Find love

Томас так и не решается написать. Новый аккаунт послушно ждёт нескольких кликов на анкету, а затем на кнопку «написать любовное послание», которая заставляет краснеть и отвернуться от экрана. Он бы мог написать, честно. Но потом Том понимает, что скорее всего его позовут куда-нибудь прогуляться и тогда весь его план, как говорит Лиам, похерится. Потому что одно дело фото из-под фотошопа, а другое сам Лондон. До гордого оленя на аватарке он не дотягивает от слова совсем. Его рога меньше как минимум в два раза, глаза не голубые, а чёрные, а ушки и вовсе не знают такой странной и пошлой позы. Иначе описать одно поднятое ухо, пока второе покоится под углом горизонта он не может. Томас маленький и несуразный, ни разу не пошлый и ему ни разу не восемь лет. И пусть Лиам прекратит над этим смеяться. Ну вот предложит Гилберт куда-нибудь сходить, а что должен сделать Том? Уши спрятать ещё можно чёрным кожаным шнурком, а что с рогами делать? Спиливать? Жалко как-то, потому что до их сбрасывания ещё далеко. Это очень важное событие часто приходится на зимние каникулы, когда никто не мешает тебе чесать рога расчёской. Жёсткой, с металлическими зубчиками, которой очень приятно расчёсывать как отпадающие рога, так и шёрстку на боках. Хотя, со вторым им нужна помощь со стороны. Иногда. Томас справляется со всем сам, к новому сезону успешно счищая завалявшийся мех и прошлогодние рога. В таком виде другие олени успешно подкатывают к девушкам и дерутся с другими самцами, но не Том. Том довольно сидит дома, ест мороженое и смотрит сериалы. Это удел Лиама, получать по рогам. Однажды он даже пришёл с обломанным рогом из-за того, что сцепился с кем-то по дороге домой. И весь сезон он ходил как единорог. Гордый и однорогий, немножко страшный из-за странного перевеса обрубка слева и короны справа. Но Лондон, конечно же, ему этого не сказал, чтобы не обидеть друга. В конце-концов он же не издевается и не шутит по поводу тому, что у Томаса маленькие рожки молодняка. И всё же... Гилберт. Он не вылезает из головы, что сильно напрягает Томаса. Это не влюблённость, нет, он только по девушкам, но и не простой интерес. Чёрт, был бы он чуть более храбрым, то он бы спросил прямо, но Том это Том. В итоге мысли о новом декане не вылезают из головы настолько, что Лондон едва может заснуть, а когда это всё же происходит, то оказывается, что будильник и правда подлая техника, потому что трезвонить, сообщая о том, что им пора на учёбу, он начинает спустя десять минут сна. Отчего Томас всю дорогу на автобусе клюёт носом и опирается о Лиама, ехидно и гаденько чувствующего себя как огурчик. Ему хорошо, он выспался, никакие горячие преподаватели не мучили его разум. Стоп. Что?! Том качает головой и упирается лбом в стекло, медленно провожая глазами встречные машины. Это всё сонное, а сонное — безбашенное и "слегка" чокнутое. Да. Именно так. Всё просто потому, что он не выспался и хочет спать. И пончиков. И кофе с пятью ложками сахара. Потому что уже под кожей чешется нехватка сахара в организме. Неприятное такое ощущение, сопровождающееся странной сухостью в горле и желанием куда-то пойти и что-то сделать. Желательно пойти в кофейню и заказать себе что-то вкусное, но до стипендии ещё далеко, а беспокоить Джона такой мелочью не хочется. — Вставай, пушехвостик. Наша остановочка, — Лиам легонько треплет Лондона за плечо, заставляя обратить внимание на то, что они действительно приехали. Вон, даже знакомое дерево, за которым Лиам пытался научить Тома впервые курить — что не вышло, поэтому Томас предпочитает вообще не курить, — когда они встретились в самый первый раз. Двое мелких оленят, у которых ещё молоко на губах не обсохло, приехали учиться в один из самых престижных университетов всего Лондона. Кто-то из дружков Лиама даже рассказывал, как к ним однажды в гости нагрянула сама канцлер ФРГ. Политологи, что с них взять. Как оказалось, не только канцлеры к ним приезжают на лекции, но и некоторые президенты. В основном из США, раз они так удачно меняются каждые несколько лет. В целом весь их университет был не только популярным и одним из лучших по всему миру, но и самым терпеливым по отношению к видам. Во многих странах большинство учебных заведений делилось, часто лишь на две группы: травоядные и хищники, потом уже эти две группы делились на четыре, разделяясь по полу, а в итоге это всё становилось таким сумбуром, что все путались и негодовали. Лишь недавно это начали менять, объединяя всех без деления. Почти. Лишь с разделением по возрасту, чтобы все учились в соответствии со своими физическими и умственными способностями. Вот это уже всех обрадовало, кроме традиционалистов, на которых всем разумным созданиям было более чем плевать. По их мнению раньше было лучше, так что плевать на города и современность, лучше жить в пещерах и пастись на полях в животной форме. Идиоты какие-то, если честно. Полные идиоты, которых никогда не устраивает настоящее и развивающееся будущие, им лишь прошлое подавай. И все они, обязательно, в прошлом самые сильные хищники с огромными зубами и когтями, которых боятся все другие хищники или кто похуже. Только вот смилодоны вымерли от огромных клыков, что уж о таких особях говорить? Правильно, не более, чем ничего. — Так-так, а вот и наши копытные подогнали, — сзади раздаётся неприятный знакомый голос, когда они подходят к воротам. — И не стыдно не здороваться? — Для тебя, Сэм, не стыдно даже пожелать приятного времяпрепровождения в грязи. Ты ведь так часто там валяешься, — Том опускает голову, ссутулится, пытаясь стать меньше, когда Лиам на выпад реагирует, разворачиваясь с такой резкостью, что нормальный человек бы упал. — Иди, Том, я сейчас быстренько покажу нашему непарнокопытному другу, где его место. Спойлер, возле мусорки. Сэм недовольно выдыхает, и Томасу кажется хорошей идеей схватить Лиама под руки и убежать. Потому что только идиот полезет на двухтонную машину для убийств под названием носорог. А не заметить тот факт, что Сэм относится именно к ним сложно — чуть выше переносицы заметен острый вырост, который в человеческом обличии достаточно сильно уродует образ, но ставит перед фактом, с таким лучше не ссорится. Простое кредо для каждого в учебной и не только среде: не лезь к тому, кто крупнее и сильнее тебя. Поэтому никто старается не злить Лиама, из-за его брата, на которого в дикой среде никто даже не смеет взглянуть. Вот тут ситуация почти такая же, но обратная. Потому что в Африке не найдётся никого, кто вздумает напасть на носорога, слона или бегемота. Потому что они альфы среди травоядных. Мощные челюсти, прочная шкура и нездоровый нрав помноженный на размер делает из них биологические танки. Но как будто американца это вообще не беспокоит. Даже разница в почти полторы тысячи килограмм по факту. — Том, — интонацией повторяет Лиам, и Лондон сдаётся, отходя в сторону. Как бы он не любил своего друга, но за чужие грехи он не хочет расплачиваться здоровьем. — Иди уже. Как будто я не заваливал таких тварей. — Только вернись целым, — просит Том, уходя. Лиам отвечает ему довольным смехом и кивком головы. Вернётся. Как будто у него есть выбор. Томас успокаивается, когда слышит за спиной оглушающе-громкий женский крик, коротко сообщающий, что за Сэмом пришла его девушка. И вроде бы он опасный зверь, двухтонный монстр, который способен на полной скорости под пятьдесят километров в час разбить в металлолом машину, а по итогу намного опаснее милейшая Мари, которая по виду своему являлась обычной канарейкой. Красивая, с ярко-жёлтыми пёрышками и небольшими крыльями за спиной, но настолько могущественной, что носорогу попросту не оставалось ничего делать, кроме как подчиняться. Тем более Мари хотела и хочет сделать из него хорошего человека, а не будущего преступника, который сядет с пожизненным за избиение какого-нибудь оленя. Хотя, тут есть с чем поспорить. Вполне возможно олень сядет с пожизненным, Том ведь его знает. Должен же был Лиам хоть как-то в детстве побеждать брата, верно? Да и сама Мари не была одуванчиком. Скорее настоящей гарпией. Погрузившись в лёгкую дрёму на ногах Лондон едва не пропускает дверь своей аудитории, но всё же успевает впритык к нужному времени оказаться на своём месте, застолбив рюкзаком место для Лиама. От кары небесной отсутствие опоздания никак не спасает. Байльшмидт понятным языком объясняет что-то, но Том настолько не слушает и хочет спать, что его клевание носом в парту привлекает внимание преподавателя, который довольно задаёт вопросы по теме, которую Томас даже краем уха не слышал. После стыдного «не знаю» на двух вопросах от Тома отстают и он прячет красное от всё того же стыда лицо в сложенных руках. Стыдно даже не из-за того, что он пропустил тему, а то, что на него смотрели. Даже не так, на него смотрел Гилберт. Своим непонятным из-за очков взглядом, который был ощутим, но не видим. Непонятное ощущение от его взгляда всё же осталось. А потом в аудиторию ввалился Лиам с расцарапанной до крови щекой и довольной улыбкой победителя. На случайную царапину это было едва ли похоже, больше напоминало целенаправленную попытку добавить американцу шарма при помощи шрамов и лишения зрения одного глаза, благо повезло и не получилось. После короткого окидывающего всего оленя взгляда от декана, Лиам заулыбался ещё сильнее и на всякий случай стёр стекающую кровь. Мыть полы как-то не очень хочется всем. — Иди в медпункт, — коротко произносит Гилберт. — Не хочу, там нет пластырей с цветочками. Байльшмидт на это заходит за кафедру и долго что-то под ней ищет, а затем в Лиама прилетает коробка с пластырями, которую он ловко ловит. — Не с цветочками, а с бабочками. А теперь изыди отсюда! — Лиам отдаёт честь и выбегает из аудитории, оставив возле двери свой рюкзак. Понятный знак — забрать и занести в следующую аудиторию, в которой у Лиама будут свои две пары. Как бы Томасу не хотелось, но жизнь жестока, а учёба тем более, так что иногда им приходится расходиться. Смешанные пары у них пусть и часто, для удобства преподавателей, но не всегда. Иначе бы это только усложняло всем жизнь и работу. К концу пары по истории Том всё же засыпает. Как-то случайно и хаотично, даже с какой-то долей подсознательного сожаления, но падает в объятия Морфея, пряча лицо в стыке локтя. Ему не снится ничего, привычная и спокойная пустота, позволяющая восстановить силы для всего оставшегося дня, что ему очень нужно. Даже несмотря на то, что его будят осторожным касанием к плечу. Томас тихо и сонно стонет, поворачивая голову и пытается вновь заснуть, на что слышит знакомый смех и ощущает более уверенную тряску за плечо. — Вставай, соня. Ты всю мою пару проспал. — М-м..? — Лондон приоткрывает глаза, а затем в шоке их распахивает, едва удержав себя от попытки шарахнуться назад и наверняка упасть со стула. Байльшмидт улыбается, довольный своей маленькой подлостью. Ну, почти подлостью. Он же не специально усыплял студента, чтобы разбудить его в конце пары. — Ой! — Ага. Собирайся и беги, а то и на следующую пару опоздаешь. Как я слышал, к преподавательнице экономики лучше не опаздывать, а то она сожрёт живьём. Том нервно сглатывает и быстро собирает все свои вещи в рюкзак, вставая из-за парты. — Спасибо, что разбудили, и простите, что я прослушал пару. — Я позволил тебе проспать пару, — отвечает Гилберт, поправляя очки. — Решил, что раз тебя вырубило в такой неудобной обстановке, то лучше уж ты тут отлежишься, чем где-нибудь ещё. Не благодари. Томас слабо улыбается вместо благодарности. Да, и правда лучше здесь отоспаться, чем у той же преподавательницы по экономике. Насчёт поедания живьём Том не уверен, но вот психический разнос от этой старой козы он мог бы ожидать со стопроцентной вероятностью. Такое уже было с одним из опоздавших к ней студентов. Тот после этого столкновения отходил две недели и шарахался от аудитории, в которой обычно сидела эта коза. Логично, что все студенты боялись её так, будто она была каким-нибудь угрём, а не козой. Ну, могло быть и хуже. Она могла бы оказаться гусем. А гуси своих жертв никогда не отпускают. Чудовища. Лондон уже собирается выбежать из аудитории, как его на минуту останавливает Байльшмидт, прося подойти. Просьбу англичанин тут же выполняет, получая в руки батончик alpen. На вопросительный взгляд Гилберт довольно фыркает: — Чтоб не уснул. Ну и перекусил, а то я знаю, что такое голодные студенты. — Спасибо, — в этот раз Том удерживает стыдный румянец, как и его сопровождающую скомканную улыбку с отводом взгляда. Ушки всё равно его желание передают, резко поднявшись на подарок, и даже не думают падать. Плохие уши, непослушные уши, слишком много знающие уши. Гилберт кивает, провожая Лондона взглядом до двери, чтобы проконтролировать то, что он забрал с собой чужой рюкзак, а не оставил его на контроль декана. Потому что контролировать чужие вещи ему очень не хочется, тем более когда у него ещё с пару сотен студентов, которых тоже нужно контролировать. И ладно бы, если бы они все были хотя бы одного отряда, но они же все разные. Разный пол, разные виды, разная ориентация... Всё это влияет на взаимоотношения. Как говорили его старые учителя — всем нужно сразу доказать, кто тут альфа и самый опасный хищник. Только учителя предлагали подавить всех авторитетом, а ему такой метод не нравится. Страх это, конечно, весело, но не то, что ему хочется получить от студентов. Он хочет быть их поддержкой и необходимым пинком к развитию, а не ужасом на грани тени света и тени, который сожрёт, если свершишь ошибку. Так что он старается быть добрым и хорошим, немного странным и неподходящим под классические преподавательские условия поведения и внешнего вида. Последнее так и вовсе путает других преподавателей и охрану. Слишком молод, слишком много пирсинга, слишком... Слишком. Поэтому и некоторые пытаются его принизить своим опытом. Может да, у него его нет и он пришёл в LSE работать по знакомству с ректором, но это не значит, что он будет сидеть тише мышки. Может потому, что он этих мышек ест на завтрак? Вполне вероятно. В дверь аудитории стучатся и без разрешения войти почти влетают в комнату, всё же культурно и спокойно прикрыв дверь за собой. — Да? Вошедшая женщина недовольно окидывает аудиторию взглядом, цепляясь негодованием за Гилберта, а затем мерзким голосом спрашивает: — Мне нужен мистер Байльшмидт. — Он перед вами, — фыркает мистер Байльшмидт, получая удовольствие от чужой реакции. О, да, он уже привык, что не так должен выглядеть молодой преподаватель и новый декан университета экономики и политических наук. Но что тут поделать? — Если это шутка, молодой человек, то очень не смешная. — Если бы это была шутка, то я бы уже ухохатывался на полу от выражения вашего лица. Но я не позволяю себе подобную роскошь рядом с коллегами. Зачем пожаловали в мою скромную обитель? — Узнать, почему ваш студент в учебное время подрался со студентами другого факультета, — шипит женщина, и только увидев недовольно топорщащуюся шерсть на бледно-сером собачьем хвосте Гилберт понимает, что перед ним преподаватель математики. Как её представляли без неё? Кажется... — Я всё понимаю, миссис Сноу, но Уильям никак не дрался с другими студентами. — Не обманывайте меня. Я видела его в медпункте вместе с двумя пострадавшими от его рук студентами. По выражению лица Гилберта едва ли можно что-то прочесть, а потому разозлённая такой халатностью Сноу резко протягивает руку к солнцезащитным очкам. Реакция не подводит и вскоре запястье этой наглой женщины сжимают почти до хруста. — Не советую этого делать, — предупреждает он, на что в ответ слышит полувой-полувизг, действительно напоминающий больше визг атакованной псины, чем волка. — Да как вы смеете меня хватать?! — А как вы смеете протягивать ко мне руки с не самыми ясными намерениями? — подражает Гилберт. — Солнцезащитные очки запрещено носить в здании! — У меня есть разрешения от ректора и проректора, так что мне можно. А вот что точно нельзя делать тебе, так это поднимать визг в моей аудитории и рядом со мной. А теперь пойдём посмотрим, какие повреждения нанёс олень, раз его чуть не лишили за это зрения. Миссис Сноу он силой уводит из аудитории в медпункт, где действительно оказываются все пострадавшие: сидящий на кушетке Лиам с заклеенными розовыми пластырями с бабочками царапины, второкурсник Самсон с парой несерьёзных ушибов и его девушка Марианна без каких-либо повреждений вовсе. Врач — милейшей души тигрица — констатирует, что на почве какого-то конфликта между оленем и носорогом первый был атакован. Но не носорогом, что было бы логично, а его девушкой, которая и оставила царапины. От шока Лиам толкнул Сэма и тот при падении ударился о лежащий на дороге камень. На победную улыбку преподавательница математики недовольно бурчит что-то про наглость местных студентов и уходит, недовольно поджав хвост и уводя за собой непострадавших второкурсников. — Ну что теперь будешь делать? — интересуется Гилберт у наглого американца, развалившегося на кушетке, едва сидящий рядом носорог ушёл. — Отлежусь, а затем поеду писать заявление на возмещение морального вреда. Эта сучка меня чуть инвалидом не оставила из-за своего трахаля, — вчерашняя проба почвы не осталось бесполезной, и Лиам понял, как можно разговаривать с деканом. Как с обычным человеком, а не Великим и Ужасным. — Не забудь Тому написать, что будешь делать. А то он твой рюкзак так и оставит здесь. И я следить за этим не буду. — Даже за пожалуйста? — Даже за пожалуйста. — А если я уговорю Тома сходить с вами на свидание? — ухмыляется наглец. — Даже есл— Стоп, что? — слава всем Богам, что врач решила временно ретироваться и не услышала этой фразы. Потому как она может угрожать не только Томасу, но и самому Гилберту. А подставляться ему не хочется. Особенно в первый же день работы. — Ты хитрый сукин сын. — Я в маму пошёл, — по-детски отвечает Лиам. — Так что? — Нет. — Да. — Нет. — Да. — Нет. — Да да, — смеётся американец. — Ну а что? — Он студент, — качает головой Байльшмидт. — И? — И ему двадцать. А мне тридцать три. Это почти педофилия. — Ну, у нас это педофилия, — Лиам отводит взгляд на секунду, но затем возвращает взгляд на место, сталкиваясь им с отражающей чёрной поверхностью очков. — Но мы в Лондоне, так что всё ок. Никакой педофилии, любитесь как хотите и когда хотите. Ну, почти. Гилберт качает головой, встряхивая волосы ладонью. — Нет, Уильям. Никаких свиданий. Но рюкзак я твой заберу и вечером его тебе привезу. — Спасибо, Гил. Гилберт выходит из медпункта, делает пару шагов, а затем прячет лицо в ладонях, качая головой и странно улыбаясь. Чёрт. Мысли в голове перебивают одну из самых странных, которая говорит о том, что он заляпает стёкла очков своими отпечатками, но ему плевать. По крайней мере сейчас есть другие вещи, которые его волнуют. — Если вас всё таки заинтересует свидание, то я могу написать вам адрес, хотите? — дверь приоткрывается и в небольшом проёме появляется половина лица подростка. Байльшмидт даже не пугается. Может, потому что он хотел это услышать. А может потому что задумался. — На всякий случай. Номер наглому оленю Гилберт всё же даёт. И рюкзак он забирает. Лиам отправляет Тому сообщение в момент между парами, предупреждая о том, что сейчас он поедет в полицию, но Томасу не нужно беспокоится, всё будет хорошо. Просто небольшой конфликт между ним и Сэмом со второго курса, который вылился в нападение его девушки на американца. Вот на неё-то он и будет писать заявление. А рюкзак он доверил их общему знакомому и вечером он, этот знакомый, сам привезёт рюкзак. А Лондон пусть учится и едет домой без проблем. Томас эту информацию принимает спокойно, пусть и немного не понимает, как так вышло. Но, всё же, лучше так, чем ужасные побои с реанимацией. Намного лучше, если честно. Но без Лиама весь оставшийся день оказывается не таким интересным, пусть Том и перекидывается несколькими фразами с другими студентами, но это всё не то. Не так активно и так нагло, как это делает его друг, но хоть что-то. Сидеть в полном одиночестве Лондон не привык ещё со времён, когда его только взяли в новую семью. Тогда он боялся даже на секунду остаться один, потому что думал, что как только его отец уйдёт, то за ним придёт мать и заберёт его, после чего сделает с ним что-нибудь ужасное, отчего его никто больше не захочет брать к себе и все будут тыкать в него пальцем намного чаще, чем сейчас. Единственной небольшой радостью в день без Лиама оказывается шоколадный батончик, который ему дал Гилберт. Маленький, но вкусный, даже при условии, что в нём почти не было сахара, как было написано на упаковке. Почему-то от этого потеплело где-то в груди, и Том не был уверен, что это из-за батончика. Может быть из-за самого факта маленького подарка, который имеет под собой смысл и основу, а не какие-то бесполезные безделушки, Хотя, если честно признать, Томас не был бы против какой-нибудь безделушки от него. По крайней мере безделушки нельзя съесть. Зато можно сохранить. И спрятать под подушку. Да. Чёрт побери да. И пусть ему даже стыдно о таком думать, но он будет думать. Потому что мозг не воспринимает частицу «не». Да и сам Лондон как-то этого не хочет. Он витает в облаках всё оставшееся время до конца учебного дня. Но в этот раз он отвечает на все вопросы преподавателей и запоминает, как и записывает, всё то, что они говорят. Учёба занимает какую-то часть в голове, выталкивая розовую пыль наружу, чтобы хоть как-то задуматься о том, что ему необходимо сдать всё. Если он этого не сделает, то его выгонят. И тогда все усилия отца коту под хвост. Почти десять лет долгой и тяжёлой работы в никуда лишь потому, что Томас задумался об отношениях. И с кем? — Господи, —выдыхает Томас, замирая прямо посередине коридора. Студенческое течение заставляет его отойти в сторону и прижаться спиной к стене, продолжая думать. Нет. Он не хочет отношений. Совсем. Ни с кем. Он просто хочет узнать тайну Гилберта, это просто любопытство и ничего более. Тому ведь нравятся девушки. Мягкие, нежные, хрупкие, рядом с которыми можно быть мужчиной, настоящим самцом благородного оленя. В это никак не влезает мысль о парнях. Даже не о парнях, а о мужчинах, старше самого Лондона на тринадцать лет. Вот что же он впутался? Его внимание привлекает шорох в другом конце коридора, рядом с уборными. Слишком странный, потому как уборщица в это время ещё не на работе, а студенты в большинстве своём разбежались по домам. Любопытство заставляет Томаса встать с пола — когда он вообще успел на него сползти? — и пойти на звук. Недолгая ходьба приводит его в небольшую комнату перед туалетами, которую они обычно называют шпаргальник — место, где любой студент может передать другому важную информацию по экзаменам или простым проверкам. Преподаватели знают об этом, но как-то несильно сопротивляются, ведь, как известно, сопротивление и запрет лишь порождают активное ответное сопротивление и интерес. Самым сладким плодом является именно запретный. Даже если это обычное яблоко. Из пластика, для оформления торгового зала. — ...Соблазню его и будет крутиться у меня на веревочке. Может даже потрахаемся пару раз и я буду угрожать ему изнасилованием или ребёнком. — Думаешь, сработает? — Конечно сработает. Они же все как один тупые дебилы, когда дело доходит до секса с красивой девушкой. Томас подозрительно щурится, подходя ближе к двери и прислушиваясь. О ком эти девушки говорят? — ...Я прочитала все статьи с викихау по этой теме. Прям все. И пару дополнительных, — за дверью раздаётся мерзкий смешок, перерастающий в двойное хихиканье. Том морщится. Кажется, он понял о ком они. И от этого ему мерзко. — Можно будет экзамены не сдавать, — мечтательно тянет одна из девушек. — Папа рад будет. — А мне потом дашь попользоваться? — Дам. Только если будешь послушной сучкой и никому об этом не скажешь. Иначе я тебя сожру. Лондон решает, что ему лучше уйти сейчас, пока его не поймали. Он узнал достаточно, разве что не знает, кто именно это был, но ему и не нужно. Главное предупредить, а там пусть будет что будет. Весь его план рушится, когда он делает несколько шагов от двери. Та распахивается, и Том сталкивается взглядами с одной из девушек, которая почти сразу понимает, что он что-то слышал. В ту же секунду прежде красивое лицо разрезает мерзкая гримаса гнева, а затем и вовсе лицо вытягивается в морду, и все инстинкты Томаса разбредаются на две равные кучки: беги и стой. Девушка резко вытягивается в длине, хрустя костями и рвущейся под кожей плотью. Грудь исчезает в небытие, маникюр на пальцах превращается в острые когти, а сами пальцы смещаются и сдвигаются, после чего их обладательница падает на четвереньки, позволяя ногам сместить пятки и колени, после чего ноги становятся задними лапами, медленно покрывающимися пятнистой бледно-рыжей шерстью с пятнами в виде странной пародии на цветочки. Вскоре всё тело покрывает короткая шерсть, а сзади девушки в судорогах бьётся новоявленный хвост, обнимающий одну из задних лап, когда перевоплощение заканчивается, уничтожив девушку перед Томасом и обнажив что-то гораздо более ужасное. Ягуарица перед ним злобно рычит, и вот тогда инстинкты принимают верное решение, по велению которого Лондон срывается с места, скользя кедами по плитке. На секунду думается, что в обличии оленя было бы легче бежать, но потом он вспоминает, что превращаться на бегу он не умеет, а копыта скользят по плитке ещё лучше кед и любое падение для него будет фатальным. Злобная хищница делает рывок и только угол коридора и скольжение мягких когтистых лап спасает Томаса от смертельной хватки за горло. Дыхание сбивается быстро, начинает колоть в боку, а отсутствие в помещений света говорит о том, что Тома не спасут. И всё равно он продолжает бежать, подгоняемый адреналином в крови и нежеланием становится случайной жертвой. А он ей станет, потому как в университете запрещено превращаться, как и во многих местах, чтобы не пугать других. Разрешено лишь на уроках физической культуры, которые Лондон так некстати прогуливал. Не прогуливал бы и бежал быстрее, ну или бы отпор дал. Но второе слишком маловероятно, и тут дело даже не в физической подготовке, а в том, что рога слишком малы. Очередной поворот, злобное рычание за спиной, на которое Том поворачивает голову, чтобы разглядеть горящие жаждой убийства жёлтые глаза и пену у огромных оголённых клыков. Мирного диалога наверняка бы не вышло. Не с такой агрессивной особой под восемьдесят килограмм, которые легко завалят любого представителя вида Томаса. Лондон не хочет даже думать об этом, но всё же отвлекается и врезается в препятствие, которое чуть не падает от удара такой силы. Том хочет извиниться, но все слова на языке превращаются в малоразбираемую кашу, а затем он поднимает глаза, и чуть ли не сразу успокаивается. Гилберт. Чёрт возьми, это Гилберт. Это настолько успокаивает, что он сжимает ткань чужой рубашки в кривом подобии объятий. И в ту же секунду в голове громом раздаётся мысль — Гилберт не справится. Он не похож на другую крупную кошку или на кого-нибудь из псовых, он и вовсе рептилия, судя по записи в анкете. — Гил!.. — начинает Том, а затем слова вновь заканчиваются, потому как ягуарица всё же добегает. Только вместо разъярённого прыжка она скользит лапами в попытке остановить движение, а после поднимает шерсть. Но не в попытке показать свой гнев, а в попытке напугать и показаться крупнее. Она напугана, но чем и почему до Томаса едва ли доходит. К боли в мышцах и боку приходит и головная боль. — Постой-ка тут, — просит Гилберт, осторожно отцепляя чужие руки, а затем медленно подходит к большой кошке. Та шипит, скалится и встаёт боком, отходя назад. — Итак, что у нас? Кошка, которая решила сожрать студента. Моего студента. Лондон пытается надышаться, получая какое-то странное удовлетворение от чужой интонации. — Ты же не думаешь, что это так просто закончится? Что я подожду, пока ты не превратишься обратно, а затем протащу по всем инстанциям, в итоге которых твой папаша из России кинет кирпич зелёных ректору на стол и попросит замять всю эту ситуацию? Не-е-е-т... — ягуарица упирается спиной в стену, наблюдая, как Байльшмидт подходит максимально близко. — Можешь уже паковать вещички, потому что завтра тебя здесь не будет, а послезавтра тебя не будет в Лондоне. А потом, — у Гилберта от гнева заметно дёргается верхняя губа, — тебе будет закрыт въезд в Великобританию, как и твоему папаше, который будет рвать и метать из-за того, что всё его имущество в этой стране будет изъято. А теперь беги. И если я тебя найду, то я сверну тебе шею, — он злобно шипит, и студентка в панике убегает, поджав хвост. Байльшмидт стоит некоторое время, переводя дыхание. Тело бьёт заметная судорога, предвещающая незапланированные перевоплощение, которое он подавляет силой воли и контролем дыхания. Чёртова сука. Вздумала пугать других студентов своей мерзкой кошачьей мордой, угрожать им съедением и... — Том? — Гилберт обращает внимание на продолжающего стоять там, где его оставили Лондона. Его заметно колотит и трясёт, но уже не от страха, а от осознания угрозы, которая была так рядом. — Ох, Том... Несколько широких шагов, и трясущегося оленя ловят в объятия, против которых он не имеет ничего против, упираясь лбом в чужое плечо, передавая свою дрожь и панику. Его чуть не сожрали. Его чуть не сожрала какая-то студентка, которую он случайно подслушал. Он чуть не расстался с жизнью из-за чужого желания. Из-за грёбаной случайности, которая чуть не стоила ему жизни. — Эй, тише, — Томас хочет что-то сказать, но не получается, приходится лишь слушать чужой голос. — Всё хорошо. Ты жив. Ты цел, — шёпот ослабляет узду паники, позволяя дышать. Рвано и хаотично, но дышать. — Слышишь? Я не дам тебя в обиду. Никому. — Обе... обещаешь? — Обещаю, — Гилберт мягко целует его в лоб, ласково трепля по волосам. — Такой ребёнок. Байльшмидт говорит всякую ересь, текущую из головы на язык, стараясь успокоить. Он уже видел такое, это почти нормальная реакция. Поэтому в учебных заведениях запрещены превращения, чтобы избежать такого. Избежать паники и страха за свою жизнь, не только у травоядных, но и у хищников. Его вторая суть трясётся тоже, от осознания, что они противостояли хищнику крупнее них. Биологически крупнее, но не физически. Если бы он перевоплотился, то от этой драной кошки не осталось бы даже следа, даже клочка пятнистой шерсти. Он бы сожрал её живьём, упиваясь паникой этой твари, медленно разъедаемой желудочной кислотой. Но сейчас его больше беспокоит Том. Сонливый после паники и требующий места, где он может спрятаться от последствий этой неудавшейся атаки с попыткой убийства. — Пойдём, — говорит Гилберт, увлекая Томаса за собой. В безопасность, где его никто и ничто не сможет тронуть. В том числе и сам Байльшмидт, если этого потребует ситуация. Может быть потребует, нет никакой гарантии что он сам не слетит с катушек, как десять минут назад, когда он был на грани. Нет, он не тронет Лондона, но напугает так, что это будет гораздо хуже. Поэтому Гил и не позволяет никому увидеть свои глаза или вторую суть. Слишком... травмоопасно. Отнюдь не в физическом плане. В чужой машине Тома наконец-то отпускает. Окончательно. А потому он оказывается в небольшом шоке, когда понимает, что его куда-то увозят. Но салон машины оказывается знакомым, а потому шок проходит так же быстро, как и появился. — Куда мы? — Я отвезу тебя домой, — говорит Гилберт, мягко улыбаясь своему попутчику. — Заодно отдашь рюкзак Уильяму. — Оу, хорошо, — кивает Томас, а затем окидывает панель перед собой. — Можно? — он указывает пальцем на участок панели, который в теории должен быть магнитолой. Байльшмидт кивает, позволяя оленю потыкать пару кнопок, после чего по салону из колонок звучит музыка. — Are you gonna kiss me? 'Cause you're taking me home, — на первые строчки какой-то песни Лондон краснеет, резко отворачиваясь, заставляя Гилберта засмеяться от чужой реакции. — It's four in the morning. Are we doing this wrong? — Спасибо, — благодарит Том, — за то что спас. — Я должен был. Потому что я бы не смог жить с мыслью, что моё бездействие стоило чьей-то жизни. — И всё равно спасибо. — Не за что, Hasi, — Томас непонимающе щурится, глядя на двигающегося в такт музыке Гилберта, беззвучно и едва заметно шевелящего губами. Том как-то и сам вслушивается в текст песни, понимая, что это чёртов стыд, но всё же. Пора перебарывать себя, потому что здесь, в машине, ему некуда бежать. — ...Start to overthink everything, — и Том действительно начинает думать. Потому что это всё не нормально и ему тяжело держать это в ложной норме. Он не сдаёт позиции, это они сдают его. — When you're close to me, I can't breathe, — дыхание и правда на секунду перехватывает, когда они сталкиваются взглядами, пусть Лондон и не может понять, что выражает взгляд Гилберта. Но его это почему-то устраивает. Потому что даже сквозь черноту линз он ощущает спокойствие и довольство. — We're already six feet deep. Машина скользит шинами по асфальту, тормозя у знакомого здания, а затем Гилберт глушит двигатель, вытягиваясь на кресле и заглядывая назад, чтобы достать рюкзаки. Томас благодарно кивает, забирая вещи, а затем замирает, когда они случайно соприкасаются пальцами, на которые Том смотрит будто они змеи-искусители. И не только он, судя по движению чужой головы. Очки даже как-то не мешают ощутить чужое настроение. Короткий немой диалог заканчивается тем, что Байльшмидт резко вытягивает руку, обнимая ей тонкую шею Лондона сзади, притягивая к себе, а затем целует его. Резко и глубоко, совсем не по-детски. — ...We could never be friends...