Find love

Томас просыпается на точно не его кровати. И точно не у себя дома. У него дома нет такого обилия свободного пространства из-за размера самой квартиры и количества вещей, как его, так и Лиама. А здесь было... в каком-то смысле даже пусто. Да, была мебель — сочетающаяся со стенами и потолком неизвестных Тому оттенков белого — и наверняка были какие-то вещи, но места без этого было больше. Примерно столько же пустоты было в голове Лондона, и это пугало. Воспоминания подбрасывали обрывки каких-то сцен, но после всё исчезло. Он помнил, как Лиам уговорил его поехать в клуб, как они сидели у бара, а потом Лиам ушёл и в этот момент к нему подошли два рослых мужчины, которые жирным намёком на причинение вреда заставили его пойти с ними, а затем напоили чем-то кислым и мерзким, которое тут же ударило в голову и живот. А больше он ничего толком и не помнил. И это пугало. Намерения тех мужчин он понял ровно тогда, когда его силой усадили в кресло. Им не нужен был собеседник, им был нужен... Тома резко затошнило от этого осознания, и он едва сдержался, чтобы не испортить мягкий ковёр под кроватью да и саму кровать. Неужели его..? Судя по тому, что он не в своей одежде, а какой-то пижаме, которая подходит ему с точностью до дюйма, то да. Скорее всего это так. К глазам подступили слёзы, но вместо плача он решил себя осмотреть. Если его всё же трогали, то должны быть следы и боль. Большое зеркало — которое Томас старательно искал по комнате и нашёл в шкафу — не подтвердило его опасений. Боли не было, синяков на руках и бёдрах не было тоже. Единственными следами были синяки на шее и под челюстью. Их было немного и они не были большими, но они болели, едва Лондон касался их. Это не помогло понять, что произошло ночью. И объяснило, почему он здесь. Вряд ли бы эти двое привезли его к себе. Тогда кто? Вместо ответа Лондон услышал стук в дверь спальни, а затем, спустя пару секунд его тишины, дверь открылась и на пороге появилась девушка в форме с подносом на небольшой тележке. — Ой, — пискнула она, заметив не спящего Тома. — Простите, я думала Вы спите. До Томаса не сразу дошло, что это прислуга. — Мистер Байльшмидт сказал привести Вам завтрак, пока вы спите. — Гилберт? — девушка кивает. Значит, это квартира Гилберта. Получается, он был в том клубе? Или Лиам ему позвонил? — А где он? — Мистер Байльшмидт находится в ванной и просил его не беспокоить. Но он сказал, если Вы проснётесь, то после завтрака можете посетить ванную на первом этаже, — горничная улыбается, а затем ставит на небольшой столик в спальне поднос с завтраком — классическим английским, с колбасками, яйцами пашот и овощами — и с нижней полки тележки достаёт сложенную одежду. — Вот. Ваша одежда. Томас кивает как-то заторможенно, забирая одежду и глядя на поднос с едой, пока горничная уходит. Даже как-то незаметно, что, наверное, нормально для персонала... отеля? Надо было спросить, но его голова и так забита вопросами и снующей в голове дрелью в виде какого-то странного по ощущениям похмелья. Он никогда не пил, по крайней мере не напивался до отключки, а сейчас это играет с ним злую шутку, кидая его в ситуацию, которая ещё хуже той, в университете. По крайней мере его не изнасиловали. По крайней мере ему так кажется. Он очень хочет надеяться, что Гилберт не такой, как те двое, и он не воспользовался бы неадекватностью Лондона. Завтрак оказывается вкусным и безопасным — по крайней мере обоняние и тщательное обнюхивание каждого блюда так говорят, — а от одежды пахнет чем-то очень знакомым. Настолько знакомым, что волоски на шее поднимаются дыбом, едва до него доходит, откуда ему этот запах известен. Так пах Гилберт. Немногим иначе, но его одежда пахла точно также. Том помнит этот запах ещё с того дня, как Гил трогал его ушки, которые от воспоминаний дёргаются вверх и смешно торчат у отражения самого Томаса. Знакомый запах напоминает ему о безопасности. Его не съели и не изнасиловали лишь благодаря вмешательству Байльшмидта. Надо будет за это его поблагодарить. Действительно надо. И извиниться за то, что ему пришлось тащить Тома к себе домой. И за то, что Том дал ему пощёчину. И за то, что ему пришлось Тома спасать от разъярённой студентки. Лондон закрывает лицо ладонями. Какой же он неудачник. И не потому, что ему нужно извиняться, а потому что вся жизнь стоит против него и пытается ему навредить. Как бы он не хотел этого и как бы он не избегал. А теперь всё стало ещё хуже. Он ведь... Он ведь... Он же не мог влюбиться, верно? Не в человека, который старше его на тринадцать лет и чью видовую принадлежность он не знает. Ведь может оказаться, что он влюбился в какого-нибудь биологического хищника и он его попросту сожрёт, едва в голове проскочит такая мысль. Да, у него не видно ушей и хвоста, но косметологи уже давно придумали методы их удаления из-за дефектов или желания самого человека их убрать. А очки... Ну, для отвлечения? Томас не может его любить. Томас может любить только девушек, милых оленух с красивыми глазами и робким характером. Никак иначе. Но... Почему в жизни всегда возникает это чёртово «но»?! Томас заканчивает есть, аккуратно складывает всю посуду и использованные салфетки на поднос, а затем смотрит на пижаму. С оленятами. Не смешная шутка, но пижама была действительно милой. И над ним не смеялась та горничная, может из-за профессиональных издержек, а может и действительно потому, что пижама не выглядела смешно. Она просто была. Да, с двумя милыми оленятами на груди, но наверняка было бы хуже, если бы он проснулся и вовсе без одежды. Тогда бы наверняка у него была паника. Настоящая паника и страх. А в ней, этой светло-бежевой спальной одежде, паники не чувствовалось. И страха было наверняка меньше. А ещё — Лондон принюхивается к плечу кофты с длинным рукавом — от неё пахнет Гилбертом. Не просто тем же запахом с ним схожим, а действительно им. Совсем немного, остаточным шлейфом, но это точно был Гил. Вряд ли он носил эту пижаму — если для Тома она была идеальной по размеру, то Гилберту, который был выше и шире в плечах, она бы была дискомфортной и несоразмерной. Но тогда откуда она была у него? Какая-то шальная мысль вспомнила какой-то плохой фильм ужасов с плохо прописанным сюжетом, отчего на секунду даже стало страшно. А потом как-то перестало. Потому что вместо мыслей об ужасах пришла рациональная, которая быстро сложила два и два, гарантировав Томасу одно — Гилберт был богат. На это намекал и порше, и квартира, чья спальня уже была размером с их с Лиамом квартирку, и наличие в этой самой квартире как минимум двух этажей. Это точно был не дом, потому что взгляд в окно, за пределы тёплых кофейных штор, показал пейзаж Лондона из его сердца, а не откуда-то издали. И было высоко. Настолько, что одного взгляда вниз хватило для падения неприятного комка фобии в желудок. Не то чтобы Том боялся высоты, нет, но взгляд с высоты более десяти этажей пугал. До земли было далеко. До человеческого муравейника ещё дальше. Оленье любопытство подстегнуло выйти на балкон. Огромный и обжитый ничуть не лучше спальни: пара кресел, небольшой столик и несколько цветов, которые казались пластиковыми, но были живыми, а земля в их основании была чуть влажной. Под балконом была лишь зелень и небольшая дорога, по которой должны были разъезжать машины, но этого не было. Были лишь пара всадников из конных гвардейцев, которые на таком расстоянии казались муравьями, и лишь оленье зрение помогло отличить фигуры всадников от лошадей. А может и не лошадей, а гвардейцев принявших свою лошадиную форму. Прохладный утренний ветер негодующе встряхнул волосы оперевшегося о перила Томаса, осматривающего окружение. Страх высоты прошёл, оставив какое-то удивлённое удовольствие от пейзажа. А потом стало холодно, из-за чего Лондон вспомнил, что он всё ещё в пижаме. Это как-то перебило желание оставаться на балконе дальше, едва некогда прохладный воздух стал достаточно холодным и забрался под кофту, неприятно лизнув живот. Мурашки тут же побежали по затронутому месту, а сам Том всё же ушёл, на прощание взглянув на небо. Так близко и так красиво. Наверняка он больше такого не увидит. Свежая одежда на остывших с улицы руках ощущалась тёплой, как и сама спальня, а за ней и широкий коридор, чей пол был укрыт мягким и пушистым ковром. Лишь у двери, судя по всему ведущей в ванную, был слышен шум, от которого любопытство дрожало и пищало, желая поскребстись и посмотреть, там ли Гилберт. И если там, то что он делает? И если делает, то что именно? Внутренняя борьба была заранее проиграна, а потому Томас совсем тихо, по-настоящему незаметно приоткрыл дверь, взглянув в комнату. Вместо обстановки ему предстал огромный клуб густого пара, почти ошпаривший кожу лица. Но едва он рассеялся, как вновь вместо комнаты предстал настоящий вид, от которого Том покраснел и панически закрыл дверь. Тихо, потому что если бы она хлопнула, то ему было бы стыдно в тройном размере. Он увидел Гилберта. Обнажённого — если не считать полотенце на бёдрах, — с влажной кожей, по которой капельки воды текли, очерчивая развитые мышцы груди и живота, а после пропадали в тонкой полоске бледных белых волос под пупком. Лишь закрытая дверь удержала взгляд Томаса от того, чтобы посмотреть, что ниже. А ещё его удерживал стыд. Очень много стыда, от которого алело всё лицо, уши и даже грудь, судя по горячему ощущению в ней. Горячо было не только там, неприятно кололо и внизу живота, но Лондон старательно игнорировал намёки собственного тела. Он ведь не извращенец! С этой гордой мыслью он удалился на первый этаж, открывая каждую дверь в поисках ванной комнаты. Нашёл достаточно быстро, так что всё оставшееся ему время в этой огромной квартире он отмокал в душе, выглядя, наверное, даже в какой-то степени жалко из-за мокрых ушей и обвисшего от большого количества воды хвоста. И да, хвост у него был. Не такой большой, как у многих хищников, но был. И хвост был достаточно коротким, чтобы не приносить дискомфорт при своём нахождении в одежде, а не снаружи. Том мог спокойно сидеть на любой поверхности не угрожая себе переломом маленькой чёрной пушистой кляксы, которая по каким-то причинам была его хвостом и не слушалась его даже хуже ушек. Под душем было тепло и вполне уютно, атмосфера настраивала на мысли, но сами мысли хаотично плавали в голове. Это успокаивало. Намного больше, чем он мог бы рассчитывать. В себя его привело неприятное покалывание онемевших от обилия воды ушей, в которую несмотря на все его попытки вода наверняка попала. Поэтому Томас встал, выкрутил вентиль душевой, встряхнулся, выбрызгивая воду из ушек, а затем оделся. Покрытое паром отражение показывало обычного его. Ушки, рожки, лицо, чёрные глаза. Ничего необычного или привлекательного. Да. Только вот синяки на горле выглядели странно, дополняя его образ жертвы. Его хватали? Может быть. — Здравствуй, Том, — приветствует его Гилберт, едва Лондон выходит из ванной, идя... куда-то. Гил находит его у лестницы ведущей наверх. — Как ты себя чувствуешь? Томас в ответ прикусывает губу и отводит взгляд. Тогда, в ванной, он не обратил внимание на лицо Байльшмидта, а потому очки всё так же скрывают тайну, как и раньше. — Я... Прости за беспокойство. Гилберт качает головой, и на секунду Том пугается, что его не собираются прощать и сейчас заставят... отрабатывать. — Это моя вина, — он склоняет голову в почтительном кивке. — Я не должен был тогда тебя целовать, это нарушение твоего личного пространства. И если бы не моя дурья башка, то те два амбала не напоили тебя алкоголем с наркотиком. — Наркотиком..? — Да. Думаю, ты уже предполагаешь, что они могли с тобой сделать. Я им помешал, но так как я не смог позвонить Лиаму, а до твоего дома в принципе было далековато, я привёз тебя ко мне. — То есть, ты снова меня спас, — Гил улыбается, едва замечает нежно-розовый румянец на чужих щеках. — А что насчёт..? — Том приподнимает голову и показывает пальцем на один из синяков. Улыбка с лица Гилберта сползает и, если бы не очки, то Томас наверняка бы мог сказать, что он опустил взгляд в пол. — Это... Ну, как бы тебе сказать... Я... можно сказать тоже попал под воздействие наркотика. — Тебя тоже чем-то напоили? — Нет. Наверное наркотик попал через слюну, после того, как ты меня поцеловал, — немой шок Лондона заставляет Байльшмидта продолжить несмотря ни на что. — А потом я тебя поцеловал. Несколько раз. И эти засосы тоже оставил я. И одежду твою по факту испачкал тоже я, после того, как ты кончил. Немой шок Тома складывается сначала в воздух, затем в приоткрытый рот, а затем в короткое, полное мучений и угрызений стыда: — Блядь. — Ага. — То есть, подожди... — Томас пытается разложить всё в голове по полочкам. Его споили чем-то, он это что-то через слюну передал Гилу и они... Получается, что они переспали. Блядь. — Ты, я... — И полный пиздец. Я не хотел этого, то есть, я хотел, но не так, — Гилберт ерошит волосы, выглядя совершенно разбито и нескладно. По крайней мере Том не хочет его обвинять, он ведь тоже жертва. И он не сделал ничего такого, чтобы Томас после ходил к психологу с ПТСР. — А как бы ты хотел? — Ну-у-у... Съездили бы с тобой пару раз на свидание, потом бы посидели бы у меня в квартире, ну а в конце бы это кончилось нежным сексом на диване, на котором ты бы меня трахнул. Ментальная челюсть Тома отваливается и возвращаться даже не думает. Что? — Что? — вслух повторяет очень удивлённый Лондон. — Секс. На диване. Ты сверху, — коротко и вкрадчиво повторяет Гилберт, и в его голосе не слышится ни смеха, ни издевательства, ничего такого, что могло бы сказать «ха-ха, это была шутка!». — Может быть у меня всё ещё осталась вода в ушах, — надеется Томас. Байльшмидт рушит все его розовые и сухие мечты. — Нет. Всё именно так, — интонация Гилберта меняется, и Тому становится грустно от этой интонации. — Было бы. Если бы я был помладше и не был твоим преподом. Томаса это обнадёживает. Но в то же время внутри что-то болезненно обрывается. Он рад тому, что его не пытаются соблазнить и всё же ему хочется. Хоть раз попытаться хотя бы недолго побыть в отношениях с тем, кто знает, что ему нужно. Даже если этого не знает он сам. А Байльшмидт... похож на знающего человека. — А если бы я сказал, — от стыда голос совсем немного дрожит, но Лондон старается эту дрожь сдержать, — что это... неплохой план? Гил удивлённо делает шаг вперёд, потом назад, а после спустя пару секунд активной, но малозаметной мимики, фыркает и улыбается. — Вот как. И тебя ничего не смущает? — Меня смущает, на самом деле, всё, — улыбается в ответ Том. — И это даже не касается наших отношений. — Отношений? Что ж... Байльшмидт обдумывает это странное, но очень манящее предложение. Потому что ему хочется его не только обдумывать. Нет, он не начнёт сразу все эти вещи, которые делают люди его возраста, пока что он хочет просто побыть рядом. Желательно достаточно близко, может быть даже целовать Тома, но не дальше. Потому что дальше ему не позволяют моральные устои и та часть, которая воспринимает Томаса не как партнёра и даже не как возможного приёмного ребёнка, а как добычу. Вполне себе соразмерную, отчего даже немного неприятно. — Ладно, посмотрим. Может окажется, что ты по ночам храпишь и пинаешься. — Эй! — негодует Томас, недовольно приподняв и повернув ушки. — Что? Ночью ты на меня лез и что-то бормотал, что сну не способствовало. Конечно, приятно полежать с кем-то тёплым, но я ещё не настолько отчаялся, — Лондон смотрит на протянутую ему ладонь с вопросом, но всё же принимает её, как-то даже неожиданно оказываясь критически близко к Гилу. Тот незаметно переводит тему. — Хочешь я отвечу на большую часть вопросов, которая сейчас сидит у тебя в голове? — А ты способен читать чужие мысли? — в какой-то степени удивляется Том. Совсем немного, потому что Лиам давно ему говорил о том, что все его мысли можно прочитать по лицу. И как бы он это не скрывал у него не получалось. Все это видели, все знали. Некоторые даже могли действительно прочитать о том, что он думал. — Сейчас ты думаешь о том, что я тебя в какой-то степени обманываю, — Гилберт проводит пальцем по едва заметной морщинке между бровей, отчего Томас рефлекторно дёргается. Несмотря на тепло комнаты, пальцы Байльшмидта холодные, — собираюсь развести тебя на секс, а затем брошу под всеобщее объявление о том, что ты шлюха и спишь с преподавателями ради оценок. — Это так? — На самом деле, я думал, что будет наоборот. Что ты разведёшь меня на секс, а потом всем скажешь, что я трахаюсь со студентами и ставлю им оценки за это. Даже несмотря на то, что ты такой маленький и смущающийся, — чёрные ушки недовольно дёргаются. Он не маленький. — Ну, знаешь, stille wasser sind tief. Томас хмурится, но не спрашивает. — Второй твоей мыслью является вопрос мог ли я тебя изнасиловать. Отвечаю сразу «нет». Я не приемлю насилие к тем, кто его не заслужил по отношению к себе. Избить какого-то агрессивного мужика, за то что он орёт и угрожает кулаками хрупкой и не очень женщине — я могу. Поднять руку на человека, который мне даже какое-нибудь мерзкое слово в спину не сказал, я даже не подумаю. Это моё кредо, можно так сказать. Люблю быть рыцарем на белом коне. Без коня, но это как посмотреть. Гилберт выглядит вполне довольным своим откровением. А Том это откровение уже давно понял, просто только сейчас принял. Гил не похож на обычных людей. Совсем. — И на последнее я тоже отвечаю отрицательным ответом. — Совсем? — Совсем. Я пока ещё не готов показывать кому-то то, что под моими очками. Может когда-нибудь я и покажу тебе свою морду в целом виде, но пока что довольствуйся целыми семьюдесятью пятью процентами. — Могу я задать несколько вопросов? — Лондон осторожно обнимает Байльшмидта, ожидая, что его оттолкнут, но это не происходит. Разве что, происходит всё наоборот, и его прижимают чуть ближе. Объятия ведь не считаются интимной близостью? — По крайней мере один? — Давай, — соглашается Гилберт, и его дыхание опаляет кожу щеки, резко покрывающуюся румянцем на такой контакт. — А что насчёт... М-м... — стыд не даёт сказать это слово из четырёх букв. Блокирует любые возможности совпадения двух «с», одной «е» и такой же единственной «к». — Секса? — тихий смех приятно отзывается по всему телу, концентрируясь где-то в самом низу живота, едва Гил продолжает. — А ты хочешь его? Как минимум сейчас Том хочет не оконфузиться по одной очень естественной для любого мужчины и парня причине. Господи, он думал, что эпизод с неожиданными стояками закончился после пятнадцати лет. Судя по всему, нет. И сейчас организм даже не думает это заканчивать, подкидывая ментальных дров в дурную голову. Что там Гилберт говорил? Что Томас сверху? Боже... — Судя по всему, и да, и нет, — улыбается Байльшмидт, разворачивая Тома и прижимая его к спиной к своей груди. Холодная ладонь намёком опускается на живот оленя. Ещё несколько сантиметров вниз и она опустится на чуть выпирающую ширинку джинс. — Тогда, пожалуй, я скажу. Маленькое условие, тебе оно понравится. А может и нет, — он делает паузу, от которой сердце на всякий случай замедляет свой ритм. — Мы не будем заниматься сексом. Ни оральным, ни анальным, ни каким бы то ни было ещё. Только поцелуи, объятия и ещё что-нибудь по мелочи. Но никакого проникновения. Даже если тебе припрёт. Лондон даже думает на секунду оскорбиться, он ведь не подросток, чтобы действовать на поводу гормонов, но затем он вспоминает, что отчасти он животное, послушное воле своего тела. И хочет он или нет, но гона избежать он не способен. Ему проще пересидеть дома несколько недель, чем глотать десятки таблеток с огромным списком побочных действий, чтобы не желать убивать и искать самку. Поэтому на время гона они с Лиамом разъезжаются. Лиам уезжает к Джону, у которого гон пусть и проходит в тот же сезон, но проходит он в десятки раз спокойнее, чем у его брата. Лосям легче, они в какой-то степени моногамны. Нашёл самку и бегай за ней, даже драться не всегда надо. Интересно, а у Гилберта есть такой поехавший гормонами эпизод раз в год? — Хорошо, — едва заметно кивает Томас. На самом деле отсутствие секса — это очень даже хорошо. Ему не придётся позорится тем, что ему вроде как двадцать, он живёт вроде как в одной из самых гейских столиц мира, и он всё ещё девственник. Полностью девственник. Исключая разве что мысли, и то это не его вина. Он даже порно ни разу не смотрел, несмотря на то, что половина ноутбука Лиама забита им, и он постоянно пытался впихнуть его на просмотр своему лучшему другу. Он не мастурбировал, порно не смотрел и ни разу не фантазировал на тему секса. Его можно даже причислить к лику святых или же сделать его новым Ипполитом. Желательно без смертей. — Ещё что-то? — интересуется Гилберт, довольно укладывая голову на чужое плечо. — Я могу... — Да, — недослушав соглашается он. — Ты ведь не можешь знать, что я хотел предложить. Может я только что предложил устроить массовую оргию прямо у тебя в квартире. — Ты слишком девственник для такого, — парирует в похожей Тому интонации Байльшмидт. — А ещё я знаю, что ты спросил, можешь ли ты остаться у меня чуть подольше. Неплохой вид из окна, верно? Поэтому я эту квартирку и купил. Много места, есть лестница, вид неплох, даже парковка есть. — Думаю, это очень дорогого стоит, — Томас бросает взгляд в окно. В книгах и во многих фильмах Лондон выставляют мрачным и мокрым, но такой он не всегда. Он тоже бывает солнечным и ясным, ни разу не с огромными лужами и мрачными рожами скрывшихся под зонтиком людей во фраках и с котелками на головах. — Какие-то сто тридцать пять миллионов фунтов, — бросает Гилберт, и ментальная челюсть Тома возвращается на место, чтобы вновь свалиться куда-то под два десятка этажей и подвальные помещения, к земной коре и даже в само ядро планеты. Сколько? Нет, даже не так. Сколько?! — Машинка чуть дешевле. И не смотри на меня так, — Байльшмидт чувствует чужой шок и напряжение даже при условии, что на него не смотрят. Смотрят куда-то в окно, пытаясь вновь установить соединение с Нептуном. — Да, я богат и шикарен. И преподавательством занимаюсь исключительно как хобби. Ну а ещё по просьбе, да. — Подожди, это напоминает мне сюжет какого-то дешевого бульварного романа. — Лепестками роз осыпать не буду, у меня на них аллергия, танк дарить тоже. Кортеж обеспечить могу, но тогда у тебя появятся проблемы, — фыркает Гилберт, но ожидает реакцию. В прошлый раз, когда он только начал отношения с какой-то курицей — действительно курицей, это даже не оскорбление, — она почти сразу залепетала о том, что ей нужно решить финансовые проблемы, срочно выплатить кредит и ипотеку, купить шубу и новые сапоги из какой-то коллекции. Не прошло и двух часов, как они спешно расстались. По двум причинам. Во-первых, она лезла за его очками, постоянно пытаясь их снять, а во-вторых ей были интересны его деньги даже больше, чем он сам. А дважды на одни и те же грабли он наступать не намерен. Кто знает, может к древку привязан топор и это будет финальная его ошибка. — Есть какие-то пожелания? — Мы могли бы сходить в кафе в следующем месяце, когда я получу стипендию. Недалеко от моего дома как раз есть место, где продают вкусные пончики за приемлемую цену. Гил щурится, что не заметно за стёклами очков. Он ждёт подвох, какую-нибудь фразу, намекающую о жадности, но ничего не происходит. Даже его чутьё расслабленно молчит, почти что ощутимо сообщая о том, что Том подвоха у него не вызывает. Внутреннее зверьё так и вовсе виляет хвостом, довольное таким раскладом. Если есть пончики, то должны быть и пироги. С вишней. Да, они обязаны быть. Плевать на цену, главное их наличие в большом количестве. — А как же ресторан? Томас качает головой, заставляя Гилберта недовольно зафырчать от попавших ему в лицо волос. — У меня нет на такие развлечения денег. Да и смысл в ресторанах, если подают там маленькие порции за огромные деньги? Ради показухи? — эта фраза греет под сердцем, потому что Байльшмидт считает точно так же. Если тебе действительно нравится человек, то он согласится пойти куда-нибудь, где ему нравится. Это не обязательно ресторан, не обязательно даже кафе. Может ему больше нравится есть дёнер на какой-нибудь крыше недостроенного здания с видом на Вестминстерский дворец и Темзу. И это намного лучшее и интимнее, чем потратить сотню-другую британских фунтов на то ли рыбу, то ли мясо с бутылкой разведённого вина. Обычно люди, которые ради показухи заказывают всё дорогое, потом пучат глаза, когда им приносят счёт. Иногда счёт вполне обманчив, ведь эти "гении" не в состоянии отличить какое-нибудь Romanee-Conti Grand Cru от такой же какой-нибудь Botte Buona Rubicone Sangiovese. Гилберт знает. Как и знает, что иногда эти идиоты кривляются, едва делают один глоток вина с названием подлиннее и ценником повыше. А ещё иногда вино разводят водой для экономии. Это известный любому богачу факт, а для ресторана это «проверка на вшивость». Настоящий богач воду учует за милю и даже не будет пробовать, а идиот с неожиданным миллионом в кармане ничего не почувствует. И если с первого содрать деньги так просто не получится, то второго можно обобрать до последнего пенни и ещё кредит ему предложить, для оплаты счёта. Сколько раз Гил это наблюдал и сколько раз ему от этого становилось смешно, даже отчасти жалко. Но они это заслужили. Грош приносит талер, всё просто. А с Томасом ни разу не просто. Закрытая книга в милой обложке с пушистыми ушками. Но наверняка содержание этой книги окажется подобным содержанию Гилберта. С небольшими отличиями. Даже не из-за возраста или разной экономической позиции. Разные виды и разные страны, итог одинаков. В какой-то степени они похожи. И это очень даже интересно. — У меня к тебе есть одно предложение. Может даже два, если ты одобришь первое, — внутренний змей-искуситель довольно показывает язык. Да. Сделай это. — Какое? — в голосе Тома звучит не только вопрос, но и интерес. — Сходи со мной кое-куда. Хочу сделать тебе маленький подарок. — Спасибо, но не надо. Гилберт почти удивлённо выгибает бровь. Змей-искуситель довольно кивает, требуя продолжения. — М? — Мне не нужно никаких подарков. Честно. И я не хочу быть тебе должным. Байльшмидт даже разворачивает Томаса в своих руках, вглядываясь в чужое лицо на признак лжи. Чёрные омуты оленьих глаз не выражают никакого обмана, только удивление. И это выглядит очень даже красиво, расширенные зрачки тонут в чёрной радужке, создавая имитацию настоящей черноты, двух маленьких чёрных дыр, притягивающих к себе всё, включая внимание. Если бы не белые белки на фоне, то это бы выглядело двояко. Кого-то бы это пугало, Гилу же это понравилось бы. В оленьей форме он выглядит шикарно, наверняка. — Знаешь, это заставляет меня хотеть тебе подарить что-то ещё сильнее. Ты ничего мне не будешь должен. Просто подарок. Считай, что это подарок на праздник начала наших с тобой отношений. Чёрные омуты блестят, их владелец хочет что-то сказать, но отводит взгляд и кивает. — Ладно. Только ничего дорогого, пожалуйста. Гилберт улыбается. Хитро и довольно, потому что змей-искуситель уже давно ему шепчет, что нет. Раз это его — и пусть внутренний зверь негодует и требует «наш», — то пусть весь мир об этом узнает. Не открыто и звучно, а намёками. Шепотками за спиной, ароматом парфюма и бирками на одежде. Гилберту не жалко. Тем более нужна именно мелочь. Не кортеж из самых дорогих машин мира и неожиданные костюмы от Gucci, а что-нибудь... Особое. Специально для Тома, как та пижама, в которой он спал и заказ которой обошёлся в пару сотен фунтов. Потому что ни один магазин в округе ночью не работал, а работал один вполне себе известный в местных кругах кутюрье, который за деньги был готов хоть в три ночи взяться за работу и за час предоставить готовое изделие. Вопрос денег, которые для Гила по факту не имели значения. Для него многое за последние двадцать лет перестало иметь значение. Так что даже здесь Лондон отличился. В итоге он увозит Томаса на лифте, а после приводит его салон. Том негодующе открывает рот, но сказать ничего не успевает, потому что почти сразу подскакивает какой-то парень, радостно приветствующий Байльшмидта. А после приветствия Лондона берут под руки и уводят к креслу возле огромного зеркала, после чего со спины к нему подходит девушка, уже знающая, что от неё требуют. Томасу просто показывают журнал с десятками стрижек, в одну из которых он случайно и хаотично тычет пальцем. Никакие грустные глазки и взгляды в сторону стоящего чуть поодаль Гилберта не спасают его от ножниц, расчёски и бритвы, которые быстро убирают давно отросшие от нехватки ухода волосы, придавая Тому большее выражение нежного и невинного создания. Ушки девушка-парикмахер попросила поднять вверх, чтобы ей было удобно, но когда поняла, что ему проще их держать опущенными, зафиксировала их широкой резинкой со смешным бантиком. Потому что эти резинки применялись в основном для детей, которых только привели и которые едва ли могли контролировать свои дополнительные части тела. Кроме волос под руки со свежим маникюром когтей попали и рожки, протёртые какой-то плотной и ребристой тряпочкой, отчего с их кончиков сошла тонкая кожица бархата. Не больно, но сам факт такой экзекуции, которую над собой проводил из них двоих только Лиам, был удивителен. Да и в целом то, что половину его волос ловко срезали машинкой, оставив из прежней длины разве что зоны лба и темени, отчего сам вид совсем немного напоминал Томасу хохолок, даже несмотря на то, что его и неособо-то и стригли, лишь немного укоротили около места, где у людей с другими видами находятся уши. Красивый вид, но непривычный. И между этого возвышались обработанные в самом конце укрепляющим лаком рожки и совсем немного подкорректированные с помощью ножниц ушки, которые тоже приобрели более короткую шерсть, которую даже расчёской причесали. Зеркало показывало странного Тома. Гилберт на фоне выглядел тоже странно, но вполне довольно. — Хвост корректировать будем? — Томас замотал головой. Нет. Хвост трогать нельзя. Иначе он потеряет последние остатки гордости. Ещё со времён детского дома все говорили, что хвосты стригут только девочки и люди с болезнями головы, которые пародируют девочек. Только потом он понял, что под людьми с больными головами имелись в виду гомосексуалы. А Том не гей. Нет. Не гей же? — Ещё какие-то пожелания? — по интонации парикмахерша обращалась к Лондону, но по факту она смотрела на Гилберта. Томас же думал, что это странный подарок. И нелогичный. И отчасти даже обидный. И вообще он хочет теперь домой, чтобы там спрятаться под одеяло и не вылезать из него до тех пор, пока мир не забудет о его существовании. А ещё он хочет пиццы. Чёрт. — Том? — Что-нибудь ещё хочешь? — Домой хочу, — по-детски отвечает Том, вызывая на губах девушки улыбку. — Мы же закончили? — Ага. Теперь ты менее пушистый, — добавляет Гил, едва Лондона опускают с кресла. Вопрос «в каком смысле?» застревает в горле, когда Гилберт опускает голову на чужое плечо. Теперь никакие волоски не пытаются забиться ему в нос и не колят глаза. Замечательно. А ещё от Тома теперь пахнет лаком и соком маракуйи, который используют как вспомогательное средство для обработки рогов, когтей и клювов в данном салоне. Вкусно. И приятно, но сам Томас этого пока не понимает, но обязательно поймёт позже. В зеркале перед выходом из салона Лондон вновь обращает внимание на стрижку, пробуя всё пальцами и осматривая себя максимально близко к отражающей поверхности. Волосы всё такие же мягкие, да и по факту ничего не изменилось. Ну, да, подстригли. Но ушки с рожками на месте, так что всё хорошо, он обрастёт обратно. А если нет, то ладно, главное, что его оленья гордость на месте. И хвост не трогали. Самое ценное у него, между прочим. — Зачем это всё было? — интересуется Томас. — У меня очень чувствительный нос, а тебе бы наверняка не понравилось обнимать меня, кто постоянно чихает от того, что ему в нос попадает чужая шерсть, — фыркает Байльшмидт. — Надеюсь, за такие заскоки ты меня не придушишь. — На самом деле я давно хотел подстричься. Но по некоторым причинам у меня не получалось, — признаётся Лондон. Не было ни времени, ни денег. Последствия того, что отец много работал начали проявляться не так давно, и Том едва не разрывался на части, пытаясь учиться и стараясь хоть как-то помочь своему единственному родителю. Ездить каждый раз на расстояние ста шестидесяти километров от города у него не было возможности. Даже несмотря на желание. И пусть отец каждый раз отписывался, что он в порядке, но Томас знает, что это не так. А помочь... Он поможет. Обязательно. Ему просто нужно время. Он доучится, найдёт хорошую работу и сможет помочь отцу. Он должен. Лиам знает о его проблемах, как и Джон, Том им доверяет и знает, что они его тайну никому не расскажут. Он не хочет выглядеть жалко из-за этого. Как и не хочет никого просить о помощи. Даже если очень хочется. — Отлично, тогда, раз тебе понравилось, то я хочу сделать вторую вещь. Второй вещью оказывается стена. Да, красивая, без каких-то граффити и странных пятен на ней, но всё же стена. И она удивляет Лондона даже больше, чем поход к парикмахеру. И да, Гил подтвердил, что стрижка недорогая, вполне простая и в бюджетных салонах она будет стоить даже дороже по какой-то странной и глупой причине. Так что всё хорошо. Мелкий писк паники тонет в тишине, когда Байльшмидт улыбается ему, беззвучно показывая, что никакой опасности для него нет. Никаких противных вещей он делать не собирается, тем более везде камеры. Малозаметные, иногда сливающиеся с окружением, но как минимум десяток камер и охрана на тревожной кнопке. Всё для безопасности жильцов. Любой намёк на угрозу очень быстро окончится столкновением асфальта и лица с вывернутыми руками и сообщением о том, что полиция будет через несколько минут. Эта информация успокаивает ещё больше. — Я могу? — спрашивает Гил, и Томас пытается понять, о чём он. Долго думать не получается и он просто кивает, ожидая чужой реакции. Он ожидает подлянку, какой-нибудь выпад в свою сторону, но вместо этого ощущает совсем невесомый поцелуй, который кончается через долю секунды, оставляя после себя эфемерный след шершавых губ. На странный взгляд, смесь вопроса и мольбы, Гилберт отвечает скромной — что никак не вяжется с ним и выглядит скорее прибитым наспех — улыбкой. — Хотел это сделать. И не хотел тебя напугать. — Почему так? — смысл даже не в испуге, а в том, что это лишь аллюзия на нормальный, обычный поцелуй. Да, это мило, но... — А как бы ты хотел? — отвечает вопросом на вопрос Байльшмидт, вынуждая оленя перед собой покраснеть и отвести взгляд. Сама реакция служит ему самым лучшим ответом, из-за чего он очень осторожно и медленно прижимает Тома к стене. Короткое переглядывание оказывается лучше любого диалога, даже несмотря на то, что Лондон не видит чужие глаза. Он просто знает, что они есть и они смотрят в его глаза, этого оказывается достаточно. — Ладно. Итак, озвучь своё желание. Томас недовольно хмурится. Кажется, весь его вид показывает, что он хочет. Единственное, чего он не хочет, так это озвучивать свою просьбу, из-за которой ему точно будет очень и очень стыдно! Взгляд Гилберта несмотря на это показывает, что для исполнения желаний ему нужно их озвучивание. Почти любые желания он способен исполнить, у него нет ограничений, как у джина, есть лишь моральные и нравственные рамки. И всё лишь ради того, чтобы было интересно. Как сейчас. Том краснеет, тяжело дышит, кусает губы и жмурится, надеясь, что ему не придётся ничего говорить. — Ну же... — тянет Байльшмидт, и от довольного шипения на ухо Томасу хочется плакать. Даже в детстве таких сложных выборов не было. Никогда «сказать или не сказать» не решало его маленькую судьбу. — Пожалуйста? Гилу тоже очень хочется, только внешне он не подаёт никаких на это признаков. На лице лишь ухмылка, а за линзами очков не видно искр довольства, блестящих ярче с каждым новым вдохом Лондона. — Поцелуй меня уже, сукин ты сын, — от такой наглости на грани отчаяния в голосе у Гилберта перехватывает дыхание. Вау. Этот оленёнок и на такое способен? Очень интересно. Чужую просьбу Байльшмидт послушно выполняет, ласково прижимаясь к чужим губам своими. Томас деревенеет в его руках, но после расслабляется и чуть приоткрывает рот едва понимает, что это не его самообман и тактильная иллюзия. Гил действует очень осторожно, скользит языком в открытом приглашении и старается хотя бы мысленно контролировать собственные клыки, ноющие от обилия яда. Том мягкий, Том нежный и Том наверняка будет сильно не рад ядовитому укусу за такой чувствительный орган, как язык. Но сам олень не чувствует никакого подвоха, стараясь не выглядеть полным профаном. Обнимает чужую шею, привстаёт на цыпочки и щурится, стараясь не смотреть перед собой. Стыд греет щёки, как и невидимый взгляд за чернотой стекла, дужка которых сильно мешает, заставляя их владельца наклонить голову вбок. Сейчас очки его не отвлекают, пусть и по ощущениям хотят сползти с переносицы. Плевать. Честно, плевать. Главное, чтобы Лондон не увидел, что за ними, а всё остальное не важно. Может, когда-нибудь, Гил позволит очкам действительно сползти.