***
— Я тебе говорю, что чай придумали в Китае! — шипит рыжеволосый парень, едва не ударяя кулаками по столу. — Аргументы? — насмешливо отвечает Осаму, все никак не унимаясь, — Давай, докажи. — Ой, все, заебал уже, — отмахивается Чуя и откидывается обратно на спинку стула — настолько взъелся, что почти на столе лежал, — Ты, кстати, куда дружка дел своего русского? Что-то словно бы щёлкнуло. Накахара не заметил, явно, но от Осаму это не скрылось. А, быть может, только он это слышал? Хотя бы потому, что звук был слишком громкий, чтобы вот так просто никто больше не заметил этого. И настроение его сразу сменилось на нетипичное отстраненное, да вот только на пару секунд лишь. — Куда надо. — Во те раз! Че, все? Отмудохались? Накахара не мог просто так заткнуться, коли язык развязался — грех моментом не воспользоваться. Дазай это понимал достаточно хорошо и никогда не принимал близко к себе. Ему было… …все равно. Снова. Как и всегда. — Слушай, ты спишь с моей сестрой. — пришлось постараться, чтобы взять себя в руки и найти силы облокотиться на спинку стула с полнейшей беззаботностью, — Любой другой хороший брат давно набил бы тебе морду. — Хуевый ты брат! — и засмеялся вроде громко, а вроде и тихо — никто не реагировал. Или и впрямь всем все равно? Да, небось, так и есть. Осаму и вовсе сам на друга не реагировал, ибо взгляд его и все мысли мигом направились на одну только единственную точку в дверном проёме, с которой глаз свести страшно — страх не увидеть больше. Слепой интерес. Потому что, как и всегда следовало из самого порочного закона: вспомнишь солнце — вот и лучик. Осаму на секунду поверил в правдивость этих слов. Чуя сразу заметил этот взгляд. Взгляд нервированного Осаму. Заинтересованного, взволнованного Осаму. — Там русский, да? — Дазай закатил глаза, выражая тем недовольство, и вернулся к своему кофе. Чуя угадал, — Да ладно, идиотина, ты вот так его упустишь? Осаму немного неоднозначно кивнул и махнул рукой тоже как-то странно и не очень понятно, но ничего толком не ответил. А Чуя такое не одобряет — ему палки в колеса словно суют в такие моменты, так что самое время вернуть эти «палки» своему приятелю и напомнить, кто здесь есть лучший сводник. — Ой, кажется, умираю, — театрально схватился за сердце и встал из-за стола, — Давай, я домой погнал. Когда до Осаму дошло — было уже поздно, ибо Накахара довольной походкой вышагивал к выходу из излюбленной кафешки и как бы невзначай схватил зацикленного на длинной очереди русского за локоть. Дазай обещает самому себе прибить его как можно раньше. «Раньше» — это когда? Понятие растяжимое, к сожалению. Вот она — идеальная атмосфера праздника, за которым начнется очередная панихида по неизвестному усопшему. Федор прям очень сильно это чувствовал, пока против собственной воли шел к самому крайнему столику. Каша в голове образовалась знатная. — Что он наплел? — сложил руки на груди и закинул одну ногу на другую, потому что часто видел, что люди при нежелательном разговоре так делают. — Что ты жить без меня не можешь и скучаешь до потери пульса, — протянул Федор, едва не роняя стаканчик с кофе, — Я, конечно, сразу поверил, — с трудом закрыл крышку более-менее нормально и надёжно, — Иронию понял ты мою? Дазай не понял. И не понял бы, если бы не прямое уточнение. Мозг взорвется через 3, 2, 1… — Давай разберемся с этим дерьмом? — Осаму чуть не подавился. Видит Бог, не хотел он таких разговоров в ближайшем столетии, — Я правда задолбался. Хочу прояснить некоторые моменты, если ты не будешь против. — В чем подвох? — выдал автоматически. Чрезмерная настороженность то или непонимание — неизвестно. Федор стоял неподалеку от столика так расслабленно, аж можно действительно с уверенностью сказать, что он явно не спал несколько суток. Тело ныло от непереносимости излишней нагрузки, а глаза даже закрывались сами по себе, но он до последнего старался стоять на ногах в мере дозволенного твердо. А ещё ему холодно. Или почему руки трясутся? — Ни в чем. — пожал плечами, — Я тебе адрес кину, часам к пяти приходи. Если хочешь. «Мне без разницы.» — добавил он. «Попробуй только слиться.» — хотел сказать на самом деле, но позволил себе только подумать.***
Он очень сильно сомневался, подходя к дому, но все равно шел, потому что иного выхода не видел и видеть не хотел, а если русский сам предложил, то отказать явно грешно. Ему, честно говоря, самому уже хотелось начать разбираться, чтобы хоть одно понять — в чем корень всех его метаний и ощущений, описать которые он не может по понятной для себя причине. Разложить по полочкам все свои чувства, уяснить предназначение… Ладно, чушь. Федор, в конце-концов, очень вряд ли сможет достучаться до него, да и пытаться вовсе не будет, ибо что ему с этого — целое ничего и горстка оскорблений из уст Осаму, о которых он — Осаму — будет думать ночами напролет и пытаться самостоятельно анализировать, но все до единой попытки окажутся полнейшим провалом. Такое впечатление, будто история умалчивает о том, что есть миллиарды действующих способов познать себя. Дазай поднимается по лестнице, заходит в уже открытую дверь, о чем русский предупредил заранее, чтобы тот не ломился к какой-нибудь соседке, и остановился на пороге. Пусть и пришел он с огромными целями за спиной, но до победного надеялся потратить на все это минут пять времени. Вот только в какой-то мере жесткое выражение лица русского изменило его планы абсолютно наперекосяк. — Мне, честно, все равно на твои шрамы и болячки, — начал русский с порога, а затем опомнился и ахнул, — Господь, где ж мои манеры! Осаму осмотрелся, но ничего такого уж странного не заметил, кроме забитых всяким хламом углов, но никак это не прокомментировал и просто прошел за Достоевским. Сел за стол, ещё раз осмотрелся — непривычно. А ещё стены будто пропитаны запахом сигарет, но это он тоже решил оставить без внимания, ибо не его дело, а любопытничать сейчас не очень уместно. Достоевский налил чай, поставил кружки на стол и сел напротив. Взгляд его был долгим, странным и уставшим. Чем он занимался все это время? — Может, — непринужденно начал Федор после длительной тишины, — Стены перекрасить? Что думаешь? — Ближе к делу. Усмешка Достоевского не скрылась от взгляда Осаму, и теперь уже он смотрел испытующе, с равнодушием и безразличием. Ощущение всей комедии этой ситуации вновь напомнило о себе, и оба сравнивали себя с малолетками, а от Федора не отставала мысль о «синдроме восьмиклассницы». Слишком серьезно, и от этого до безумия комично. Дышать становилось тяжелее, словно воздух резко закончился, или же их затолкали в вакуум. Сложно. — Как пожелаешь, — пожал плечами и облокотился щекой на ладонь, — Мы знакомы всего пару месяцев, а с моей стороны… Скажем так, произошло уже достаточно не очень адекватных выходок. Извини за это. Да ладно. Да ладно, Федь. Ты серьезно смог сказать это?! — Все нормально. — Осаму тоже пожал плечами и после этого заметил, что полностью копирует позу сидящего напротив Достоевского. Интересное наблюдение, — Я бы тоже хотел извиниться. За… — а за что, вот правда? — Все.? Федор, конечно, не мог не заметить сомнения сидящего напротив приятеля, да и прекрасно видел это секундное замешательство, но слишком устал за эти несколько дней, чтобы вообще хоть как-то реагировать. К примеру, он только сегодня вспомнил, что уже два дня не насыпал корм своей крысе. Он даже встать был не в силах. — Мир? — протягивает мизинец чуть дрожащей руки. До сих пор сомневается. — Мир, — ладонь Достоевского слишком холодная. Слишком, — Я могу идти? И последующие события все больше и больше напоминают мыльную драму, которая так нелюбима для обоих, но без нее точно никак не обойтись. Вся эта недолгая болтовня обнуляется в один единственный момент — какой-то миг, секундный отрывок времени, когда один тянет другого к себе, крепко держась за любезно протянутый в ответ мизинец, и время останавливается. От этого неожиданного порыва мысли путаются, голова слегка кружится, и кажется, что подступает тошнота. Мир переворачивается с ног на голову, выворачивается наизнанку и остаётся вне внимания, потому что есть что-то важнее — какой-то непонятный момент. Дазай поддается, вздрогнув от неожиданности, ощущает все те же холодные пальцы на щеке и за ухом, и время окончательно замирает. Земля словно останавливается и сходит с орбиты, наплевав на законы физики и траекторию, потому что эти двое не разбираются в подобного рода науках. Пол уходит из-под ног, антиутопия превращается в утопию, в которой они тонут безвозвратно, не имея под рукой малейшего спасения. Все ранее сказанные слова уходят в никуда, и они, друг другом униженные и оскорбленные, как последние в этом мире идиоты, ведут себя так глупо, что чувство стыда скребёт по грудной клетке Достоевского. Потому что он понимает, что приятель поддается и ведёт себя как безвольный; потому что Федор понимает, что в этом что-то не так, но ему слишком все равно. Он идёт наперекор собственным словам о безразличии к болячкам сидящего напротив человека, потому его руки дрожат, а затем и здравомыслие окончательно теряет контроль над его действиями. Пустые карие и усталые серые глаза встречаются. Приятели смотрят друг на друга с непонятными эмоциями, непонятными мыслями. Федор ведёт ладонью по щеке, останавливает пальцы на подбородке и проводит большим по нижней губе, испытывая невероятное эстетическое наслаждение, потому как не каждый день такие красивые люди оказываются так близко к нему. Дазай даже упирается ладонью в стол, и рука почти подгибается в локте. Теплое дыхание на губах друг друга, и затем… Поцелуй. С одной стороны холодный и бесстрастный, а с другой — насыщенный и пропитанный эмоциями насквозь. Медленный, нерешительный и настоящий. Не надуманный самому себе в темной ночи, а самый что ни на есть настоящий. Все прежние обиды и проблемы будто вот-вот забудутся, но общеизвестно, что стоит этому мгновению закончиться — все вернётся на круги своя. Боязнь и нежелание вновь тонуть в бездне сарказма и издевок вынуждает тянуть время, растягивать момент и от этого слишком детально чувствовать. Федор сходит с ума. Но Осаму не понимает практически ничего. Он абсолютно ничего не чувствует из того, что ему известно и понятно. Ощущения, которых прежде он не знал, невероятно пугают и отталкивают, и он пытается высвободить руку, в которую уже намертво вцепились бледные пальцы, но у него ничего не выходит. Даже когда Достоевский резко отпускает после очередной попытки вырваться, Осаму не отстраняется и не убегает, хотя глубоко в мыслях его уменьшенная версия носилась кругами с поднятыми вверх руками и противно визжала. Это странно: кончик чужого носа на своей щеке, распухшие собственные губы, поцелуи за ухом и под челюстью. Это странно. — Отпусти меня домой. — тихо шепчет едва умоляющим тоном, сжимая ладонь в кулак и царапая кожу. Слишком странно. И не менее странно то, что он сам недовольно вздыхает, когда Федор отстраняется и встаёт из-за стола, но все внутри замирает, когда Достоевский разворачивает к себе и садится на его колени, оказываясь так сильно близко, что безумно хочется кричать. Дазай собственным телом ощущает чужое сердцебиение, он не может понять — плохо ему или совершенно напротив. Холодные пальцы проводят по шее, и он запрокидывает голову, почти ударяясь о стену, чему препятствует ладонь Достоевского. И более всего теперь странно от прикосновений холодных и потрескавшихся губ на собственной шее. — Я не хочу отпускать тебя.