Инструкция по применению антидепрессантов

      Да, наверное, немножко подло говорить человеку, что в скором времени уедешь далеко и надолго, когда на деле особо никуда и не собирался, а просто что-то в голове с утра пораньше начирикало, мол, давай замкнемся в себе и снова бросим учебу. Правда, потом в его целях уже возник-таки переезд обратно в свой родимый Петербург, но такой ли он родимый? Кто его ждет? Родственники, а вместе с ними и вечные упреки из разряда «Федь, это ведь все серьезно, хватит забрасывать учебу, столько денег угрохал!». Разве кому-то в кайф слушать нравоучения на постоянной основе? Нужно быть последним в этом мире мазохистом, ага. Именно поэтому Судьба решила послать ему очередную болячку и вынудила из-за этого сдать билет. Может быть, если бы не эта тупая случайность… В общем, дров Федор по итогу не наломал, и Богу слава.       У него было множество причин вернуться, но самой главной из них он предпочел считать не так давно состоявшийся визит в больницу (как раз после него и возникло легкое недомогание, перетекшее в это нечто). Психолог, будучи пиздец каким серьезным дядькой с ужасным взглядом и пугающим тоном, в этот раз пребывал навеселе и даже похвалил его за какие-то новые размышления. По сути, доктор-врач с порога велел ему развить монолог на какую-то философскую тему. Что-то про смысл жизни, вроде. Федор наплел ему непонятной ерунды, сам во все это дело углубился и даже начал абстрагироваться от уютных зеленых обоев и аромата зеленого чая. А еще пахло ликером. В какой-то момент его рассуждение вышло на новый уровень — теперь он вел этот идиотский монолог молча где-то в просторах своего разума, а врач даже не окликнул ни разу, но выражение его лица было нереально довольным, когда пара широко распахнутых серых глаз показалась из-за черных прядей волос.       Какое-то смутное осознание, сущность бытия дошли до Федора в эти минуты, и он еще долго сидел в кресле напротив врача и что-то обдумывал, пока тот не заговорил, наконец, прервав тем самым бесконечные мысли пациента.       — Суть в том, что вы дошли до той стадии, когда можете свободно мыслить и не запинаться в речи. Ваши слова, может, не имеют значения для вас нынешнего, но, — шокированное лицо Федора вынудило прервать речь, — Вам плохо?       — Нет. Совсем нет, — русский словно бы и не был сейчас на приеме у врача, а летал где-то за гранью собственного понимания. Это так жутко непривычно, но он очень ждал такой возможности, — Просто… Странно.       — Да, разумеется, вы удивлены, когда давно забытое чувство возвращается, но разве не к этому вы шли? — психолог закидывает ногу на ногу, — А говорили, что это бесполезно, что ходите сюда ради матери. Неужто вам не нравится чувствовать себя собой? Вы двигаетесь в верном направлении, тревожность постепенно уменьшается. Разве не здорово?       Да. Да, черт возьми. Это охуенно.       Невероятно.       Последний раз что-то подобное происходило с ним во время написания предпоследних стихов, но уже тогда все потихоньку спутывалось, мешалось в непонятную массу и не позволяло написать что-то взаправду адекватное. Строфы потом уже вовсе казались бредовыми, сама писанина считалась бесполезной, а через некоторое время Федор окончательно все забросил и убрал в стол с обещанием самому себе вернуться к этому хотя бы однажды. Время шло, но он так и не вернулся к этой огроменной и потрепанной временем тетради. Бросил все и всех, свалил неизвестно куда и уже там пинал хуи какое-то время, пока не прилетел пинок из далекого Санкт-Петербурга от обожаемой матери (что б он без нее делал?), и пришлось начинать учебу. А потом и огромная библиотека, и отличная от его страны обстановка в учебном заведении, и какой-то Дазай чокнуто-дебильный. То есть, другое все, новое, интересное и неизученное.       — Это неожиданно.       — Вы решили уезжать?       Психолог все о нем знает, конечно. Как не знать, когда с крючка такой пациент слетает?       — Не думаете, что новые знакомства и иные обстоятельства так повлияли на вас? Стоит ли оно того? — он не переубеждал, нет, — Вот так все снова бросить и уехать?       Или же переубеждал?       Достоевский не давал себе права снова над этим задумываться — он все решил. К чему очередные метания? Нужно действовать, пока решился.       Но слова врача еще долго не давали спокойно собирать вещи, поэтому в какой-то момент…       — Обзавелись бы здесь компанией, проводили больше времени со знакомыми, да и все — путь к восстановлению проложен! — психолог не унимался, — К тому же, с зависимостями у вас покончено, успехи весьма заметные.       … он просто распаковал все собранные коробки, разложил шмотки по прежним местам и стал думать — болезнь ему это позволяла. О чем думал? О том, стоит ли написать своему другу-приятелю, тому самому чокнуто-дебильному Осаму, что все резко коту под хвост попало и отменилось. И, после недолгих раздумий, он принял решение молчать. Какое-то время. Так в итоге и порешалось, а следующим после этого утром он уже не мог подняться с постели и кормил крысу с расстояния вытянутой руки. Провалялся овощем, достал-таки телефон и еще раз потревожил мать уже новым своим решением, чему она обрадовалась (заметно по голосу было), и отрубился как-то незаметно для себя самого. До этого гуглил симптомы этой разнесенной по всему миру хтони и пришел к выводу, что где-то ее подцепил. В больнице, может?       В этот же вечер азиатская шпала решил неожиданно наведаться к нему в гости и караулил под дверью. Федор мало того, что только проснулся, так еще и еле добрался до двери, а когда увидел стоящего за ней — чуть не развернулся обратно в постельный режим. Это, блять, так тупо. Отражение в зеркале смотрело на него с нескрываемым осуждением, и поэтому Федор открыл дверь, но остановился на пороге. И теперь он держал в одной руке мизерного котенка и ртутный градусник, а в другой — дверную ручку, молча смотрел на сырую челку и стекающую по носу дождевую каплю. Совесть грызла, а невозможность впустить это чудовище к себе из-за возможности заразить — сжирала. Поистине стремное чувство.       — Я б пустил тебя, если б не болел.       Для Осаму это послужило завуалированным разрешением протащиться в прихожую и чувствовать себя намного лучше, чем дома. Наглости его предела не было, но Достоевскому оставалось только вздохнуть, закатить глаза и смириться, попутно закрывая дверь. Чужая верхняя одежда уже висела на крючке и вписывалась сюда будто родненькая, а кеды валялись Бог знает как, но на коврике, а это самое главное. Федор прошкрябал тапочками за своим гостем и теперь уже околачивался в другом дверном проеме.       У него было время на небольшой «ремонт», а выручка с заказов за последние несколько месяцев в необъятной сфере фриланса вполне это потянула. Пришлось и свои отложенные брать, а еще он планировал шкаф купить и даже заказал после разговора с матерью, потому что книги и одежда на одних полках — ад адский. Если уж начинать жить, то по полной программе. А что? Он считал, что заслужил этот чертов шкаф, потому что сочинения и доклады на заказ писать — это вам не пни пинать, если что так. Федор и домашку за кого-то делает, и отчеты по работе оформляет, и еще дохуя всего, так что ничего он не ленивый и корм со своей крысой не делит. У него довольно широкий спектр услуг, да и ничего замысловатого не требуется, а уж написать что-нибудь без мороки и не для себя он может. Оттуда и шторы новые, и стол, и в целом все, что успели привезти за вчерашний вечер, когда он уже окончательно решил никуда не сваливать.       Неудивительно, что Осаму немного обомлел, когда увидел не пустые стены и раскиданные коробки с вещами, как при прошлом своем визите. Накопления скопились, так что хули нет? Стопки книжек, где какие-то были привезены из дома, а какие-то уже закуплены здесь, ждали своего часа на столе, и было странным, что у того еще ножки не надломились.       — Я думал, он тут мышами питается, — кивнул на клетку, в которой Крыс дребезжал колесом от нечего делать, — А вы только посмотрите на него, — повернулся к одногруппнику с усмешкой, — А я, кстати, мог помочь все это собрать.       — Шкаф приедет сегодня-завтра, и можешь активно выдвигать свою кандидатуру на роль сборщика, — Федор прошел мимо комнаты, очевидно, в сторону кухни, — Могу фотку показать, он чуть повыше тебя будет.       Дазай вот времени вообще не терял, а стремительно подлетел к столу с огромной кучей книг на крыльях ветра и начал рассматривать их с таким интересом, какого не подделать и не наиграть, но ему уже все равно на это было. Рассматривал сначала стопку русскоязычных, потому что обложки привлекли. Небольшие, удобно лежат в ладони, в основном с мягкой бледно-желтой обложкой, на которой обязательно изображено какое-нибудь изображение, и таких он насчитал под сорок штук. Одно издательство, очевидно, и некоторые из них потрепанные, будто зачитанные с десяток раз от корки до корки. Потом несколько простеньких в коричневых и зеленых обложках с золотистыми буквами, уже потертыми местами; парочка книжек на английском в вообще старинных обложках (внутри на первом листе одна датирована серединой висьмидесятых) — вероятно, в барахолках отрыл или еще где. Звезды программы — родная для Осаму японская литература, и он был весьма приятно удивлен, когда нашел сборник, который читал еще когда-то в детстве — Кэндзи Миядзава. Остальное же представляло из себя учебную литературу и небольшую стопку методичек. Ничего интересного.       — Я хотел сначала под потолок, — кричал из кухни Достоевский, чем отвлек от разглядывания книг, — Но потом подумал и забил.       — На будущее, — пожал плечами Дазай, заходя на кухню, — Ой, — чуть не сшиб чайник вообще непонятным образом, — Можешь дать парочку уроков русского?       Достоевский уже развалился на стуле и курил, а новый Мармелад хлебал что-то на тумбочке, но свободной рукой русский все равно придерживал его, чтобы уж наверняка не шмякнулся куда. Теперь одногруппник смотрел на Осаму, как на идиота.       — Пошел нахуй, — отпустил на своем родном языке и с двольной улыбкой ожидал реакции, а Дазай честно пытался понять и даже понадеялся зачем-то.       — Как переводится?       — Красивый ты, говорю, — опустил окурок в пепельницу и прикрыл окно, — Прям секс ходячий, ух!       Рассмеялся так громко и звонко, как вряд ли еще смеялся в последние несколько лет, и Дазай, заподозрив обман (кругом ложь нынче, да за что же ему это?), тоже почему-то вдруг захотел смеяться вместе с русским, хоть и подозревал, что сказал он что-то обидное, но в шутку же. Не будет ведь он серьезно поливать его грязью? Ладно, хер знает, на самом деле.       — Полотенце дать могу, — некогда немощный больной теперь крутился по кухне, как его крыса в своем стучащем колесе, — С тебя течет хлеще, чем с мокрой псины.       Ладно, он может полить грязью, даже не прикрываясь своим языком.       — Не откажусь, — в который раз пожал плечами и сел за стол, протянув ноги и выдохнув от облегчения.       — А я отказов не принимаю.       Через пару секунд в японца летит сложенное аккуратным квадратом махровое полотенце, и он неторопливо вытирает голову, наблюдая за русским и в миллиардный раз западая на его болезненно-белые руки, которые в теплом свете лампы все равно такие же бледные. Он давно заметил у себя такой заскок с руками, а еще у него явный кинк на очки, и вот это уже он начал замечать только в апреле этого года. Тишина напрягала и погружала в лишние мысли.       Что угодно, но только не думать.       — О! — японца вдруг осенило, — Чем думаешь заниматься на каникулах?       — Дожить бы до них, — пробормотал сразу же в ответ Достоевский, набирая в чайник воду, — Еще экзамены сдавать, пиздец. А ты что планируешь?       Дазай хмыкнул, задумался и некоторое время молчал. Федор уже принял это за «не знаю» и просто махнул рукой, уделив все внимание пушистому комку, так и норовящему спрыгнуть с тумбы на пол, и поэтому спускает его сам. За окном погода вообще испортилась, даже сверкало неподалеку.       — Наверное, выйду работать на полный день или к сестре сгоняю, — задумчиво смотрит в потолок, — Кстати! — Федор аж вздрогнул, — Не хочешь, как вылечишься, с моими приятелями где-нибудь отпраздновать… Жизнь? О, да! С Чуей ты уже знаком, а вот еще с парочкой парней — точно нет.       Федор собирался отказаться, ибо затворничество уже не только образ жизни, но и ее смысл в целом.       — Давай, соглашайся, — умоляюще растягивал гласные, — Не пожалеешь же, я уверен! Давай, зануда, скажи «да»!       Как же нравилось им обоим то, как плавно с японского они вынужденно переходят на английский, потому что у Достоевского есть привычка смешивать оба языка из слабого знания первого, просто невероятно. Этот разговор не стал исключением, и, наверное, так даже проще. Федор ведется на мольбу в этих карих глазах, обещая себе больше так не делать, и смиренно кивает.       — Поживем — увидим, — это звучит и как согласие, и как отказ, но Дазай все равно принимает за первое, — Что будешь делать, если я тебя тут заражу?       Эта привычная усмешка на его лице, Боже…       Федор уже частенько невольно ее копирует.       — Попрошу отца опечатать твою квартиру как «красную зону». Останусь здесь.       Где-то над домом прогремел гром, и давно позабытый котенок примчался к хозяину, пока тот молча разливал чай по кружкам и обжигался о нагретую паром ручку чайника. Потому что электрический для слабаков.       — А кто твой отец?       Спросил чисто из желания продолжить беседу, а не снова напряженно молчать, но от ответа застыл с чайником в руках:       — Да так, психолог в парочке кварталов, — поморщился не то от соприкосновения с горячей кружкой, не то от неприязни, — Ты эту больницу по пути в универ проходить должен, наверное. Он вообще раньше хирургом был, да и сейчас может неврологом или терапевтом работать, ну… Врач, короче.       — Ясно, — кивает и садится напротив одногруппника, — Тяжело с таким, да?       Не пались, Федь.       Это же точно не он.       Единственный психолог на весь город, что ли?       Бред.       — Не представляешь, насколько, — выплюнул с нескрываемым раздражением, — Характеры похожи, но вот взгляды — вообще нет. Просто жесть.       Как там говорится? Вспомнишь солнце — вот и лучик? Телефон задребезжал в кармане. Очень вовремя.       — Да, отец? — выдыхает Осаму уже не так сердито а, скорее, устало, — Я у знакомого, — исподлобья взглянул на попивающего чай Федора, — Когда выгонят — тогда и приду. Ты погоду видел за окном? — какой же холодный тон, — Откуда у меня такая роскошь?       За этим посыпалось с дюжину однотипных «да» и «нет», а через пару минут вообще послышались гудки, оповещающие об окончании разговора. Выжидающий взгляд, направленный на Достоевского, и стучащие по стеклянной поверхности стола пальцы — по спине бегут мурашки. Или же Федору показалось, потому что никакого напряжения он не чувствовал, но по коже все равно холодок пробежал.       — Да ладно, можешь оставаться, — как-то слишком просто произнес, будто уже обычное дело, — К тому же погода действительно не очень.       Так и решили в итоге, что у Федора недельный больничный, а Дазай спит на диване. В общем и целом, через несколько часов курьер оповестил о доставке шкафа стуком в дверь и удалился, оставив внушительного веса коробку за дверью. Что это значило? Что действие «спать» отменяется, потому что русский просто не сможет успокоиться, пока целый шкаф не будет стоять возле него. Тогда уже и Осаму жалеет, что остался и помощь предложил, и Федор еще больше недомогает (или притворяется) и все, что делает, так это угарает с одногруппника и фоткает его со всех, мать его, возможных неудачных ракурсов. Ирония судьбы такова, что иногда приходится жестоко платить за свои какие-то решения, которые принимались неизвестно каким образом, но ничего другого не оставалось.       Уже через два-три часа возни все, что они имели, это наполовину выкуренную пачку каких-то там сигарет Федора и собранный шкаф. После всех этих адских мучений у них осталось несколько шурупов, назначения которых они так и не поняли. Наверное, они где-то были нужны, но все же. Время почти что полночь, веселуха никак не затихает, а эти два придурка все еще задевают друг друга тупыми подколами и шутят такие же по качеству шутки. Книги постепенно становятся на свое новое место, но на это уходит достаточно много времени из-за того, что кое-кто постоянно отвлекался. У Достоевского даже температура почти нормализовалась, но он все равно выпил еще одну горсть разных по форме и цвету таблеток, а когда замечает Осаму — становится поздно. Японец уже во всю вертит в руках самую страшную из всех лежащих на тумбочке упаковку, и минуты не требуется, чтобы заметить его заинтересованность.       — Инструкция к антидепрессантам? Серьезно? — присвистывает, пока разглядывает выпавшую из упаковки бумагу, — А впрочем… Не мое дело, а?       Его лицо меняется, и весь сам он тоже меняется: вдруг напрягается и смотрит пристально-пристально. Уже без насмешки, без улыбки, и с такой строгостью, которой от него ожидать вообще нельзя было. Федор отводит взгляд, а сам думает, что ничего такого в этом нет.       И что?       Зато не экстази. Или какая еще дрянь похлеще.       Неужто у него там идеалы какие-то рушатся?       Пошутить про Думскую или Невский проспект?       — Ты это, — смотрит внимательно, так и вынуждает смотреть в ответ, — Не запускай все это дело. И не увлекайся. А лучше обратись за помощью, если еще не сделал этого, — дурак, ты же знаешь, что эти только по рецепту выдают, — Затянет так, что оглянуться не успеешь, как окажешься в вечном кошмаре. Уверяю, что это самое мерзкое, что толь…       — Я в курсе, — кивает, осторожно выхватывая из чужой руки несчастный листок, — Спокойной ночи.       И как же, блять, резко со словами меняются и настроения с атмосферой… Вот что самое мерзкое — вот такая внезапная перемена, когда еще столько слов и мыслей, столько часов до рассвета. А теперь что? Плед, диван, подушка и закрытая в хозяйскую комнату дверь — вот что. За секунды.

***

      Федор спал подобно убитому, но встал все равно рано, а чувствовал себя немного хуже, чем перед сном. Выбраться из комнаты было просто — Мармелад и в ус не дунул, так и остался валяться на соседней подушке, а вот что делать с одногруппником — уже другой вопрос. Желудок побаливал, таблетки остались на кухне, а за проведенные Достоевским полчаса в ванной Дазай так и не проснулся. Русский лично убедился, что тот все еще сопит на диване, когда окончательно опечалился своим нынешним положением и ворвался на цыпочках со страхом вздохнуть лишний раз. Сварил кофе, подумал о своем госте и пожарил яичницу с колбасой, а затем принялся ждать, когда стукнет семь утра. Но, как только услышал, что одногруппник его кашляет во сне, передумал вообще будить его — пускай отсыпается, что уж теперь. Жаль, еда остынет. Как ведь он старался!       А все потому, что нельзя шляться по улице в дождину и ночевать в доме инфекционно-больных.       Федя, прояви жалость. Ну что за человек такой?       Пролистал ленты во всех своих социальных сетях от нечего делать и забрался на подоконник, как только вспомнил, что наделал целый миллиард фотографий, которые поклялся удалить сию же минуту, но теперь уже явно не собирался исполнять обещанное. Поэтому, когда Осаму проснулся и первым делом заметил около сотни новых вложений от русского, он слегка так прихуел и успел затаить обиду. И уже только потом вспомнил, что как раз у него дома и находится. Осознание дошло именно в тот момент, когда сам Достоевский возник перед ним уже с другой кучей таблеток и прочих лекарств, которые Дазай не переносил только лишь из-за тошнотворного запаха медикаментов. Когда же градусник показал температуру — можно было официально кричать что-то наподобие «караул».       — Здесь должна быть шутка, но я не хочу травмировать твою психику, — проворчал Осаму еще спросонья, когда уже каким-то непонятным ему образом доедал стряпню Федора и допивал кофе, — Блять, умираю.       Ребенок. Чисто ребенок, вот никак по-другому.       — Отцу позвони, — Осаму вывернуло наизнанку от одного только упоминания, — Заберет тебя. А что?       Спустя только около сотни миллиардов веков он согласился и набрал номер, который надеялся в скором времени удалить и забыть.