Find love

По комнате раздаётся громкий стон, прерываемый хлипким хныканьем, заглушаемым ладонью. Стоны всё равно рвутся наружу, сопровождая ритмичные тихие хлопки соприкасающихся тел. Наверняка здесь, в этой огромной, подобно складу, комнате с кучей мебели и одной такой же огромной, как и комната, кровати, было бы жарко, если бы не открытое окно, впускающее осенний ветер, холодно лижущий мужскую спину, покрытую самыми разнообразными рисунками разной палитры цветов и смыслов. Томас болезненно стонет, утыкаясь носом в подушку и зажмуривая глаза, лишь бы не слушать этих постыдных звуков, раздающихся так близко. Тихий смех рядом заставляет покраснеть ещё сильнее и вцепиться подушку до побеления пальцев, лишь бы не сотворить какую-нибудь глупость. Он состоит из сплошных глупостей и сейчас одна из них лезет наружу под сопровождение скулежа сквозь зубы. Толчки ускоряются, стоны становятся громче, а на спине мужчины остаются два ряда красных полосок от ногтей, прерывающих рисунок сплетающихся в танце кобр и цепляющихся за чужую кожу для попытки успокоить хаос внутри, выливающийся в дёргающийся по постели хвост и оскаленные в умопомрачительном удовольствии зубы, который почти ласково смыкаются на чужом горле в момент синхронного оргазма — смеси удовольствий от судорог и остановки всего организма на короткий миг движения век. Идиотская привычка многих хищных видов кусаться, которая так часто стоит жизни их травоядным партнёрам, чьи трупы после секса приходится отправлять морг с подпиской «несчастный случай». Но, наверное, это даже приятно. Проверять на себе Том не хочет. Он многое, на самом деле, не хочет делать. В постели особенно. Межвидовой секс не был чем-то ужасающим для общества, но врачи всего мира всё же просили быть осторожными. Разные виды, разные повадки, разные половые действия, поэтому и разная опасность для обоих партнёров. Особенно советовали быть осторожным людям с видами, которые были в биологической цепи «хищник — добыча». Томас был в такой теоретической цепи со многими: большими кошками, большей частью семейства псовых, медведями, змеями и другими рептилиями... Коротко говоря, со всеми. Поэтому он лелеял внутри себя надежду на то, что когда он закончит учёбу и получит работу, то найдёт себе прекрасную оленуху с миловидным личиком и нежным характером. Надежды треснули — совсем немного, но всё же, — а потому всё меньше и меньше походили на цели будущего. Точнее, совсем не походили, из-за неожиданной любви. Кажется, он стал герпетофилом. Причём худшим из всех возможных. Но сейчас именно эта филия уступает место другим чувствам, которые рвутся наружу даже несмотря на этот шум и внешний хаос всей обстановки вокруг. — Когда они уже прекратят? — тянет Лондон, смотря на лежащего на соседней кровати Лиама, смотрящего в экран ноутбука и грызущего чипсы. Может, совсем немного может, им стоило снять комнату с двумя спальнями, чтобы потом не было таких ситуаций. Всё было бы тихо, если бы наушники не приказали долго жить и не сломались, а потому тихое времяпрепровождение окончания четверга пошло по одному известному месту. Точнее, пошло бы, если бы Лиам не обиделся после того, как узнал, что Том сделал. — Ровно в полночь, пушехвостик, — бурчит американец, включая новое видео. Очередные две минуты диалогов и секс — привычный для него примитив, на который он даже не мастурбирует. — Прости, — тихо просит Лондон, на что его друг хлопает крышкой с такой силой, что та чуть не отламывается от корпуса. — Я просто не понимаю тебя, Том, — Лиам вскакивает с кровати, резко садясь обратно. В его взгляде, направленном на Томаса, действительно видно непонимание и даже гнев. — Он тебя поцеловал, тебе понравилось, а затем ты... Дал ему пощёчину и убежал! Серьёзно, блядь?! Том садится и опускает взгляд на кровать, отворачиваясь. Да. Он именно так и поступил. Испугался, дал Гилберту пощёчину, схватил вещи и убежал в панике. Не потому, что ему не понравилось или Гил распускал руки, а потому что... Почему? Честно говоря, он и сам не знает. Тогда он просто подумал о том, что прошлое повторяется. То прошлое, которое он старательно пытался забыть. Это было лет десять или девять назад, отец работал очень много, чтобы обеспечить своего приёмного сына будущим, а потому попросил свою подругу за Томом приглядеть и помочь ему в учёбе. Та женщина — Лондон старательно стёр из памяти любое упоминание её имени — действительно помогала и приглядывала, но делала она это отнюдь не по доброй воле. Сначала всё было хорошо, но потом... Потом она начала трогать его, прикрываясь заботой. Сначала это были колени и плечи, но потом все прикосновения сместились на внутреннюю сторону бёдер, шею и грудь. Том понимал, что это не правильно, но его няня в скором времени сменила тон своего поведения, показав всю свою подноготную с помощью угроз о том, что Лондону никто не поверит и что отец выкинет его из дома, как только узнает о том, что он врёт о таком. Со временем стало только хуже, а Том... не мог сказать об этом. Он боялся вернуться обратно на улицу или того хуже — обратно к матери, и потому молчал и терпел эти почти ежедневные касания и приказы от няни трогать её и целовать. Не так, как это делают дети, а как взрослые. Она делала из него взрослого с помощью угроз и ножа возле лица, каждый раз напоминая ему, что ему никто не поверит. У неё за плечами несколько лет опыта няней и огромный послужной список, а кто он? Просто маленький противный паренёк из детдома, сын больной на голову фанатички. В какой-то момент он действительно начал думать именно так. А потом всё... Прекратилось? Томас не знает, что именно произошло, но она перестала приходить к нему. Кошмары о том, что однажды она вернётся всё равно не переставали сниться и снятся до сих пор, пусть и гораздо реже. Но факт остаётся фактом — он всё такой же беспомощный. Даже если он будет давать отпор, то это ничего не исправит и им будут пользоваться так, как хотят, и... Лиам замечает чужой остекленевший взгляд и текущие едва заметные слёзы. До него почти сразу доходит причина всего этого. В конце концов, он единственный, кто знает об этом тёмном пятне Тома. Ни его отец, ни психологи, никто, кроме него. Потому что он умеет хранить чужие секреты любой ценой и держать их так же крепко, как когда-то все беды людей держала шкатулка Пандоры. Никто не узнает этого от Лиама, только от самого Томаса. В этом они уверены оба. Иначе нельзя, потому что в этом случае они бы не стали друзьями. Пусть американец и младше, может даже чуть диковатее, но он хороший друг, готовый приехать в любое время, чтобы помочь закопать чей-то труп. — Том, прости, пожалуйста, — просит Лиам, осторожно обнимая едва сдерживающего настоящую истерику Лондона. Тот обнимает в ответ, пряча лицо в чужой футболке, заставляя белую ткань стать тёмно-серой от свежих слёз. — Я не хотел, чтобы ты вспомнил об этом. — Тогда я на секунду подумал, что всё повторяется, только стало хуже, — шепчет Том, и это правда. Ему на секунду показалось, что Гилберт сделает с ним то плохое, что делали достаточно давно. Просто потому что Томас травоядное. Маленькое, хрупкое и ничтожное травоядное, не способное дать никакого отпора тому, кто сильнее его. А Байльшмидт наверняка сильнее. Как физически, так и социально. Ему поверят, Тому — нет. — Что... — Успокойся, — Лиам заботливо улыбается. Он знает. Чуть меньше, чем всё, но знает. А потому не хочет, чтобы его друг продолжал. Чем больше он говорит об этом, тем глубже он падает. — Пойдём лучше догрызём кексы, которые принёс Джон. — Шоколадные? — по-детски интересуется Лондон, чем вызывает приступ довольного такой детскостью смеха. — Да. Это помогает ему совсем немного ожить и отодвинуть пугающие воспоминания обратно в темноту сознания. Вместо них, этого страха прошлого, вперёд выплывают мысли о том, что Том должен извиниться перед Гилбертом за то, что он сделал. Может даже немного объяснить ситуацию, заменив её на правдивую ложь. Говорить правду не хочется, потому что тогда могут появиться вопросы или того хуже — обвинения. Ни то, ни другое Томасу не нужно. Он просто хочет извиниться. Потому что он действительно поступил глупо, почти как Золушка, только немного иначе. По крайней мере Элла не била принца по лицу. А он не целовал её в карете после того, как отвёз домой, но это мелочи. И всё же, страшно. Том действительно боится, что Гил... окажется таким же. Внешне дружелюбный и заботливый, но только до тех пор, пока добыча не попадётся в капкан, из которого уже не сможет выбраться. — Ты действительно настолько его боишься после одного только поцелуя? — интересуется Лиам, снимая упаковку с кекса. — Я не знаю, — честно отвечает Томас. — Думаю, что он не такой. Он ведь заходил ко мне, когда я сидел в медпункте, и я ему намекал на то, что ты был бы не против, — американец многозначительно покачивается на стуле влево-вправо, — познакомиться поближе. А в ответ он сказал, что ты ещё маленький для такого, а он слишком старый. То есть, я утрирую, но по факту это так. Но ты ему понравился. Очень. — Я... — Лондон заметно краснеет, не скрывая скромную улыбку. — Он мне понравился. Лиам ухмыляется, приближаясь к краю стола и положив голову на упёртые локтями о дерево руки. — Это очевидный факт! Ты нравишься ему, он нравится тебе, но вы не можете быть вместе... Это какой-то сериал с Netlix, а не реальная жизнь. Что будет дальше? Неожиданный сюжетный поворот в виде третьего лишнего персонажа? Резкое «я протестую» на свадьбе? Неожиданная беременная любовница? Так много вариантов! Я заинтригован, — Том тихо смеётся, уткнувшись лбом в стол, чтобы Лиам не увидел его красного от стыда лица. — Но для начала вам нужно потрахаться. Медленно и нежно, чтобы у тебя не произошли панические атаки. Как думаешь, кто из вас будет сверху? Я ставлю на Гила. — Уилл... — Не уиллкай. Я расписываю вашу будущую жизнь. — Уилл... — Надеюсь вы позовёте меня на крестины ваших будущих детей. — Уильям! — Буду ли я? — Может у нас не будет никаких детей! — вскрикивает Томас, вскакивая из-за стола. — То есть брак будет? — Ты... неисправим! — За это ты меня и любишь, — улыбается Лиам, а затем, спустя минуту, добавляет: — Знай, что если тебе нужна будет моя помощь в чём-то, то ты только позови, и я приду. — И к чему это? — Думаешь, Гил не написал мне? — лицо американца на долю секунды искажает гримаса боли. — О том, что на тебя напала студентка? Ты ведь даже не думал об этом мне рассказывать, верно? — Я хотел рассказать завтра утром, чтобы ты не нервничал. Лиам долго выдыхает и закатывает глаза. Он не мамочка, чтобы следить за всеми и каждым, но он заслуживает хотя бы простенького «хей, меня чуть не сожрала студентка, а потом мы с моим спасителем сексуальным деканом поцеловались в его машине, но я испугался, дал ему по роже и сбежал». Он бы понял. Может даже сильно удивился, но понял бы. Хотя, ладно, он и сейчас ничего не понимает, даже несмотря на то, что ему уже всё стало известно. И про нападение, и про поцелуй, и про сексуальность их нового декана, это не так и важно на самом деле. Важен сам факт правды с порога. Томас как обычно ничего не пытается выдать. Тут только клещи и пончики могут помочь. Ну или пистолет. Но у Лиама нет лицензии. И патронов. Пистолет есть, но это не так и важно на самом деле. — Ладно, эту тему мы глушим, потому что ты у нас пушехвостная принцесса и ничего не скажешь в открытую. Но в следующий раз скажи. Иначе тебя загрызу я, — вместо показательного укуса Тома Лиам кусает шоколадный кекс. Действительно показательно, пусть его клыки и гораздо меньше настоящих клыков хищника. Укус всё равно получается отменный. Так что угрозу Лондон запоминает, пусть Лиам и переводит в несмешную шутку. Таким же несмешным оказывается и утро на учёбе, к которой они успевают без опозданий, отчего преподаватель по праву радостно прощает всем пятничные грехи и отпускает на волю без тысячи страниц лекций за спиной. На этом, правда, вся радость дня заканчивается, едва Томас узнаёт, что истории сегодня не будет, как и самого Гилберта в целом. Ректор на вопрос о нём ответила уклончивым «заболел, кажется» и ушла по своим делам, оставив Тома с мыслями о том, что он действительно напортачил серьёзней, чем он думал. Ну или его пощёчина могла оказаться сильнее, чем он думал, а потому он случайно навредил Байльшмидту. Оба эти варианта заставляли Лондона грустно сжать губы и идти учиться дальше, долго продумывая целую речь для извинений, чтобы выдать её Гилу как только они встретятся. Речь выходит нервозной и нескладной, но Том хаотично её записывает в тетрадь по истории, на всякий случай, чтобы не облажаться ещё больше. Только вот на следующий день учебный день Гилберт не приходит. И через день тоже. И в конце недели. И с каждым новым часом и днём Томас тускнел сильнее. Бывшие маленькими, червячки сомнений выросли в ленточных, проедая внутренности не просто сомнениями — страхом. И лишь маленькая надежда ещё теплилась в теле, что он придёт. Хотя бы для того, чтобы написать заявление об уходе. В пятницу Лондон сдался окончательно, едва ли подавая признаки жизни, действуя больше автоматически, чем по желанию. По желанию ему хотелось спрятаться под одеялом дома и не вылезать оттуда несмотря ни на что, просто потому что он виноват. И теперь не только он пострадает, но и другие студенты, которым новый преподаватель и декан понравился своей манерой поведения и отсутствием даже намёка на тщеславное «я старше, а значит мудрее». Он был замечательным преподавателем, который преподносил материал не как то, что нужно вызубрить, а как что-то интересное, не событие, произошедшее когда-то там давно, а как недавнее происшествие. И Том всё испортил. Дважды. Лиам быстро заметил, что с его другом не так. А потому ему в голову пришла самая сумасбродная идея. Как говорится, «All is fair in love and war». Именно так. Поэтому вечером он через мольбы и попытки Томаса спародировать фикус — их бедный фикус, который мёртв просто потому что кое-кто по-пьяни залил в него водку вместо воды, — всё же смог уговорить посетить с ним клуб. И всё было бы вполне прелестно, если бы он не уговаривал посетить легендарный клуб Сохо — G-A-Y. Как же повезло, что Том не такой уж и любитель задавать вопросы, потому что у любого другого они возникли. Это как так, Альфонс, любящий исключительно женщин — и в популярном гей-клубе всего Лондона? Что-то тут не сходится, но ему плевать. У него другие цели на это. А потому после уговоров Лондона пойти в клуб он набирает новый знакомый номер, которому он пишет простенькое сообщение. Ничего особо серьёзного, но всё же. Он будет сильно разочарован, если на его призыв не ответят. Да и как вообще можно не ответить на «встречаемся в G-A-Y. Не приедешь, расстроишь Тома и потеряешь моё уважение, старик!»?! Лиам бы в такой ситуации обязательно приехал. Отвоёвывать честь и уважение — это по-оленьи, по-мужски. Почти природное, но такое привычное. Без мордобоя и всего другого. Раньше, может, их предки и доказывали всё силой, но сейчас всё доказывают иначе. Хитростью, уважением и наличием связей. И любовью к маме у некоторых. По крайней мере в тюрьме это очень важный пункт, как слышал американец. Гилберт недовольно просыпается в джакузи под стрекот телефона от полученного СМС. Недовольство быстро гасится болезненным ощущением чесотки по всему телу, отчего он разворачивается и клубка, отираясь брюхом о специальные камни на дне огромной ванны. Длинный кусок сброшенной чешуи остаётся на камнях, когда он выползает из воды, продолжая тереться всем телом о все возможные выступы и углы. Очередная линька и очередной дискомфорт при её прохождении. Несовпадение климата его вида и его местоположения приводят к такому. Почти привычно. Если не считать то, что с его размером линька превращается в двухнедельный Ад, полный боли и дискомфорта. С какой-то стороны он даже понимает девушек. — Scheiße, — болезненно шипит он, возвращая себе человеческую форму. От резкой волны головокружения приходится опереться о стену до тех пор, пока мебель не перестаёт двоиться. Всё тело продолжает зудеть и ныть под кожей, пусть на человеческом теле это едва ли заметно, но он ощущает это одним лишь фактом дыхания. Встряхивание головой ускоряет восстановление формы, позволяя добраться до спальни на втором этаже. Именно лестница является плюсом и минусом его квартиры — с неё шикарно спускаться в другом обличии, сдирая чешую о ступеньки, но залесть обратно наверх уже не получается так просто. Текст на телефоне возникает перед глазами нечитаемой мутью, от которой Гилберт старается проморгаться, а затем со всей силы трёт глаза. Синий цвет глаз резко пропадает, когда на ладони падают бледные чешуйки. И взгляд сразу же проясняется, позволяя прочесть сообщение от неизвестного номера, который после быстрой читки СМС переименовывается в «Уильям» и добавляется в контакты. Отказывать ему Гил не собирается, пусть он и чувствует себя больше херово, чем человеком. Адрес клуба он и так знает, а потому медленно — не потому, что не хочет, а потому, что его тянет обернуться и лечь на пол — одевается. Привычная ему одежда оказывается намного грубее, чем он помнит, но всё же её приходится цеплять на чувствительное тело, надеясь на то, что она не натрёт кожу до кровавых следов. Единственной радостью становятся джинсы. Именно они без причины становятся достаточно приятными, и Байльшмидт залипает на несколько минут попросту отирая руки по локоть о джинсовую ткань. Чёртова линька. В итоге вся одежда — исключая джинсы, да — натирает везде, где можно и где нельзя. А ещё сильно хочется спать, но это тоже от линьки, как и нежелание есть. Есть только желание спрятаться там, где влажно, и лежать до тех пор, пока вся старая шкура не слезет. Но времени у Гилберта нет. Просто потому что он должен извиниться перед Томасом за свою импульсивность. Он действовал слишком резко и неожиданно, так что логично, что он получил по лицу. Сильно — щека болела ещё пару часов и покраснела ровно по отпечатку ладони, — но заслуженно. А потом началась линька и ему было настолько плохо, что он отпросился, хотя и хотел на следующий день встретить Тома и попросить у него прощения. Не получилось. Чёртова линька. По пути вниз, к машине, он успевает отереться о все углы, счесав себе кожу на запястье до нескольких капель крови. Пришлось со всей силы взять себя в руки, чтобы не расчесать вены до их фатального повреждения. Потому что человеческая форма не линяла, линяла его внутренняя рептилия, которая хотела то ли сменить шкуру, то ли сдохнуть. Её он никогда не понимал ещё с самого своего первого оборота, когда мир резко изменился, зрение ухудшилось до состояния, позволяющего видеть в ином спектре, а обоняние наоборот — обострилось. И первой его добычей стала какая-то мышь. Было... очень даже вкусно. Правда потом его рвало около двух суток от осознания того, что он сожрал мышь. Целиком и в сыром виде. Но брат сказал, что это нормально, так что Гилберту пришлось поверить. Как и поверить в то, что линьки не такой уж и ужас. Первые линьки были простыми и лёгкими, тогда и длины тела было мало, а сейчас это мучения. Тогда он был всего-то метр, а сейчас почти двенадцать. В детстве он линял за неделю, в подростковом возрасте за полторы, а теперь за две. И это ведь не предел. Но, как говорит сама природа, он перестанет расти так быстро и когда-нибудь он будет линять раз в год, а не два-три, как сейчас. Чёртова. Линька. И всё же, спустя все препятствия и пробки он добирается до клуба, проходит наипростейший фейс-контроль и попадает в клуб, почти сразу оглушаясь музыкой и шумом толпы. На втором этаже всегда было и будет спокойно, а потому он уверенной и почти не дрожащей походкой добирается туда, после чего пишет Лиаму, оглядывая клуб на спокойном уровне, в ожидании ответа. Раньше клуб выглядел точно так же. Два этажа в какой-то недоразвитой деревне близ столицы Британской Империи, в котором культурно собирались люди нетрадиционной ориентации, для того, чтобы пообщаться, напиться или же найти себе компанию на вечер или несколько. Единственное, что изменилось — это стиль самого клуба и музыка в нём. В остальном же он как и все его собратья и маленькая гиперактивная дочь — соседский клуб G-A-Y late — остались теми же клубами с приветом, пусть рядом и появились десятки новых. Кто-то прогорает, кто-то теряет аудиторию, а кто-то остаётся на очередную сотню лет. Ответ от американца приходит спустя минуту. «На первом этаже возле бара». Туда Гилберт и направляется, ловко даже в своём состоянии уворачиваясь от танцующей толпы и активных парней, которых вид мужчины в солнцезащитных очках интригует. Возле бара действительно оказываются знакомые студенты. Лиам довольно приветствует его поднятым стаканом текилы, а затем отходит от барной стойки, шепнув что-то Томасу, на что тот кивает, утыкаясь вновь в стакан с прозрачной жидкостью. Вряд ли это что-то алкогольное. Скорее просто вода или какой-нибудь кактусовый сок, если такую бурду тут подают. — Итак, Гил, — Лиам хватает его за локоть, разворачивая чуть ли не на триста шестьдесят градусов. Тело тут же отзывается ноющей болью на прикосновение, от которой Гил шипит сквозь зубы, что не слышно в окружающем шуме. — Том хочет тебе сказать важные вещи, ты ему хочешь сказать их же, так что слушай сюда. А я скажу тебе очень важную вещь, о существовании которой ты должен знать и не знать. Запоминай. У Томаса травма, какая я тебе не скажу, это секрет. А потому он не любит резкие действия. Не пугай моего собрата, ладно? — Я и не собирался его пугать. Я приехал для того, чтобы извиниться перед ним, — действительно хочет. Потому что секундное желание произвело эффект домино, из-за которого ему очень стыдно. Вроде бы он взрослый мужчина, а не подросток, думающий не головой, а головкой. — О, отлично. Тогда вперёд и с песней. А я пока прогуляюсь до «She», вдруг там найдётся кто-то для меня, — улыбается Лиам, а затем со всё той же улыбкой маньяка — интересно, а от кого этот талант? — добавляет: — Если ты сделаешь Тому больно, то я узнаю об этом и оторву тебе член с яйцами, понял меня? — Более чем. — Замечательно. Теперь вали, пока он не попал в неприятности. Ты же понимаешь, что они его очень любят? — Уже заметил тогда, когда его не съела одна из студенток. — А, да, кстати об этой суке. Ты подсобил в том, чтобы она исчезла? Слышал её истерику на входе, когда её не пустили. Как звонарь орала, я аж оглох. — Да. Теперь ей и её отцу запрещён въезд в Великобританию, как и бизнес её отца, так и банковские ячейки здесь полностью заблокированы и закрыты. — Ты страшный человек, мне нравится. Хотелось бы узнать, что ты за вид, но силой я тебя не смогу заставить. У Тома узнаю, попозже. Пока-пока! Гилберт кивает, направляясь к барной стойке. Только вот на прежнем месте Тома не оказывается, как и не оказывается достаточно близко к нему. Гил вытягивается, приглядываясь к толпе, но быстро понимает, что это бесполезно. Зрение ни к чёрту, особенно в очках в неоновом полумраке, а потому он приоткрывает рот, пробуя воздух языком. Знакомый запах он выцепляет сразу, следуя за ним, с каждой новой пробой языка приближаясь к своей цели, которую он находит на кресле рядом со столиком, на котором стоят несколько полупустых бутылок и пустые бокалы, в окружении двух типов не самой приятной внешней наружности. Да и сам Томас не выглядит довольный их компанией, судя по паническому запаху, исходящему от Лондона. Животное внутри Байльшмидта сжимается в боязненную пружину, готовую шипеть и броситься на любого, кто встанет перед ним, а потому направляется к креслам, ловя благодарный мутный взгляд чёрных глаз. — Я тебя нашёл, — улыбается Тому Гилберт, получая в ответ приподнятые ушки, нацеленные слушать именно его. — Пойдём? Томас кивает и пытается встать, на что его резко хватают за руку, силой усаживая обратно. Один из бугаев медленно встаёт, возвышаясь над Гилом на две с половиной головы. — А ты кто такой, чтоб лезть к нашей детке? — Вашей? Я думал, что он сам по себе. Хотя, нет. Он сам по себе. — Мы его друзья, — рычит второй. — Я ни разу вас не видел рядом с ним, — фыркает Гилберт, удерживая гордую стойку несмотря на то, что внутренности шепчут ему опуститься на пол и желательно притвориться мёртвым. У него линька и ещё нежная чешуя, а перед ним хищник. Крупный хищник, который в природе таких, как Байльшмидт, едят на завтрак. Только в природе таких крупных особей, как он, нет. И кто тут чьим завтраком станет — это ещё вопрос. — Мне плохо... — болезненно тянет Том, обхватывая живот и сгибаясь в кривое подобие комочка. Гадкая ухмылка одного из бугаев вызывает гнев, заменяющий страх. Это его. Его добыча. — Рон, давай быстрее с ним разбирайся и поехали с этим цветочком, — сидящий громила хватает Лондона и силой притягивает к себе, сажая чуть ли не на колени. Названный Роном опускает руку Гилу на плечо, сжимая её до едва слышимого треска. В теории Гилберт должен был сдаться и уйти, позорно уползти, но вместо этого он собирает яд во рту, языком ощущая его кислый вкус, а затем плюёт его в лицо, попадая бугаю прямо в глаза и приоткрытый в злобном оскале рот. В ту же секунду Рон орёт от боли, отходя от Гилберта подальше, пытаясь стереть попавший в лицо яд, а затем убегает в туалет от шальной мысли его смыть. Второй бугай, чьё имя Байльшмидт даже не хочет знать, быстро сбегает после разозлённого шипения с оскалом ядовитых клыков. Томас болезненно скулит, сжавшись в комочек на кресле и прижав ушки максимально близко к голове, а на прикосновение и вовсе отзывается странным стоном, который Гил едва ли осознаёт из-за наступившего от его же собственного яда опьянения. Он не умрёт, но в голове уже ощутимый мутный туман, который совсем немного задевает глаза. В конце концов природа дала ему возможность кусаться, а не плеваться ядом. Это быстро пройдёт, но ему нужно время. — Том? — осторожное касание плеча вызывает у оленя дрожь. — Поехали домой, — Гилберт тянется к карману, достаёт из него телефон и нажимает на кнопку. Ничего не происходит ни после одного нажатия, ни после зажатия кнопки включения экрана. И именно тогда до него доходит, что телефон он не заряжал вовсе, занятый отмоканием в воде и сдиранием старой чешуи. Чёртова линька из-за которой он не сможет позвонить Лиаму, следовательно тот не заберёт Томаса домой. Значит, придётся вести его не домой, а к самому Байльшмидту. — То есть ко мне, хорошо? Потом я позвоню Лиаму. Лондон едва заметно кивает и медленно встаёт, позволяя увести себя подальше от этих проклятых кресел и столиков, только почти возле выхода ему становится действительно плохо — кровь в теле будто вскипает, приливая туда, куда она не приливала раньше. Становится слишком жарко и неудобно, и он прижимается к прохладной стенке, пытаясь отдышаться от липкого тумана внутри. Он никогда такого не чувствовал. Ни в юношестве, ни в более зрелом возрасте, тем более после алкоголя, который он предпочитает не пить вовсе. Может, ему что-то... Томас едва не теряет сознание, но его вовремя ловит Гилберт, панически всматривающийся в чужое лицо. Короткий осмотр подтверждает его теорию о том, что эти мрази что-то подмешали в алкоголь, который влили в Тома под угрозой или каким-то другим методом — это не так важно, как сам факт наркотиков. Может даже на основе феромонов или того хуже — гормонов, что запрещено международным законом из-за опасности при использовании любыми живыми существами, будь они людьми или нет. Чаще всего после их принятия люди просто умирали из-за сбоя в природных циклах, к которым организм был попросту не готов. Больше везло женщинам, если жизнь с полным отказом репродуктивных функций и всех вытекающих из этого гормонов можно было назвать удачей. Самым крупным повреждением в организме, если человек каким-то чудом выживал, становилась полная невозможность сменить форму. Человек больше не мог пользоваться тем, к чему так привык, а потому начинал чувствовать себя инвалидом. После такого многие попросту кончали жизнь самоубийством. Не только из-за себя, но и из-за общества, которое их не принимало. Гилберт знает об этом много. Больше, чем многие другие. Хотел бы не знать, но так вышло. — Том, — просит Гил, на что тот поднимает голову, показывая широко раскрытые глаза с огромными зрачками, которые почти не выделяются на тёмной радужке. Мягкие ушки хаотично дёргаются то вперёд, то назад, в попытке понять, откуда исходит шум, но резко фокусируются прямо, едва Байльшмидт касается мягких щёк холодными ладонями. — Всё хорошо. Сейчас мы приедем ко мне и— Томас не даёт ему договорить, резко притягивая его за шею и впиваясь в губы неопытным поцелуем. Секундный шок не проходит, лишь нарастает, когда Гилберт делает небольшой полушаг вперёд, чтобы не упасть. В бедро тут же упирается скрытый несколькими слоями ткани стояк, из-за которого Лондон двигает бёдрами, вскидывая их, чтобы потереться и хоть немного успокоить жар в самом низу живота, который расходится по всему телу пульсирующей болью. Единственная не очень адекватная мысль проносится в голове в момент, когда Гил по наглому желанию тела отвечает на поцелуй, показывая пьяному Тому, как нужно. Мысль «нужно было стать врачом, чтобы такой херни не было» исчезает на периферии сознания, в которое его приводит достаточно сильный укус за язык, на который Гилберт шипит и силой отрывается от манящего рта. Олень скулит без контакта, цепляясь пальцами за ворот футболки и утыкаясь губами в челюсть. Частое дыхание греет кожу щеки, а подсчёт вдохов и выдохов позволяет успокоиться. Ненадолго, потому как хаос в голове носится десятком разноцветных шариков, токсично-зелёный из которых сообщает ему о том, что он вполне мог Тома отравить остатками яда во рту, но этот шарик быстро вылетает из-за нового, нежно-розового, который жизнерадостно сообщает, что не только у Томаса стояк. Теперь у них два стояка! И эта новость нихера его не радует! — Том, — просит Гил. Лондон в ответ стонет, а затем всё же выдыхает неровное: — Гил... — сбившееся дыхание даже не думает восстанавливаться, — Мне... — Знаю. Пойдём. До машины они едва ли добираются нормально. Не потому, что Томасу так плохо из-за смеси алкоголя и наркотиков, а из-за того, что Гилберт сходит с ума, прижимая Тома к стене возле парковки клуба и трахая его рот языком. Руки упираются в стену, даже несмотря на то, что Томас хочет, чтобы они оказались в другом месте. Он трётся о Байльшмидта, стонет в его рот и держится за чужие запястья, безмолвно прося Гила коснуться его. Машина недовольно пищит сигнализацией, когда они всё же натыкаются на неё. Гилберт вслепую открывает её, толкая Тома на заднее сидение, вновь впиваясь в чужие губы, наконец-то касаясь Лондона там, где он хотел, вжимая ладонь в топорщащуюся ширинку. Томас стонет, царапает чужие плечи, а затем прогибается в спине, долго и болезненно стонет, закатывает глаза и обмякает на сидениях. Мягкие пушистые ушки падают чёрными тряпочками на кожаные сидения. Прикосновение к чувствительному участку оленьего тела вызывает у Тома тихий стон, перерастающий в довольное мычание, когда длинные пальцы начинают массировать кожу ушей сквозь короткую шерсть. Гил утыкается лбом в чужое плечо, пытаясь отдышаться. Собственный оргазм по ощущению оказывается вынужденным и полуболезненным от трения ладони и гиперчувствительной кожи. Безумие в голове устаканивается за десять вроде бы минут, расплёскиваясь непонятным мраком в голове. Затем приходит осознание, что они оба сошли с ума. По крайней мере он действительно сошёл, наплевав на тот факт, что Томас его студент, который младше его на тринадцать лет. Полноценное и неожиданное безумие, с которым он едва ли совладал. Но сам факт неожиданного сексуального влечения... Это странно, потому что он ничего не пил, не ел, а значит... Стоп. Он целовал Тома. Может это как-то..? Плевать, честно, ему плевать. Сейчас есть более важные вещи, которые требуют срочного решения, а времени на обдумывание у него будет достаточно, когда он будет отмокать в джакузи. Но сначала он должен решить проблему с Томасом. Позвонить Лиаму, отвезти Лондона домой или сообщить адрес Уильяму, чтобы он сам его забрал, если всё же Тому не захочется его видеть после всего этого. Гилберт поймёт. Его импульсивность не приводит к хорошим результатам, делает только хуже, отчего страдают все. Если бы не он, то этого маленького оленёнка не споили чем-то, потому что он бы не приехал в клуб. На него бы не напала та студентка, ведь Гил не был бы деканом и преподавателем, его бы не было и... Ха... Да, это правда. Он бы не влюбился в этого невезучего парня с очаровательными рожками и глазами. Ужасная констатация, при условии, что всё его естество не против этого. Оно не видит в Томасе добычу или возможный перекус, оно видит партнёра, которому он готов принести весь мир, если он это попросит. И это не нормально. По многим причинам. Разные виды, разный возраст, в конце концов на Гилберта без очков никто не способен смотреть. Без них он— Монстр. Всегда был им, по крайней мере. Так что ломать психику Лондону он не собирается и не будет. Даже если придётся заклеить собственные веки суперклеем, лишь бы он не увидел то, что скрывается за тёмными стёклами очков. Гилберт мягко касается чужой шеи, оглаживая чуть влажную от пота кожу, цепляя кончиками пальцев ритмичный стук чужого сердца. Спокойный и ровный, как и должно быть, что сильно радует. Всё будет хорошо. Он сильно на это надеется, потому что иначе всему миру придётся пережить глобальный апокалипсис с переворотом всех устоев. Пусть Гил и один, но у него есть ресурсы и связи, которые на это способны. И всё это будет ради того, чтобы найти тех, кто производит эти наркотики и сравнять их и их детище с землёй и Адом. Но пока что — он надеется, что это пока что продлиться максимально долго, как минимум лет сто — всё спокойно. Исключая неожиданное безумие, которое наверняка вызовет очередные проблемы. Множество проблем, которые он так просто не способен решить. По крайней мере до тех пор, пока чешуя не окрепнет достаточно. Дорога до апартаментов не занимает больше получаса езды, да и никаких проблем с въездом к одному из самых дорогих районов Лондона не появляется, как по щелчку волшебной карты-пропуска, дающей Гилу силу повелевать персоналом «One Hyde Park», который послушно отгоняет порше в подземную парковку, открывает все двери и вызывает лифт с точным расчётом времени ходьбы и неожиданным дополнением в виде Томаса на руках. Никто не задаёт вопросов и даже не смотрит на хрупкую фигурку с прижатыми к голове ушками. Тома Байльшмидт укладывает в спальне, думая, что ему делать дальше. Единственным пока что разумным вариантом оказывается звонок консьержу. Потому что тут потребуется смена белья и покупка Томасу пижамы. Размеры Гилберт определяет на глаз, но он точно уверен в своих расчётах, а потому не беспокоится — консьерж сама принесёт всё нужное — и уходит в ванную. Ему срочно нужно отмокнуть. И выпить.