_lovecrabs_ это сувенир на память храню их как зеницу ока
_dostoevsky Признайся, что потерял их. За чистосердечное на твою участь меньше придется._lovecrabs_ как ты мог ТАК обо мне подумать?! ¿ 0_0
_dostoevsky Я слишком плохо тебя знаю, чтобы не думать во всех ключах. Дазай улыбается, отвернувшись от экрана мобильного к окну, и лучи закатного солнца с рыжеватой теплотой лежали на его лице, придавая этому наипрекраснейшему зрелищу некую трагичность и печаль. Федор не ведал причин сих ассоциаций, что резво сложились у него в голове, когда он повернулся и застал однокурсника смотрящим куда-то вдаль. В чем-то он сейчас походил на человека счастливого, но счастье — понятие довольно растяжимое, разностороннее, да и он сам по себе человек неясный и нечитаемый чужому взору. Достоевский, конечно же, ничуть не более «чужого взора», ибо мало что знает об одногруппнике и судить о нем не смеет и не имеет на то никаких прав. Будучи тварью дрожащей, он, что ожидаемо, вживую у него ничего не спросит и даже не столкнется с ним в коридоре, вместо этого тихо-молча уйдёт по своим делам и ни разу об Осаму не вспомнит до той поры, пока не переступит порог квартиры. Потому что только в своих четырех стенах, спасающих его от мира внешнего вместе с его изъянами и проблемами, мыслям даётся полная свобода, как и действиям. И, может, спустя пару недель своей «безумной лихорадки» Достоевский задумается о правильности своих действий и теперь будет делать это дальше, пока никто не видит и не рассекречивает. Ничего в этом зазорного и постыдного нет. Он все чаще и чаще мечтает о холодных пальцах, идущем им в контраст теплом дыхании, медленном и завораживающем тем самым шепоте по-английски с явным акцентом. Федор чувствует себя не очень хорошо, сравнивает себя с Тамарой Лермонтова, вокруг шеи которой обвился хвост мерзостного демона-искусителя и не выпускает, удерживая сладкими речами об искуплении своих грехов, о ненависти к себе и своим деяниям. А он — Тамара — слушает, ведётся на это и в сумасшедшем порыве погибает, как только стоило демону коснуться его — Тамары — губ. Выставлять Осаму демоном, конечно, такое себе для человека, питающего какое-то непонятное к нему чувство, но ни с чем другим Федор сравнить это не мог. Он давно заметил странность в ощущении самого себя как человека нормального, делать с этим иногда что-то пытается, но всякий раз ничего не удается, поэтому он мирится с этим, пока все мысли лишь в пределах головы. _lovecrabs_ О, как раздор мне угнетает душу! Иль вы, милорд Уинчестер, равнодушны К моим слезам и стонам? Не смягчитесь? Кому быть милосердным, как не вам? И кто теперь стремиться будет к миру, Коль слуги церкви тешатся раздором? _lovecrabs_ какая же хрень этот шекспир Если вставал вопрос о том, в какой именно позе лечь спать, чтобы не было слишком холодно, но и слишком жарко тоже, то всегда имел обязательство появиться неожиданно Осаму и одним своим бессмысленным сообщением гарантировать бессонную ночь. Достоевский уже не высыпается из-за него и почти засыпает на парах, за что должно быть совестно, ибо преподаватель в нескольких метрах сидит и иногда на нижние ряды поглядывает. Федор долго возится в кровати, переворачивает все постельное белье вверх дном, в результате чего одеяло и простынь комком валяются в ногах, а через пару минут возни так и вовсе на полу. Уснуть все равно не может, мирясь с этим и принимая решение просто дождаться утра и там уже думать на свежую голову, что именно с этим делать. Он засыпает за полчаса до звона будильника, встаёт голыми стопами на холодный линолеум и игнорирует существование тапочек. Так проходят дни, недели, месяц, и на дворе уже близится лето, о чем вопят резкое потепление и летящие со всех сторон букашки. Федор за это время сгорбился, отстранился от мира и несколько раз чуть не умер, когда резко вставал и перед глазами темнело. Сложности с обучением из-за незнания японского давали о себе знать слишком часто, чем полагалось. Достоевский дни и ночи проводил на полу перед словарями и переводчиками, до последнего надеялся на удачу в написании каких-то важных работ и молился иконам в «красном углу» кухни. Расслабление и умиротворение приходили только когда наступало время кормить Мармелада, потому что только и только тогда Достоевский отвлекался от своих дел насущных. Иногда игнорировал кота до тех пор, пока он не начинал зажевывать края его футболки или штанов. Но, к величайшему кошачьему счастью, в ближайшие дни все это закончится, а несчастных пушистых будут кормить как положено — три раза в день. В университете все носились из угла в угол, озадаченные скорыми промежуточными работами. То есть, перваки умирали от паники, а старшие курсы с опустошенными глазами перелистывали лист за листом свои бесконечные тонны работ. Стрессово. — Эй, хер с ним, — как-то раз сказал Осаму, облокотившись локтем на столешницу, — Слышишь, Федор? — Я не сдам, — заключил русский, держа в руках стопку тетрадей и каких-то книг, — Очень в Россию хочется. — Хватит жалеть себя, — необыкновенно строгим тоном отчеканил Дазай, глядя на Федора свысока, и Федору даже показалось, что его знакомый рассержен или даже оскорблен его поведением, — Все ты сдашь, боже… Да ты все поручения этих стариков выполнял и получал высокие баллы, так что заткнись и сиди. И Достоевский действительно замолкает и сидит так, глядя в книжки и все время их листая. Совсем уже не паникует, когда просматривает задания и осознает их относительную лёгкость, слыша тихое «Я же говорил» и периодические вздохи своего недавнего знакомого. Он до безумия напряженный, сгорбившийся над листками и носом почти касаясь их, не переставал писать что-то и расписывал ответы максимально подробно. Ладно, это было слишком просто.