.       Пьеро изначально выступает прототипом слегка другого персонажа, да и появился этот герой только во Франции, когда в России процветал Золотой Век литературы, писатели массово развивали так называемых «лишних людей», а ноги у всего этого тянулись ещё с начала европеизации страны. Пьеро никогда не носил масок с определенной эмоцией, но играющие его актеры все равно не могли позволить себе что-то большее, чем разбитый безнадежный лик, приправленный огромным количеством пудры или муки. Этот персонаж в своем характере предстает как печальный любовник со своей до невозможности грустной историей, которая нам по сей день неизвестна. Пьеро влюблен и драматичен из-за своей тяги к писательству — он поэт. Смысл его существования заключен лишь в несчастной любви, из оков которой ему никогда не удастся выбраться, потому как длинные рукава его широкой рубахи ассоциируются с опущенными, связанными руками.       Арлекин же в импровизированных уличных сценках шестнадцатого века занимал место главного шута. Он был умен, поэтому на людях глуп, ловок и изворотлив. Его хронический идиотизм выручал его из всевозможных тупиковых ситуаций. Этому персонажу прощалось все, а делов он творил довольно много. Арлекин прописан как шут в красном костюме и с маской, улыбка на которой вырезана от уха и до уха. Арлекин весел и наивен, потому легко совершает глупости, но следующие за этим редкие наказания воспринимает с улыбкой. Он лентяй и ищет любой возможности увильнуть от работы и подремать, он самый настоящий бабник, но при этом учтив и скромен. Арлекин должен вызывать сочувствие к его смешным невзгодам и ребяческим горестям. Он не кажет никаких эмоций кроме весёлости, и воспринимается из-за этого как истинный глупец и беззаботный человек, но на самом деле то далеко не так, если рассматривать именно французские вариации историй этих персонажей. Арлекин появлялся и в комиксах, но в виде уже женского персонажа, откуда и получил свою популярность по большей части.       Уличная комедия Дель Арте в известном романтизированном девятнадцатом веке перестала существовать как обычная импровизированная постановка. Маски получили свои горестные предыстории, персонажей раскрывали как актеров с темным настоящим, отличным от их масок. Теперь эти придуманные когда-то в средневековье шуты таили в себе и клоунов, и людей «под маской». То, как изящно это прописывалось, навсегда перевернуло персонажей. Пьеро в вечных страданиях от безнадежной и безответной любви; Арлекин — клоун на людях, но крайне глубокий и умный человек под своей маскировкой. И только по сказке, написанной Алексеем Николаевичем Толстым, эти оригинальные персонажи стали куклами, которыми заправлял озлобленный корыстный Карабаса-Барабас — олицетворение судьбы-злодейки, а Пьеро и Арлекин, вроде как, даже перестали быть как таковыми врагами, что окончательно растоптало каноническую историю.       Это Достоевский проходил ещё на парах в своем первом университете, когда тема разноликости в литературе увильнула совсем в другую сторону, и в итоге обсуждение превратилось в полуторачасовой монолог преподавательницы об итальянской средневековой комедии, позже ставшей французской трагедией и детской сказкой русского писателя, мультфильм по которой смотрели почти что все. Но это было невероятно интересно, а студенты сами пришли к выводу, что людей до сих пор делят по принципам «Пьеро и Арлекин». То была единственная пара, после которой он впал в такую задумчивость, что несколько суток не ел и не спал, размышляя только лишь об этом, но к определенным выводам так и не пришел, потому что однажды ночью просто вырубился, проснувшись на утро уже свежим «новым» человеком.       Сейчас, сидя на полу с Мармеладом на коленях и телефоном в свободной руке, он занимался совершенно обыденной для него вещью — перечитывал старые переписки, пересматривал старые фотографии в миллиардный раз, то и дело переводил взгляд с экрана на потолок, вздыхал и утыкался обратно. Его одержимость стала такой же бесполезной и печальной, как влюбленность Пьеро, и он сам отнес себя именно к подобию этого персонажа. Делить мир на актеров уличного театра, конечно, не самое нормальное занятие, но отказать себе в этой привычке Достоевский уже не мог и не хотел. Зачастую, лёжа на кровати в попытках заснуть, он обдумывал различные сюжеты взаимодействия Арлекина и Пьеро: их борьбу, конфликты, перепалки и саркастичную манеру общения друг с другом. Размышлял над тем, как сильно исказил их изначальные образы, как неизбежно это в процессе создания своей какой-то истории. Мармелад приоткрыл один глаз и, заметив залипшего хозяина, царапнул того по голой ноге, впиваясь когтями в кожу.       — Блять! — шепотом выругался Федор, убирая кота с колен и поднимаясь, — Нельзя так делать, дурачок, нельзя!       Но кот его не слушал и не услышал бы, а если и услышал, то точно не понял, потому снова подполз к хозяину и встал передними лапками, топчась на месте, потому Федор не имел возможности сдвинуться и просто встал, глядя на кота сверху вниз безмолвно. Через пару секунд это, конечно, надоело ему, поэтому он перешагнул через Мармелада и пошел собираться на учебу.       Эти две недели были невыносимо сложными, но без свободного времени Достоевский не оставался, поэтому смог за это время хоть и ненадолго, но отвлечься сериалом «Американская история ужасов», где больше всего ему понравился главный герой-психопат, стремящийся стать центральной мировой властью и создающий для этого все условия. Он и убивает при надобности, и культ свой создаёт, и чем только ещё не занимается, но даже будучи таким гадом остался главным в списке самых классных персонажей. Достоевский во всем соглашался с психологией и философией данного героя, верил в его положительность, но после окончания сезона остался максимально недовольным, поэтому сегодня шел в универ так, как в свои годы возвращался с заваленной сессии. Ждал вечера с огромным нетерпением, чтобы засесть за другой сезон. Бесящий сериал, если посмотреть пару серий, становится самым настоящим наркотиком, а мнение о нем так и вовсе меняется. Он просто наслышан о том, что сериал провальный и внимания не стоит. Быть может, так и есть, но Федор слишком проникся к синевласому революционеру.       Все две недели он наблюдал за своим однокурсником, общение с которым потихоньку сошло на «нет» после случая в аудитории. Максимум, как они контактировали теперь, так это просто пожимали друг другу руки у центрального входа и иногда спорили в процессе обсуждения того или иного произведения. Уже даже не сидели рядом — Осаму слишком окружен женской половиной группы, а те наводили шумиху, из-за которой Федору становилось не по себе, и в итоге он собрал свои манатки и перебрался немного ближе к преподавателю. Все выстроенное чудом за такой короткий промежуток общение стремительно прекращало свое существование и помечались в Красной книге как «осталось крайне мало, восстановлению не подлежит, исчезновение гарантировано». Что весьма и весьма печально, кстати…       — Мне кажется, Федор забыл упомянуть о том, что «Божественная комедия» по сей день остаётся величайшим памятником культуры и богословских познаний в Италии.       Ладно, Федор чересчур драматизирует. Но монотонный голос с последних рядов так мешает ему жить, потому что педагоги действительно придираются к недосказанности, а до комментариев Осаму вовсе не вспоминают о каких-то мелких фактов. Боже, да они сами о них не помнят, а судят Федора так, словно действительно сейчас опустят его в Ад напрямую из Рая без какого-либо Чистилища мимоходом. То, как вовремя Дазай вклинивается со своим «Мне кажется…», которое никому не вперлось, стало куда хуже, чем если бы они просто прекратили общение. Этот, примите извинения, гад никогда не интересуется литературой помимо ответов Федора. Вот уж когда ему доводится отвечать — слышно только тишину, но ему всё равно не занижают, потому что «Вы же знаете так много фактов, Дазай, что непременно читали, а от неожиданности просто так забыли, верно?». И он отвечает, что так и есть, а на следующей паре снова поправляет внаглую и бесцеремонно!       — Верно, Вы и вправду не говорили об этом, — протягивает пожилой преподаватель, поправляя стрекозьи очки указательным пальцем и высматривая что-то в раскрытых книгах на столе, — Но и мой вопрос заключался не в той информации, а в философии названия. Не смею придираться к ответу.       Это был тот день, когда самоуверенность и желание подпортить чью-нибудь жизнь ополчились против Осаму и подставили его самого. Преподаватель мигом перебрался с первых рядов на последние, где до этого редко кого спрашивал из-за плохого слуха, и начал сразу с Осаму. Тот, конечно, вывернулся без особых потерь, но постараться пришлось знатно, а потом ещё и выслушивать претензии от сидящих рядом одногруппников, потому что с них тоже взяли, но облажались многие по полной. Осаму это не особо волновало, да и вроде он их даже не слушал, а потом все в одночасье замолкли. Федор отметил это как свою маленькую, но победу, потому что справедливость рано или поздно должна была восторжествовать уже с его стороны, и это в кои-то веки свершилось.       После окончания пары студенты постепенно удалялись из аудитории на перерыв, и Федор взглядом проследил за уходящим с какой-то девушкой Осаму, но ожидаемых угрызений не испытал. Это посеяло некоторую панику — внутри слишком пусто. Обычно при виде одногруппника в головы закрадывались какие-то мысли о нем, но сейчас не было совсем ничего. Комом в горле застряли слова, но выражение лица не изменилось, не открыло замешательство своего хозяина перед оставшимися студентами. Он вышел позднее всех и направился в библиотеку, которая располагалась в старой части здания университета и, что Федор нашел весьма забавным, на этаже технических специальностей. Ведь и вправду парадоксально — библиотека с классикой на этаже технарей. А вышло так из-за того, что это самое крупное помещение, да ещё и перевозить все это из старой части в новую, должно быть, не так уж и просто. Раньше весь университет состоял из старой части, а позже уже пристроили новую, куда перебрались гуманитарные и педагогические. Удивляться нечему, если разобраться в очевидной причине, но поначалу непривычно было проходить мимо аудиторий со странными «технарскими» наименованиями.       Федор ходил туда не с целью прочитать что-то, потому что бессмысленно было — почти все на японском, что для него приравнивалось к «что-то на татарском», который он знал куда лучше японского благодаря каникулам у бабушки в деревне. Можно было отыскать литературу на английском, но ее было не так уж и много, да и для Достоевского лучшим вариантом было просто погуглить нужное на русском и не усложнять себе жизнь, но преподавательница по истории Японии уверила его, что практика и ещё раз практика очень ему не помешают, поэтому Федор, вдохновленный наставлениями педагога, приходил в библиотеку, брал рандомную фундаментальную книгу и смотрел на страницы, как какой-то чувак из тик-тока на посаженные хвостики креветок, потому что «Арбуз ведь не фрукт, а овощ какой, значит и креветка вполне может быть растением!», а потом закрывал книгу и уходил, под конец перерыва как раз добирался до аудитории. Но не в этот раз. Сегодня вообще все не так, как обычно.       — О, Федор, — сидящий за столом Осаму специально выделяет имя, — Ну как тебе мой проигрыш? — и пропал в пучине бесконечных книжных полок.       — Ты проиграл достойному сопернику, так что нечего стыдиться, — сразу ответил Достоевский, как будто знал, что прямо сейчас наткнется на однокурсника.       Вероятно, бедолага так устал от женского внимания, что не нашел ничего более похожего на укрытие, чем библиотека. Уж вряд ли те девушки, которые плелись за ним из угла в угол, хоть раз нос сунут в библиотеку, даже если звучит как-то обидно. На правду не обижаются. Федор усмехнулся, прошел вдоль стеллажей и, спустя пару таких «коридоров» отыскал Осаму в разделе литературы русских классиков. Даже он сам не заходил так глубоко в стеллажи, как этот несчастный герой-очаровашка-обояшка-чтоб-его-Дазай. Искал он его не особо торопливо, по пути рассматривая некоторые приглянувшиеся обложки, так что до Осаму дошел чисто из интереса посмотреть, что же там таится — в самой глубине. А там на полу, облокотившись на стеллаж, сидел сам Осаму с огромной книгой в руках и увлеченно (если о нем можно так выразиться) читал. Прошло минут десять или пятнадцать, так что он, возможно, уже втянулся в книгу. Выглядел вполне заинтересованным. Вот только Федор еле разобрал название книги, а затем подошёл ближе с хитрой улыбкой и отвернулся к полкам напротив.       — Болконский умрет, — плечи дрогнули от громкого хлопка, — Не благодари.       — Ожидаемо, — язвительно ответил Осаму, — В вашей литературе все время все гибнут, да?       — А ты ясновидец, — поддел в последний раз, а затем не выдержал и все же позволил себе повернуться, — На самом деле… Ну, не все. Можно найти что-то менее популярное.       — Например?       Осаму встал и отряхнулся от пыли, которой здесь как рыбы в водоемах. Он так внимательно смотрел на задумчивость русского; на то, как тот смотрит куда-то в сторону с прищуром и обдирает пальцами нижнюю губу.       — Ну…       Федору уж успело подуматься, что он попал в западню и сейчас ничего не вспомнит, вновь проиграет тем самым в их с Осаму вымышленной борьбе за превосходство, но спустя пару секунд задумчивого вытягивания гласной его, наконец, осенило.       — «Горе от ума» Александра Сергеевича Грибоедова, допустим.       — О чем же там? — тихо спросил одногруппник, кажется, оказавшись чуть ближе.       — Ну, — Достоевский вновь замешкался, — О любви, о непринятии обществом, о…       — Достаточно.       Федор только сейчас посмотрел прямо напротив, и совесть его начала порицать за это решение, ибо уж лучше бы так и смотрел в сторону с задумчивым прищуром. Однокурсник стоял так близко, что словно вины в этом его нет, а это все из-за стеллажей — сдвигаются, увы и ах, подминая несчастных студентов под себя. Большой и указательный тонкие пальцы ухватились за оправу очков и аккуратно сняли их. Достоевский без этого видит вблизи слишком плохо, так что очертание Осаму слегка размывается, становится самую малость нечётким, но не слишком критично, чтобы бить тревогу и выбираться из библиотеки на ощупь. Пальцы свободной руки приподняли подбородок (всё-таки разница в росте была обычно не так ощутима, как сейчас), и на потрескавшихся и ободранных губах так хорошо чувствовалось чужое дыхание, так четко это Федору запомнилось, что это буквально единственное, что отложилось в памяти из этого мгновения.       Да, Дазай все ещё как клишированная главная героиня.       Никто его за это не осудит.