«Я совершенно озадачен. Вчера, в этот самый момент, когда я думал, что все уже распуталось, найдены все иксы - в моем уравнении появились новые неизвестные. » Е.И. Замятин, Мы.
***
Черное небо, обсыпанное едва заметными звездами, мало привлекало его, ровно как и красный свет на пешеходном светофоре, как попадающиеся на пути зеваки. Его не волновало абсолютно ничего, кроме желания скорее добраться. Он толком не напялил плащ и держал его одной рукой. Все чувственное и рациональное временно умерло в нем, и теперь сердце колотило так, как никогда раньше. Он старается бежать со всех сил, не смотрит под ноги и даже не извиняется перед людьми, которых случайно по пути задевает. Он не слышал ничего кроме своего дыхания, голова раскалывалась на мелкие частички с каждым пройденным шагом, а шнурки так и вовсе развязались и порой начинают спутываться между собой, из-за чего Осаму спотыкается на ровном месте. Он не понимал, есть ли смысл торопиться, есть ли смысл вообще у всего того, что происходит сейчас. Он толком-то и назвать это никак не может. Что-то происходит, но что именно — тайна даже для него, хоть и находится он в самом эпицентре. Телефон в кармане разрывается от бесконечных гудков, но он не замечает этого. Не думает о том, как вернется домой и как объяснит все. Нет-нет. Потом. Все потом. Фонари на некоторых поворотах мигают, ветер усиливается, но надежда не умирает. Она умрет последней, хоть Дазай и не знает, на что именно надеется. Открывает малознакомую дверь и несется по лестнице, перепрыгивая ступеньки через одну и иногда через две. Сердце разрывается, и Осаму кажется, что на этом — прямо сейчас — жизнь его закончится. В сотый раз он выдыхает особенно тяжело и останавливается у двери, которую видел лишь раз в своей жизни, да и тот был не так уж и давно. Руки трясутся. Сейчас все либо кончится, либо… А что еще может быть? Что? Сжимает ладонь в кулак и поднимает, стучит в дверь несколько раз сначала спокойно, затем судорожно и почти гневно в третий раз. Земля уходит из-под ног, эхо от стука упрочняется в черепной коробке, во рту пересыхает и возникает мигом нестерпимая усталость. Последний раз слегка стучит ногой по двери, уже не имея за плечами никакой надежды, и достает телефон, пока перед глазами все невероятно плывет — картинки сливаются в одну многоцветную массу. Он прислонился лбом к двери, постучал по ней уже ладонью и, обнаружив, что телефон разрядился, скатился на пыльный пол по стене. То был очень нелогичный поступок. Почти что самый нелепый в его жизни. Слишком сильная усталость. Слиш-ком. Разочарования от неоправданных ожиданий больше всего остального били под ребра. Даже нет, сердце билось только благодаря разочарованию, и именно оно сейчас гоняется по венам вперемешку с кровью. И он уже толком забыл, для каких целей бежал сюда, что хотел сказать и сделать. Это уже стало не так важно. Об этом смело можно забыть. Глаза самовольно закрывались. Смеяться нужно было или плакать? — Ты еще долго тарабанить собираешься? — изнутри пытались открыть дверь, но живая преграда в виде Осаму очень даже мешала, — Дазай, на дворе ночь, ты с какой это стати? Дазай от неожиданности соскочил с места и, отряхнувшись, подлетел к уже открытой двери. Его встретило сонное выражение лица, заспанные и чуть красноватые глаза и болезненно-бледная кожа. Немного зеленоватая даже, на что Осаму каким-то чудным образом обратил внимание. Еще большим шок-контентом для него стали распущенные черные волосы, свисающие до надплечий. Он впервые застал их в таком виде. Он вообще впервые застал Достоевского таким… Простым, наверное. Ведь обычно он до жути аккуратный, собранный и зацикленный на каких-то своих мыслях или словах преподавателей, а сейчас просто стоит босиком и в пижамных клетчатых штанах, потирая лицо ладонью. Такой простой, вроде бы, но складывается ощущение, что таковым его больше никогда не увидеть. Уставшим — да и еще как, но уж точно не таким. Ветер на улице завывал так громко, что слышно было даже здесь, а от этого кожа мигом покрылась мурашками, хоть холодно и не было. Или это не от этого? Впрочем, не так уж важно. Важно только то, что память резко отшибло, как только до носа добрался мерзкий аромат кофе, который почему-то сейчас казался самым сладким и лучшим во всем мире запахом. Говорить придется — это неизбежно. Но ни один не торопился: Дазай просто смотрел на Федора, Федор не смел и помешать ему. Иными словами, неловкая тишина таковой не становилась, хоть и затянулась надолго. Странности переполнили эту ситуацию, добавили своим появлением особенных тонов в серую массу — более светлых и ярких, бесцветных и спокойных. Память вернулась, к глубочайшему сожалению, и Дазай полез в карман, через пару секунд выудил из него очки и протянул Достоевскому. — Очки решил вернуть. — пояснил так просто, словно бы ничем странным это не было. Со стороны было, даже очень, и он знал это. — После стольких лет? Резкое желание ответить на это «Всегда.» застало врасплох, но было вынуждено принять поражение и отступить. Бледные пальцы обхватили оправу и случайно задели костяшки чужой ладони. Дазай ни минуты не сомневался, что они мертвецки-холодные. Как и всегда. Осаму пожал плечами, убрал руки в карманы плаща и клацнул зубами. Ладно, здесь было холодно. Наверное, больше от удивленного тона сонного одногруппника и непринужденного с его стороны касания, чем от температуры. Да, Осаму, он же случайно задел тебя! Конечно, в этом есть скрытые мотивы! Иначе и быть не может. — Ты же собираешься уезжать. Вот и решил вернуть, раз вспомнил. Достоевский усмехнулся, и от Осаму это не скрылось. Он вообще улавливал любое его действие, пристально следил за взглядом и в целом выражением лица, и все никак не мог посмотреть куда-нибудь, например, вверх или вниз, в сторону. Неосознанно важным то было для него. Он правда не понимал причин и начинал ненавидеть себя за эту «глупость». — Можно было просто написать, а завтра уж отдал бы. — Телефон разрядился. Взгляды серых и карих глаз встретились совершенно случайно, но за этим совпадением открылись новые двери, прояснились некоторые моменты, и Федор от осознания нахмурился, в очередной раз потер лицо ладонью и примерил очки после долгого расставания с ними. Мир стал таким четким, что аж тошно стало, потому как эти карие глаза, по ощущениям без бликов, оказались еще более нечитаемыми, чем раньше, и теперь это отлично стало заметно без пелены размытости. Своеобразная суровая реальность рассеяла своим возникновением все домыслы и догадки. Он пуст. Это такое безобразие. — Ладно, — вздох, — Я пойду. Встретимся утром. Развернулся бы он — и все тут же закончилось, даже не начавшись толком. Тонкая и без того нить оборвалась бы в ту же секунду, и больше ничего не объединяло их. А какой тогда смысл? Когда под ногами есть почва, а в жизни — смысл просыпаться и засыпать, живется гораздо легче. В целом живется, а это уже достаточно много для повода остановить все это недоразумение. Федор решил, что пора. Нет толку от того, чтобы вот так просто обходиться с мальчишкой, который якобы просто так принесся в другой квартал посередь ночи, да и воду лить оказалось самую малость бесполезно. Не хотелось только, чтобы на то, что сейчас скажет Достоевский, Осаму ответил. Потому что Федор слегка намерен прекратить свои странствия и вернуться туда, где под ногами есть хоть какая-то почва. С такими рассуждениями не стоило бы вообще что-то говорить — пускай идет себе своей дорогой. Точка. Но на чем именно-то эта самая точка? Федор действует быстрее, чем додумывает свои мысли. Ухватиться за рукав и потянуть — так просто и быстро… — Эй, — шагнул босой ногой через порог, — Не поверю ни за что, что ты просто так приперся. Говори, если что надумал, — Осаму остановился, но кроме тишины с его стороны не было ничего, — Тогда я скажу, раз случай подвернулся. — вдох, — Ты весьма странный человек, и изначально я еле выдерживал твой юмор, не спорю, но сейчас я могу назвать тебя своим, — недолгая пауза, нарушенная шорохом с нижнего этажа, — Единственным другом в этой стране. Ты сложный, и я во многом не понимаю некоторых моментов, но прекрасно вижу твое состояние. По крайней мере, уж точно уверен на все сто — что-то у тебя происходит неладное. Извиняюсь, если это не так. Федь, как долго заготавливал речь? — Сильно заметно? — негромко съязвил и повернулся, — Ты зря тратишь время, Федор. Я все равно не смогу что-то сделать с этим. Вот они — лицом к лицу, смотрят друг на друга в абсолютной тишине, если не считать завывания ветра. Стоят, будто вкопанные, и не смеют никак пошевелиться. Федор хоть и до этого не спал, но теперь, кажись, уже и не соберется — даже не подумает о том, чтобы лечь под одеяло и прикрыть глаза. Тонкие пальцы все еще сжимают рукав черного плаща, словно жертва вырвется и убежит с минуты на минуту. — Дай волю чувствам. Поступай так, как чувствуешь, — за окном прогремел гром, — Пригласить тебя на кофе, что ли? Дазай терпеть не может этот напиток, но, тем не менее, соглашается, как-то неестественно резко веселея и уже через секунду врываясь в чужую квартиру, как к себе домой. Федор чихает на весь подъезд и только тогда закрывает дверь, слыша откуда-то снизу «Будьте здоровы!» и в который раз поражаясь любезности здешних людей. Лампочки в коридоре горели слабовато и далеко не все, просто потому что Федору не вперлось зажигать весь потолок. Мрак — друг молодежи, так что он старается не отставать от тенденции. К тому моменту, как с дверью русский окончательно разобрался, Осаму уже и след простыл, но Богу слава, что догадался разуться и не натоптал нигде, за что ему отдельные респект и уважение. Он как бродячий кот, прибившийся к ноге по пути домой и решивший теперь обитать здесь, расхаживал по кухне и осматривался по сторонам, словно действительно намеревался остаться и запоминал, где что лежит. Забавно было наблюдать за этим, стоя в дверном проёме. — Сутками зубришь теперь? — кивает в сторону разложенных по всему столу книг и тетрадей, которые Федор сразу принимается собирать в стопку. — Ага. Сдать дохера нужно успеть перед отъездом. Федор решил как можно чаще упоминать, что через несколько недель его здесь больше никогда не будет, наблюдая за реакцией и проверяя свои домыслы с предположениями. Чувство власти и желание доминировать пожирали изнутри и зарывали в могилу. С их появлением начали всплывать картинки из сравнительно недалёкого прошлого, которое в последние дни Достоевский планировал забыть и больше никогда в жизни не вспоминать, как и саму мысль о доминантности. Так и хотелось ткнуть носом в настойчивую свою мысль: Просто люби меня, блять, я требую. Неужто так сложно? — У тебя так книг много, — задумчиво протянул гость, прерывая тишину, — Шкаф треснет скоро. — Ага, с собой их заберу, наверное. В таком направлении их разговоры продлились до рассвета, а потом и до универа, где все снова вернулось на свои места. Теперь Федор сидел в первом ряду и усердно что-то выискивал в куче бумаг, а Осаму тонул в центре внимания девушек-пустышек, своей лестью вынуждая их противно смеяться на всю аудиторию. К третьей паре у Достоевского уже уши в трубочку свернулись, но, к сожалению, не отвалились, а так называемая дазаевская клоунада все ещё не подходила к своему логическому завершению.***
Сбежать из-под носа человека, который по доброте душевной приютил на ночь, оказалось проще простого. Стоило только выждать, когда он подойдёт к лектору с очередным миллиардом вопросов, и под шумок удалиться. Из-за чего-то за несколько часов до очередного приема таблеток по графику желание контактировать с миром резко пропадало, бесследно исчезало и оставляло на своем месте тоску с неизвестностью и полным бессилием. Сейчас Осаму выворачивало от одной только мысли, что одногруппник несколько часов просто затирал ему про важность своего переезда, про необходимость чувствовать, постоянно уводил разговор в неизвестно каком направлении… А вот что действительно раздражало, так это излишняя уверенность Достоевского. Нет, не в том смысле, что уверенные люди — ужасные люди. Просто эта уверенность была слишком назойливо представлена, и Осаму несколько раз начинало казаться, что одногруппник просто пьян или что-то в этом роде. Стены квартиры снова, как и в прошлый раз, были пропитаны табачным дымом, и от этого у Осаму начинала болеть голова. Он передумал говорить то, что собирался сказать, потому как то было необдуманно и без каких-либо адекватных оснований. Он думал, глядя сверху на сидящего внизу русского с ручкой в зубах, что им движет интерес. Ведь если смотреть с этого ракурса — все кажется более-менее логичным: иностранец, замкнутый, старше на несколько лет, странный. Это же идеальный объект для интереса, так еще большую роль сыграло то, что он русский, а вокруг них обычно уйма стереотипов, да и Осаму интересовался их литературой, так что грех было такого человека упустить. А почему они целовались? Тоже из интереса. Может, Осаму просто проверить хотел, зайдет ему или нет? Уж остальное можно объяснить куда легче: вся эта любовь-морковь навеяна приколами приятелей, которые внушили ему это чувство и не объяснили сразу, что это обычные не совсем смешные шутейки. Он понял бы. Наверное. Хотя, может, и нет. Суть не в этом. В те бесконечные минуты времени не существовало, как и рассудка, как и чего-либо еще. Были лишь одержимость собственными мыслями и безысходность, желание избавиться от душевных терзаний и найти покой. Так он объяснял себе это, пока поднимался на свой этаж; в этом убеждал, открывая дверь; забыл об этом с самого порога. Впервые за несколько лет его встретила не тишина, а нечто другое. И уж лучше бы все-таки первое. — Молодой человек, соизвольте объясниться, — грубый, но в это же время спокойный голос отрезвил в одно мгновение, — Надеюсь, причина уважительная, а иначе не вижу поводов не посадить под домашний арест. О, только этого для полного счастья не хватало! Дазай стянул кеды, отопнул их с дороги и повернулся к Мори. Да, наверное, тот был очень и очень зол, но об этом узнать уже вряд ли получится, ибо выражение его лица под любую ситуацию одинаково холодное. Дазай ни разу не видел злости, удивления или еще чего-то такого. Никогда. Сейчас тоже не исключение. Осаму посмотрел в ответ тем же взглядом, нарочно копируя Мори, выводя того на конфликт. Все всегда так. — Мне двадцать, — вешает плащ на крючок, — Я не обязан отчитываться. Тихое «Вот те раз!» было успешно им проигнорировано. — А мне сорок, — вздыхает Огай, облокотившись на стену, — И меня волнует твое местонахождение и времяпрепровождение. Да, ты «не обязан отчитываться», но телефон же можно было включить, — еще один вздох, — Или хотя бы предупредить. А то тут резко куда-то средь ночи ушел и исчез с радаров. Осаму фирменно закатил глаза, цокнул в, опять же, своей привычной манере, взвалил сумку на плечо и резко остановился. Как же особенно сильна была его ненависть сейчас… — Лажовенько, да? Проходит мимо Мори, и тот поворачивается следом за ним. Смотрит пасынку в спину, но сохраняет тишину, прерывая ее разве что особенно тяжелым вздохом. Пафосные речи бессмысленны, и в такие моменты Огай начинает еще сильнее жалеть, что позволил миллиарды лет назад мелкому мальчишке читать книги по психоанализу. Из-за этого теперь к нему никак не подступиться — ни один способ не работает. Еще с половину минуты гипнотизирует дверь, за которой скрылся Дазай, и все же уходит на работу из-за внепланового пациента. На самом же деле его внеплановым пациентом был, есть и будет Осаму. Он может говорить все, что душе его угодно: как он ненавидит, как ему противно, как он сбежит при первой возможности и ни разу не вспомнит. Но этого все равно не будет. И Дазай тоже прекрасно это понимает. Ни один врач не станет выписывать ему то, что выписывает Огай, а без этих препаратов его жизнь — бесконечный кошмар. Уж лучше раздражающий сон, чем бесконечный кошмар. Верно? Верно.***
_dostoevsky А ты куда делся-то? _dostoevsky Хотел попросить помочь с вещами, ну тогда ладно. Дазай уже два часа не отвечает на это ровным счётом ничего и даже не читает — ибо отметится тогда как прочитанное. Ну вот не находил он в себе сил, желания и смысла отвечать. Просто смотрел на уведомления через каждые плюс-минус полчаса, но не отвечал. Отвлекал только альбом «Achtung baby» группы U2, а если б не он — давно б либо швырнул телефон в стену, либо выпил снотворное и лег спать._lovecrabs_ ааа сорьки, дел много-~- а правда, что русские все тырят из отелей? ¿
«Много дел» — это «Окей гугл, как не разбить телефон о стену?». И сейчас он занимался бы изучением предложенных статей, если бы ответ не последовал так быстро. _dostoevsky Ладно. Правда, разумеется, никак иначе и быть не может. Вот как раз хотел попросить помочь диван разобрать и по коробкам разложить, а ты променял меня на какие-то там дела._lovecrabs_ тю ещё и я виноват> < хозяйский диван?)))))))
_dostoevsky Хозяйский. Конечно, никаких дел у него и не было, но попытаться стоило. Ощущение того, что сейчас происходит что-то необратимое, не отпускало его ни на секунду, и он уже не мог сосредоточиться на учебнике из-за очередного потока мыслей, контролировать течение которого он никак не мог и даже не пытался. Это уже потом обожаемый им низкорослый рыжий приятель написал ему, что, мол, собирается в клуб сегодня и хотел бы собрать компанию. А когда дело подразумевает алкоголь — выбор только и только один-единственный в пользу «да». Мори его просто не пустит потом посередь ночи. И что с того?