Инструкция по применению антидепрессантов

      Он, если так можно сказать, все свои подростковые годы провел за решеткой, но то была клетка, выстроенная его сознанием самостоятельно. Он не особо разбирался в себе, своих эмоциях и мыслях, и это стало отправной точкой к самому что ни на есть печальнейшему концу. Если бы ему сказали, к чему все приведет, то…       А он не знает, что сделал бы.       Ну, либо так и покатился по наклонной, либо…       Либо попытался бы предотвратить это.       Если бы ему сказали, во что он влипнет через год — этот год был бы последним в его жизни. Но никто ни слова не сказал, обрекая этим его на неизвестность. Он мог читать этикетки таблеток, побочку и инструкцию по применению, и тогда все пошло бы по совершенно иной дороге. Он мог бы не запинаться тогда в дверях аудитории, и все обернулось бы целиком и полностью иначе. Но все сложилось именно так, как сложилось, и теперь он просто сидит и… ждёт?       Чего он ждёт? Снисхождения, прощения, порицания за собственные мысли и совсем немного пропавшего где-то на весь вечер Достоевского, который обещал ему несчастный медовик и совместные выходные, но по итогу просто не пришел. К себе же домой, все верно, да. Именно из-за этого факта все казалось бредом, потому что не вернуться к себе домой — это где такое видано?       Дазай ждал, по ощущениям, всю свою жизнь, когда русский припрется уже обратно. Все это время он играл с котом, шлялся по всей квартире и все везде рассматривал, мельком отмечая весьма интересные детали в виде пустой фоторамки или, к примеру, совсем «мертвый» свитер с вышитым на нем полусердцем, словно бы должен быть ещё один такой, но с другой половиной. Это выглядело интересно только из-за того, что у русского, наверное, имелся повод хранить его. Точно имелся.       Солнце стремительно заходило за горизонт, но у Федора окна выходили не на ту сторону, поэтому закатом полюбоваться не получилось. Дазай уже думал позвонить, потому что прошло слишком много времени. Сколько? Часа два? Чуть больше или чуть меньше, что не так важно?       — Кажется, — погладил ластящегося Мармелада, — Нас с тобой бросили, блохастый.       И где он?       Куда делся?       Осаму облазил весь стол, на котором царствовал ужасающий беспорядок, разложил все более-менее адекватно, а после этого в конец выдохся и просто сел, собираясь с мыслями. Волнение застряло в горле, руки деть было некуда, да и в целом он… переживал. Немного. Не из-за того, что русский мог вляпаться во что-то, а потому что ждать приходится неприлично долго. Собеседования же не проходят столько времени, верно? Да и в столь поздний час, наверное, тоже вряд ли кто-то назначает деловые встречи.       Наебали? Или что?       Мармелад цеплялся за ногу, постоянно мельтешил перед глазами и мешался. Дазай успел только порадоваться, что у Федора нет собаки. Не любит он их.       А вот Федора любит. Наверное. Пытается понять, что именно испытывает, но, вроде как, это сходится с признаками, указанными в гугле. Да и Накахара сказал же, что да.       А ещё сказал ни в коем случае с русским не водиться, но кто ж слушает?       Как-то сразу мотивация к жизни появилась, хоть и небольшая, да и из последних сил надеяться хотелось бы, что все нормально будет.       Ха! Подумаешь, другим именем назвали!       Тебе впервой, что ли?       Он ходит из угла в угол, меряет квартиру шагами и вздыхает через каждые несколько минут. Третий час доходит, как они разошлись. И где же Достоевский теперь?       Дазай хочет поговорить. Очень сильно, мать его, хочет. И, словно по зову, ему звонят.       Но немного не тот, кто должен был, по идее.       Совсем не тот.       Блять, ты можешь просто сбросить и сделать вид, что ошибся номером, а?       — Да? — чуть ли не огрызается, но совесть за это не съедает, — Че надо?       — Ты не дома сейчас? — а он, кажется, обеспокоен.       Признаться честно, Дазай давненько не слышал именно обеспокоенности в голосе отчима. Вот как-то всегда тот казался бесчувственным куском чего-то пуленепробиваемого. Такие резкие перемены в интонации были ещё и редкими к этому всему.       — Я ж говорил, что не приду до понедельника, — закатывает глаза, отталкивая надоедливого кота ногой, — Так че надо?       До него доходит скрип открывающейся входной двери, поэтому он сразу сбрасывает без прощаний и лишних слов, а затем закидывает телефон в карман. Так лучше. Он верил, что так лучше. Сам себе внушил, что именно сейчас лучше всего будет прервать разговор, хотя, на минуточку, Огай почти никогда не звонил ему сам. Не хотелось думать, что что-то случилось.       А ведь точно случилось.       Удобнее всего не знать чего-то, чем знать и переваривать полученную информацию. Тем более Федор вернулся, а ради него можно телефон и в окно выбросить.       Дазаю думается на секунду, что он слишком много готов отдать ради этого русского.       Он ему вообще кто?       — Я заставил ждать? — скидывает обувь, — Прости.       Дазай смотрит максимально внимательно, но видит все того же Федора: очки, волосы в растрепавшемся пучке, куртка нараспашку, спокойное выражение лица. Типичный Достоевский, и ничего особенного, к чему можно было бы придраться. Он как будто идеальный; как будто ему можно простить даже пропажу на несколько часов без предупреждений, потому что он — это он.       Очень вряд ли, что кто-то ещё мог бы спустить с рук Достоевскому все его грешки только из-за того, что он Федор. Дазай зачастил отмечать про себя, что пунктов в списке признаков влюбленности из гугла становится все меньше и меньше. Он и впрямь постоянно об этом несчастном русском думает. Ни о ком больше.       — Нет тебе прощения, — самое время притвориться королем драмы, — Я чуть не умер в ожидании.       Достоевский. Весь такой тихий, спокойный и красивый Достоевский. Достоевский, которого Осаму, как он сам считал, не заслуживает; который настолько умный, взрослый и во всех темах прошаренный, что остаётся только восхищаться где-нибудь в сторонке. Достоевский, смешивающий русский, английский и самый позорный японский из всех, что Осаму доводилось слышать, не был из-за этого отталкивающим или неприятным. Он притягивал. Тянул, как кота за хвост, с усмешкой и отлично скрытой манипуляцией. Считал всех вокруг идиотами, а себя — имеющим право свободным гражданином России, которому можно все, потому что Красная армия Берлин взяла. Такой… такой невероятный, такой до жути интересный человек, что у Дазая при виде него мигом опустел словарный запас.       — Я рвался к тебе, как только мог, правда, — он говорит тихо, почти что шепотом, — Скажи спасибо за ключи.       Достоевский говорил миллиарды раз, что прикосновения терпеть не может, но всякий такой момент заканчивается очередным касанием. Будь то вцепившиеся в воротник пальцы, холодная ладонь на чужой щеке, объятия — не так важно. Главное, что это все есть. А последнее из этого небольшого списка такое умиротворение привносит, что жизнь начинает казаться самой лучшей в мире, а перед глазами мелькают звёздочки. Объятия такие теплые-теплые, напоминающие те самые редкие и теперь уже невозможные объятия с матерью. У Достоевского куртка сырая, но он все равно прислоняется, руку опустив на шею. Проводит ладонью по затылку, другой рукой прижимая к себе близко до сумасшествия.       — Спасибо.       Дазай теряет способность говорить, становясь в какой-то момент абсолютно немым, но никак не уязвимым. Он жил с убеждением, что долгое молчание самостоятельно и стремительно лепит из человека беззащитного слабака, но…       Это не так. Сейчас это не так.       Сейчас по телу разливается тепло.       Звонок отца, беспокойства, планы на реферат остаются в далёком прошлом, хотя о реферате забывать на слишком долгое время не стоит все равно. Где-то за спиной пищит Мармелад, за дверью крыса шумит колесом, но этого Дазай не слышит. Ему голову с плеч сшибли словно этим коротким мгновением, когда привычный холод одиночества сменился пленом не менее холодных рук, но минус на минус дал плюс. Как всегда.       Ведь к этому можно привыкнуть, но Осаму не хотел и думать, что привыкает зря.       К этому сложно привыкнуть, ладно.       — Знаешь, Федор, — шепчет на ухо русскому, паралельно впечатываясь в стену под его напором, — Можешь меня хоть задушить, но я все равно вернусь из Ада, чтобы требовать с тебя медовик всю оставшуюся вечность.       — Ты такой романтик, знал? — Достоевский унимает резкий приступ тактильности, отлипает от Осаму и смотрит на часы, надеясь на хотя бы полночь, — Тебе от меня только медовик и нужен, да?       Дазай кивает с широкой улыбкой, но спустя секунду от его настроения и следа не остаётся — Мармелад катапультируется с полки прямо на его спину, и в этот самый момент от Осаму не остаётся ничего похожего на здравый смысл. Он готов этого кота если не выкинуть в окно, так сдать обратно Фукудзаве, потому что так не делается — на людей нападать. Ещё и на тех, кто тебя купил! Беспредел.       Тем не менее, через полчаса-час они все околачиваются на кухне: Федор с умным видом кашеварит, Осаму время от времени ноет о желании завалиться спать (Достоевский обязал его сидеть с ним до победного конца), а Мармелад со всей кошачьей важностью смотрит вместе с японцем тик-токи с подоконника и иногда тычет лапкой в экран. Идиллия. Нет, серьезно, это чуть ли не самый прекрасный момент жизни, как Осаму думал, пока на деле переговаривался с Достоевским из-за нежелания второго готовить:       — И сколько ее сюда? — размахивает мукой в бумажном пакете, хмурясь до состояния дождевого облака, — Какая у вас мука херовая…       — Ты ж должен знать, раз рецепт бабушкин, — передразнивает Дазай, впервые без отвращения поглаживает кота по макушке и открывает телефон в сторону, — Попробуй триста.       Федор бормочет свое фирменное русское «Отсоси у тракториста» на своем родном языке, и Дазай его не понимает, хотя фразу эту слышит чаще, чем приветствие или прощание.       Они заляпывают все стены, полы и другие поверхности кухни, пока пытаются сначала определиться с пропорциями, а потом отогнать Мармелада, но тот все равно умудряется лапами залезть везде, где только можно и нельзя. Медовик получился, но если бы Дазай знал, каких страданий ему это стоит — не стал бы даже вспоминать о нем.       Федор сказал, что они точно отравятся.       А ещё Федор сказал, что не голоден и намерен идти спать.       Дазаю же легче притвориться идиотом в собственных глазах, лишь бы не признавать замеченного очевидного: с Достоевским все очень сильно не так. Достоевский не говорит, где находился. Достоевский как-то слишком уж полюбил прикосновения.       Этот же Достоевский закидывает на него ногу перед тем, как заснуть, потому что ему так удобно.

***

      Выходные на то и выходные, что бывают раз в сто лет, кажутся из-за этого роскошью и пролетают ужасно быстро. Если до заветных свободных дней существования ещё и вымотался максимально — они пройдут быстрее, ибо просто окажутся проспанными. Так сейчас и получилось, что одногруппники два дня провалялись на весьма удобном диване в фазе сна, почти при этом не бодрствуя. И плакал дазаевский автомат по древней литературе — реферат он так и не написал. Этого следовало ожидать.       Сидеть на уроках с невыученным домашним заданием куда стыднее, чем продолжать выходные в виде сна за столом в университете на первой паре. Дазай не особо и интересовался, какая именно шла пара, но понял сразу, как только упёрся взглядом в полноватое лицо преподавательницы древней литературы.       Здесь только деньги на похороны собирать, не иначе.       — Молодой человек, — женщина поправляет очки, — Вы так рветесь прочитать мне отрывок из своей работы?       Этого следовало ожидать, и Дазай в который раз уверился, что к нему цепляются уж очень часто. Он выносит по этому поводу остатки мозга русскому, что, мол, вот как же жестоко к нему мир относится, какой он бедный-несчастный-самый-обделенный-человек-в-мире, на что Достоевский отвечал кивками, пока не перешёл на откровенные обвинения Дазая в его же проблемах. Осаму по щелчку пальцев мастерски притворился обиженкой и просуществовал таким образом до конца дня.       Тяжело, кстати, быть единственными парнями в группе из тридцати с лишним человек (как ранее уже упоминалось, вообще-то, выжили после экзаменов далеко не все, поэтому осталось их… мало). А ещё тяжелее девушкам-одногруппницам, потому что эти двое «единственных и неповторимых» строят какие-то свои весьма сложные отношения, которые так даже назвать язык не поворачивается, но заметно все равно было. Грустно, в общем, абсолютно всем, за исключением, может, только преподавательницы по древней литературе, потому что она буквально от счастья светилась, пока раздавала упреки несчастным студентам.       — А я говорил тебе, — протягивает в сотый раз за минуту Достоевский, который все сделал неизвестно когда и сидел самый наименее несчастный из всех, — Ты что сказал? Что тебе похуй.       — Ты на чьей стороне вообще? — японец отлипает от стола, и на его щеке остаётся огроменный красный след — даже сейчас спит, — Офигел? Берега попутал?       Достоевский усмехается. Ему, блять, весело.       Оптимизм у него в крови.       Реально.       Поцелуй на прощание, блуждание по дворам, нежелание идти домой, огромная куча домашки — все это обрушилось на Дазая, как лавина на горнолыжников. Стимула жить почти не было, если не брать во внимание завтрашний день, да и то только из-за возможности снова русского увидеть.       Погода сильно испортилась с момента последнего перерыва. Кажется, ливанет опять.       Дазай успешно добирается до дома, когда за дверью уже слышит раскат грома. Благодарит всех, кого только можно, за свою крайнюю везучесть, и поднимается по лестницам, открывает незапертую дверь — Огай дома.       А ещё дома непривычно тепло, темно и от этого просто странно. Складывается ощущение, что что-то случилось: не то свет отключили, не то умер кто. Неизменно только одно, и эту картинку Дазай наблюдает всю свою жизнь, наверное, без преувеличений.       Огай с чашкой кофе в дверном проёме, но с каким-то дохуя взволнованным выражением лица.       Или это не волнение, а злость? Или что другое?       Дазай не знал.       Дазай только думал, что так и не перезвонил ему. И ни разу про это не вспомнил.       — Эм, — опускает сумку на пол как-то необычно для себя — медленно, — Что?       Огай пожимает плечами, размешивает кофе и отпивает. Затем смотрит снова. Дазай поклясться готов, что никогда такого не видел. Ни разу. От этих непонятных перемен какое-то странное ощущение пробирает целиком и полностью, лишая возможности хотя бы двинуться с места.       — Мы можем поговорить о твоём друге?