От бывших к нынешним

Страшно — оказываться один на один ночью, когда душа обнажается с тем же скрипом, с коим скелеты открывают дверцу шкафа: можно не прятаться. Куроо нещадно знакомит с каждым из них, с очередным озвученным сомнением утомляя всё больше. Между «У нас ничего не получится» и «Мы постоянно будем помнить об этом» у Кенмы действительно перестаёт хватать сил на пустые разговоры. Пустые абсолютно: сколько бы Куроо ни пытался закинуть ведро в чужой колодец сожаления, ничем наполнить его не выходит. Даже капельку злости не зачерпнуть, что с шумом разбивается о каменистое дно иссохшего самообладания. Нужно ещё немного потерпеть — Куроо ищет то самое «правильно», измученный собственным подсознанием. Кенма к его бессвязной речи относится, как к поиску подходящего варианта: пусть продолжает перебирать каждое «если» и напоминать, как ненавидит себя до тех пор, пока не придёт к самому главному. А как приходит — импульсивность тает в воздухе вместе с сигаретным дымом. Кенма сонным полупьяным взглядом замечает, как опускаются чужие плечи, как пропадают вены с шеи, которую начинает целовать, не придумав ни одного способа снять стресс по-другому. Расслабляется и сам, когда Куроо прижимает к себе, обнимая. Правильный ответ: «Я больше никогда не хочу тебя терять». И объятия кажутся такими непривычно родными, будто вовсе забыл, как хорошо, как спокойно и приятно в них бывает. Уютно, как дома, который перестал быть таким месяц назад, только сейчас по душе снова тепло разливается: дом ведь там, где Куроо. Прокуренная спальня — не удосужились закрыть дверь на балкон — после прохлады утреннего Токио встречает усталостью. И счастьем. Хотя бы подобием. Крупицы надежды, что всё действительно наладится, рассыпаются по простыни с шуршанием одеяла. Куроо же признался, что Кенму терять больше никогда не хочет. Сейчас — исповедуется словами о любви, произнося их тихо-тихо, словно просит прощения. «Ты нужен мне» как «Забудь, что я сказал утром. Я бы ждал тебя всю жизнь». «Дай мне время» как «Я не знаю, что делаю, но обещаю, я с этим разберусь». «Не уходи от меня» как «Не дай мне оказаться на своём кладбище безумия». Кенма считывает это по дрожащим пальцам, что оставляют на коже невесомые узоры. Будто бы боится навредить. Чёрт возьми, Куроо так боится сделать больно снова. Его эта излишняя осторожность вызывает улыбку. И рад, до бабочек в животе рад, что в эту ночь засыпает с ним, что ни в какую Осаку Куроо не уехал, потому что не смог оставить их обоих без разговора. Да и матушка на поездке к бывшему мужу настаивать не решилась: предпочла простое, телефонное, обрадовавшись, однако, когда получила предложение о встрече. Кенма склонен верить, что на Куроо повлиял поступок отца. В том, чтобы дать второй шанс, смертельного ничего нет. И неважно, кому ты его даёшь: себе или ещё кому-то. И больше один на один быть не страшно. Слова, что утягивали в водоворот кошмаров, коих даже во сне не переживал, остались где-то там, в памяти стиснутыми зубами и кулаками сжатыми — так хотелось Куроо ударить, выбить из его рук лопату, чтобы сам себя не закапывал. Не забудутся к обеду, увы, но Кенме правда стоит относиться к ним, как к попытке вспомнить нужное, что за всей этой неуверенностью крутилось на языке. От его касаний так приятно. Впечатления от вечера с Дизайнером меркнут, под закрытыми глазами темнота. Не успевает осознать эту часть бесконечного дня, как следовало бы. Утрамбовать в мозгу удаётся лишь то, что после всего засыпает с Куроо. И прежде, чем в сон провалиться полностью, произносит на выдохе: «Я люблю тебя». Чувствует, как ладони становится тепло, — милый сжимает её в своей, переплетая их пальцы.

***

Усталость не покидает, несмотря на то, что проспал чуть больше десяти часов. Что-то будто бы хроническое, от которого не помогает даже сон. Однако комфортное до дрожи и непозволительной слабости в теле: голову от груди Куроо не оторвать, ногу с его бедра не скинуть. Всю жизнь бы так с ним провалялся, уткнувшись носом ему в шею, чтобы солнце перестало казаться таким ярким. — Так люблю просыпаться с тобой, — вдохнув поглубже запах кенминых волос, произносит Куроо сонно-сонно. Провоцирует на колкость в ответ, незлую подъёбку по типу: «Ночью ты убеждал меня, что мы должны отпустить друг друга». Однако лишний раз лучше об этом не напоминать. Не сейчас, по крайней мере. Ухмыльнуться — всё-таки отказать себе не может: — Друзья такого друг другу не говорят. — Говорят. Мы и не такое друг другу говорили ведь, помнишь? — Ну, мы оба знали, к чему всё идёт, так что… то было скорее как признание, гарантия, что я рядом, ты рядом… и что мы оба счастливы быть друг у друга. И вот это «я счастлив, что ты у меня есть» в нашем случае всегда являлось гораздо большим, чем дружеское. Куроо уязвлённо цокает, запуская руку в его мягкие спутанные волосы. Только сейчас замечает, как сильно отросли корни, а от того дня, как с Теруко красили Кенму, осталось так мало белого на концах. Вернуться бы… Вернуться бы только за тем, чтобы снова впервые признаться. — Неужели я всегда так палился? — Да постоянно, лет с четырнадцати, когда стал звать гулять меня, а не одноклассниц. — Блин, точно. Я ж в четырнадцать как раз и осознал свою ориентацию «Кенма Козуме». — Да-да, и меня собой заразил. — Ну, ты не пытался лечиться, так что… — Не пытался. И ты больше никогда не пытайся вылечить меня от себя. По степени восприятия — звучит вполне понятно. В реализации — как бросить курить, только без возможности понадеяться на понедельник. Нет, бросить курить легче. Легче нож проглотить на арене цирка, чем это ебучее отвращение к себе, которое начинает саднить в горле. Только Кенма не за этим озвучивает свою просьбу, не чтобы Куроо снова начал себя жалеть. Наоборот, это то самое «я счастлив, что ты у меня есть», только более убедительное. — Пообещай, что мы справимся, — приподнимает голову, заставляя смотреть себе в глаза, — что у нас всё получится. — Я не могу этого обещать, — отвечает Куроо, борясь с желанием отвести виновато взгляд. — Я знаю, но… мы должны попытаться пережить всё это, — сдавленно вздохнув, прижимается щекой к его груди обратно. Тяжесть взгляда сменяется жжением в лёгких. Куроо так больно из-за всего, что отняли последние месяцы их отношений; что оба отняли друг у друга. Но как же хочется согласиться… — Обещаешь попытаться? — всё-таки даёт шанс себе. — Если пообещаешь ты, — с улыбкой произносит Кенма. — Обещаю. Нет, ну какое же солнце яркое в самом деле. Лучи бьют по глазам, озаряя спальню светом, вынуждая слёзы застыть на ресницах. Накрыться бы одеялом с головой, да не спрячешься, и жарко-жарко станет. Кенма перебирает пальцами складки чужой футболки, в которой тоже спал пару — сотен — раз, когда ещё не жили вместе. Одалживал, одалживал, возвращая долг поцелуями и обещанием присниться. Просто обещал присниться, в шутку фыркая тогда, что даже во сне отдыха им друг от друга нет. Сейчас — молча бы придумал для него сюжет, нарисовал бы перед его глазами сказку, где розовый закат, уютный домик с верандой и поле люпинов, которые в Японии и не растут, наверное, надо бы узнать: в одной из энциклопедий, что ради красивых картинок листали в детстве, про них написано. Вообще, там написано много про что. Даже про динозавров, о которых Куроо любил читать вслух, когда мама отбирала приставку. Да, точно, Кенма нарисовал бы ему динозавров. Или драконов, о существовании которых могли спорить днями напролёт. Куроо верил, что когда-то они жили на Земле, что люди с их помощью пересекали море и покоряли горы. Кенма тут же сыпал аргументами против, не позволял себе поддаться такой глупости. Однако, став старше, на тренировках во время изматывающего бега всегда представлял драконов, мечтая умчаться верхом на одном из них далеко-далеко, чтобы остальные плелись сзади — не он. Ещё — Кенма нарисовал бы ему их. Добавил бы оттенков беззаботности, как из детства. Ребячества. Гуляли бы по этому полю обнажёнными в ночи, и чтобы звёзды, стыдя, на них свой свет проливали. Проливали бы и дожди пасмурными днями, тревожа соцветия, но успокаивая душу. А днём… днём бы босыми ступнями по мокрой траве ходили, пытаясь друга друга повалить. Целовались бы. Кенма нарисовал бы ему их. Радующихся, счастливых, смеющихся, не помнящих себя от чувств, что так же, проливными, через край. Только сон бы — сделал явью. — Я рад, что ты это сказал, — отвечает тоскливо. — Обещаю попытаться изо всех сил. — Китти, — ласково зовёт Куроо. — М? — Посмотри на меня. Так это всё смущает — и просьба, кажущаяся слишком неожиданной, и взгляд его влюблённых глаз, которые смотрят как обычно, восхищённо, влюбленно, как Кенма привык. Щёки от поцелуя горят, словно в первый раз ощущает на своих губах его губы. Так трепетно, так нежно, так мало. Мгновение рассыпается лишь парой секунд, что, как цепи, обвивают всё тело. Теперь точно не захочется вставать. — Кажется, мы делаем успехи в разговоре друг с другом, — резюмирует Куроо, прижимая Кенму к себе. Снова пряди его волос перебирает. — Ещё чуть-чуть, и нашли бы… общий язык… — в юмор пытается. — Да, а там и до общего знаменателя недалеко, — отвечает двусмысленно. — Ближе, чем кажется, — подхватывает Кенма, но в следующий момент становится серьёзным. — Нам стоило учиться говорить друг с другом раньше. Мы слишком полагались на нашу проницательность, считывая друг друга на уровне чувств. Нам никогда до этого не нужны были слова, чтобы понять настроение друг друга, и когда начало возникать недопонимание, мы просто тупо не знали, как правильно это обсудить, и наделали глупостей. — Глупости… как-то скромно ты отозвался. Там целый пиздец произошёл с хуйнёй и уебанством. — Ну… произошёл, да. Произошёл. И мы не в силах на это повлиять, понимаешь? Это уже случилось. Максимум, что мы можем сделать, — больше не допускать такой хуйни с пиздецом и уебанством. И я очень прошу: без женитьб, матрёх в сторках и прочих дешёвых провокаций. И всегда, всегда, Куро, соблюдай правила дорожного движения. Аж затылком в подушку вжимается — настолько паршиво быть утопающим в дерьме, которое совершил. Это не просто ткнуться в него носом. Непросто осознать, что хуйня — незнакомые девушки в профиле; пиздец — что чуть не убил их, разогнавшись до ёбаных ста шестидесяти трёх; уебанство — говорить о женитьбе с Кагурой. Непросто осознать, что не уберёг Кенму от себя, что не хватило выдержки не пойти за ним и что не удалось похоронить себя в воспоминаниях последних дней августа. Это непросто — помнить, как Кенма называл себя никчёмным; как стекали слёзы по его щекам из раза в раз; как ревновал и злился, потому что верил, что ему не нужен. Непросто — разрешать себе касаться его. Непросто — знать, что в их любви он всё ещё видит смысл. Непросто — надеяться, что правда заслуживает быть рядом с ним. — Перестань загоняться, милый, — произносит Кенма, когда молчание затягивается. Полностью забирается на Куроо, умещая ладошки у него на груди, кладёт на них подбородок. Устраивается поудобнее, готовясь слушать внимательно, ведь точно знает, что он не откажет ему в просьбе рассказать о драконах. Безумно соскучился по их спорам. — Так и что, говоришь, драконы жили? По мне так, кто-то просто когда-то решил подрисовать ящерице крылья, вот и пошло оттуда это всё. Куроо усмехается, переставая заходиться болью от тупого удара навязчивой безысходности. Как Кенма это делает?.. С такой лёгкостью вытаскивает со дна, не позволяя барахтаться беспомощно дальше. А дно-то, вот оно, глубина отчаяния превратилась в миллиметры. И спокойствием веет с берега. Надавливает нежно-нежно на кончик его носа, забавляясь, как мило он морщится. Гладит по щеке, не в силах от него оторваться, а в мыслях только целовать его, целовать, целовать. Украсть с его губ любопытство, пройтись языком по контуру улыбки, разразиться мурашками от касаний по его податливому телу. Чёрт возьми, теперь ещё и дружить правильно учиться нужно, преодолевать жажду доказательств тому, что они не разучились чувствовать друг друга. — Ещё как жили, — отвечает Куроо, ёжась невольно от воспоминания тех разговоров. Приятно. — Охраняли сокровища от алчных людей. Или прятали кого-то фантастически прекрасного от хищных глаз, не хотели этой красотой ни с кем делиться. — Ух, какие собственники, — смущённо комментирует Кенма. — Я бы тоже не хотел делиться ни с кем тобой, — протягивает мечтательно, — и боролся бы с этим драконом до последнего. — И что, ты бы победил? — Если бы ты этого захотел, я стал бы всесильным. А если нет — я бы с гордостью жизнь отдал ради твоего взгляда. Широко-широко улыбается, представляя, как Куроо бесстрашно машет мечом перед могущественным драконом. Вообще, представляет такое не первый раз — их в фэнтезийном мире. Рыцарь из Куроо получился бы, конечно, отменный. Жаль только, Кенма в этих сюжетах правит империей, а не сидит в темнице с драконом. — Моё сердце стало бы благодарностью тебе за спасение, — подыгрывает, однако, прикрывая глаза: так хорошо от его пальцев, рисующих на спине полосы. — Ты бы его сберёг? — Я бы берёг его, как самое ценное сокровище. — Выходит, моё сердце в надёжных руках? Делает такой скучающий вид, будто не просит завуалированно дать ещё одно обещание, будто бы не проецирует свой вопрос на жизнь, не оставляя на сомнение и шанса. Куроо нельзя оступиться: «Ой, я бы так на себя не надеялся», потому что Кенма как бы спрашивает это у доблестного рыцаря, а доблестные рыцари всегда отвечают за свои слова. — Если ты мне его после всего доверишь, я изо всех сил постараюсь собрать его по осколкам. — Гарантируешь, что оно не покроется новыми трещинами? — Нет. Замирает на вдохе. Не был готов к такому неестественно оглушительному ответу, однако быстро приходит в себя мыслью, что дело во времени — его ведь в этот раз нужно больше, чем обычно. — Ладно. Мне и попытки достаточно. Вообще, это — даже всё для него. Как идти ва-банк, только на кон ставить жизнь. В покере Кенма хорош, ни за что не проиграет. Отважится олл-ин пойти с минимальными рисками прогореть. Главное — не рольнуть лоу проценты.