***
Ветер сдувал капюшон с макушки, из-за чего Дазай чуть не отстегнул несчастный кусок ткани, но бросил эту идею по причине трясущихся рук — случайно заметил. Механизмы мозга сменили курс своей работы на какое-нибудь лево руля, так что теперь главной целью было добраться до дома и не влипнуть. Не ввязаться, черт, ни во что, а мирно доползти до своей комнаты и уже там развалиться на полу с желанием иной жизни без таблеток с определенным сроком действия, который уж очень любит заканчиваться в самые неудобные моменты. К слову, с таблетками он завязал ещё давно (скажите ему, пожалуйста, что «давно» началось всего три дня назад), и периодические глюки с приступами ярости стали неотъемлемой частью его тяжкого выживания в сем мире. Он не замечал людей вокруг, так что стопудово в кого-нибудь умудрился врезаться. Хотелось простого студенческого — сдохнуть. И да, это давненько его типичное состояние. Огай застал его в темноте на кухне, а когда включил свет, то едва усыпил в себе желание выключить его обратно. Дазай перерыл все ящики, перевернул все помещение и разбросал повсюду различную кухонную утварь по типу ножей или посуды. Глаза жутко покрасневшие, поэтому издалека казались налитыми кровью, и Мори всерьез вздрогнул. Пришел в культурный шок, вспомнил чем подобное закончилось в начале учебного года и мысленно выругался, стараясь внешне оставаться непоколебимым. При этом он не привык видеть своего пасынка зареванным в щепки, а ещё больше не привык оставлять его таблетки без присмотра, потому как однажды и такая его оплошность аукнулась. Это как прятать ножи от маленьких детей. Только вот этот ребенок все равно достанет даже с самой высокой поверхности квартиры. — Что случилось? — Дазай не слышал щелчка автоматической ручки, но готов был поклясться, что до последнего ожидал этого, — Можешь рассказать, если тебя что-то беспокоит. Заветный блистер приземлился на середину стеклянной столешницы, но Дазай не спешил протягивать руку — упрямство все ещё категорически отказывалось сдавать позиции и уступать какому-то там здравомыслию при всем том, что нервы постепенно отправлялись в лучший мир без возможности восстановления, а останавливался Дазай в основном потому, что это самоубийственное месиво эмоций перерастет в самую яркую палитру эйфории из желто-фиолетовых оттенков и общей расслабленности организма на некоторое время. Недееспособным оставаться не хотелось даже на минуту, хоть и в нынешнем состоянии вряд ли Дазай мог пойти покорять дно Марианской впадины. До него дошла одна интересная мысль: Убиваться он будет в любом случае, а между болью и расслаблением куда выгоднее второе, ибо страдания Осаму не одобряет и вообще настроен строго против — готов даже стать пикетчиком с идиотским лозунгом: «Выпьем за здоровье!» Стадия смирения начинается намного быстрее обычного — не как в остальные моменты девиантности Осаму, причем неизвестно было и ему самому, против кого эти бойкоты. Либо себя слабаком признавать не хотел, либо максимализм взыграл. Таблетку он выпил и почти потянулся за второй, но Огай вовремя изъял блистер с каменным выражением лица. — Я не хочу эту херню глотать, — слишком поздно начинает свой протест, почти ударяя ладонями по столу, — Выбрось их вообще. Все ещё с каменным выражением лица, которое серьезно напоминало моаи. — Ты можешь рассказать? И сколько раз Огай пытался выставить себя в лучшем свете — Дазай никогда ему не верил. Акико говорила множество раз, что он, вообще-то, хороший человек, что Осаму преувеличивает и зря нагоняет на него, а Дазай все равно уперто верил в то, во что хотел верить, потому что уверился: никто не вправе судить, не зная всей картинки, а знали ее только Огай и Осаму в полной мере. Да, возможно, сейчас он вжился в роль заботливого родителя и самого-самого отца года, но Дазай уже не верил и верить этому не горел особым желанием. — Отстань, ладно? — поднялся со стула и мастерски сделал вид, будто никого кроме него на кухне не существует — принялся за уборку всего того бардака, который развел в порыве эмоций, — У психов своих спрашивай, а ко мне не лезь даже. И друзей у тебя нету, и идти тебе некуда, и вообще ты бедненький страдалец, а все вокруг обязаны терпеть твои капризы. Где совесть, Дазай? Куда ты катишься? Мори обмолвился о скором времени для одного из пациентов, упрекнул его (Осаму) в том, что вот есть люди кол возраста, которые не боятся и не стесняются разбираться со своим здоровьем, потому что психика важна настолько же, как и почки с сердцем и печенью. У Дазая не было сил на сопротивление — к моменту ухода Мори из квартиры он уже осел на прохладный пол в окружении всего бардака, который сам и учинил. После того, как весь балаган был прибран, единственной проблемой осталось абсолютное молчание, из-за которого голова начинала слегка побаливать, ибо побочку от таблеток никто не отменял, за это он их и недолюбливает. Мысль пришла сама по себе и производила наилучшее впечатление:_lovecrabs_ помнишь, я говорил, что познакомлю тебя с друзьями? вооооооот повод и шанс появились не хочешь с нами затусить сегодня?))))))
Ответ пришел, но через сколько — Дазай не засекал, к глубочайшему сожалению. _dostoevsky Хочу.***
Ночь грозила в скором времени поглотить в себе весь город, а Дазай вместо того, чтобы спокойно сидеть дома и никого не трогать, околачивался под фонарем возле знакомого дома. Можно было предположить, что, глядя в одну точку в кромешной тьме, он скорее будет похож на маньяка-наркомана, но почему-то эта мысль не посетила его до выхода Федора из дома. Стоило Достоевскому показаться на глаза — все философские термины по типу «Смысл жизни» улетучились, а на их место пришли до уморы странные думы: он ведь действительно выглядел как маньяк, так что если кто-то позвонил в службу спасения — ничего удивительного, в принципе, в этом не будет. Наверное, не стоило смеяться над этим так громко. И выпрыгивать на несчастного русского со слабыми сердцем из-за почти облысевшего куста — тоже. Вот только Дазай относил себя к маргиналам, так что его беспринципность никогда не была чем-то неестественным конкретно для него самого. А вот прединсультное состояние русского являлось тем самым редким в жизни Осаму «неестественным» — Федор всерьез схватился за сердце. — Можешь не выпрыгивать так больше, твою мать, — это не было вопросом, к сожалению или счастью, — А если бы я умер? — Прости, не знал, что ты один из хомяков. Для Дазая шутки про слабое сердце в двадцать с лишним лет — шутки. Для Федора — валидол под язык. — У меня как-то провод от наушников отошёл, а рядом клетка с хомяком стояла, ну и басы заорали на всю квартиру, — пояснил Осаму, хоть Федор и отчаянно надеялся, что уши свернутся в трубочку, — Ну и он так угарно завизжал, — божечки это осуждение серых глаз убивало в Дазае все желание вообще хоть раз в жизни ещё говорить с ним. — Ты убил хомяка, — констатировал русский, нахмурившись, — Знаешь, я б не был так поражён, убей ты человека, но хомяк.? — Никого я не убивал, просто хомяки какие-то идиотские и неспособные нормально жить звери. Они буквально откидываются от любого чиха, — Дазай опустил голову и очень некстати обратил внимание на тонкие голые щиколотки своего компаньона, — Мне стыдно, каюсь. Не самый приятный разговор под покровом ночи с невероятно чистым небом — романтика, блять. Но Дазай не особо давал себе отчет по своим же собственным действиям, а делал, так скажем, по интуиции и чисто на рандоме, потому что молчание вообще окончательно свело бы на нет все, что так долго выстраивалось. А ещё ему беспричинно было важно, чтобы русский топтался где-то поблизости. Беспричинно. Правда. Честно-честно. Проблема была вовсе не в том, что он просто не понимал своих чувств или ещё что-то подобное этому бреду — такого у него не было. Почти. Зачастую он просто не хотел разбираться в своих эмоциях, хотя стоит всё-таки отчасти признать, что трудности с чувствами у него были, потому как иногда он либо радовался на поминках, либо рыдал как сука на собственном дне рождения (ладно, это не считается, он просто пальцем в глаз ткнул). К своим двадцати годам он ни разу не парился насчет внешнего вида, отношений, поведения в обществе и тому подобных, никогда не интересовался политикой или математикой, не уступал старикам в очередях и беременным женщинам в общественном транспорте. Одним словом — маргинал, и он сам этот термин разузнал совершенно случайно из уст русского однокурсника, так что употреблял его теперь вообще везде. Напрягало ли его хоть что-то? Вряд ли. Он даже учиться идти не хотел особо, но когда ему не перезвонили по вакансии на должность обнимателя панд — пришлось думать, ибо съехать он хотел, а для этого нужны хоть какие-то деньги. А у него из денег в апреле был только задрыпанный доллар, который он вообще на улице отыскал и невесть зачем притащил домой и положил в ту самую коробку с открытками, фантиками и прочей бурдой-воспоминаниями. У всех ведь есть такая коробка? Или это действительно идиотская идея? — Знаешь, я уже знаю, что подарю тебе на день рождения. Дазай пошутил бы про секс под «Калинку». Потому что он, блять, все ещё помнит об этом, и эта мысль стала с апреля месяца чем-то периодически возвращающимся к нему посередь ночи, потому что, ну, это просто смешно, а если брать в учёт перевод этой самой «Калинки» — вообще улет полнейший получается. Это чисто научный интерес гуманитария-литератора, все верно. Ветер слегка колыхал выпавшие из пучка короткие пряди волос. Дышать очень легко было в эти кроткие мгновения — они словно растянулись до самой безупречной из всех возможных бесконечности, и едва ли хотелось покидать эту мирскую простоту. А ещё Дазая цепляли широкие джинсы его закадычного дружка-однокурсника, потому что, черт, они были достаточно короткими, и Осаму опасался, что русского снова продует. Он же такой болезненный, тю. — Тебе не холодно? — как-то резко с темы душегубства хомяков Дазай перешёл на банальные вопросы, которые обычно задают только если из приличия. — А должно быть? Вроде бы погода нормальная, у нас в Питере в это время холоднее. У нас в Питере… А как там — в Питере? Какова его осень? — Скучаешь по нему? Они уже зашли в знакомый Дазаю двор, но он остановился, развернувшись к русскому, глядя прямо в глаза с неподдельным интересом. Достоевский потушил сигарету. — У меня там вся жизнь, — мечтательно посмотрел на звёзды, — Иногда кажется, что зря я вот так слинял: о родителях не подумал, о родных местах тоже. Думал, что повыебываюсь здесь и отчислюсь, — руки замерзли и покраснели от этого, — Домой хочется, а где дом — знать не знаю уже, — потянулся за очередной сигаретой, но вовремя одумался, ибо чутье подсказывало, что с минуты на минуту им уже в подъезд заходить, — Луна красивая сегодня. Смотри, серьезно, — ткнул пальцем в небо, — Полнолуние. Дазай хотел сказать хоть что-то, но не смог выдавить из себя ни слова, а только разве что потянул русского за рукав куртки, потому что серьезно холодать начинало.***
Рюноскэ оказался парнем прикольным и очень даже интересным в общении, но Достоевский все равно по привычке предостерегал себя от последствий поспешных выводов, а ещё у него дома аквариум с аксолотлем есть, поэтому Федор автоматически причислил его к самым лучшим и светлым во всем мире людям. Как Достоевский понял (а он понимал не все, потому что Рюноскэ иногда слишком быстро тараторил), парнишка снимает квартиру заодно с сестрой, но она не фанатка шумных компаний, поэтому ещё днём ушла на ночёвку к своим подругам — Федор не вслушивался в эти ненужные ему детали. Дазай с Накахарой очень часто переглядывались, но не разговаривали друг с другом, потому что Чуя обиделся, а Осаму своей вины не признает даже под угрозой жестокой расправы. Рюноскэ он просто пожал руку и что-то очень тихо проговорил, но первый все понял и опешил изначально, а потом всё-таки кивнул и поблагодарил за поздравление с победой, хоть то и не звучало искренне от слова совсем, потому что Дазай перебарщивал со своей фирменной в моменты лжи слащавостью. Его больше всего привлекал ящик сакэ на кофейном столике, а Федор с самого начала весь с головой ушел в пространства всемирной паутины. — Рюноскэ, — упитый в хламину Накахара встал с кресла с поднятой бутылкой. — Ай? — сам Акутагава-старший уже не в силах был подняться с дивана, на котором развалился с ещё гостем — Достоевский его не сразу заметил, — Чего? — Я пророчу тебе чемпионат Японии по кэндо, гордость моя, — Дазай не переставал все это время закатывать глаза, — Предлагаю выпить твой алкоголь в твою честь! Достоевский присмотрелся к незамеченному им пареньку, а тот вовсе его не видел — смотрел на Рюноскэ и практически слюни пускал, вот серьезно. Белобрысый такой, курносый, во всем домашнем и черном. Идеально вписывался в обстановку квартиры, иными словами. — Да ладно, Ацуши просто поддался, — отмахнулся Дазай, за что был молниеносно награждён осуждением со стороны Накахары. Белобрысый сложил руки на груди в немом протесте и отвернулся, стараясь на Осаму не натыкаться, поэтому ещё больше казалось, что только Рюноскэ рад был этому внезапному гостю (его уже не ждали, хах). А ещё Ацуши уж очень по-свойски протянул ноги через колени победителя в японском фехтовании. Федор просто подметил это как интересную деталь, а ещё смотрелись эти двое очень контрастно и от этого ещё больше насыщенно: Рюноскэ с подвешенным языком не затыкался и ржал даже с самых тупых шуток, а Ацуши преспокойно залипал в телефон и иногда сгибал ногу в колене, болезненно шипя. — Блин, болит все ещё? — Рюноскэ погладил чужую ногу, и это выглядело так умилительно, что Федор закончился на этом моменте, отправившись в долгий полет в непонятно куда. — Конечно, я же из-за твоей жажды победы ногу подвернул. Ещё бы не болело! Впрочем, пили японцы очень и очень много, но здравый смысл пока не до конца растеряли, потому как собирать слова в предложения ещё могли, так что Федор больше не переживал из-за этого. Зато он пообещал Осаму приготовить ему медовик по рецепту бабушки, потому что в торте у Акутагавы было настолько много крема, что приторность зашкаливала. Именно восхищённые возгласы Достоевского о прекрасном-распрекрасном бабушкином медовике привлекли к его личности абсолютно все внимание. — Как ты здесь нарисовался вообще, кадр? — Акутагаву долго мучил этот вопрос, а спьяну и мысли чисты, и намерения, — Ну, то есть, в Йокогаме. Да. А с ними можно ведь и без формальностей. Давай, Федя, раскрепости свою натуру. — По обучению. Сначала в языковой школе отжигал, потом поступил, а через пару лет уже и на постоянку можно, — Дазай внимал каждому слову, — Здесь прикольно. Приняли его приятели Дазая вполне себе нормально, а Ацуши даже попросил рецепт успевшего стать легендарным в их узких кругах медовика, так что Достоевский почти не нервничал. Только косые взгляды Накахары не позволяли до конца расслабиться, но по большей части все нормально проходило. — Приятно слышать, что приезжим нравится, — Рюноскэ открыл вторую или третью бутылку, — Тебе бы ещё в Токио — так там вообще кайф. — Не люблю крупные города, — отмахнулся Достоевский, в который раз взглянув на аксолотля (теперь ему нужен был такой же). — Люди? — черт, а Ацуши смышлёный. Дазай, у меня днюха в ноябре. Подари аксолотля, и я тебе отсосу. Блять, Федя! — Ага, — Достоевский кивнул, а Ацуши улыбнулся и убрал руки за голову, — Страх языкового барьера в основном, оттуда и боязнь людей. А их там много. Все засоглашались вразнобой, как орущие на берегу чайки, и больше эта тема не поднималась. Были, конечно, вопросы об общем мнении о Японии и жизни в этой стране, потому что им, как гражданам, это почему-то очень важно. Дазай молчал почти всегда, ибо приложился к бутылке и никак отлипнуть не мог. Вышли они из квартиры только после того, как Федор вспомнил про некормленного котенка и не дозвонился до соседки с просьбой покормить бедолагу, а потом его всё-таки заставили выпить, потому как все пили — нехуй быть нетакусиком. Музыку выключили из соображений касаемо соседей, так что почти никого не беспокоили и шум не создавали. Дазай сразу же засобирался, стоило только Достоевскому заикнуться о котенке. Он даже вышел раньше Федора и какое-то время ожидал его в коридоре, глядя в окно на невероятно темную ночь и мерцающие в этой тьме звёзды, казавшиеся на ее фоне куда ярче, чем как на послезакатном небе. Все так невероятно и прекрасно, так тихо и спокойно, что камень с плеч и остатки эйфории после таблеток покинули его не очень надолго, но покинули же, что уже огромный успех. Не сказать, что они были трезвыми, но и до «в щи» весьма далековато. Соображалка работала сносно, а больше ничего и не нужно было. Достоевский вскоре поравнялся с одногруппником и как-то не рассчитал, что встал слишком близко, касаясь плечом плеча, но не отшатываясь в сторону как ошпаренный. Он пытался собрать из разбросанных по черному полотну белых точек созвездие Большой Медведицы, потому как оно единственное было ему знакомо, но не смог. — Ты правда приготовишь мне медовик? — неловкая пауза была успешно разбавлена типичным дазаевским «ни к месту». Хотя… Почему сразу неловкая? Им вполне нормально было просто стоять и молчать. Очень здорово, когда есть человек, с которым тишина на нервы не давит. Или сакэ играет свою роль? — Конечно, — Федор поворачивает голову в сторону японца с пониманием, что тот тоже смотрит на него сейчас, — Да хоть на выходных! Как жить с пониманием, что за какие-то карие глаза готов сделать все, что только их обладателю будет угодно? Никак? — Знаешь, — медленно начал Осаму, будто не решался на обычные слова; будто для него то, что он хотел сказать, выходило за пределы обычного, — Мы можем спиздить у Рю аксолотля и… Он сам не договорил, остановившись на середине предложения, так что да — связывать слова во что-то со смыслом он не мог. Не умел. Не из-за алкоголя точно. Куда проще было сделать. Руки заползли под расстегнутую куртку и опустились на талию, пальцы прошлись по спине, комкая серый свитер. Это казалось правильным. Это было правильным. Правильно неприлично долго разглядывать серые глаза в полутьме, правильно дышать через раз и правильно ничего не говорить. Все, что можно было сделать, так это наклонить голову чуть вбок и приблизиться настолько близко, насколько это возможно и позволительно, а Федор совсем не протестовал и вообще подавался вперёд. Дыхание такое тёплое. Все такое… бессмысленное, когда прямо под носом в прямом смысле происходит что-то, что может неосознанно стать самым важным в жизни на данный момент. Можно душу отдать за это ощущение лёгкости и невесомости, но ещё можно просто быть рядом, быть в этом моменте и жить этими мелкими событиями. — Настолько красивая, что умереть можно, — шепчет в губы, затем сразу целуя и ещё сильнее сжимая пальцами ткань чужого свитера на спине. И, черт, Федор первое время забывает отвечать, потому что занят — улыбается. Даже лыбится, словно настоящий полудурок, потому что понял. Потому что сердце снова забилось после образной тишины и пустоты. Потому что у него уже в привычку вошло целоваться по пьяни в подъездах с парнями, но это — другое. Потому что теперь руки не в карманах. Потому что все медовики галактики только для Дазая. Осень рисковала стать их любимым временем года.