Инструкция по применению антидепрессантов

      Сегодня был последний день перед выходными, поэтому настроение у Дазая было выше самой высокой точки мира, и он с самого утра такой странный был, что охуеть не встать: вышел из комнаты сразу после пробуждения и убежал в ванную, где проковырялся почти час (обычно у него уходило минут двадцать), согласился позавтракать, хотя обычно уходил учиться на голодный желудок.       Но у него был огроменный повод — вселенских масштабов! Сегодня последний день, завтра уже наступит суббота, так что и объяснять особо не надо, поэтому он просто все утро спокойно передвигался по квартире с рюкзаком. Все так и прошло бы тихо, но Мори угораздило выйти в коридор и застать собирающего вещи пасынка. Это выглядело… немного удивительно. А ещё было неожиданно.       — Снова во все тяжкие? — мужчина облокотился на стену и уставился на сына с привычным ему скептицизмом, — Уходишь куда-то?       Дазай даже язвить и перечить не хотел, дабы настроение себе не портить, поэтому максимально для себя спокойно развернулся к отцу и… улыбнулся?       Ебать.       — Ага, — вышел из ванной и закрыл дверь, — К другу.       Если для Осаму дружба подразумевается именно в том контексте, в котором он сейчас имел ввиду, то да — друзей у него действительно не было до некоторого момента. Он слишком не шарит, наверное, за всякие социальные термины, поэтому ему должно быть простимо. Мори честно пытался выпытать из сына хоть на йоту больше информации, но по итогу остался ни с чем, и только на пороге квартиры Дазай уточнил:       — Домой в понедельник зайду за методичками.       Теперь Огай хотя бы знал, на какой срок сын покидает дом, и на один вопрос стало меньше, но их все равно все ещё было выше крыши. Оставалось только мириться с этим и спокойно идти на работу. Взрослость, которая стала для Дазая зачастую используемым аргументом, не объясняла ровным счётом ничего, потому как Мори все ещё не доверял ему и, будем честны до конца, немножко так побаивался за него.       Это очень эгоистично.       Напомнить, кто именно довел мальчишку?       А, Огай?       И поводы были, хотя Дазай упорно не воспринимал их как что-то и вправду важное, поэтому посылал все как можно дальше и делал только так, как ему это было нужно; как он хотел и знал, потому что для него — правильно.       Юношеский максимализм во всех его проявлениях.       Дазай практически скатывался по ступенькам бесконечных лестниц и чуть не сшиб случайно пожилую соседку с шестого этажа, а потом галопом понёсся в направлении квартала своего русского приятеля. Часы тем временем пробили семь утра.       Он задыхался по пути, но все равно рвался со всех ног, проносясь мимо деревьев и кустов, мимо клумб с вянущими цветами. Желтоватые листья прилипали к плащу, ибо тот вымок из-за мелкого дождя и цеплял к себе теперь весь мусор. Несколько раз он кроссовками наступал на лужи, но это было не так уж и критично — высохнут, ничего страшного, мир от этого не схлопнется. Наверное.       Вот только время он не рассчитал, так что на момент его прибытия часы показали только половину восьмого, а это значило что? Верно, что толпиться у дома ему ещё очень и очень долго — целых полчаса.       Поняв, что он не такой уж и идиот, немножко пораскинул имеющимися извилинами и додумался до гениального: просто зайти к однокурснику домой. Нет, а что? Объяснит ситуацию, намекнет на дождь за окном и надавит на жалость (он обладал нужными навыками на профессиональном уровне) — место под крышей ему обеспечено, так что нечего косточки самому себе перемывать, когда время — действие.       В подъезд попал без особых проблем, ибо какой-то мужчина выходил, так что дверь Дазай успешно перехватил. Добрался до нужного этажа, несколько раз нажал на кнопку звонка и застыл с улыбкой на лице и самыми светлыми мыслями в голове. Дело осталось за малым: дождаться, когда дверь будет открыта, и все — он успешно впущен в квартиру. Заодно вещи оставит, так что ничего кроме выгоды не преследовал изначально.       Ладно, блять, он волновался. Немножко так давление поднималось в ритме скерцо.       — Федор! — тишина, — Федор, открывай, это военкомат!       — Иди на хуй со своим военкоматом, — слышится из-за двери, после чего та открывается, и недовольно-сонное выражение лица встречает Осаму во всей своей красе, — Тебе че надо?       Дазай ойкает, опускает глаза и замечает пушистые розовые тапки. Он никогда бы не подумал, что у Достоевского действительно розовые пушистые тапки. И не поверил бы никому, а тут собственными глазами увидел. Тонкие щиколотки увидел, длинные ногти увидел (не стрижет походу совсем), вообще целиком ноги Достоевского увидел и чуть не отправился в самое настоящее путешествие в канаву.       Мог бы и одеться нормально, Федя.       — Пары через полчаса, ты чего валяешься?       Осаму занырнул в квартиру и стащил сырые кроссовки вместе с носками. Достоевский махнул куда-то в сторону его спальни и, как Дазай понял, это немое разрешение на сушку вещей на обогревателе. Правда выяснилось, что русский его за полотенцем отправлял, но что-то делать с безалаберностью Осаму было уже поздно.       Все то время, что Дазай наяривал круги по кухне, потому что русский приказал сварить ему кофе, он сам отряхивал дазаевский плащ от листьев — словно несколько раз в кусты падал или с дерева свалился, вот правда. Господь-Бог не дал определенного ответа на этот вопрос, поэтому Достоевский ещё раз усомнился в его существовании (Бога, то бишь) и повесил очищенное шмотье на плечики (так их бабушка называет), чтобы не помялось.       — Можешь в следующий раз, кстати, предупреждать, — русский подходит к крайней тумбочке и выколупывает таблетки из пузырька, — А пары сегодня с двенадцати, у нас же препод заболел, так что первой совмещенки не будет. Реально с дерева свалился?       Честно говоря, между тусовкой у дазаевских друзей и этим днём они почти не контактировали по причине занятости обоих. Дел навалилась целая куча, и все надо было разрешить в установленные сроки, а они начали, когда дедлайн во всю горел. В выходные за эти две недели Осаму отсыпался у русского, а Федор же дописывал за него долги, потому что тот не особо функционировал после дикой нагрузки. В результате напряжённой недели сильнейшие выжили, и Дазай с Достоевским оказались как раз в числе таких счастливчиков. Только вот результаты Федора были чуточку выше, но это так, пустяки.       — Мне приснилось, что я падал, — протянул Осаму, всерьез задумавшись, — Так долго, как в бездну…       Достоевский хмыкнул, поставил кружку на стол и потрепал однокурсника по голове со словами:       — Растешь, мелкий.       И почти удалился в коридор, но Судьба отказалась принимать его сторону, потому как если бы приняла — не послала бы ему Осаму с его прибабахами. Дазай провернул все свои махинации быстро и от этого почти незаметно. Федор и подумать не успел, в какой момент оказался зажатым в угол, но сопротивление оказывать не собирался уж точно.       — Я выше тебя, Федор.       О, кажется, кое-чье самодовольство было безжалостно задето!       — А я старше тебя. И что на этом?       И ничего на этом. Где-то в самом дальнем углу квартиры попискивает Мармелад, но вряд ли он будет шокирован, если увидит хозяев вот в таком положении. Ему вообще все равно — лишь бы кормили, так что все капризы за ваши деньги.       Почему Федор думает о коте?       Потому что он нерешительный. Потому что ему легче думать о коте, чем о том, что до универа ещё несколько часов, а Дазай точно не собирается уходить отсюда без него и если сразу прицепился — не отцепится. Страшно, то есть, потому что так близко кого-то к себе подпускать Федор готов не был.       А тут этот со своими объятиями и непреодолимым желанием всего русского перетрогать. К слову, чужих рук на своих ногах Федор не ощущал давно, да и не думал, что однажды до этого будет.       Дазай очень приставучий, упертый и чересчур баран, а у Федора ещё не прошли затекшие за ночь колени. Если он внезапно прохрустит всеми суставами симфонию Шостаковича — Осаму сначала прихуеет, а потом пошлет на шоу талантов, ибо Федор для него успел стать воплощением этого слова — «талант». Дазай сутками восхищался этим человеком, совсем не переставал думать о нем, придумывал их диалоги, старался писать при любой возможности, а ещё занимался самокопанием.       Ему было бы все равно на все происходящие в его голове (и не только) процессы, но Накахара навёл его на весьма интересную мысль:       Ты влюбился, чувак, и лучше бы тебе разлюбиться обратно. Потому что этот парень мне не нравится и доверия не внушает.       Вторую часть, которую Чуя прозвал ничем иным, как советом, Дазай не воспринял и скорее всего прослушал. До него не доходило ничего, что хоть каким-то лешим связано с любовью, а он так и совсем не считал это чувство действительно существующим. Никогда человек ее не видел, а пока существование не доказано — не ебет, что и где там о ней сказано.       Он читал романы, оставшиеся после матери, из-за чего и подсел на литературу, вот только все описанные в книжках чувства и эмоции героев скорее казались небылицей, чем чем-то и вправду существующим в реальной жизни.       И теперь Дазай, привыкший себя не показывать, стоит перед одногруппником и искренне не понимает, в какой же момент все так сильно перевернулось, вывернулось наизнанку. Просто… Случилось что-то. И года не прошло, а он уже жизнь разделил на «до» и «после». Успешно идёт. В гору прям.       — Ничего, — Дазай пожимает плечами, и все у него так легко… — Я действительно зря быканул, искренне раскаиваюсь. Ты опытнее и старше, все дела.       Однако Достоевский не чувствует смущения. Обстановка, да и само понимание, что одногруппник вот так в дождь прискакал, не давили и больше не волновали абсолютно никоим образом. Были только мгновения. Больше — ничего.       Дазаевские ладони так привычно прогуливались по ребрам, и от этого мурашки по коже бегали, ибо пальцы у японца все ещё холодные после улицы. Никто никого не торопил и ни на что не намекал. По их договоренности (а она, блять, правда была) никуда быстро свои «отношения» они продвигать не будут. Потому что Дазай не до конца понимает, а Федор…       Он не знает.       Ему до сих пор снится Гоголь, со смертью которого все ещё не получается смириться; при мысли о котором сердце ускоряет ритм, а теплые воспоминания оккупируют здравомыслие.       Эта пелена перед глазами… Несколько мешает жить.       Федор непробиваемый по умолчанию. Он же русский. А Дазай не знает, как выглядят холод и тепло между людьми с конкретно таким типом отношений. Поэтому ему все равно. Это его первые немного похожие на книги чувства. Какое ему дело до температуры?       — Ты мне нравишься, — шепчет русскому в шею, пока тот подбирает хоть какие-нибудь слова, — Постоянно о тебе думаю.       — Так уверен, что я не вожу тебя за нос? — Федор ни разу не ввел в замешательство, только вызвал чуть хриплый смех одногруппника, — Подумай о более важных вещах, ладно?       — Я и о вещах успеваю думать, — усмехается все ещё в шею, — Правда.       Федор уже сейчас считает, что поторопился.       Федор считает, что слишком рано дал целовать себя в шею, что слишком много Дазаю позволяет.       Федор считает Дазая идиотом.       Федор считает минуты.       По оконному стеклу стучат дождевые капли, по всей квартире разнёсся аромат крепкого кофе, который Федор так и бросил на кухне. Мармелад мурлычет — опять на стол залез, видимо. Всем этим Федор старается отвлечь внимание от дыхания как чужого, так и своего. Ему слишком нравится это все, хоть и пару секунд назад он убеждал себя в обратном — таблетки действуют, сейчас начнется расслабление.       А нет, не начнется.       Дазай слишком сильно кусается.       А у Федора нет ничего с высоким горлом, что не находится прямо сейчас в стирке.       — Полегче, не?       Они тянут резину, ибо спешить особо некуда, да и незачем, вроде как. Если не думать о перспективах сего действа — становится легче. Если Федор отправится в полет от таблеток — станет ещё легче. Его уже почти ничего не парит. Только вот «почти», как известно, не считается.       — Выспался? — опять Достоевский подаёт голос, разрезав тишину.       Нужно говорить.       Дазай упирается лбом в надплечье русского, а тот медленно перебирает все ещё влажные после дождя волосы одногруппника. Все так тихо, спокойно и хорошо, что почти не верится в реальность.       — Нет, — они и не заметили, в какой момент сползли на пол, — Останусь у тебя сегодня. Можно?       Федор улыбается, хоть этого и не видно. Улыбается.       — Можно, — ответ был очевиден, — Можно и в шарагу не идти, а то там только лекции, да и те совмещённые.       Дазай кивает, что-то неразборчивое бормочет и руками скользит с ребер обратно на ноги. Он, блять, не любит прикосновения. Так какого же черта? Он тоже не мог дать ответ на этот вопрос. Руки словно развязались. Дазай в полной мере ощущал себя собакой, которой дали команду «можно».       Вот только нельзя.       Федор против. Федор хочет есть, допить свой кофе и ещё немного поваляться.       А ну руки убери, мне неприятно.       Чувствуя чужие руки вместо рук Дазая, Федор никак не хочет это объяснить даже себе самому. До него стало доходить, что это не есть нормально, когда из уст чуть не вылетело чужое имя. Только на этом моменте Достоевский понял, что очень и очень зря погорячился тогда в кабинете психолога.       «Пора бы вернуться туда, сука!» — думает он и отстраняет надоедливого от себя, а тот смотрит как-то подозрительно, будто Федор чужое имя вслух сказал.       Или не будто.       — Давай лучше в магазин сходим, — нарушает тишину Достоевский в который раз, словно это неловкое молчание между ними — все время его вина, — Ты мне две недели мозги медовиком ебал.       А Дазаю что-то так обидно стало от целого ничего, что он просто молча поднялся с пола и послушно потащился за русским, ни словом не обмолвившись за все время.

***

      После тревожного звоночка от куратора, о котором студенты успешно забыли сразу после первого учебного дня, настроение всем испортили ещё больше. Казалось бы, куда дальше, верно? А есть куда, и теперь двое прогульщиков, считавшие один пропущенный день наградой за несколько недель адских мучений, шли на бесполезные лекции к самому бесполезному преподавателю (он обычно молчал половину из выделенного для лекции времени, потому что «Вы и сами все знаете!»), потому что нагоняй получать не очень хотелось. Из заветных желаний сейчас только выспаться, но на это будет целая следующая неделя, поскольку каникулами их сам Бог наградил.       Федор прямо на паре записался к все тому же психологу, и теперь все его мысли были заняты обдумыванием слов, которые нужно сказать. «Да, я погорячился» или «Да, я ошибся»? Сложный ведь действительно выбор. А без него никуда — запись уже есть, его там… Ну, вряд ли ждут, но хотя бы поставлены в известность о его приходе.       Соврал Дазаю, что идёт на собеседование к какому-то там работодателю, и с немного запятнанной совестью пошел сначала в противоположную от дома сторону, потому что путь от универа до дома пересекался с больницей, а потом вообще обошел кругом несколько улиц, чтоб уж наверняка ни с кем нежеланным не пересечься. Врать легко, на самом деле, если об этом не задумываться.       Все те же белоснежные стены, мрак и пустота в психиатрическом отделении, где кабинет психолога и располагался. Как будто ни у кого больше проблем с головой нет.       Вот об этом уже лучше не думать, дабы лишний раз не загоняться из-за пустяков.       Стучит в дверь, слышит разрешение зайти и, само собой, заходит, готовясь к худшему. Врач сидит, закинув одну ногу на другую, в кресле и попивает что-то из чашки. Вид у него спокойный, а самое главное — непоколебимый, и только во взгляде искрится довольное «я так и знал», но в остальном ничего такого, что ещё больше смутило бы русского.       — Здравствуйте, — Достоевский почему-то по-тупому кивает в ответ — как язык проглотил, — Присаживайтесь.       Молчание длится до тех пор, пока Федор не вспоминает сумму, которую выложит из кармана на выходе отсюда. Перспектива немых посиделок больше не так сильно его привлекала.       — Ну…       — Вас что-то беспокоит?       Хорошо, что врач берет все в свои руки — то, что Федору и нужно было, чтобы понять, с чего начинать и каким образом.       — Помните, я говорил о своих кошмарах? — врач кивает, опять смотрит исподлобья и готовится что-то записывать, — Они перетекают в жизнь.       Красиво сказанул, даже придраться не к чему!       — В каком смысле? — психолог щелкает ручкой, — Вы снова употребляете?       Снова?       — Нет. Вовсе нет, — Федор путается в мыслях — их слишком много сейчас, — Просто… Мне мерещится этот человек.       Психолог ставит чашку на кофейный столик, откладывает блокнот и теперь смотрит прямо в глаза и так внимательно, что хочется скрыться за спинкой кресла. Или провалиться куда-нибудь.       — Ваш Николай? — теперь Достоевский кивает, — Каким образом это происходит? Вы просто видите его?       Черт. Как обычно выкручиваются из таких ситуаций? Федора догрызает ощущение, что доктор видит в нем сумасшедшего. И это изначально звучит невероятно глупо.       — Он будто накладывается на одного человека, — пытается объяснить, увиливая от конкретики, — И я не знаю, что делать с этим.       — Расскажете об этом поточнее?       В такой ситуации нельзя говорить «нет».       Иначе как тебе помогут?       — Д-да, — пальцами перебирает кончик рукава, — В апреле я познакомился с одним молодым человеком. Он мне не сразу понравился, но потом… — врач принялся записывать. Интересно, что он пишет там все время? — Мне нужно было отвлечься, а он оказался рядом в этот момент. Я сказал, что люблю его, но…       — Но?       Ему стыдно это признавать. Стыдно до безумия говорить вслух, что он кого-то использует, потому что только ему так кажется. Может, это и не так на самом деле? Все же, до некоторых пор все было нормально. Вполне, сука, нормально, чтобы паниковать из-за такой ерунды.       Достоевский очень сильно запутался.       — Видел в нем не его, — он откуда-то уверен, что психолог его осуждает, — Я две недели старался избегать встреч с ним после этого, прикрывался экзаменами. Сегодня хотел уйти на больничный и даже притвориться мертвым, но он с утра ко мне домой прибежал с вещами.       Психолог задумался о чем-то своем. Это было неправильно. Ты же врач — сиди и работай.       Подумаешь дома в нерабочее время.       — Я таблетки не пил с тех пор, как был у Вас в последний раз, — вот теперь врач точно его осуждал, — Это из-за этого? Галлюцинации из-за этого?       Обычно таких пациентов психолог-психиатр не брал, а отправлял куда-нибудь в другое отделение, потому что случай весьма серьезный. Сколько таких людей он развернул и, возможно, сколько судеб этим загубил, потому что не соблюдал профессионализма и считал, что вправе отказываться от людей? Много. И из личных причин наступать на эти грабли не совсем хотелось.       — Я поступаю плохо? Я использую Дазая?       И тишина.       Такая долгая, такая неправильная тишина.       Достоевский набирает в рот все гвозди этого мира, видя взгляд психолога.       — Давайте я выпишу Вам, — врач теряется в бесконечных ящиках в поисках нужного листа, — Галоперидол. Пропьете половину курса и вернётесь обратно с чистыми мыслями. Вам в аптеке объяснят инструкцию, — что-то черкнул на листе и протянул его Достоевскому, — Старайтесь выгнать образ из своей головы. Не думайте о нем, заставляйте себя не думать.       Кто и что должен чувствовать в такие моменты?